Стоя в накинутой на исподнее овчине, он истово крестился, удерживая левой рукой лампу.
— Деньги взял? — строго спросил Федотов. — Держи уговор!
— А это тебе для освежения памяти! — с угрозой добавил Дима, сунув ему под нос револьвер.
После такого средства от склероза, мужик пулей бросился запрягать саврасок и через тридцать минут переселенцы неслись сквозь морозную ночь в сторону старинного города Дмитров.
Зверев присел с возницей. Закопавшегося в сено Ильича укрыли медвежьей шкурой. К нему спиной притулился Федотов. От вброшенных в кровь гормонов не спалось. Он ожидал от себя рефлексий, но обошлось. Ни паники, ни переживаний не наблюдалось. Более того, Борис с удивлением ощутил в себе странное удовлетворение.
По ассоциации нахлынуло воспоминание. В такой же зимний вечер перепивший приятель бросался на двух своих друзей. Пытались урезонить — не помогало. Пытались измотать, но уходы от летящих кулаков и броски в сугроб только провоцировали агрессию. Участь засранца была решена, когда тот засветил своей будущей жене. Очередной бросок и ... удар в челюсть не остановил забияку. Он продолжал двигаться в сторону Бориса, но его ноги стали подкашиваться, а глаза приобрели бессмысленное выражение. Лежащего долго приводили в чувство и сочувствовали. Федотов тоже сочувствовал, но одновременно испытывал такую же, как и сейчас первобытную радость.
'Оказывается и своя душа потемки!' — отстраненно подумал Федотов.
Постепенно Борис переключился на окружающее. Ему, жителю атомного века, скрип полозьев и запах сена, оттененного ароматом конского пота, были по-прежнему непривычны и волнующи. Борис наблюдал макушки заснеженных елей, подпирающих шатер Мирозданья. И спадала по их плечам небесная благодать, разливалась по зимнему тракту.... Ни конца ей, ни краю!.. Погрузневший до неприличия месяц едва поспевал за полозьями розвальней, рассыпая на каждом шагу тысячи звездных искр.
Федотов смотрел и не мог насмотреться на феерическое зрелище, в котором ощущалось величие Вселенной и собственная ничтожность. Ничтожность эта не была унизительной. Наоборот, он чувствовал в этом всепрощение. Хотелось, чтобы этот санный путь никогда не кончался.
Постепенно потянуло в сон.
Дима же, накинув на плечи хозяйский тулуп, восседал по соседству с полумертвым от страха Трофимом (так звали возницу). Снежная пыль летела из-под копыт, впивалась в лицо. Психолог без практики то и дело прикладывался к фляге и говорил, говорил... .
— Все понял, мужик? — в сотый раз спрашивал Дима.
— Токмо не убивай, барин! Токмо не убивай! — в сотый раз отвечал Трофим.
Он испуганно втягивал голову в ямщицкий тулуп и напряженной спиной каждый миг ожидал выстрела.
— Повторяю для тупоголовых, — терпеливо втолковывал Димка. — Если к тебе завтра придут — не отпирайся. Так фараончикам и скажи: Заявились, мол, ночью, пьяные. Морды бандитские, пропитые. Называли себя 'три Ивана'. 'Ливольвертами' угрожали. Вези, мол, Трофимка, куда скажем! Не то, мол, жену молодую снасильничаем, а коней за так отберем!
— Токмо не убивай!
— Вот же блин горелый! — Дима стащил с возницы треух и стукнул его кулаком по башке. — А ну, повтори, что я сказал!!!
— Иванами звать, — залепетал Трофим, — ружжами угрожали. Коней снасильничали, жонку...
Сзади, затрясся под медвежьей шкурой Федотов.
— Молодец! — похвалил Зверев возницу, водружая на место треух, — сымай рукавицу!
Возница повиновался.
— Эт тебе.... за сообразительность! — В дрожащей ладони возницы оказался увесистый кошелек. — Ты его спрячь хорошенько! А когда все уляжется, купишь себе корову.
— Корова, оно конечно!.. — расплывчато ответил ямщик.
— А про задаток скажешь, мол, сразу заплатили. Хотели отобрать, да торопились сильно. Задаток отдашь властям, а про кошель умолчишь.
Весь оставшийся путь Димон молчал. Если же с его уст срывались вздох или кашель, Трофим лихорадочно начинал кивать головой, по самые уши ныряя в пропахший деревней тулуп.
Перед провалом в дрему Дима успел подвести под теорию случай с возницей: кнут и пряник для придания мотивации, путем экзекуции и стимуляции.
Получилось в рифму.
Под утро остановились. От перекрестья зимников до Дмитрова было еще долгих двадцать верст. Не торопясь выгрузили рюкзаки и упакованные лыжи. Дрожащему вознице посоветовали не слишком спешить домой, отдохнуть у родни и крепенько выпить.
Нахлестывающий коней извозчик не верил, что его отпустили.
Когда сани скрылись за поворотом, великодушные грабители, одев лыжи, тут же скрылись за елями. На скованном утренним морозом снегу не осталось ни царапины.
Перепутье санных дорог со стороны стоящих стеной елей просматривалось великолепно. Друзья насчитали три каравана саней, спешащих на воскресный рынок. Этого оказалось достаточно, чтобы полностью скрыть все следы.
Самая скорая погоня будет не раньше вечера. К тому времени горячее солнце конца февраля истребит даже запах.
Концы в воду, господа вольнонаемные моряки!
* * *
Монотонно скользили лыжи да поскрипывал жесткий наст. Умом все понимали — сыщикам начала ХХ века их не найти. Понимали, но, подгоняемые очередным выбросом адреналина, не могли остановиться. Шли по полтора часа с пятиминутными привалами.
После полудня снег под лыжами стал заметно проседать. Скорость существенно упала. К этому времени по причине вчерашнего происшествия и бессонной ночи все прилично вымотались. Да и отмахали под тридцать километров. Адреналин давно пришел в норму. Даже удача больше не радовала.
Открывшееся лесное озерко в окружении громад вековечных сосен показалось зимней сказкой. Здесь, вдали от жилья, решили встать лагерем.
Ильичу досталось копать до земли яму, размерами три на четыре метра. Это обстоятельство оптимизма Доценту не прибавило, но роль экскаватора он исполнил с блеском. Из снежной ямы вперемешку с ворчанием летел почти непрерывный поток снега. Судя по темпу, там пробивалась на волю пара приговоренных к смертной казни.
— Вот что значит в студенчестве ходить на байдах. — глубокомысленно изрек Степаныч оторопевшему от такого зрелища Звереву. — Учись, сынок!
Когда под Вовино ворчание яма была откопана, в центре развели огонь. Вдоль длинных сторон ямы уложили пару сухих бревен-сидений. Вскоре в центре пылал яркий костер, над которым повис медный котелок.
Еще два часа друзья усердно запасали сосновый сухостой. Принеся очередное бревно, каждый наливал полкружки натопленного из снега кипятка.
Закатное солнце и усиливающийся морозец, жар от костра и непередаваемый вкус кипятка из талого снега рождали ощущение подлинного блаженства. Пока добывалось очередное бревно, очередная порция снега вскипала и вновь выпивалась.
С окончанием заготовки дров в Дмитрии Павловиче вновь проснулся конспиратор, считающий, что дым должен стелиться низом. Жертвам эксперимента пришлось подчиниться. Вскоре появился костер, сложенный на манер нодии. Это сооружение отчаянно дымило, но дым действительно стелился понизу, рассеиваясь в еловом лапнике. Наверное, такой костер вполне приемлем летом, но в снежной яме творился ад.
Первым из 'душегубки' выскочил Мишенин. Вслед за ним чесанул сам 'творец', после чего из ямы донеслось:
— Димон, черт тебя дери, — кхе, кхе, кхе, — у такого костра прошлым летом загнулось двадцать пионеров. Пятеро замерзли, остальные задохнулись от дыма. Я тут, как ежик в тумане, куда идти-то?
— Ну, дык, ты это, на голос двигай.
Раскидав чудовищное творение, Федотов сложил свой любимый костер-колодец. Три слоя поленьев смотрелись хрестоматийно. На этот раз бес вселился в Федотова, то есть не бес, а инструктор читающий лекцию о кострах в лыжных походах.
— Внимайте неучи, — самозабвенно стал вещать трибун. — Для правильного костра, надо уложить два-три слоя поленьев, годится и простой кругляк.
Федотов указал на свое творение, как буд-то вокруг толпилось с полсотни курсантов.
— Главное выдержать расстояние между полешками в треть их диаметра. Тогда дыма точно не будет, а для костра используйте только хвойный сухостой. Все остальное дымит, особенно так называемая сухая береза — большего зла в природе не существует! В крайнем случае, годится ольха. Все остальные виды костров, забудьте, как страшный сон. Их изобретали полные кретины. У нодии конечно можно спать, но если вы с палаткой, то лучше такого 'колодца' ни чего не существует.
Когда преподавательский порыв иссяк, все с облегчением вздохнули, а через пару минут в небо действительно взметнулось бездымное пламя.
К этому времени окончательно стемнело, мороз ощутимо усилился, но у костра было тепло и по-домашнему уютно. Еще через полчаса в миски раскладывалась пшенная каша. Обильно заправленная жирной свининой, она источала умопомрачительный аромат.
— Ну что, господа, вот мы и дома! — произнес Борис, оглядываясь на внушительную гору елового лапника и сухих сосновых бревен.
— Дмитрий Павлович, а вам не кажется, что мы теряем время, — напомнил о главном Ильич.
Реакция на столь важное предложение была мгновенной. Легким движением фокусника Дима извлек из недр своего рюкзака пару 'мерзавчиков'.
— 'Столовое вино ?21', — вслух прочитал Доцент. — Это, простите, что?
— Это, Владимир Ильич, волшебный народный напиток, больше известный под названием водка.
— Надо же! — изумился Мишенин, поднося свою кружку. — Так я и думал. Пострадавшим в первую очередь!
— За начало путешествия, господа!
— Славно-то как! — усердно работая челюстями, произнес Ильич.
— Эт точно! — подмигнул ему Зверев, отбивая сургуч со второго 'мерзавчика'.
Борис свернул самокрутку. Табачок был не очень ядреный, с легким привкусом меда. Мелькнула легкомысленная мыслишка: Вернусь, буду курить 'Каприз'.
Неспешно попивая чаек, он бездумно поглядывал на увлеченно беседующих друзей. Сознание выхватывало отдельные фразы:
— Дим, как вы после переноса без еды-то шли, зима же?—
— Так куда было деваться.
— И без топора?
— Каждый вечер лыжами копали снежную яму и ломали лапник. Без топора с дровами было худо...
— Шли мы однажды на байдах Вуоксу...
— А какую я однажды встретил мадам...
Глядя на этот костер в подмосковном лесу, на такой привычный зимний бивуак и звездное небо, Борис вдруг отчетливо услышал торжественно грянувшее:
Одинокий гитарист в придорожном ресторане.
Черной свечкой кипарис между звездами в окне.
Он играет и поет, сидя будто в черной раме,
Море черное за ним при прожекторной луне.
И витает, как дымок, христианская идея,
Что когда-то повезет, если вдруг не повезло,
Он играет и поет, все надеясь и надеясь,
Что когда-нибудь добро победит в борьбе со злом.
Ах, как трудно будет нам, если мы ему поверим...
С этим веком наш роман бессердечен и нечист,
Но спасает нас в ночи от позорного безверья
Колокольчик под дугой — одинокий гитарист.
Все вокруг кричало, что он дома! Дома! В своем времени! В голове не укладывалось, что вот сейчас, подняв голову, он не увидит мерцания проблесковых огней воздушного лайнера. А утром не услышат тарахтенья полуразвалившегося сельского газика. Такого просто не могло не быть!
— Черт, как навалилось! Димка плесни, — хрипло сорвалось со ставших вдруг непослушными губ.
Звякнула кружка.
— Старый, на, закуси.
— Ты закури, легче будет. Ты не думай, все будет нормально.
— Да, мужики, попали мы. Убил бы этих экспериментаторов.
— Ильич, помоги сдвинуть костер к дальнему краю. Вот так.
— Теперь стелим лапник, вон ту большую лапу в ноги брось.
— Нет, этим лапником сверху укроемся. Достань свою малую овчинку. Снизу ее постелем, сверху накроемся моею.
— Ложись, Старый, отдыхай.
Федотов лежал на подогреваемой снизу овчинке. Глядя на усыпанное звездами небо, он не мог забыть, как необычно звучал 'Одинокий гитарист'.
'А может, это был последний подарок судьбы и мы побывали дома'?
* * *
Борис проснулся, когда утро только обозначилось. От вечерних печалей не осталось и следа. Лишь легкая грусть на секунду всколыхнулась в груди, чтобы тут же растаять.
Прикрыв овчиной посапывающего Ильича, Федотов привычно определил, что мороз никак не меньше двадцати градусов.
Прислушался. Если в утреннем морозном лесу включить шумомер, он покажет полную тишину. Такую же тишину покажет прибор в пасмурную погоду. Однако человек слышит иное. В морозное утро в полной тишине слышен какой-то торжественный звон не звон, но некий звук, которому трудно дать определение. Такое можно уловить только в полной тишине и всегда хочется растянуть эти минуты.
Сухая еловая лапа, брошенная на подернутые пеплом угли, отозвалась вспышкой яростного бездымного пламени. Мороз мгновенно отступил, будто и не было его.
Через двадцать минут под веселое 'Эй, сонное царство, вставай, пора шнурки гладить' в закипающую воду полетела греча.
Дальнейший путь до пригорода старой Москвы мало чем отличался от описанного. Вставали с первым призрачным светом. Шли, пока держал наст. Сторонились жилья и редких дорог. Это было нетрудно — севернее Москвы простиралась непролазная тайга, в точности, как в начале XXI на границе с Тверской губернией. Под стать была и плотность населения. Если южнее Москвы толкались деревенька на деревеньке, то чуть севернее был полный голяк. Порою можно было пройти полста километров так и не встретив жилья.
Хозяйственными работами теперь распоряжался Ильич. Рассчитывая отвлечь товарища от переживаний, Федотов передал ему часть своих полномочий.
К вечеру второго дня Мишенин немного отошел, отряхнулся от пережитого. Неожиданно для Зверева он оказался и расторопным, и работящим. Вове пришлось по душе каждый вечер копать снежную яму и готовить ужин. Борис с Димой заготовляли лес.
— Эх, если бы жизнь была сплошным турпоходом, — между двумя ударами топора вымолвил Дима.
— Ты хочешь сказать, что цены бы такому мужику не было?
— Без обид, ни как не мог понять на хрена ты с этим мужиком паришься, а сейчас вижу нормального пацана. В городе он скулит по черному, а тут .. , — Зверев развел руки изображая недоумение.
— А ты заметил, на что направлен скулеж?
Воткнув жердину в снег, Борис с любопытством посмотрел на Зверева. По всему выходило, что психолог без практики решил таковую то ли продемонстрировать, то ли приобрести, но по-любому показать ученость. Наверное, повлияло окружение.
— Эт конечно. Нормальные пацаны делают деньги, кто не умеет — те скребут на жизнь. Наш-то, все норовит бедных студентов учить, да спасать Россию. На большевиков, у него вырос зуб мудрости.
— А от западных супостатов он ее спасать собирается?
— Не помышляет о таком наш математический ум.
В сказанном сквозило осуждение — последствие недавней стычки. На днях Мишенин достал Зверева своим нытьем. По мнению морпеха скулить стоило о положении на востоке, Мишенину же это было, что называется, 'по барабану', зато социалисты ему были поперек горла.
