Коломбина для Рыжего

Я захожу в широкое, кирпичное помещение частного авто-сервиса под названием "Шестая миля" и останавливаюсь возле главного механика отцовского гаража. Обняв за шею, прикладываюсь губами к испачканной мазутом щеке.

— Да ты с ума сошла, Танюха! — довольно кряхтит Егорыч, неохотно отстраняясь. Отирает о штанины рабочего комбинезона крупные мозолистые ладони, выставляя их вперед. — Я ж грязный, как черт! Иди вон лучше Мишку моего приласкай. Нечего меня, старика, волновать. Ишь ты, придумала!

Он улыбается, и я с готовностью отражаю его улыбку, наконец-то, счастливо расправляя плечи. Вместе со смехом отпуская с груди навалившуюся на нее в последние дни тяжесть. Под добрым карим взглядом сбрасывая с себя ее остатки, словно сухую перепревшую шелуху.

— Что, девонька, по железкам соскучилась? — понимающе подмигивает мужчина. — Говорил я Андрею: не порть ребенка, отдай мне, а он — экономический, экономический... Тьху! Что толку для такой смышленой девки, как ты, за три копейки в офисе задницей вертеть? Другое дело — механика!

— Есть немного, соскучилась, — соглашаюсь я, пропуская мимо ушей слышанное десятки раз. — Потому и пришла. Привет, дядь Сень! А Мишку приласкаю, что мне, жалко, что ли? Только насчет старика, это вы Анне Петровне расскажите, она вас быстро в нужную форму приведет, а мне не надо, я своим глазам больше вашего доверяю.

— Ну-тк, Анютка у меня бодрячок! — ухмыляется Егорыч. — Всем молодым жару задаст! Только ты же знаешь: мы с сыном ее индусскую стряпню в гробу видали, будь она трижды заслуженный йог. Нам щи с мясом подавай, да борщец с салом, а голую капусту пусть кроли жрут. Что я, дефективный какой?.. — смешно вздергивает густые брови. — Вот дождаться не могу, когда тебя уже за Мишку просватаю, будешь нам котлеты рубить. Будешь, Танюха?

Я приставляю ко рту два пальца, демонстрируя мужчине рвотный рефлекс.

— Ага, только мел возьму и линию старта нарисую. Не дождетесь, Арсений Егорыч! Рубите сами!

Мы вместе смеемся, и я спрашиваю, указывая подбородком на новенькие трансмиссионные стойки, появившиеся в главном гаражном боксе, и мобильный передвижной кран. Все куда больше и мощнее имеющихся.

— Ого! Новые? Мы что, расширяемся?

— Есть такое. Как тебе? — сбивает кепку на макушку мужчина. — Полуторатонники!

— Солидно!

— Вот и я Андрею говорю, что солидно против того, с чего пятнадцать лет назад начинали. Ну так, заслужено же!

— Это точно, дядь Сень, — с готовность признаю. — Вы молодцы!

— А то! — важничает главный механик. — Вон, во втором боксе, гляди, под какого красавца мой Мишка залез — тачка самого мэра! Плановый осмотр, мужик к нам прикатил, а мог бы и на фирменное СТО. Доверяют люди, что сказать, приятно. Ну да ладно, осматривайся тут, Тань, не буду мешать, — спохватывается, хлопая себя по карманам. — Где же накладная на детали? Только что была. Васёк! — кричит у меня над ухом, обходя с боку. — Ты инжектор с "Рено" снял? Следи, чтобы все аккуратно у меня!

Егорыч уходит, а я направляюсь в сторону второго бокса.

— Сан Саныч, привет! — машу рукой маляру в респираторе, проходя мимо покрасочной камеры, — работает компрессор, краска плавно ложится на грунтованный серый металл черным глянцем и мужчине вряд ли до меня, — но он неожиданно коротко дергает в приветствии из-за дверного стекла подбородком, поднимая вверх большой палец.

Вот и хорошо!

Во втором боксе над смотровой ямой стоит белый "Лексус", на добрых двести пятьдесят лошадиных сил — большой, хромированный, глазастый. Я подхожу ближе, обхожу красавца по кругу и, не сдержавшись, присвистываю:

— Вот это монстр, я понимаю! Не то, что пожарная машина Снусмумрика.

Под машиной, в смотровой яме слышится движение и металлический скрежет, я присаживаюсь на корточки и окликаю своего старинного друга, которого не видела больше двух лет.

— Превед-Медвед! Как жизнь молодая? Слыхала, ты вернулся из Праги. Надеюсь, с красным дипломом? Чаяния родительские оправдал?

На мне ветровка, джинсы и кроссовки и когда темная голова выныривает позади "Лексуса" у самых моих колен, я больше не смущаюсь, как случилось когда-то. Продолжаю широко улыбаться, разглядывая загорелое, чумазое лицо, короткий ежик волос, крепкие плечи... Карие глаза и золотую серьгу в правой брови.

Позер. Пробил таки. А помнится, мечтал о пирсинге в другом месте.

Черт! О чем я думаю!

Мишка Медведев. Моя детская привязанность, мой самый лучший друг, мой боевой товарищ... и мой первый мужчина.

— Обижаешь, Закорючка. Все чин-чином и я теперь инженер-механик европейского образца. Правда, вот с красным дипломом не срослось. Но только потому, что мне вечно мешало чье-то теплое тело. Или мечты о нем. Сама понимаешь, как одиноко Медведу было одному в холодной Праге. Приходилось выкручиваться.

— Бедный, бедный Медвед, — я почти проникаюсь сочувствием. Почти. — Уверена, ты выдержал испытание холодом с честью.

— А то! Тань, — мгновение и указательный палец чертит круги на моем колене, а карие глаза куда ближе всматриваются в меня. — Ты почему в сетях не отвечала? Я скучал.

Я жду. Вот сейчас должно случиться. Дрожь по коже или что-то очень похожее. Особенное. Мы были вместе, он уже познал меня, я должна что-нибудь почувствовать. Хоть что-нибудь...

Ничего.

— Ну, почему же. Отвечала.

Он фыркает и отстраняется, снова смотрит весело снизу вверх.

— Это не то. Видел я тебя на фото с твоим приглаженным женишком. Что, и правда, любишь?.. Он же скучный, как вобла, Крюкова!

Я пожимаю плечом, вместо слов отвечая Мишке улыбкой. Я действительно рада его видеть.

— Ну и черт с тобой! Буду на днях с друзьями в городе, рядом с твоим универом — загляну, познакомишь. Глядишь, от ревности морду этому Серебрякову набью, для разнообразия.

— Серебрянскому. Загляни. Будет даже интересно.

— Встань, Тань, — неожиданно просит друг, и я подчиняюсь. Встаю, клоню голову к плечу, упирая руки в бока.

— Что, хочешь убедиться, что твою подругу не подменили собой мерзкие зеленые человечки, пока ты грелся в Праге?.. Не подменили, Медведев, не надейся. Я по-прежнему хозяйка своему телу.

Мишка внимательно смотрит на меня, затем одним ловким движением подтягивается на руках и выпрыгивает из ямы, вытягиваясь рядом со мной во весь рост. Без смущения поднимает руки и разводит полы ветровки в стороны, упирая удивленный взгляд в грудь, обтянутую тонкой футболкой.

— Хочу убедиться, что мне не показалось, и тощая Закорючка подросла во всех значимых местах.

Вот теперь я злюсь, как бывало в наших отношениях не раз.

— Тебе не показалось, Медвед. Да, теперь даже у Таньки Крюковой имеется грудь. Так что убери руки, если не хочешь, чтобы я запечатлела ее снимок кровоподтеком на твоей удивленной физиономии.

Парень отступает, впрочем, не очень-то испугавшись, да я на то и не рассчитываю. Просто вспоминаю его руки на себе — несмелые, неуверенные от того, что это я и что пришла сама — и не помню. Все случилось слишком быстро однажды зимним вечером, на следующий день после вечеринки на даче Алины Чернявой, и так же быстро забылось.

Почти, как с Рыжим?

Нет, не так, как с Рыжим.

Ну, почему, почему я все время о нем вспоминаю? Да кто он вообще такой?! Пустое место! Наглый, самоуверенный, циничный тип! Да это вообще из-за него я тогда...

Господи, сколько еще в моей жизни будет вот таких вот безрассудных моментов, когда мысли после? Когда стыд накрывает так, что больно дышать, а изменить ничего нельзя? Когда совершенного не воротишь, а так хочется. Так хочется! Так же сильно, как хотелось верить в то, что с Вовкой что-то получится. Что-то настоящее. Искреннее. Надежное. Чтобы вместе и в унисон. Не вышло.

— Что, совсем не соскучилась по мне, Тань? — спрашивает растерянно Мишка, и я притягиваю его к себе, встаю на носочки и целую в такую же чумазую, как у его отца, щеку.

— Дурачок! Конечно, соскучилась, — признаюсь честно. — Скажешь тоже!

Мишка оттаивает и тоже обнимает меня — крепко, так, что перехватывает дух. Разворачивает от себя за плечи и, смеясь, подталкивает к дальней стене бокса, где под серым чехлом стоит низкий автомобиль. Мой автомобиль. Моя девочка — небольшая спортивная "Хонда". Года четыре назад купленная отцом за бесценок у одного моряка. Когда-то разбитая на наших дорогах до состояния металлолома, а сегодня почти восстановленная — отцом, Егорычем, Сан Санычем, мною. Почти.

Как много этих "почти".

— Ну, давай, Закорючка! Покажи, что ты сделала с Глашей за два года. Я едва сдержался, чтобы не посмотреть.

* * *

— Чарлик, вернись, я кому сказала! Чарлик! Ах ты ж, негодник такой! Куда грязными лапами побежал?! Максим! Ты почему собаку спустил с поводка?!.. Что, сложно было сначала в ванную зайти, привести пса в порядок?.. Он же теперь квартиру затопчет и студию, а у меня работа! Посмотри, какая грязь после дождя!.. Чарлик! Да что же это такое! Нельзя в спальню, слышишь! Нельзя...

Поздно. Дверь открывается, и я слышу, как паркет прогибается и скрипит под весом домашнего любимца, таранящего утреннюю тишину со скоростью упитанного урагана. Трехлетний английский бульдог в двадцать пять килограмм весом, громко сопя, запрыгивает ко мне на кровать и, пока я выплываю из сна, соображая, что к чему, успевает пройтись шершавым языком по щеке и глазу. Широко зевнув, с довольным хрюком увалиться сверху на грудь, выбив из легких воздух.

Твою мать...

— Все, Шрэк, — я с трудом освобождаю из-под одеяла руку и впиваюсь пальцами в толстый загривок. Оторвав голову от подушки, шиплю в наглую морду. — Ты покойник! Убью! — И тут же получаю мокрым языком по губам и носу.

Тьху! Чтоб тебя самого по утрам целовали любители лизать собачьи яйца!

— Ма-ать! Забери от меня свое чудовище, не то я за его жизнь не отвечаю!.. Еще раз, Шрэк, так сделаешь, — сажусь в кровати, поднимая пса перед собой под толстые лапы, — и я тебя кастрирую, клянусь! И не улыбайся мне, я зол!

Раздается стук каблуков, недовольное покашливание и сама Людмила Карловна Артемьева, собственной родительской персоной, как всегда стройна и безупречна, даже в субботнюю рань с макияжем и прической, появляется на пороге моей комнаты, картинно упирая кулак в бок.

— Свое чудовище? — удивленно вскидывает тонкие брови. — Сынок, дорогой, а не ты ли три года назад принес это чудовище в наш дом, представив всем как нового принца Чарльза? Или я запамятовала?

Мне лень вставать, я вернулся из клуба в четыре утра, бульдог сам не уйдет, и я смотрю на мать с мольбой.

— Какая разница, Ма? Ты же его кормишь, значит, он твой! И потом, кто знал, что маленькая симпатичная зверюга превратится в такого людоеда? Ну, ма-ам, забери! Спать же не даст! Что, тебе совсем не жалко единственного и любимого сына? А как же чуткое материнское сердце?

Я стараюсь быть убедительно-несчастным, и мать сдается. Проходит в комнату и ловит пса за ошейник.

— Ну, знаешь ли, — ворчит, пытаясь вывести упирающегося Чарли за собой вон. — Я вот, может, тоже не знала, что ты из симпатичного рыжего карапуза превратишься в детину выше меня ростом и аппетитом сравнимым с крокодильим, но от тебя же не отказываюсь. Чарлик! Тьфу на тебя! — фыркает в сердцах, когда бульдог, ловко вывернувшись из некрепкого захвата, с радостным пыхтением возвращается ко мне, вновь запрыгнув на постель и облизав лицо.

— Мам, тебе стоит плотнее завтракать. Совсем силы в руках нет.

— А тебе, Виктор, стоит чаще бывать дома. Неудивительно, что за два дня твоего отсутствия пес так по тебе соскучился. Я вот тоже соскучилась...

— Только не надо меня лизать в нос, мам...

— И не подумаю! Захочешь спать — приведешь Чарли на кухню, там я с ним справлюсь. А постель будешь стирать сам!

— Договорились, — вздыхаю я в закрывшуюся дверь и притягиваю бульдога к себе. — Все, Шрэк, ты напросился! Держись! — обещаю в оскаленную морду и начинаю бороться со зверем, посмевшим меня разбудить, дергая его за холку, уши и пузо. Бороться, пока вновь не засыпаю, обняв пса за шею и наплевав на сопящее в ухо соседство.

Ни черта себе! На часах почти три часа дня, бульдога рядом нет, я встаю и топаю босиком на кухню, пытаясь окончательно стряхнуть сон, чувствуя в желудке адский голод, а в голове тупую боль — отголосок вчерашней вечеринки. Добравшись до вожделенной кухни, открываю дверцу холодильника, отпиваю из начатого пакета молоко и откусываю от батона ветчины большой и вкусный кусок...

Уммм...

— Виктор? Кхм! Сын, я рада, что ты, наконец, проснулся, но вообще-то для начала не мешало поздороваться с девочками, ты тут не один.

Мать. На невысоком подиуме широкой кухни, за большим столом со своими моделями. Пьет чай и смотрит на меня. Точнее, смотрят на меня. Все шестеро пар глаз.

— Э-э, привет, мам. Привет, девочки, — я поворачиваюсь к гостьям и послушно скалюсь, салютуя компании пакетом с молоком, стараясь не подавиться. — Как оно ничего? Сейчас, еще раз откушу, — показываю взглядом на ветчину в своих руках, — и уберусь. Надеюсь, никто не против? Очень уж есть хочется.

На мне фирменные боксеры от "Кельвина Кляйна", я пять лет не вылезаю из спортзала, выматывая себя тренировками, если кому-то охота поглазеть на меня, что ж, я не против. Вот и сейчас, видя смущенную улыбку на губах матери, понимаю, что даже в таком виде, не подвел ее.

— Вить, подожди! — окликает меня Оля, когда я покидаю кухню, направляясь к себе, и добавляет: — Можно тебя на два слова?

— Привет, — я останавливаюсь и улыбаюсь девушке, нагнавшей меня у дверей спальни. — Как дела?

Дежурный вопрос, но о чем еще спросить девчонку, с которой пару раз отлично переспал, а потом бросил на свадьбе друга, просто забыв о ней — не знаю. Разве что напомнить, что все между нами было без обязательств. И признаться, наконец, себе, что Коломбина начисто снесла мне крышу.

Оля хороша, как никогда, — мать привлекает к показам лучших. Она подходит и обнимает меня, прижавшись к груди, целует в щеку. Ждет продолжения и отклика, а я просто стою, раздумывая с чего начать разговор и как закончить так, чтобы ее не обидеть, когда она понимает сама.

— Все закончилось, да?

— Извини.

— Да я без претензий. Просто легко было с тобой. Ни с кем так не было. И хорошо.

— Спасибо, малыш.

— Если что, я для тебя свободна.

— Окей, я запомню.

Вот и все, и я снова могу захлопнуть дверь спальни, и развалиться на кровати, вычеркнув девчонку их головы. Высокую светловолосую девчонку, одну из многих, а не ту, другую. С жадными руками, темными глазами и потрясающими губами, вкус которых невозможно забыть.

Чертову ненасытную Коломбину.

* * *

"...Согласно классической экономической теории, основным фактором, определяющим динамику сбережений и инвестиций, является ставка процента. Согласно же кейнсианской экономической теории основным фактором, определяющим динамику потребления и сбережения, является не ставка процента, а величина располагаемого дохода домашних хозяйств..."

— Та-ань! Ну, Тань, открой, это Лиля! Крюкова, ты уснула там, что ли? Эй!