Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Какая родня-то бывает гадкая! Смотреть на них — и то с души воротит!

* * *

Заседание Думы Боярской быстро началось, Устя едва за ширмой устроиться успела, распорядился Борис, ей кресло поставили удобное, на столик рядом кувшин с водой принесли, заедки разные, орешки да сладости... Устя книгу открыла, но не пьесы ее внимание занимали. Тут перед глазами куда как интереснее действие разыгрывается.

Бояре собирались, шушукались, кому уж донесли о свадьбе государевой, кому не успели еще насплетничать, но Борис и сам тянуть не стал.

— Поздравьте меня, мужи честнЫе. Сегодня на рассвете повенчались мы с Устиньей Заболоцкой, царица у меня теперь есть.

Тишина повисла.

Переглядывались бояре, думали, и не все о добром, о хорошем. Молчали... ждали, кто первый рот откроет. Оказалось — боярин Мышкин.

— Не любо, государь! Взял ты девку худородную, да еще, говорят, больную — к чему? Была уж одна такая... не любо нам!

Когда б не открыл Фома рот, может, и сложилось бы иначе. А только крепко Мышкина в последнее время не любили, мигом укорот дали!

— Помолчи, отродье змеиное, — боярин Орлов спускать отравление дочери никому не собирался. Да и государю благодарен был, и Устинье тоже... — Здорова боярышня, и деток крепких государю рОдит! Лекарь ее осматривал, как и всех невест... гхм! Когда пировать-то будем, государь?

— Сегодня и будем, Кирилл Павлович, чего тянуть? Всех вас, бояре, на пир приглашаю, рад буду.

— И то, — боярин Васильев опомнился, да подхватил речь. — Совет да любовь, государь, кого б ни выбрал ты, а мы, слуги твои верные, тебя завсегда поддержим.

— Хорошо сказано, — боярин Пущин посохом об пол треснул. — Любо!

— А и то! — боярин Репьев присутствующих обвел добрым взглядом, ласковым таким, в котором дыба заскрипела, да железо каленое звякнуло. — Все мы боярышню видели, все одобрили. Хорошо ты, государь, выбрал. А вот что пир не устроил, мы попомним еще, 'горько' не кричали, невесту не продавали... непорядок!

Устя за ширмой к глазку приникла, на бояр смотрела, отмечала, кто за них, кто против.

На боярина Раенского посмотрела. Сидит Платон Раенский, ровно слив незрелых наелся, и живот у него крутит, и бежать бы ему, и нельзя, и тошно ему все слушать...

Оно и понятно, сегодня все планы их рухнули.

А вот боярин Пронский спокоен, не волнует его происходящее, сидит, разве что не позевывает. У него взрослых дочерей нет, ему и не важно, на ком государь женился.

Хмммм?

Так что же с супругой его неладно? Отчего получилось так? Вроде и не первый год женаты они, а детишек нет? Странно это...

Устя смотрела, бояре разговоры вели, потом Боря отпустил всех, часа два уж прошло, ширму в сторону отодвинул.

— Не утомилась, радость моя?

— Что ты, Боря! Интересно очень. И книжка тоже интересная... ты еще мне так посидеть позволишь?

— Обещаю, Устёна, сиди, когда интересно.

— А спросить у тебя можно кое-что? Боярин Изместьев за что на тебя обижен? Вижу я, недоволен он, а что не так, и не пойму...

— Это давняя история, не на меня он обижен, на отца, а мне по старой памяти откликается...

Боря рассказывал, а сам думал, что повезло ему.

Марине он и не говорил о таком, и не волновало ее ничего, кроме самой Марины. То о внешности своей говорила она, то о нарядах, то в кровать тащила его.

А вот так, чтобы поговорить, чтобы тепло и хорошо ему рядом с женщиной было...

Никогда с ним такого не случалось, так что Борис просто радовался. Повезло ему с супругой, с ней не только в кровати хорошо, с ней и поговорить есть о чем, не просто она слушает — вникает, вопросы задает, и неглупые. Видно, не просто так сидела, орехи щелкала, слушала и думала.

Устёнушка...

* * *

Покамест пировали бояре, в покоях царицыных темно было, неладно да неласково. Все там собрались, кто к Любаве отношение имел, вся родня ее. Первой царица высказалась.

— Не прощу Бориске, не спущу ему! Такое у Феденьки отнять, это считай, десять лет жизни сыночку моему отрезать! Помоги, сестричка!

Ведьма подумала, головой качнула.

— Покамест не надобно делать ничего.

— Как — не надо?! — Любаву аж на кровати подбросило.

— А что ты сделать можешь? Даже когда изведешь ты пасынка, Устинью уж Федору не отдашь, позабавиться разве что. А силы от нее никакой не прибудет, поздно, все она другому отдает. Не будет Бориса, пусть его, но и Федьку привязать наново не получится.

— Совсем не получится? А Книга...

— Любава, ты меня и не слышишь ровно. Пируют сейчас бояре, а я подглядела, удалось мне царицу увидеть. Поздно, все поздно, Борису она все отдала по доброй воле, не будет его — выгорит баба, да и только. Что хочешь, ты с ней делай, к Борису она себя привязала по любви, по доброй воле и намертво. Одна жизнь у них теперь на двоих, даже более того, все она сделает, чтобы его поддержать, собой пожертвует. Любит она его. Убить ты ее можешь, а пользы не будет.

— Пусть хоть так! Хоть душа моя успокоится!

— А когда так, чего нам торопиться? Сама подумай, скоро уж подарочек для пасынка твоего приедет, и он загнется, и треть Россы с ним — чего тебе еще надобно?

— Чтобы не просто сдох Борька, давно придавить надо было его, а чтобы еще помучился поболее!

Ведьма словам этим не удивилась, давно знала она, что государыня своего пасынка ненавидит люто, исступленно. За что? А за все и разом, только скрывает это хорошо.

— К примеру, могу я так сделать, чтобы болезнь ни его, ни бабу его не минула. Но это уж потом, когда болеть начнут, сама понимаешь, тут хоть на ведьм и не охотятся, а только не помилуют. Нет, не пощадят. А государь не свинопас какой, найдется, кому разглядеть, подметить.

Любава о том знала, кивнула нехотя.

— Хорошо, сестрица, подожду я сколько понадобится.

— Вот и подожди, ходи, да улыбайся, месть — блюдо лакомое, которое холодным кушают, сама про то ведаешь.

— А монастырь...

— Нет, сестрица, тебе и правда злость в голову ударила. Кто тебя в монастырь отправит, когда Борьки в живых не будет? Потяни время, а там и сложится все...

Любава зубами заскрежетала, а крыть-то и нечем, во всем сестра права, куда ни кинь. И о Борисе права она, и об Устинье, а только как же обидно-то! Когда сопля какая-то все ее планы порушила, а Любава вместо того, чтобы по щекам ее отхлестать, да за косу оттаскать, еще и терпеть будет, и улыбаться...

ГАДИНА!!!

НЕНАВИЖУ!!!

И так явственно это на лице ее отразилось, что поморщились присутствующие.

— Вытерпишь ли, сестрица?

Собралась Любава с духом, лицо руками потерла, глаза решимостью сверкнули ледяной, и было в ней обещание мучений страшных для ослушников.

— Недолго уж осталось, вытерплю...

* * *

Божедар на лембергской улице никогда не бывал, нечего там богатырю делать было. Нужны ему были те иноземцы триста лет в обед. Тьфу на них.

Грязные они, развратные, одеваются не пойми во что, то вши у них, то блохи, то болезни какие... блох так вообще принято ловить и дарить друг другу в знак симпатии... тьфу, облизяны заморские! *

*— и про блохоловки правда, и про обезьян. Правда, обезьяны могут просто скушать блоху, но это тоже — в знак симпатии, на тех, кто им неприятен, они блох не ищут, прим. авт.

А вот пришлось — и явился, для начала в трактир, кашу покушать, сплетни послушать.

Трактир богатырю не понравился.

Не то беда, что грязно, оно и в других-то трактирах так, а сделано все не по-людски. Вместо скамеек — табуреты, столы неудобные... понятно, придирался богатырь, просто раздражало его все. Но где еще ему нужное разузнать?

Трактирщик пришел, Божедар ему мяса и вина заказал, серебряную монету на стол положил, пузан в улыбке расплылся, полотенцем грязным стол обмахнул, так там еще больше мусора стало.

— Минуточку обожди, мейр, сейчас все готово будет!

Ждать чуть дольше пришлось, зато служанка, которая заказ принесла, едва из грязной рубахи с вырезом не вываливалась, всеми своими чумазыми богатствами. Богатыря чуть не стошнило, он-то раз в неделю обязательно в баньку, а эти ж не моются, немтыри! Выльют ароматную воду на платок — и протираются, какая тут чистота?

Воняет, аж мухи на лету падают.

Но богатырь внешне ничего не показал, вторая монетка за корсаж скользнула, подавальщица сразу заулыбалась так, что едва масло с лица не закапало.

— Чего мейр еще изволит?

Ясно, на что она намекает, только Божедару такое не надобно. Но...

— Не до радостей мне, красавица. Ты присядь, вина со мной выпей, не заругается хозяин твой?

— Не заругается, — девка вина в кружку щедрой рукой плеснула, напротив села, грудь на столе разместила, как на блюде, на Божедара в упор поглядела. — Никак, беда у тебя?

— Не так, чтобы беда, но и не радость. Сестра у меня... есть. Сбежала она недавно с иноземцем, вроде как, сказали, на Ладоге ее видели.

— Ох ты! А ты за ними, значит?

— А то как же? Это ж сестра моя, младшая, когда все хорошо у них, да обвенчались, честь по чести, пусть живут. А ежели блуд какой, или бьет ее этот иноземец?

Это девушке было понятно. Она закивала, и задумалась.

— Ох... я и не знаю, что сказать-то тебе... вроде как ни о чем таком я не слышала.

— А может, еще у кого узнать можно? Знаешь ведь, есть такие сплетницы, которые весь день сидят — уши за окно вывесят, да языком молотят? Я бы с такими поговорил, а тебе б за помощь серебра перепало, когда ты меня сведешь?

Подавальщица подумала пару минут, но что она теряла? Дело оказалось легким и выгодным, несколько сплетников она отлично знала, да все знали, от кого лучше спрятаться, чтобы на зубок не попасть, чего б и не посоветовать хорошему человеку, да за хорошие деньги?

— Пойдем, я тебя к одной бабе свожу. Когда она не знает о сестре твоей, возвращайся, еще я тебя с другими сведу.

— Благодарствую, красавица.

Благодарность была подкреплена еще одной монетой, и девушка решила, что ей клиент нравится. Она бы и в кровати с ним не отказалась поваляться, но — ладно уж! Тут и делать ничего, считай, не надо, а деньги платят! Красота!

* * *

— Матушка!!!

Не зря Любава рядом с сыном сидела, как только он в себя пришел, так и в припадок дикий сорвался, бешеный.

— МАТУШКА!!! УСТИНЬЯ МОЯ!!!

Понимал Федя, что теперь не добраться ему до любимой, не совсем же он дурак. А хотелось, безумно хотелось, оттого и бился он на кровати широкой, не помогала ему даже сила у Аксиньи взятая, да и что той силы?

Любава на сына смотрела, конца припадка ждала... потом надоело ей, поднесла к его губам скляночку малую.

— Глоток испей.

Федор повиновался привычно, это ж матушка, она ему худого не сделает. И верно, после зелья солоноватого легче ему стало, утихомирилась черная волна внутри... иногда себе Федор таким и казался. Оболочка человеческая, а в ней черная безумная волна, и вместо крови тоже тьма течет, и тесно ей, наружу она рвется, утихомириться не может... разве что от страданий чужих ей приятно, справиться с ней легче.

И с Устиньей рядом тоже...

И при мысли о любимой едва не забился снова в истерике Федор, хорошо, бдила Любава, пощечиной сына в разум вернула.

— Прекрати, так не вернешь ты ее!

А только вовсе уж Федор дураком не был.

— Никак не верну, любит она Борьку!

— И что с того? У нас, у баб, любовь — дело наживное, сегодня одного любим, завтра перед другим стелемся!

— Не Устинья...

— А ты думаешь, какая-растакая необычная зазноба твоя? Ничего в ней нового нет, Феденька, и меж ног у нее то же самое, что и у других! Так мы, бабы, устроены, когда выбора нет, сначала ненавидим, а потом и смиряемся, и себя убеждаем, что любим.

— Матушка?

— Когда на трон сядешь, все твои будут, и Устя, и сестра ее, и кто пожелаешь только. Слушайся меня — все я для тебя сделаю!

— Когда?! Обещала ты!

Любава нос наморщила, озлилась на сыночка сильно. Ах ты, дрянь бессмысленная! Мало тебе!? МАЛО!?

Мать и так ради тебя бьется, все тебе дала, а тебе еще не хватает чего-то!? Да сколько ж можно-то!?

— Подождать придется. Ну так ты ж не думал, что сразу после свадьбы и Устинью в постель таскать будешь?

И уже по лицу сыночка видела — так и думал! Того и хотел! Когда б не женился Борис на Устинье, Федька бы ее уж назавтра в угол темный потащил... ах ты ж скотина тупая! Хочу — и вынь, и положи тут, и в лепешку расшибись!

Поганец!

Вслух того Любава не сказала, улыбнулась многозначительно.

— Месяца два, сынок. Может, три подождать придется, потом все тебе будет.

Не волновали Федора другие бабы, а вот Устенька его, только его...

Борис украл ее, присвоил, подлостью овладел! Не может Устинья любить его, он же старше ее насколько! Лет на двадцать, не менее? А любить только ровесника можно, и вообще, права матушка, когда не останется у Устиньи выхода другого, полюбит она Федора всенепременно!

— Матушка, а как и когда...

— Феденька, ты меня сейчас послушай. Скоро будет все, но чтобы подозрений не вызвать, чтобы хорошо у нас все сложилось, должен ты виду не подавать. Сможешь ли? Или уехать вам с Аксиньей лучше на месяц— другой?

Подумал Федор, к себе прислушался. Уехать? И вовсе Устинью не видеть, голос ее не слышать, вдали от нее быть? Не способен он на такое, лучше здесь терпеть да зубами скрипеть.

— Смогу. Постараюсь.

Любава сына по голове погладила, в лоб поцеловала сухими губами. Так-то оно лучше будет.

— Умничка ты у меня, Феденька, жаль, родился позже Борьки, а так-то из тебя лучший государь получится! Куда как лучший...

Который будет делать, что ему сказано, а не что захочется. Но о том промолчала Любава.

Федя мать по руке погладил.

— Ты у меня лучшая!

— Вот и ладно. Бери пока эту... — кивнула Любава брезгливо в сторону Аксиньи, благо, та и не слышала ничего, и не видела, опием одурманенная, — а потом и Устя твоя будет. И полюбит она тебя всенепременно, как же тебя можно не полюбить?

— Благодарствую, матушка.

— Лежи, Феденька, и думай, хорошо думай...

Ушла Любава, а Федор и правда, лежал, размышлял. И все меньше оставалось в нем симпатии к брату. Злоба в нем кипела, ядовитая, черная...

Ишь ты! Воспользовался! Подумаешь... женился Федя?! Ну так что же, мало ли на ком он жениться изволил, любит-то он одну Устинью, и говорил о том не раз! А Борис обманом ей в доверие вкрался, подлостью... а то и вовсе приневолил! Он ведь царь, кто ему добром откажет? Небывалое дело!

И Устя, когда он ее от Бориса избавит, благодарна будет своему Феденьке! А как иначе?

Он ей зла не желает, он ее любит всей душой, а она... она сама сказала, что мужа любит! Му-жа!

Когда б Федор на ней женился, она бы Федора любила, на других и не глядела бы! И не будет! Все у них с Устиньюшкой ладно будет, когда он на трон сядет!

Понимал ли Федор, что сам себе лжет?

Что любит Устинья мужа своего по-настоящему, и не имеют для нее значения ни возраст, ни корона, ни прочие глупости, людьми придуманные, что с этих пор одна у них душа на двоих, одно сердце. Бориса не станет и Устинья жить не будет?