Раненый мир - Книга Презрителя

— Еще хуже, — добавил Ричард, — даже если ты не маг, а просто одет в зачарованные вещи, или магия висит на тебе — скажем, щит света или что угодно еще, — Хаммерфельд ее видит, чувствует. И может выжечь прямо на тебе.

— Выжечь? — белесые брови Кела изогнулись.

— Да, он сжег заживо человека. Просто рукой на него указал, и вся защитная магия на нем обратилась в синий огонь. Он жег, а его солдаты смеялись: "Так вам, губители мира". Причем, даже если тебя лечили магией, скажем, неделю назад, — Мрачень глянул на Анну, за последние дни всю вязаную-перевязанную, — то будет так же. Никому из нас к Хаммерфельду лучше на выстрел не приближаться.

— То есть, чтобы подойти к нему и на равных с ним драться, — сказал Кел, — нужно быть чистым от магии, как он?

— Да, — кивнул Дик.

— На равных! — зло рассмеялась Анна. — С ним никогда не будешь на равных! Он выше тебя на две головы. Сила как у великана, потому что родился в день Живицы, зеленой луны, и от рождения получил ее отметку, нечеловеческую живучесть и мощь. Доспех крепче, чем у Дмитриуса, потому что из лехта. А лехт это облегченная панцерской алхимией сталь, ее можно сделать крепче и толще, а вес будет тот же. Ну и силища у него такая, что может таскать усиленный доспех. Другие люди-крепости с пружинами ходят, медленно, а Хаммерфельд в нем как обычный воин в кольчуге, и не поверишь, как быстро движется, пока не увидишь...

— Получается какой-то монстр.

— Получается, — обреченно сказала Анна, — что никто из нас сделать ему не может буквально ничего. Магия ему как комариные укусы, даже если пройдет сквозь ауру нульта, то едва-едва. Серые слуги Винсента даже приблизиться не могут, испаряются уже в десятках метров от него. Стрелы Ричарда не пробьют его доспех никогда. Помню, один выстрел из тяжелого арбалета в упор воткнулся ему в кирасу и тут же выпал, даже не пробил! От моего огня его доспех алхимиками полностью защищен, только нагреется. Дмитриус если и подойдет к нему, пять раз за это время выключится, погаснет магия, от которой работает его доспех. Гремлины включат, но Хаммерфельд своим молотом его свалит, а пока он поднимается, раскурочит, а Ялвика с Ниялвиком размажет. Причем, он, в отличие от большинства противников, читает силы стихий и видит магию. То есть, он сразу знает, с кем имеет дело: что перед ним одушевленный доспех, внутри которого два гремлина, и понимает, что бить надо в сочленения, чтобы лишить подвижности рук или ног. В общем... — девушка безнадежно махнула рукой.

— Может все, не берется ничем, — совершенно серьезно кивнул Винсент. Его мантия побледнела и медленно стекала с плеч к земле, как гладкие потеки расплавленного мутного стекла. Маска казалась тяжелой и мраморной, гримаса разочарования и упадка проступила на ней.

— То есть что, увидел Хаммерфельда и только бежать? — произнес Кел с иронией, чтобы показать Лисам всю неправильность их заведомо пораженческих суждений о враге.

— Да! — в четыре голоса ответили ему остальные.

Дождь кончился, и ветер развеял мрачную темень туч, зашептал в волосах и в кронах последним дыханием уходящего дня. Наступил тот вечерний час перед приходом полновластной ночной темноты, когда лучи зашедшего солнца еще не угасли за горизонтом. Бледные контуры четырех лун просвечивают сквозь пелерину тонких, как дымка, облаков.

Темноволосые андары, жители Ничейных земель, мерят время в ладонях, пальцах и ноготках; еще два-три пальца одной руки — и время утечет сквозь раскрытую ладонь, далекий отсвет солнечной короны померкнет, и повсюду проявятся россыпи звезд.

Но пока этого не случилось, и вокруг дивно красиво, дивно хорошо. Словно в царстве сказки и тайны, где каждый из беженцев, сгрудившихся у повозок, побывал босоногим ребенком. Когда не было разницы, чье ты дитя, холмовладельца или холмича — каждый был равно чумазым, глупым и смешным, равновеселым другу и равножестоким врагу.

Свет на глазах таял, растворяясь в скрученных стволах и ветвях искаженных дубов с черной, морщинистой корой. В плотно сжатых кронах местных ясеней, листья которых алели раньше срока. В лохматой и буйной мурве, в завитках и чашечках которой блестели гроздья чистой, как драгоценные мерцы, росы.

Первыми погасли эти ожерелья сверкающих капель, они словно впитали свет и поглотили его, а теперь блекнут изнутри. Затем алеющие ясени стали багровыми, и тут же темными, почти слились с угрюмыми громадами исковерканных здешней магией дубов. Дубовые листья, неброско зеленые и уже с легкой осенней желтизной, потемнели последними, вслед за ними налился мраком сам воздух, словно из него выветрилось тепло, дымка исчезала, все ниже стелясь по земле и траве.

Наконец свет окончательно угас, и стало видно, как в бездне над миром тлеют крошечные угольки звезд. Сказка и тайна скрылись во мраке, обступившем обоз.

— Гляньте, милсдари и сударыни! — обрадованно возопил облезлый мужик, увидев Лисов, вышедших из броневагона. — Мы эту хитрожопость ползучую-таки споймали!

Весь насквозь промокший, с тяжелой бородой, из которой можно отжать полкувшина дождевой воды; долгая морось выстудила его до синевы в узловатых пальцах, но вокруг беженца крепко дышала, храня его от холода, надежная защитная аура выпивки и перегара.

— Чтоо? — изумилась Алейна, но сразу с таким радостным изумлением, как только увидела тварь в его мозолистых руках. Может, потому что рук было три: две держали третью, которая, словно отъятая от тела, но в точности такая, как у сграбаставшего ее мужика, всячески теребила и хватала его мозолистой пятерней то за локоть, то за плечо, то чесала ему грудь, в общем, пыталась вести себя, как и положено руке, но выходило как-то несуразно.

— Чего это, дядь, она у тебя такая неловкая? — спросила жрица, подходя поближе с горящими глазами, только язык от любопытства не высунула.

— Дык напоили, — радостно повеял перегаром мужик. — Она в кувшин превратилась, а у нас все кувшины посчитаны, как лишний смекнули, так стали полегоньку проверять, задевать, толкать. Все тяжелые, один легкий. Ну мы сделали вид, будто так и надо, чтоб не спугнуть. Да плеснули туда браги. Потом еще, и еще, глядь, кувшинчик-то спекся. Забурчал, поплыл. Схватили, он в змею оборотился, но глаза пьяяяныиии! И ничего не пролилось, видно, все всосал. Итить, кувшинка.

— Что это за тварь, Алейна? — спросил Дик, который, исходив большинство Ничейных земель, в Холмах почти не бывал, и местную искаженную флору с фауной встречал почти с тем же удивлением, что и обычный городской человек.

— Это аморф, — легко определила жрица. — Форму меняет, он пористый внутри, и может вырасти аж в десять раз!

— Внешний объем увеличить, а по массе остаться прежним, — усмехнулся Винсент.

— Аморфы растут во многих зонах искажений. Деревья берут магию, которая землю пропитала, а они питаются магическими соками от деревьев, — ладони Алейны едва заметно засияли, она взяла руку в руки, мужик с легкой неохотой выпустил забавную игрушку, но тут же благоговейно отошел назад, к своим.

— Растут?! — Дмитриус выделил в сказанном одно главное слово.

— Это гриб, — улыбнулась жрица. — Ну, гриб и трутень сразу. В основном, гриб. Он под корой у крупных деревьев живет, или в корнях, где как. Присасывается и пьет соки. Но зимой так не получится, поэтому аморфы зимой становятся лже-зверьми. Съест волк зайца, тот в желудке у серого поселится и будет есть все, что тот найдет, пока бедный зверь не умрет от голода, тогда аморф потихоньку съест его тело. И снова в зайца. А весной обратно в родные коры.

— Паразит, — кивнул Винсент.

Обалдеть, подумала Анна.

Волосатая, грубая, обожженная у плеча рука — точная копия оригинала — пьяно щупала плечи и грудь девчонки, тыкалась, словно не зная, чего делать. А та хихикала, не стесняясь, и водила над ней светящейся ладошкой, изучая существо. Чего, в сущности, стесняться, когда тебя лапает гриб? Он не нарочно. Мужики сдержанно загоготали, но пять лиц, одно страшнее другого, глянули на них в едином порыве, и пересмешки смолкли.

Сложно сказать, что в этот момент проглянуло суровее: косматая дичь Мрачня, черная сталь во взгляде Анны, маска Винсента, почерневшая злостью и презрением, безликий шлем Дмитриуса или нечеловеческое бело-черное лицо того, кто раньше был — и все еще немного оставался Келом. В этот момент Лисы глянули как

Алейна этого даже и не приметила, пьяный лесной трутень поглотил все ее внимание. Свет в ладонях угас, а мужицкая грабля тут же уменьшилась и стала копией левой руки девчонки! Они переплели пальцы, словно два зверька, обнюхивающих друг друга, и заключили союз. Рука-морф даже сложилась в щепоть, словно бы непроизвольно, а потом в жест Хальды — открытую ладонь с растопыренными пальцами. Знак мира и знак солнца.

— Видишь, она копирует не только форму, но и повадки перенимает, — улыбалась жрица.

— Мышечную память как-то впитывает, это надо же, — удивился Винсент. — Наощупь.

— Обычная жизнь у них не особо интересная, лето-зима, лето-зима, — продолжала Алейна, и многие крестьяне и лавочники вокруг, вытянув шеи, пытались понять, чего за заумь так легко мелет языком рыжая и какими заклятыми словами отвечает ей пугающий серый господин. — Интересно, когда они в необычные ситуации попадают. А такое случается. Один раз в родное дерево аморфа ударила молния, и оно сгорело. Он бы переполз к другому подходящему дереву, но случайно рядом была стая перелетных птиц. Аморфы, они превращаются в то, что рядом.

— Мимикрия, — сказал маг, и его мантия непроизвольно посветлела и съежилась, облегая тело, словно рубаха, дуплет и штаны стоящего сбоку лавочника. Спохватившись, Винсент властным жестом расправил ее, глаза раздраженно сверкнули, по мантии прошла легкая судорога. Лавочник тут же оказался на два шага дальше от мага, да и остальные попятились.

— Грибок превратился в птицу и полетел со стаей подходящее дерево искать. А стая все летела и летела. И как-то вышло, что аморф с ней все летел и летел на юг. А там океан, и сок у деревьев невкусный и плохой. Чужой потому что. Грибок не смог им питаться. Тут птицу поймали ловцы для щипки перьев. Аморф превратился в груду перьев. Сунули его в подушку, принесли в богатый дом. Он ночью вылез и вполз в амфору с супом, голодный был. Наутро кухарку ругали, что суп грибной, а у хозяйской дочки от грибов чихотка. Кухарка только руками разводила, как это куриный бульон в грибной превратился? Дальше грибок всю зиму по дому скитался, по комнатам мраморным да красного дерева, то в одно превращаясь, то в другое. То ручных собачек стало две, то люстры в глазах двоились, но на одной свечки все никак не загорались... — Алейна посмотрела на крестьян, затаив дыхание слушавших про богатую жизнь. — И это не самая интересная история, бывают и похлеще. Один аморф притворялся колоколом на колокольне, правда, совсем недолго.

— Откуда ты все это знаешь? — недоверчиво спросил Кел.

— Учитель Гейл рассказывал, — вздохнула девчонка, глаза которой на секунду затуманились от воспоминаний. — Он маг-витамант, у него заклятье собственной разработки: Пережизнь. С ним можно заново ощутить самые яркие события в жизни, правда, мимолетно. Ну и конечно Гейл владеет магией со-чувства. Вот он поймал этого аморфа, со-чувства с ним установил, и заставил переживать жизнь заново. За неделю всю и узнал.

— А ты так можешь?

— Со-чувства хорошо умею, а пережизнь мне не дается. Непростая магия, да и редкая. В храмовом молитвеннике Хальды ее нет.

Но это не значило, что ее там быть не может. Жрец на то и жрец, что не слагает четкие и опробованные формулы заклинаний, как маги, а формулирует мольбу к покровителю, и если она оправдана и разумна, если физика этого чуда равновесна силе жреца — божество дарует его. Но даже из даров свыше, что-то жрецу удается лучше, что-то хуже, все мы разные.

— А чего ты сейчас делала?

— Приручила ее, — широко улыбнулась Алейна, и опустила руки. Аморф снова изменился. Теперь это была гибкая змея, но вместо пасти и хвоста каждый конец заканчивался ладонью Алейны! Это гнущееся двухкистевое чудище бодро поползло по плечу жрицы, верхняя ладонь залезла ей в волосы и пошебуршала там. Девчонка засмеялась. Нижняя ладонь крепко держалась за одежду, чтобы не упасть. Ни дать, ни взять, ручная рука. Затем змея обвилась вокруг шеи Алейны, а две ладони удобно легли ей на плечи.

— Не задушит? — спросила Анна.

— Она меня люююбит, — проворковала жрица.

— Ладно, — покачал головой Ричард. — Завлекательные ты фокусы показываешь, рыжая. Но развеялись и будет. Эй, люд Ничейный, надо нам с вами обсудить важное. Жить вам и детям вашим, или в искаженном лесу сгинуть, что концов не сыщешь.

Ропот прошелся по толпе из конца в конец, многие сразу стали галдеть, спрашивать, переспрашивать друг друга, шикать на соседей, чтоб молчали и не мешали слушать серебряных бирок; в общем, несколько мгновений вокруг царил склочный гвалт.

— Вижу, все жить хотят, — перекрикнул их Дик. — Никто сгинуть не хочет. Добро! Сейчас расскажу, как.

Реакции были разные. Кто-то сходу согласился, потому что и так об этом подумывал с самого начала. Кто-то посмотрел на Лисов, как на безумных.

— К канзорцам? Ты с местного дуба, криво вывернутого, рухнул, молодчик? — произнес Барник, седовласый, но весьма крепкий муж, бывший староста, патриарх сразу двух больших семей, в полном составе стоящих за его плечами. — Мы от их власти бежим бесчеловеческой, а ты нас к ним выдворить хочешь?

Примерно половина толпы поддержала Барника, остальные или помалкивали, или сочли предложение Лисов меньшим злом и были согласны.

— Резоны, старче, на то резоны есть, — с умеренным нажимом заявил Ричард. — Мы вам все без утайки рассказали.

Рассказали конечно не все — план использовать поселян и холмичей как отвлекающий шум, а самим влезть в долину с другой стороны, люду знать было ни к чему.

— Резоны ваши понятные, и правда в них есть, — невесело кивнул Барник. — Но хорошо ли вы народ наш, Мэннивейский, знаете? Взять наши семьи: по левую руку зять мой, Исхож, с дальнего юга пришел, мать его сейдхе была, помесь сида и человека, сам он кварт-сид. Во всех моих внуках и правнуках по левую руку сидская кровь течет. Как панцеры к нелюдям относятся?.. И того мало, младшую мою, Айлу, волчер обесчестил. Давно уж нет его на свете, Барницкие не прощают, а близнецов мы утопить не смогли, — старик указал на двоих одинаково поджарых молодцев в охотничьих куртках, глаза которых отличались цепким, внимательным блеском. — Волчий дух в них сильный, хоть обернуться и не умеют. Но даже ихие дети, правнуки мои — чужих коней, непривычных, пугают. Что с такими канзорцы делают? Повезет, если решат отделить плевелы от зерен, возьмут дедов и родителей, у которых нечеловечья кровь сильней, да сгноят на каторгах, от детей-внуков оторвут. Они разумеют, что чистоту и порядок наводят, а мы знаем, что семью и уклад разрушат, жизни поломают.

Старик упер руки в бока и повернул голову ко второй своей семье.

— По правую руку у меня дочка-ведьма да муж ее, маг-камнедав. Ну их понятно, сразу на синий костер. А что с внуками делать, дети у них чистые вышли, а внуки от двоих магов все как один даровитые, сызмальства к стихиям тягу имеют. Бегунок с ветром дружит, Журку вода слушается, Корень с травами говорит. С Пузейкой еще покамест неясно, но глядишь, и у него дар проявится.