Конец войны

Наша группа I./JG 54, командиром которой я был недавно назначен, располагалась на прифронтовом аэродроме в сорока минутах лёта от Ленинграда. 29 августа я получил радиограмму с приказом принять на нашем аэродроме экспериментальный самолёт завода Мессершмитта. Управляет самолётом майор люфтваффе, барон Отто фон Визе. В радиограмме также сообщалось, что он прибывает с целью проведения испытаний нового самолёта в боевых условиях, работать будет по своему плану, и я обязан оказывать майору всяческое содействие.

Гостя мы ждали с особым нетерпением. Как-никак человек из самого Берлина. Мы, признаться, по мирной жизни к тому времени порядком соскучились.

На подлёте к аэродрому барон вышел на связь, поиграл с радистом в "свой — чужой" и назвал ожидаемое время посадки: 17:32.

— Пижон, — проворчал я, услышав доклад радиста, — надо же, какая точность.

Тем не менее, полшестого почти вся группа выбралась на полосу и в ожидании уставилась в небо. Вскоре послышался гул подлетающего самолёта, показавшийся мне каким-то странным. Это не было низкое утробное урчание, привычное нашему слуху, звук был высоким, срывающимся то на визг, то на шипение.

Я посмотрел на часы — 17:32. Оглянувшись на товарищей, я понял, что жест мой не остался не замеченным.

— Пижон, — повторил я свою мысль вслух. Барон не успел ещё сойти на землю, а уже расположил к себе моих парней окончательно и бесповоротно.

Самолёт коснулся полосы, подпрыгнул пару раз, не желая расставаться с небом, и окончательно утвердившись на земле, покатил к нам. Силуэт машины напоминал Мессершмитт Bf-109, но только напоминал: приземлившийся самолёт был начисто лишён винтов. Вместо них под крыльями располагались две обрезанные с концов "сигары". В сорок втором мы не только не видели, но многие из нас даже не слышали о самолётах на турбореактивной тяге. Появление барона на нашем аэродроме определённо имело успех.

Самолёт замер, крышка фонаря откинулась, и из кабины на крыло, а затем и на землю лихо спрыгнул пилот. Большие солнцезащитные очки, потрёпанный шлемофон, короткая подбитая мехом кожаная куртка, надетая поверх стального цвета комбинезона, мягкие юфтевые сапоги, начищенные до зеркального блеска. Вид импозантный и даже щеголеватый. Средний рост, сухощавый, волосы, гладко зачёсанные назад, короткие усики а-ля фюрер на тонком точёном лице. Умный, слегка нагловатый взгляд и ухмылка, вызванная то ли хорошим настроением, то ли сигарой, торчащей из левого уголка рта. Едва заметно припадая на левую ногу, барон приблизился к нам, левой рукой убрал сигару, правую коротко вскинул к виску и представился:

— Барон Отто фон Визе к вашим услугам. Надеюсь, обо мне сообщили?

— Да, барон, мы ждали вас. Как долетели? Были проблемы? — я покосился на его левую ногу.

— Что вы, господин майор, это с детства. Последствия сложного перелома. А к вам добрался без проблем, — он протянул мне документы, — рад встрече.

— Барон, а у вас по дороге винты отвалились — пошутил кто-то из моих ребят. Остальные дружно заржали. Барон хлопнул пошутившего по плечу и улыбаясь пояснил:

— Это новая модель, турбореактивный самолёт, и ему винты не нужны. Кстати, господин майор, вы не распорядитесь, чтобы самолёт укрыли маскировкой, его не стоит пока афишировать.

Вечером барон угощал нас французским шампанским, сигарами и рассказывал последние берлинские новости.

Оценить в деле самолёт и самого барона я смог уже на следующий день. Наша группа должна была сопровождать звено пикирующих бомбардировщиков. Мы договорились с бароном, что он летит вместе с нами до линии фронта, дальше расходимся, он по своим делам, мы с бомбардировщиками — по своим.

Взлетели рано, в заданном квадрате встретились с группой юнкерсов Ю-88, заняли положенные эшелоны и двинулись в сторону линии фронта.

Русские появились внезапно. Два Ла-5 вывалились из облаков и атаковали Ю-88. Пара наших сто девятых кинулась наперерез и угодила в ловушку, потому что вслед за первой парой Ла-5 появилась вторая, тут же пристроившаяся в хвост нашим. Курт Лемке и его ведомый Роберт Даммерс оказались в очень тяжёлой ситуации. Вскоре самолёт Даммерса задымил и, сорвавшись в пике, начал падать. К счастью, под нами была еще наша территория и Даммерс, выпрыгнувший с парашютом, к вечеру уже был набазе.

Курт, крутясь, как уж на сковородке, попытался оторваться от преследователей, а первая пара Ла-5 вновь устремилась вдогонку за бомбардировщиками. Я отдал приказ группе прикрыть Ю-88, а сам с ведомым бросился на помощь Курту. И тут увидел самолёт барона. По всем правилам воздушного боя он появился со стороны солнца и после резкого пикирования вышел в хвост одного из русских. Опустился чуть ниже, так чтобы лётчик противника не смог увидеть его из кабины и начал сокращать расстояние. Стремительно приблизившись к нему, метров с двухсот двумя короткими очередями поразил противника и тут же ушёл влево вверх, мгновенно набирая высоту и отрываясь от возможного преследования. Хотя, какое уж тут преследование, его самолёт, имевший значительное преимущество в скорости и маневренности, исчез из виду с тем, чтобы минуту спустя вновь обрушиться на противника по тому же весьма успешному сценарию. Воздушный бой скоротечен, и ситуация в нём меняется мгновенно, но, тем не менее, барон успел сбить два самолёта русских и, качнув нам на прощанье крыльями, вышел из боя, отправившись по своему собственному маршруту выполнять намеченный план полета.

Когда мы вернулись, самолёт барона уже стоял на своём месте, укрытый маскировочной сеткой. Барон, ожидавший меня в палатке, поздравил с удачным вылетом и попросил организовать отдельную палатку для фотолаборатории.

— Дело в том, господин майор, что у меня в самолёте установлена широкоформатная автоматическая аэрофотокамера Rb32/9x7. Я тут поснимал кое-что, хотелось бы проявить плёнку, посмотреть, что получилось.

— Палатку поставить можно, только вот лаборатории у нас нет.

— А у меня всё с собой. Помните те два огромных чемодана, что чертыхаясь тащил ваш дневальный? Это походная лаборатория.

Вечером в большой палатке лётчики моей группы с интересом разглядывали принесённые бароном снимки. Линия фронта, окопы наши и окопы русских, лес с петляющей среди деревьев дорогой, болота, мелкие деревеньки в несколько домиков, вернее, то, что от них осталось.

— Неплохое качество, барон, — похвалил фотографии кто-то из лётчиков.

— Действительно. Это хорошая камера, делает снимки каждые десять секунд, так что при моей скорости получается вполне приличное наложение кадров.

— Смотрите, а вот тут у русских, похоже, штабная землянка.

То ли из-за некачественной маскировки, то ли из-за света, упавшего под нужным углом, но на фото действительно был чётко виден блиндаж, который, судя по входу и размерам наката, вполне мог оказаться штабом.

— Скажите, барон, я заметил, у вашей машины бомблоюк?

— Совершенно верно, на борту имеется приличный запас бомб, а при желании можно даже две двухсотпятидесятикилограммовые игрушки подвесить.

— А сколько вам нужно заходов, чтобы поразить вот этот блиндаж?

— Один, максимум два.

— Бросьте, барон, с вашей скоростью глазом моргнуть не успеете, как проскочите этот блиндаж, и ваши бомбы лягут в полукилометре от цели.

— Хотите пари?

— Пари! С удовольствием! На что спорим?

— Ставлю весь мой запас сигар, если не попаду в этот блиндаж максимум со второго захода.

— Тогда мы ставим свой запас Бургундского.

— Бургундского!? Откуда?

— У Вилли дядюшка в Дижоне с сорокового года винным заводиком владеет, — я похлопал по плечу лейтенанта Фехта, — прислал племяннику подарок на день рождения.

— Годится.

Мы удали по рукам.

Следующим утром барон вылетел выполнять задание. Поскольку меня назначили судьёй, пришлось вылететь с ним в качестве ведомого. Учитывая разницу в тактико-технических характеристиках наших машин, мы договорились, что, выйдя в нужный квадрат, я займу эшелон в тысячу метров и смогу увидеть, как барон проведёт свою атаку.

На подходе к позициям русских барон вдруг увидел двигающийся по петляющей просёлочной дороге грузовик:

— А что, майор, эта цель поинтересней блиндажа будет?

Самолёт барона резко прибавил скорость и, свалившись на правое крыло, атаковал грузовик. Первый заход оказался не удачным. Бомба легла рядом с машиной, но вреда ей не причинила. Зато со второго раза барон попал точно в цель. Машину подбросило, её куски разлетелись в разные стороны. Барон развернулся и вновь зашёл на цель, расстреляв остатки горящей машины из пулемётов.

— Ну что, майор?

— Впечатляет. Но, увы, барон, в зачёт это не пойдёт. Цель пари — блиндаж.

— Ну, блиндаж, так блиндаж.

Через несколько минут мы были над позициями русских, я заложил большой круг, чтобы ничего не упустить, а барон бросил самолёт вниз. Один заход, один фугас — и цель поражена.

Плакало наше Бургундское..."

* * *

Жилище сапёров встретило меня полумраком, спёртым воздухом, густо замешанным на махорке и запахе мужских давно не мытых тел. По всей землянке в формате Dolbi-digital разливался молодецкий храп. В центре на столе, сбитом из неоструганных досок, — гильза от 135-милиметрового снаряда, превращенная в светильник, мерцающий неровным светом, рождающим причудливые тени на стенах и двухъярусных нарах, на которых, несмотря на день, спали двое. За столом перед алюминиевой кружкой, вскрытой банкой тушёнки и куском хлеба сидел боец в белой исподней рубахе.

— Здравствуйте, а где я могу найти капитана Ермолаева?

— Ну я Ермолаев, — хмурый взгляд нехотя оторвался от кружки, вскользь пробежался по мне от сапог до макушки и вернулся к исходной точке.

— Товарищ капитан, военкор газеты "Боевое знамя" лейтенант Звягинцев.

— Что ты орёшь! Не видишь, люди спят, — зло прошипел Ермолаев.

— Направлен к вам по заданию редакции, — я снизил голос почти до шёпота.

Капитан залпом выпил содержимое кружки, подцепил ножом кусок тушёнки, но так и не отправив его в рот, хмуро уставился на меня исподлобья:

— Ну и на хрена мне это надо?

Если бы я был промоутором, готовым впарить свой товар первому встречному, я бы имел наготове сотню ответов на этот самый популярный в моём времени вопрос. А так я не нашёл ничего лучше, как молча пожать плечами.

— Ну заходи, — капитан невесело хмыкнул и указал на скамью напротив, — садись.

Я протянул ему документы, на которые он едва взглянул, и сел. Капитан, не говоря ни слова, наполнил кружку и придвинул ко мне.

— За знакомство? — я попытался изобразить дружелюбную улыбку.

— За упокой душ светлых и невинных, — капитан одарил меня ледяным взглядом. Улыбка медленно сползла с моего лица, и я, не говоря больше ни слова, влил в себя половину содержимого кружки.

Жидкий огонь опалил горло, заставив поперхнуться. Капитан заботливо вставил мне в растопыренные пальцы котелок с водой, чтобы я смог погасить "пожар", и забрал кружку себе.

— Война — это мужская работа, и женщинам на ней не место. Им бы детишек рожать, а они..., а эта сука костлявая самых лучших, самых красивых забирает. Э-э-э-х... — он опрокину в рот спирт, закусил тушёнкой и замер, начисто потеряв ко мне интерес.

Глупее положения не придумать. С одной стороны, никто тёплой встречи и пионеров с цветами не обещал, но с другой, — мне-то что делать?

— Ничего не делай, сиди не дёргайся, — тут же пришёл на помощь Хроник, — сейчас любой твой шаг будет тебе только во вред.

Я внял совету и замер. Прошла пара минут, и капитан, по-прежнему не обращая на меня внимания, поднялся и пошёл к нарам.

— Семён, — потрепал он за плечо спящего товарища, — к нам тут корреспондент подъехал, займись им.

Солдат, названный Семёном, поднялся, а капитан тут же занял его место, укрывшись шинелью с головой. Спавший одетым, Семён натянул сапоги, нацепил ремень, расправил складки и вышел в круг света, расчёсывая пятернёй густой и чёрный, как смоль чуб. Вошёл в свет, и я вздрогнул. Вздрогнул буквально, всем телом, всем нутром, всем, что вообще может вздрогнуть в человеке. Сердце сорвалось с привычного места, застряло в горле и забилось там загнанным в угол зверьком. Передо мной стоял тот, чьё лицо я столько раз видел на старых военных фотографиях, тот, чьё фото до сих пор висит в доме деда рядом с портретом прабабушки.

— Привет, — он протянул мне руку, — старший лейтенант Стародубцев, Семён.

— Па... в смысле Глеб Звягинцев, военкор газеты "Боевое знамя".

— Ты, Глеб, на Ермолаева не обижайся. Слышал, небось, про связисток? Сегодня утром бомбой накрыло.

— Ну да, конечно.

— У Ермолаева сестра младшая такого же возраста, как эти девчонки, и тоже связистка, только на Южном фронте. Вот он и психует.

— Я понимаю, товарищ старший лейтенант.

Он внимательно изучил мои документы и, придвинув их на мою сторону стола, произнёс:

— Мы почти ровесники, так что давай на ты и по имени. Не на плацу.

— Давай.

— Ну и о чём ты, Глеб, писать собрался?

— Как о чём? О вашей работе, о ваших подвигах, о том, как вы за одну ночь скрытно от противника сумели наладить больше десятка переправ через Чёрную речку, о том, как по этим переправам наши войска пошли в наступление и так далее. Короче говоря, о подвиге саперов.

— Да какой там подвиг, Глеб, нормальная работа. Вот кто под огнём по этим переправам в атаку шёл, вот это подвиг, а мы что, нарубили гатей да мостков заранее, ночью втихаря к берегу приволокли, на воду спустили, меж собой связали и всё, переправа готова.

— Кому положено и о тех, кто в атаку пошёл, напишет, а у меня конкретное редакционное задание — написать о боевых буднях сапёров. А уж есть в этих буднях подвиг или нет, это пусть читатель решает. По мне так война — это вообще один большой народный подвиг.

— А вот тут ты брат, не прав. Конечно, народ поднялся и жизней своих не жалеет — это факт, но ведь и сволочей разных хватает, которые после первого же выстрела лапки вверх поднимали, и к немцу в плен шли. Или того хуже, своим же ребятам в спину стреляли, чтобы трусость их не заметили. А сколько нечисти обрадовалось, когда немец пришёл. Раньше они как все были: на собрания ходили, руки поднимали, в ладоши хлопали, а сами тихо Советскую власть ненавидели. Ненавидели и боялись. А сейчас обрадовались, повылазили из нор, немцу прислуживают, сапоги лижут. А ведь тоже народ, как не крути.

— Да, Семён, война она, как зеркало волшебное, отражает не внешность человека, а сущность. И фактов, о которых ты говоришь, из истории не выкинешь. Но не всех на это подлость душевная толкает, кого-то может и страх сломать, и голод, и другая какая нужда.

— Ты что же оправдываешь их что ли!?

— Нет, конечно, просто я понять пытаюсь, почему для одних война обычной работой становится, с ежедневным риском, грязью, потом и кровью, а для других — это ступенька в карьере, кормушка. Почему один за товарища жизнь готов отдать, а другой — чтобы свою спасти сотню чужих не пожалеет?