Конец войны

А. Клочков

Конец войны

Моему деду

Клочкову Семёну Васильевичу

посвящается

Я шёл по лесу, блаженно щурясь на играющее с листвой утреннее солнце. В левой руке корзина с грибами, в правой — длинная палка-посох. Резиновые сапоги, камуфляж, куртка-непромокайка, бандана на голове — классический дачник, выбравшийся по грибы с утра пораньше. Влажная трава упруго пружинила под ногами, ноздри жадно ловили пряный аромат пробуждающегося леса, густо замешанный на поднимающемся от земли тумане. Под видавшим виды дубом притаился очередной белый, тугой, крепкий и пузатый, как старорусский купец времен любимого всеми историками 1913 года. Я аккуратно срезал красавца, уложил в корзину к поджидавшим его там собратьям и осмотрелся: если есть один, значит, наверняка найдётся рядом ещё парочка. Искал грибы, а глаз профессионала поневоле отмечал приметы дел давно минувших. И дуб старый не просто так скрутило: вот здесь когда-то давно осколок снаряда большой кусок из его ствола вырвал. А вот эта едва заметная круглая впадина без малого семьдесят лет назад была внушительного размера воронкой. Возможно, снаряд, взрывший землю в далёком сорок втором, и повредил тогда ещё молодой дубок. Дерево выжило, оправилось от раны, но память о тех страшных годах пронесло с собой через всю свою жизнь. А вот здесь наверняка когда-то была проселочная дорога, уж очень хорошо просматривается полоса более молодых деревьев, тонконогой лентой вьющаяся среди кряжистых ветеранов.

Грибник то я, конечно, грибник, но не дачник. Историк по образованию и профессии, военный археолог по призванию, в тот момент находившийся в наряде по кухне и отправленный по грибы нашим шеф-поваром Маринкой.

Пять лет назад я всерьёз занялся сбором информации о собственном прадеде, пропавшем без вести в годы Великой Отечественной. "Старший лейтенант Стародубцев Семён Васильевич пропал без вести 2 сентября 1942 года после артиллерийского обстрела" — вот последняя весточка о нём, пришедшая с фронта. Дальше только сухие и казённые ответы из всевозможных архивов: "Данных нет", "В списках не значится"... Два года кропотливой работы в архивах — и ничего. Зато познакомился с отличными питерскими ребятами из поискового отряда "Обелиск" и их командиром Димкой Сергеевым. Следующим летом я вместе с ними ушел в свой первый поиск и уже третий свой отпуск приезжаю из Нижнего в Ленинградскую область, роюсь вместе с друзьями в Синявинских болотах в поисках неизвестных захоронений. И не видно пока ни конца, ни края этой работе. Земля эта не только грибами да ягодами полна, но и кровушкой солдатской полита изрядно.

Кстати о грибах, вон ещё один — брат-близнец предыдущего. Я же говорил, что должны ещё быть. Этот крепыш устроился на самом гребне высокого, практически с мой рост завала. Обходить его стороной не захотелось, и я, привалившись к крутому земляному склону, потянулся за грибом. Срезать, однако, не успел. Земляная стена подо мной зашуршала, посыпалась комьями под ноги, а потом и вовсе рухнула. Я не удержал равновесие и грохнулся плашмя, крепко треснувшись обо что-то мордой.

Выплюнув изо рта набившуюся туда труху вместе с подходящими к моменту выражениями, я замер, не торопясь подниматься и делать резкие движения. Опыт подсказывал, что в подобной ситуации это самое верное решение. Ничего не взорвалось при падении — уже хорошо, однако древние военные сюрпризы все ещё могли поджидать моего неловкого движения где-нибудь поблизости.

Первое правило техники безопасности у военных археологов гласит: не разводи костров, не устраивай ночлег, пока тщательно не обследуешь местность на предмет отсутствия всякой взрывоопасной дряни. Вместо того чтобы уповать на теорию вероятности, перекопай грунт на глубину штыка лопаты. Можно, конечно, протыкать будущее костровище щупом, но с его помощью не всегда удаётся обнаружить мелкие предметы: детонаторы или патроны. В самом начале моей поисковой деятельности произошёл такой случай: в лесу, на берегу речки Мга, мы развели костёр на предварительно обследованной с помощью щупа площадке. Через двадцать минут, когда в котелке почти сварилась каша, раздался взрыв, вознёсший кастрюлю с кашей в небеса. Видимо, в земле под костром лежал детонатор. Сидим, кашу с ушей снимаем и радуемся, что в живых остались.

Глаза привыкли к царящему вокруг сумраку, и я смог осмотреться. Похоже, меня занесло в какую-то пещеру. Даже не пещеру, а большую нишу, образованную в скальной породе. Доски, некогда закрывавшие вход, практически полностью истлели, и держались только благодаря мху, густо на них поросшему. Моего веса они, конечно, выдержать не смогли, вот и рассыпались. Я повернул голову направо и вздрогнул. Сквозь сумрак и оседающую пыль на меня смотрел и нагло скалился скелет в лохмотьях. Я, конечно, за три года активного поиска человеческих останков насмотрелся изрядно, но вот чтобы так, глаза в глаза или во что у него там... Бр-р-р...

Ладно, вокруг вроде бы все спокойно, можно подниматься. Я включил фонарик, благо дело, всегда с собой ношу. Скелет "сидел", прислонясь спиной к камню, вытянув "босые ноги". Рядом стояла пара истлевших сапог. По остаткам одежды можно было с уверенностью сказать, что это был командир Красной армии, и находился он здесь как минимум с сорок второго года. Выцветшие, некогда красные петлицы с двумя кубарями и две тонких полоски на рукаве говорили об этом однозначно. Вообще-то летёхе повезло, что он оказался в этом "склепе", как бы цинично это ни звучало. Лежи он сейчас в земле, вряд ли бы так хорошо сохранился.

Нужно было срочно бежать в лагерь, сообщить о находке, чтобы потом не торопясь разобраться с ней, соблюдая все правила. Однако любопытство и право первооткрывателя подмывали меня на поступок совершенно противоположный.

Я аккуратно потянул из нагрудного кармана кителя небольшую книжицу в твёрдых тёмно-серых с тиснёной звездой корочках. Офицерское удостоверение личности, не новое, видно, что пару лет регулярно предъявлялось. Я бережно развернул удостоверение:

— Так... удостоверение личности... Звягинцев Глеб Егорович состоит на действительной военной службе, лейтенант, выдано в 1941г.

На фото молодое среднерусское лицо, короткая стрижка, серьёзный взгляд. Лицо как лицо, ничего примечательного.

В кармане была виден ещё какой-то документ, но я совладал с любопытством и трогать его не стал. Под правой рукой, вернее, под тем, что от нее осталось, лежал офицерский планшет. Я его не сразу заметил, но когда рассмотрел, то от удивления даже присвистнул. Планшет был как новенький. Не такой, конечно, как только что с фабрики, им явно пользовались какое-то время, но вот прошедшие шестьдесят лет на его внешнем виде совершенно не сказались. И это было удивительно. Я вновь не удержался и попытался аккуратно вытащить планшет из-под руки. Увы, за любопытство пришлось платить. Рука скелета зацепилась за кожу планшета, дрогнула и рассыпалась на отдельные косточки. Скелет слегка перекосило на правый бок, и его пустые глазницы уставились на меня с немым укором.

— Прости, дружище, — с сожалением прошептал я, а про себя подумал: "Димка узнает, прибьет или устроит публичную выволочку. Ещё неизвестно, что лучше?".

Планшет и всё, что в нём находилось, выглядел так, будто его положили сюда только что, прямо перед моим появлением. Впрочем, по большому счету в самом планшете ничего примечательного не обнаружилось. Пять остро отточенных карандашей, небольшой перочинный нож, два блокнота да стопка чистых листов в кармашке, где обычно располагалась полевая карта. На обложке блокнота красноармеец в длиннополой шинели и будёновке, с винтовкой наперевес, и взглядом, устремлённым в "светлое будущее". Блокнот был абсолютно чист. Никаких записей, пометок, помарок, все листы на месте, по крайней мере, следов от вырванных страниц я не заметил. Второй блокнот оказался его точной копией, как по содержанию, так и по состоянию. Извлекая на свет божий чистые листы бумаги, я уже не сомневался, что ничего интересного тут не найду. Однако, вынув последний, я ошарашено замер. В полевой сумке командира Красной армии, погибшего шестьдесят лет назад, под пачкой высохшей и пожелтевшей бумаги, был спрятан миникомпьютер.

Небольшая, примерно десять на пятнадцать панель темного стекла, тускло поблёскивающая в скупых лучах света, проникающего сквозь пролом, обрамлённая гладким со скруглёнными углами корпусом из чёрного то ли пластика, то ли металла. Пришлось выбраться наружу, чтобы рассмотреть находку как следует. Внешне он был очень похож на сотовый телефон с сенсорной панелью или навигатор, только большой и плоский. На обратной стороне я обнаружил клеймо: "ХЛ-11-64-М" Название, хоть и написано было по-русски, мне ни о чём не говорило. Я машинально стёр пыль с экрана и компьютер ожил. На панели высветилась крупная надпись "01.09.1942г." и кнопка "ввод" в нижнем правом углу.

"На следующий день без вести пропал мой прадед, — автоматически отметил я, — справочник что ли какой?"

Недолго думая, ткнул пальцем в кнопку "ввод" — мир перед глазами подёрнулся рябью, в ушах гулко застучало, словно сердце и уши напрямую соединили фонендоскопом, и я потерял сознание.

* * *

Было у нас в детстве такое развлечение: Залезть на стул, завязать плотно глаза и спрыгнуть вниз. Странные ощущения. И прыгать-то невысоко, а кажется, летишь в бездонную пропасть, и даже сердце успевает зайтись от страха, и пол всегда встречает тебя неожиданно и по ногам бьёт, словно наказывает, что посмел оторваться от него, что возомнил, будто сможешь без опоры обойтись.

Нечто подобное испытал я и в этот раз. В себя пришёл от резкого удара в подошвы. Шум в ушах нехотя пошёл на спад, в глазах потихоньку восстановилась чёткость и контрастность, и тут в нос ударил горький запах горелой резины, дерева и ещё чего-то такого, подозрительно напоминавшего запах жжёного мяса. Я обернулся. В двадцати метрах за мной на разбитой просёлочной дороге догорала перевернутая полуторка. Кабина и кузов уже практически сгорели, пламя медленно, но верно дожирало остатки дерева. Горящее заднее колесо чадило густым чёрным дымом, источая тот самый запах.

— Что за наваждение, — я сильно зажмурился и старательно помотал головой. Я же точно помню, что никакой дороги и тем более горящей машины здесь и в помине не было. Однако не помогло. Более того, чуть поодаль я разглядел кусок оторвавшегося борта с надписью И 1-72-15, а под ним человеческую фигуру. Человек застонал и открыл глаза. Я откинул доски в сторону. Его лицо показалось мне смутно знакомым, хотя и было сильно запачкано кровью. Военная одежда времён Великой Отечественной, справа на груди зияла жуткая рваная рана, из которой то и дело выплёскивалась кровь. Крови вообще было много, она была везде, даже на губах. И врачом не надо быть, чтобы понять, что человек умирает.

Мы встретились взглядом. Серьёзный взгляд излучал, несмотря на ужас ситуации, спокойствие и уверенность.

"Серьёзный взгляд!" — меня вдруг осенило, именно этого парня я пару минут назад видел на фотке в командирском удостоверении. Ну точно, лейтенант, вот кубари, вот полоски на рукаве. Гимнастёрка, правда, тёмно-зелёная, почти новая, и петлички красные, а так всё точно. А вот и сумка его полевая, возле ноги валяется. Я раскрыл планшет и извлёк на божий свет плоский компьютер.

— Бред какой-то.

Поняв, что я его узнал, лейтенант удовлетворённо прикрыл глаза и прошептал:

— Отлично. Ты из какого года?

Глупее вопроса в такой ситуации трудно себе представить, однако я умудрился сформулировать ещё более глупый ответ:

— А что случилось?

— Да вот, на какого-то залётного немца нарвались: расстрелял машину с самолёта. Так из какого ты года? — повторил он свой "дурацкий" вопрос.

— В каком смысле, из какого?

— Ну раз ты здесь стоишь передо мной в этой одежде, держишь в руках мой хронолифт с которым ты явно знаком, значит ты не из этого времени, а из будущего. Вот я и спрашиваю: из какого ты года?

Он говорил с трудом, делая паузы, словно давая пузырящейся на губах крови успокоиться и пролиться тонкой струйкой из уголка губ на подбородок.

"Бредит, наверное", — подумал я и, наплевав на непонятные вопросы, решил действовать:

— У тебя аптечка есть, парень? Тебя перевязать нужно.

— Оставь, не суетись, мне минуту две — три осталось, всё равно не поможешь.

— Но...

— Заткнись и слушай. Хотя нет, сперва скажи: из какого ты года?

— Ну из 2010-го, а что?

— Годится. У тебя в руках хронолифт: устройство для перемещений во времени. Судя по всему, ты нашёл моё тело в своём 2010-ом и переместился сюда в 1 сентября 1942 года, как я и планировал.

— Давай переместимся на пару часов вперёд и сделаем так, чтобы ты не погиб.

— Ничего не выйдет. Теория хронополей не позволит... сейчас объяснять некогда, если интересно, там, — он показал глазами на устройство, хронолифт, в смысле, — там есть иконка со знаком вопроса, под ней ответы на часто задаваемые вопросы, в том числе и теория хронополей для чайников.

Он говорил медленно, делая перед каждой фразой большие паузы. Так поднимается в гору смертельно уставший путник: шаг, второй, остановка, шаг, другой, снова отдых. С каждым последующим шагом не силы — жизнь уходит, так и лейтенант говорил, экономя силы, словно боясь не успеть сказать что-то очень важное.

— Там же мой дневник, можешь почитать. Хронолифт вроде вашего компьютера, только... с большим числом функций.... Но ты разберёшься.

— Ты лучше скажи, как тебя домой отправить, там наверняка помочь смогут, — снова перебил его я.

— Не стоит, я всё равно перехода не выдержу, да и ты здесь навсегда застрянешь. "Хронолифт не вынесет двоих," — неожиданно перефразировал он О'Генри и криво усмехнулся. Впрочем, ухмылка тут же сменилась гримасой боли. Сделав несколько частых и неглубоких вдохов, он продолжил:

— Когда вернёшься в своё время, похорони меня и сделай надпись: "Звягинцев Глеб Егорович — Воен. Кор. Погиб 1.09.42г."

— Военкор пишется одним словом без точек.

— А ты напиши с точками.... Это вроде условного сигнала для наших будет.... Сделай всё точно. Очень не хочется без вести пропадать... Тебя как зовут?

— Павел. Павел Стародубцев.

— Слушай Павел, сделай, как прошу... зря что ли я тебя сюда выдернул?.. Тело моё спрячь, место запомни, чтобы легче найти было... Хотя, это уже вмешательство... правда, девятого уровня... даже ближе к десятке... может получиться.... — Лейтенант явно стал заговариваться. Но вдруг на мгновение взгляд его вновь стал ясным, и он едва слышно прошептал, глядя мне прямо в глаза: — Потом нажмёшь на экране кнопку "возврат", стрелочка такая, против часовой.... И вернёшься в ту же секунду, откуда прибыл... И не задерживайся тут, не твоё это время... Оно чужих не любит...

Последнюю фразу я едва расслышал. Лейтенант расслабленно замер, глаза его закрылись, сердце, толкнув последнюю порцию крови, остановилось. Всё... На моих глазах впервые в моей жизни умер человек. В том, что он умер, я нисколько не сомневался, хоть и не доктор. И вот тут меня наконец накрыло. Накрыло дикой смесью страха, адреналина и какого-то детского любопытства.

Я стоял посреди леса в сентябре сорок второго, за моей спиной догорала полуторка, передо мной труп лейтенанта Красной армии, прибывшего из фиг знает какого времени, в руках машина времени и полное отсутствие мыслей по поводу того, что тут вообще происходит. С мыслями в тот момент вообще беда случилась. Их в башке было только две. Они бились друг о друга, как кости в стаканчике, смешивались и вновь разлетались, создавая в пустом пространстве невообразимый гул, шум и хаос:

— Блин, блин, блин!

— Что за хрень?

— Блин, что за хрень!

— Что за хрень, блин?

— Хрень, хрень, хрень!!!

И так далее и тому подобное. Я тупо топтался на одном месте, беспрестанно озираясь, словно пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, способное вернуть меня к нормальному состоянию.

Наконец взгляд упёрся в хронолифт, по-прежнему сжимаемый моей левой рукой. Вещь хоть и чужая, но всяко более близкая и понятная, чем горящая полуторка и мёртвый лейтенант. Насчёт "понятная", я, конечно, загнул, но в руки взять себя удалось, и броуновское движение букв и слогов в голове сложилось в первую за последнее время внятную мысль:

— Надо покурить.

Вообще-то я не курю, бросил лет пять назад, но сейчас покурить было действительно нужно. Я машинально похлопал себя по карманам, понимая всю бессмысленность этого движения, и повернулся к лейтенанту.

— Извини, друг, но мне реально надо.

Увы, лейтенант оказался некурящим, однако я не терял надежды. Во время войны даже у не курящих всегда был с собой запас курева. Во-первых, выдавали всем без разбору, во-вторых, папиросы или махорка всегда могли пригодиться просто для поддержания беседы или в качестве конвертируемой валюты.

Недалеко от грузовика подобрал вещмешок, на дне которого, как и предполагал, нашёл новую пачку папирос: небольшая коробка из дешёвого светло-коричневого картона с красной буквой "М" и одной из московских высоток на корпусе. Ниже надпись: "метро" Круглая печать фабрики "Ява" и призыв внизу пачки: "Будь бдителен, сохраняй военную и государственную тайну". То, что надо. Трясущимися руками смял мундштук, чтобы частички табака не летели в рот, и, подняв с земли тлеющую головёшку, прикурил и тут же зашёлся резким лающим кашлем: табачок оказался на редкость крепким. По горлу словно наждаком прошлись. Из глаз сами собой брызнули слёзы. Ни дать ни взять барышня кисейная. Однако после двух-трёх затяжек организм смирился, вспомнив былое, и я смог наконец-то сосредоточиться на процессе.

То ли монотонность: вдох, выдох, то ли обыденность самой процедуры привели к тому, что руки мои потихоньку перестали дрожать, я кое-как успокоился и начал рассуждать более или менее здраво. Если верить тому, что успел сказать лейтенант, и если всё это не сон, то я в сентябре 1942 года. Мне двадцать четыре и родился я в 1986 году, то есть рожусь, ну, в смысле на свет появлюсь ровно через сорок четыре года. Бред, конечно, но как-то так получается. А попал я сюда благодаря вот этому вот прибору. И убраться отсюда, соответственно, я смогу только с ним. Впрочем, с прибором будем разбираться позже. Сейчас нужно куда-то спрятать лейтенанта, да и самому на время где-то схорониться. А то не ровен час наши появятся, возьмут, да и расстреляют меня в этаком-то прикиде как террориста. Хотя нет, их здесь сейчас называют диверсантами. Ну не велика разница. Я осмотрелся: ага, вот она, недалеко в скальном выступе виднелась та самая пещера или грот, кому как больше нравится. Оттащил лейтенанта в грот, пристроил у дальней стены. Возле догорающей полуторки нашёл сапёрную лопатку, с тёмно-зелёным черенком и вырезанными инициалами хозяина "ДВ". Судя по состоянию машины, бомба угодила аккурат в кузов. Чудо, что лейтенант был ещё жив какое-то время. А вот хозяину лопатки и водителю по совместительству повезло меньше. Он так и остался сидеть в кабине. Пламя пощадило его лицо, и теперь он смотрел в небо взглядом полным злости и одновременно удивления. По-хорошему, надо было бы его похоронить где-нибудь, да знак приметный оставить, но времени у меня на это сейчас просто не было.

— Извини, мужик... — я бросился к ближайшим деревцам, и остро отточенным штыком лопатки, спасибо рачительному хозяину, в несколько махов срубил пару молодых тонкоствольных берёзок.

Закрыть вход в грот куском борта и замаскировать всё это кустами оказалось делом пяти минут, осталось только забраться внутрь самому. Очутившись в относительной безопасности, я облегченно перевёл дух. Впрочем, сердце по-прежнему бешено колотилось в груди, уровень адреналина в крови зашкаливал. Первоначальная паника ушла, оставив за собой лёгкий шлейф разочарования собственными ощущениями и собственным же поведением в первые секунды пребывания в прошлом. Однако состояние шкодника, забравшегося без спросу в чужой дом, меня не покидало. Нужно было сматываться обратно домой, в свой любимый 2010 год, и чем скорее, тем лучше. Тем более, что лейтенант, как его там?: Звягинцев, говорил, что мне оставаться в чужом времени опасно.

Я взял в руки хронолифт и провел пальцем по экрану. Тот ожил, осветив мертвым матовым светом часть пещеры и лицо покойника. Я слегка передвинулся в сторону, так, чтобы жуткая маска ушла в тень, и вгляделся в экран. Там по-прежнему светилась крупная надпись 01.09.1942г., только теперь вместо кнопки "ввод" рядом была нарисована стрелка, закрученная против часовой.

— Нажми её и вернёшься в ту же секунду, откуда прибыл, — вспомнилась последняя фраза лейтенанта.

Палец потянулся к кнопке и замер на полдороге.

— Это что же получается? Сейчас нажму кнопочку и всё? Домой? Вот так вот и смоюсь, ничего не посмотрев?

— А чего ты собственно смотреть собрался? Это тебе не кино. Здесь война, и война реальная. Вон у тебя за спиной доказательство лежит, а ещё одно в машине догорает.

Во мне боролись два человека. Один, осторожный и рациональный, другой — авантюрный и любознательный.

— Да война, да убивают. Но ведь парень пришёл сюда зачем-то? Значит, на что-то рассчитывал, значит, не всё так безнадёжно.

— Ну да, вот он и лежит теперь вместе со своими расчётами.

— Случай. Да тебя машина может сбить по сто раз на дню, и ничего, из дома ведь выходишь.

— Там другое дело. Там привычный мир. Там жизнь и безопасность на инстинктах строится, на подсознании, опирающихся на жизненный опыт. А тут, что? Никакого жизненного опыта нет, следовательно, и подсознание тебе не поможет.

— Опыта нет, зато есть знания. Зря, что ли столько лет эту тему лопатил? И потом. Посмотри на дату. Завтра дед Семён пропадёт без вести. Ты над этой загадкой пять лет бьёшься, а тут вот оно, решение само в руки пришло, и в такой момент отказаться от всего и слинять?

— А ты предлагаешь сунуть голову в пекло, найти деда и всё ему рассказать?

— Конечно!

— Да тебя в таком наряде первый же встречный к стенке поставит.

— Да... это аргумент, — я оглядел свой камуфляж, резиновые сапоги, перевёл взгляд на погибшего и его изодранную, залитую кровью гимнастёрку, — да..., тут ловить нечего. Но когда я папиросы в вещмешке лейтенанта искал, кое-какую одежду я там, кажется, видел.

Максимально осторожно я выглянул из-за укрытия. На поляне царил мир и покой. Солнце, птички поют, лёгкий ветерок качает верхушки деревьев. Вот первый осенний листок покинул насиженное место и мягким парашютиком, кружась и качаясь, плавно опустился на землю. Аккурат на край дымящейся воронки. И красота ушла. Остались только остов машины, чадящее колесо и труп на водительском сиденье.

Низко пригибаясь, я кинулся к вещмешку, подхватил его, воровато оглянулся и тут же нырнул в спасительный сумрак пещерки, успев мимоходом заметить, насколько не геройски все это выглядело со стороны. Ну и ладно, пока не до геройства.

В вещмешке оказалось запасное бельё, пара портянок и полевая форма лейтенанта Красной армии. Практически полный комплект. Не хватало только сапог и фуражки. Под одеждой я обнаружил два блокнота, фотоаппарат "Лейка" в потертом кожаном футляре, ещё одну пачку папирос "Метро", котелок с ложкой, четвертушку ржаного хлеба, завернутую в чистую тряпицу, банку тушёнки с выдавленной звездой на крышке, кусок хозяйственного мыла и опасную бритву в твёрдом тряпичном футляре. Вполне стандартный набор. Надо признать, что покойный Глеб Егорович подготовился к путешествию более чем основательно. Все вещи были не новыми, со следами пользования. В тряпице кроме самого хлеба было достаточно крошек, значит, хлеб резали и ели, брусок мыла имел мягкие сглаженные ребра, значит, им уже пользовались несколько раз, одежда — хоть и чистая, но тоже ношенная.

— Ну что, вопрос с обмундированием решён, — я удовлетворённо потёр руки, — сапоги придётся снять с убитого, благо размер у нас с ним, похоже, одинаковый.

— Рано радуешься. Одежда это ещё не всё. Ты про документы забыл.

В этих диалогах с самим собой, кроме лёгкого привкуса шизофрении есть одна, несомненно, полезная деталь. Разбор ситуации с двух сторон, с "чёрной" и с "белой", позволяет оценивать её более полно, не упуская важные детали. А документы — это была деталь очень важная.

— Скажу, что потерял при бомбёжке, — оптимист ещё на что-то надеялся.

— Посадят под арест, в лучшем случае, до выяснения личности. А поскольку личность твою в этом времени никто подтвердить не сможет, то, скорее всего, расстреляют как немецкого шпиона и диверсанта.

— Тогда нужно просто выйти и рассказать им правду. О том, что я из будущего, о том, что я достаточно хорошо и профессионально знаю ход истории войны. Своими знаниями я могу быть полезен командованию. Могу подсказать, как избежать многих ошибок и ненужных жертв. Да просто хотя бы расскажу что мы, в конце концов, победим, пусть в далёком сорок пятом, но победим. Это вселит в людей уверенность и боевой дух.

— Давай, вперёд! А заодно расскажи, что после войны придёт Никита и, обвинив их любимого и ужасного Сталина в культе личности, выкинет его из мавзолея. Что через каких-то пятнадцать-двадцать лет проигравшая Германия будет жить лучше, чем победивший её Советский Союз. А после Никиты к власти придёт никому не известный во время войны бровастый политрук и навешает себе орденов и медалей столько, что и не снилось ни одному полководцу, выигравшему на этой войне не одно сражение. И все его будут звать миротворец, а он по-тихому будет посылать людей на войны по всему свету. Сколько русских косточек останётся во Вьетнаме, Афгане, Анголе, Кубе, Сирии, Египте и ещё чёрте где. А потом к власти придёт другой "миротворец", и великую страну, за которую они сейчас проливают кровь и жизни кладут, разорвут на кусочки и воцарятся в этих кусочках тупые и жадные царьки, озабоченные лишь полнотой собственной мошны да сытым будущим своих детей и внуков. Расскажи им про марши нацистов и суды над партизанами в Прибалтике, про Героя Украины Бендеру, про свою прабабку Катю — киевскую подпольщицу и героиню, в одночасье превратившуюся в "москальскую оккупантку". Слава богу, не дожила старушка до этого. Расскажи им всё это, а потом поглядим, с каким боевым духом они пойдут завтра в атаку. А впрочем, тебе никто и не поверит. Потому что в это невозможно поверить. Потому что иначе во всём, что сейчас происходит, смысла не будет.

— Так что же, оставить всё как есть и уйти?

— Да, и это будет правильно.

— А как же дед? Я же в двух шагах от него!!!

— Ты все равно ничего не изменишь.

— Ладно, — вслух, но шёпотом подвёл я итог внутреннему диалогу. — Вот хронолифт, вот кнопка, свалить я в любой момент успею. Попробуем пока здесь на месте узнать обо всём этом побольше, а потом уж и окончательное решение примем, — и, отбросив сомнения, я решительно ткнул пальцем в кружок со знаком вопроса на экране.

* * *

Надпись 01.09.1942 и кнопка "возврат" уменьшились в размере, но с экрана не исчезли, а лишь сместились в левый нижний угол. И это меня окончательно успокоило: я мог спокойно копаться в компе, оставляя себе возможность вернуться в своё время в любой момент.

Через весь экран протянулась надпись: "Перейти в мнемонический режим общения?" и три кнопки, "да", "нет", и "что это такое".

— Ну поглядим, что это такое.

Открылось окно: "Мнемонический режим общения пользователя и устройства обеспечивает максимальную скорость передачи команд. Основан на считывании мнемонических импульсов с коры головного мозга пользователя с помощью модема и передачи их в устройство. Канал связи двусторонний".

— Не густо. Слова хоть и знакомые, но суть процесса малопонятна. Ладно, пробовать, так пробовать. Как говорят в наш век паленого спиртного, "кто не пьет шампанского — тот не рискует".

Я коснулся стрелочки "назад" и вновь вернулся к предложению о переходе в мнемонический режим общения. Ткнул в кнопку "да". Открылось окно: "Для активации мнеморежима закрепите модем на левой височной области головы пользователя". Одновременно с этим в верхней части хронолифта выползла небольшая с пятикопеечную монету панелька, на которой лежал некий темно-коричневый предмет, подозрительно похожий на среднего размера родинку. Я подцепил "родинку" ногтем и увидел на обратной стороне защитную пленку с красным язычком. Потянул за язычок, отлепил пленку и прижал "родинку" к левому виску. Ничего не почувствовал, однако панелька вернулась на место и на компе сменилась картинка.

"Мнемоконтакт установлен. Для окончательной калибровки канала мысленно произнесите следующие фразы: "Мама мыла раму", "2Х2=4", "01.09.1942", "Хроноагент хрестоматийно храпел, хряпнув хрустящую хризантему".

— Чушь какая-то.

— Совершенно верно, — раздалось у меня в голове. Голос был неприятно жесткий с ярким металлическим оттенком.

— Так лучше? — голос сменился и стал обычным мужским, в меру низким и слегка хрипловатым.

— Да, спасибо. Ты компьютер?

— Да, но этому примитивному названию я бы предпочел более общее — устройство. Я хронолифт, модель 11-64М, то есть модернизированный.

— Ну раз у тебя есть голос, то должно быть и имя. Я буду называть тебя Хроник. Не возражаешь?

— Вы пользователь — вам решать. Хоть я и уловил некий двойной смысл в данном вами имени.

— Никаких намеков, это чистое совпадение. Хроник — производное от хронолифта, и ничего более. А меня, в свою очередь, зови не пользователь, а Павел. И на "ты" будь любезен: так привычнее и проще.

— Хорошо, Павел, принято. Насколько я успел понять, ты пользователь начинающий.

— Это ещё мягко сказано.

— Тогда я кратко введу тебя в курс дела. Хронолифт 11-64М предназначен для перемещений во времени с возможностью фиксации точки возврата. Дополнительно к этому я являюсь банком данных, содержащих всю известную информацию о планируемом периоде посещения. Ну и третья моя основная функция — это синтезатор всевозможной документации на любых известных носителях, способной обеспечить прикрытие хроноагенту, находящемуся в выбранном им временном пространстве.

— То есть ты можешь обеспечить меня документами!?

— Да.

— Тогда сделай.

— Цель?

— Я хочу найти своёго прадеда.

— Для чего.

— Для чего, для чего. Он завтра пропадёт без вести, скорее всего, погибнет. Я хочу помочь ему. Спасти.

— Это невозможно. Это вмешательство неопределённого уровня.

— Опять вмешательство, какого-то там уровня. О чём ты?

— Понятно: пользователь с нулевой степенью. Ты из какого года, Павел?

— Самый популярный вопрос в последнее время. Ну из 2010-го. А что?

— Ничего.

— В смысле ничего?

— Ничего не знаю об этом годе.

— Как это, ты же банк данных!?

— В меня заложена только базовая информация и максимальный пакет, относящийся к данному временному периоду.

— Понятно. Узкий специалист. Так что там насчёт вмешательств?

— Понятие вмешательств определено теорией хронополей. Но прежде чем говорить о вмешательствах, следует сказать о базовом понятии структуры мира, — менторским тоном школьного учителя начал свою лекцию Хроник. — Мир, в котором ты живёшь, многомерен. Он состоит из бесконечного числа реальностей, смещённых одна от другой как в пространстве, так и во времени. Представь себе огромный слоёный пирог, состоящий из множества тонких слоёв. Слои тянутся во времени: одни дольше, другие меньше, переплетаются друг с другом, образуя новые, более плотные и жизнестойкие слои. Те, в свою очередь, вновь расслаиваются на более тонкие, краткосрочные. И процесс этот бесконечен. Ну или он будет длиться до тех пор, пока жив хотя бы один из творцов.

— И кто же эти творцы?

— Да вы — люди. Каждый раз, когда человек делает тот или иной выбор, он творит целый веер новых реальностей. Чем сильнее личность, чем важнее решение для судеб других людей и мира в целом, тем живучей окажутся возникшие реальности.

— А почему возникает несколько реальностей?

— Потому что выбор подразумевает альтернативу решений. Школьник, выходя из дома, делает выбор, идти в школу или прогулять уроки и сходить в зоопарк. В этот момент возникает две реальности. В одной он идёт в школу и прилежно сидит на уроках, в другой — весело проводит время, разглядывая обезьян и слонов. Конечно, этих реальностей надолго не хватит, и они вскорости сольются с основной реальностью. А бывает, что путей решения не два, а три, четыре и более. Тогда и реальностей возникает множество. Но это мелкие, незначительные реальности. А если творцом выступает некая крупная политическая фигура, и от её выбора стоит вопрос: будет, например, война между двумя крупными державами или не будет. От его выбора, в конечном итоге, зависят жизни миллионов людей. Реальности, возникшие в результате его выбора, будут весьма долговечны и имеют все шансы превратиться в самостоятельные слои. Так возникают параллельные реальности. Они могут бесконечно слоиться внутри себя, но никогда не сольются с себе подобными. Понятно?

— В общих чертах.

— Ну тогда можно переходить и к вмешательствам. Сразу после того как появилась возможность перемещений во времени, были сформулированы теория хронополей и кодекс хроноагента. В которых и раскрывается понятие вмешательства. Вмешательство — это какое-либо действие хроноагента, находящегося вне своего времени, приводящее к изменениям локальной временной реальности. Кодекс различает десять уровней вмешательства. Самое легкое — имеет уровень десять. Оно вызывается самим фактом присутствия хроноагента в чужом времени. Наличие чужеродного объекта вызывает некое возмущение хоронополей, которое, однако, практически не влияет на ход развития реальности. Если хроноагент не ограничивается наблюдением, а пытается своими действиями внести некие незначительные изменения в ход данной временной реальности, не приводящие, тем не менее, к возникновению нового временного слоя, эти вмешательства имеют уровень от девяти до шести. Девятый и восьмой уровень допустимы, но нежелательны, на седьмой и шестой нужны: обязательный план, расчёт аналитиков и разрешение. Если в результате деятельности хроноагента меняется политический лидер страны или её политическая система, что-то несвоевременно изобретается или не изобретается вовремя, происходят другие важные в масштабе мира события — это вмешательство от пятого до первого уровня. Такие вмешательства запрещены, да и бессмысленны.

— Не понял!?

— Перемещения во времени возможны только в пределах своей реальности. Создав другую реальность, ты никогда не узнаешь результат, потому что вернешься в ту реальность, из которой прибыл, а все изменения пройдут где-то сбоку.

— Но ведь я могу внести изменения и задержаться во вновь образовавшейся реальности, чтобы посмотреть результат на месте.

— Можешь. Но глобальные изменения требуют длительного времени, которого у хроноагента нет. Дело в том, что ты, попав в прошлое, являешься чужим для этого времени. Ты — вирус, проникший в организм. Организм, борясь за своё здоровье, должен тебя уничтожить, и время убьёт тебя, если ты не уберёшься отсюда достаточно быстро.

— И сколько у меня времени?

— Сутки, максимум двое. Или недели полторы с прививкой. Зависит от особенностей организма.

— Какая ещё прививка?

— Прививка от времени. Её все хроноагенты получают. У тебя, судя по всему, её нет.

— Нет.

— Тогда тебе нужно спешить, и я повторно задаю тебе вопрос: что ты хочешь?

— Ну я теперь и не знаю.

— Врёшь. Ты забываешь, что у нас мнемонический контакт и все твои мысли у меня как на ладони. Пойми, твоё желание спасти прадеда — это вмешательство неопределённого уровня.

— Что значит неопределённого?

— А то и значит, что я не в состоянии просчитать последствия твоего вмешательства, а поэтому и разрешение на него дать тебе не могу.

— А что же делать?

— Возвращаться.

— Я не могу. Я должен его хотя бы увидеть, — обречённо вздохнул я, если, конечно, можно вздыхать мысленно. Во всяком случае, я, кажется, искренне решил, что лучше синица в руках, чем журавль в небе. По крайней мере, Хроник мне поверил, потому что в голове прозвучало:

— Хорошо, я помогу тебе. Но имей в виду, в твоём распоряжении сутки, не более, а если вдруг почувствуешь себя плохо, то и того меньше. Держи меня всегда при себе, и если что, жми на кнопку "возврат".

— Ладно, договорились, что теперь?

— Сначала тебе нужно сделать документы. Перехожу в режим "Документы". Подними меня на уровень лица.

Я подчинился.

— Можешь убрать с лица эту идиотскую ухмылку?

Я кое-как справился с собой.

— Готово.

Я посмотрел на экран и увидел там своё фото.

— Однако рожа у меня попорчена изрядно. Наверное, когда в пещеру провалился, тогда и поцарапался.

— Это хорошо, можно будет разыграть лёгкую контузию, когда попадёшь в войска. Легче избегать неудобных вопросов.

— Но, с другой стороны, такое фото вряд ли годится для документов.

— Это поправимо. Включаю режим временной адаптации.

На экране высветилась надпись: 1941г. Фотография подёрнулась рябью, разбилась на пиксели, потом границы пикселей размылись, и моим глазам предстала чёрно-белая фотография человека с моим лицом, но родившегося году эдак в восемнадцатом, и сфотографировавшимся в сорок первом. Ни следа от царапин на лице, а вместо камуфляжа военная форма, с лейтенантскими петлицами.

— Да-а-а, фотошоп отдыхает.

— Перехожу в режим синтеза.

Несколько секунд спустя в боковом ребре планшета открылась створка, и оттуда выползло удостоверение с моей фотографией. Это была точная копия того самого удостоверения, что я держал в руках ещё несколько часов назад в далёком 2010 году, за исключением фото. Вслед за удостоверением выползло ещё несколько документов: журналистское удостоверение, командировочное предписание, продовольственный аттестат, профсоюзный билет и расчётный лист. Все документы в хорошем состоянии, но не новые. Было видно, что ими пользовались некоторое время, предъявляли, ставили отметки в продаттестате, причём в разное время и разными людьми. В профсоюзном билете также стояли регулярные отметки о взносах, и хотя подпись стояла везде одна и та же, но чернила использовались каждый раз разные. Я не большой специалист в документоведении, но подлинность этих бумаг у меня лично, не смотря на то, что я был свидетелем их создания, сомнений не вызывала.

— Я взял за основу документы Звягинцева. Только фотографии поменял. У него хорошая, надёжная легенда, которую тщательно готовили лучшие специалисты хроноцентра. Так что, Павел, привыкай к новому имени.

Я открыл командировочное предписание: "Звягинцев Глеб Егорович, лейтенант, военный корреспондент газеты "Боевое знамя", действительно направляется в расположение 771-го ОАИБ. Время прибытие в расположение части 1-е сентября 1942 года, основание: приказ по округу Љ 056, приложение: Аттестат Љ 1537". Подпись главного редактора газеты и печать.

771 ОАИБ — это семьсот семьдесят первый отдельный армейский инженерный батальон — часть, где служил прадед.

— А что, настоящий Звягинцев тоже ехал в этот батальон?

— Нет, эту часть легенды я позволил себе поправить. Во-первых, это цель твоего путешествия, во-вторых, у тебя не так много времени, да и у них, чтобы проверить, тоже.

— Цель моей командировки?

— 27 августа войска Волховского фронта прорвали немецкую оборону и устремились навстречу Ленинградскому фронту под командованием генерала Говорова. Войска генерала Мерецкова успешно форсировали реку Чёрная в районе Гонтовая липка и сумели закрепиться. Эту часть истории ты не хуже меня знаешь.

— Да уж, только ты эту Чёрную речку видел? Первоклассник переплюнет. А ты говоришь: "инженерный батальон! Героически форсировал!" Чего тут форсировать-то?

— Это она в твоём времени ручей — ручьем. А здесь, в сорок втором, вполне приличная река. Плюс заболоченный берег, да и переправа под снарядами и пулями кое-что да значит. Тут тебе любой ручей шириной с Волгу покажется.

— Ну, может ты и прав, — не стал я спорить с компьютером, а тот в свою очередь продолжил:

— Ты едешь в инженерный батальон, обеспечивавший переправу, чтобы написать статью о боевых буднях сапёров, о высоком боевом духе бойцов и так далее и тому подобное. Справишься?

— Думаю, да. На такой легенде можно не то что сутки, месяц продержаться.

— Забудь про месяц, у тебя только сутки, если не меньше. С прадедом встретишься и домой.

— Ладно, я понял.

— Тогда переодевайся.

Форма мне подошла практически идеально, хотя у военной одежды есть одно замечательное свойство: она совершенно не критична к точному соблюдению размера. Плюс-минус пол-лаптя всегда можно спрятать, как в лишней складке за ремнём, так и в сапогах. Что касается самих сапог, то тут мне повезло. Размер ноги со Звягинцевым у нас оказался одинаков. Не без внутреннего содрогания пришлось их стянуть с покойника, но я как-то на удивление легко справился с задачей и с самим собой. С портянками проблем не возникло, намотал более-менее уже со второго раза. Руки вспомнили. Зря что ли два года долг Родине отдавал. Армия, чтобы там сейчас про неё не говорили, единственный институт, способный за столь короткий строк сделать из пацана — вчерашнего школьника настоящего мужчину, привив ему не только ответственность и способность принимать серьезные решения, но и кучу полезных бытовых навыков, не говоря уже о навыке владения оружием. Не дай бог, конечно, чтобы навык этот когда-нибудь в жизни пригодился, но как факт, все-таки душу греет и некую уверенность вселяет.

— Ну-ка покажись? — прозвучало в голове.

— В смысле?

— Помести меня перед собой, так чтобы я мог тебя увидеть целиком.

Я установил хронолифт на камень и сделал шаг назад. Постоял немного, не зная, что ещё делать, потом повернулся вокруг оси и развёл в сторону руки.

— Ну как?

— Годится. Только форма слишком чистая. Ты ведь под бомбёжку попал, должен был, как минимум, испачкаться.

Я потёрся спиной о стену пещерки, собрал в ладони немного земли и тщательно испачкал ею гимнастёрку и галифе.

— И фуражку надо бы найти, — проговорил удовлетворённый проделанным Хроник.

— Где-то там возле машины должна быть. Сейчас выйду, поищу.

— Кстати о машине. Как ты в неё попал?

— Понятно, как: руку поднял, проголосовал за развитие советского автотранспорта и попал.

— А вот и не угадал. Просто так в машину, тем более военную, тем более в прифронтовой полосе, ты попасть не мог. Попутчиков брать запрещено. Если так скажешь, мигом в особый отдел попадёшь.

— Тогда скажу, что в Путиловской комендатуре подсадили.

— Годится. Только посмотри его документы, если не сгорели. Не факт, что он ехал именно из Путилова.

— Тогда я пошёл.

— Подожди! Последнее. Спрячь меня в планшет, я включу режим маскировки.

Экран подёрнулся рябью и мгновенье спустя я держал в руках не компьютер — чудо будущих технологий, а старую семейную фотографию в деревянной слегка потёртой рамке. На фото молодая женщина, сидящая на стуле, а за спиной и немного сбоку мужчина в шинели и будёновке.

— Это "твои родители" — Звягинцевы Егор Петрович и Анна Андреевна. Они погибли в первые дни войны. Хранишь в рамке как память. Это фото — всё, что осталось от вашей московской квартиры после бомбёжки. До обыска дело, я думаю, не дойдёт, но если что, то весьма правдоподобно. Я всегда с тобой на связи буду, помогу если что. Старайся меньше говорить, больше слушать, привыкай к современным манерам и правилам. Вспомни армейскую службу. С тех пор мало что изменилось. Ну, если что, ссылайся на головную боль и лёгкую контузию. Но не переусердствуй, а то отправят в госпиталь и с прадедом повидаться не успеешь. И ещё, вернуться обратно ты в принципе можешь из любой точки, но оптимальный вариант — это возврат отсюда. Придёшь, заберёшь всё своё, а эти вещи оставишь здесь и прыгнешь в свое время. Ни к чему плодить хронопарадоксы, разбрасывая в прошлом вещи из другого времени. Но самое главное запомни правило: хроноагент — это артист, хамелеон, он самая серая мышь среди серых мышей. Он есть, и его нет, он сливается с окружающим его социумом так, что сам начинает верить в свою к нему принадлежность. На это способны не многие, этому годами учат. У тебя такой подготовки нет, поэтому будь крайне осторожен.

Я аккуратно раздвинул ветви, прикрывающие вход в пещерку, и прислушался. Вокруг стояла невообразимая тишина. Даже не верилось, что где-то тут неподалёку в километре друг от друга притаились две армии, русская и немецкая, готовые по приказу рвануться в атаку, чтобы сшибиться друг с другом лоб в лоб, чтобы порадовать "костлявую" новыми подданными. Ибо ей плевать, на каком языке говорили они при жизни. Ей безразлично, кто из них прав, кто виноват. И только она способна примирить эти две враждующие силы. Потому что не язык любви, а лишь язык смерти одинаково понятен всему живому на этой планете.

* * *

Как ни жаль было времени, но не похоронить водилу я не мог. Одежда на нём сгорела полностью, документы практически тоже. А вот медальон солдатский не пострадал. "Дубровский Владимир Григорьевич, ефрейтор, призван на службу Харьковским военкоматом в июле 1941г." С первых дней войны, почитай, за баранкой.

Вытащил труп бойца из кабины и уложил на обрывок брезента, укрывавший некогда груз. Ха, легко сказать вытащил, уложил. Пробовали когда-нибудь тащить пусть не труп, а просто человека без сознания. Тяжёлая, расслабленная аморфная масса, норовящая вывернуться из рук. За тело ухватиться практически невозможно, руки и ноги свободно выкручиваются, не оказывая сопротивления. Остаётся только хвататься за одежду. А тут труп, да не просто труп, а труп обожжённый. Остатки гимнастёрки расползались на лоскуты, обнажая истерзанную осколками и огнём плоть. Плоть, покрытая корочкой чёрного обугленного мяса, источающего отвратительнейший запах палёного. В общем, тело из машины я вытащил с трудом. Единственное, что меня поразило, это моё собственное состояние. Ни тебе брезгливости, ни тебе рвотных позывов, которых можно было бы ожидать в подобной ситуации. Ничего. Будто я каждый день только и делаю, что с трупами вожусь. Видимо, стресс и адреналин полностью погасили во мне все нормальные человеческие реакции, присущие моменту, оставив место только деловому отстранённому прагматизму.

Недалеко от искорёженного дубка я выкопал могилу и опустил тело. Сверху насыпал небольшой холмик и воткнул кусок ќќќќќќќќќќќќмашины, на котором как смог нацарапал: "Дубровский Владимир Григорьевич ефрейтор 01.09.1942." Хотел было вырезать крест, но вспомнил вдруг строчку из Высоцкого: "На братских могилах не ставят крестов...", и ничего более вырезать не стал. Да и не успел бы, даже если бы захотел.

Где-то за поворотом послышался звук приближающейся машины, и вскоре рядом со мной, заскрипев тормозами, замер чёрный ГАЗ-М1. Правая передняя дверь распахнулась и оттуда, наставив на меня ствол ППШ, появилась фигура в военной форме:

— В чём дело, лейтенант?

— Попали под бомбёжку, товарищ майор, — разглядел я две шпалы у него на петлицах, — самолёт немецкий разбомбил.

— Представьтесь, лейтенант, как положено, — майор смотрел строго, если не сказать сурово.

— Лейтенант Звягинцев, военный корреспондент газеты "Боевое знамя". Направляюсь по спецзаданию редакции в расположение 771 сапёрного батальона.

— Хорошо изображаешь гражданского тюфяка, кое-что слышавшего об армейских порядках, — раздалось у меня в голове, — кстати, майор не простой, это адъютант командира армии генерал-лейтенанта Старикова.

— Откуда знаешь?

— Я же с тобой в контакте, и все что видишь ты — вижу я. Сравнил с базой данных и узнал.

— Ваши документы, лейтенант, — майор меж тем не сводил с меня настороженных глаз, а заодно и зрачка автомата.

— Пожалуйста, — я вынул документы из нагрудного кармана и протянул их майору. По спине пробежала противная капля холодного пота. Вот сейчас майор в два счета распознает только что испеченную липу, ППШ изрыгнет пламя вместе с кусочками свинца, и кончится моё путешествие во времени, так и не успев толком начаться.

Однако Хроник, видимо, хорошо знал своё дело, потому что, изучив бумаги, майор удовлетворённо кивнул и, возвращая мне документы, кивнул в сторону остова машины.

— А где водитель?

Я сделал шаг в сторону, открывая взору майора свежую могилу.

— Ефрейтор Дубровский погиб смертью героя, на боевом посту, так сказать, — я протянул майору все остатки документов водилы. — Тело сильно обгорело, вот всё что осталось...

— Хорошо, — ствол наконец-то опустился в землю, и взгляд майора не то чтобы потеплел, а так..., слегка подтаял.

— Ну что там, Михаил Иванович? — в приоткрытую правую дверь "эмки" показалась голова мужчины лет пятидесяти. Округлое, но не полное лицо, с жёсткими складками возле губ, глубоко посаженные глаза, кажущиеся ещё более глубокими из-за густых чёрных бровей, щёточка коротко стриженых усов и гладко выбритый череп, — классический образец суровой мужественности. Разглядев три звёздочки на петлицах, я понял, что это сам командующий 8-й армией генерал-лейтенант Стариков Филипп Николаевич.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант, — я вытянулся во "фрунт" и дёрнулся было отдать честь, но вспомнил, что на голове нет фуражки, а "к пустой голове руки не прикладывают", остановил движение, — лейтенант Звягинцев, корреспондент газеты "Боевое знамя".

Майор протянул ему мои документы. Стариков раскрыл командировочное предписание:

— Как там Константин Анатольевич? Давно его не видел.

— Твой главред, — тут же подсказал Хроник.

— Жив-здоров, товарищ генерал-лейтенант, весь в работе, даже ночует в редакции.

— Елена ругается, небось, — генерал-лейтенант улыбнулся, однако смотрел в глаза внимательно и серьёзно.

— Жена Елена и сын Олег погибли зимой сорок первого. Эшелон с эвакуированными попал под бомбёжку, — делал своё дело Хроник.

— Его жена и сын погибли, товарищ генерал-лейтенант, ещё зимой в сорок первом. Вы действительно давно не виделись.

— Извини, лейтенант, я должен был проверить. Садись, доедешь с нами до штаба, там сдадим тебя с рук на руки капитану Ермолаеву, комбату сапёров. Ты ведь к нему едешь.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Я должен написать статью о сапёрах, обеспечивших форсирование речки Чёрной.

— Ну и поехали, — совсем уж как-то по-простецки улыбнулся вдруг генерал-лейтенант и приглашающе распахнул дверцу машины, из которой он, кстати, так и не вышел, чтобы не пачкать свои щёгольски начищенные сапоги.

В салоне пахло кожей, бензином и ещё чем-то резким и знакомым. Вспомнив глянцевые сапоги генерала, я угадал и запах: гуталин или вакса, уж не знаю, чем они тут сапоги чистят. Эмка ходко побежала по раздолбанной лесной дороге, то и дело переваливаясь и подпрыгивая на ухабах. Если бы не мягкое из натуральной кожи сиденье, пассажиры смогли бы в полной мере вкусить все прелести прифронтовой дороги. Впрочем, то, что было в новинку мне, для остальных моих попутчиков было само собой разумеющимся. Подпрыгнув на очередной кочке и ударившись о потолок машины, я вызвал покровительственную усмешку генерала:

— Как там Москва, лейтенант?

— Держится, товарищ генерал-лейтенант. Сейчас немного полегче стало. После нашего контрнаступления город оживает. Объявлен план реэвакуации, заводы в столицу возвращаться начали, — старательно дублировал я Хрониковы подсказки, — а знаете, товарищ генерал-лейтенант, в июне из ворот восстановленного завода "Компрессор" вышли первые "Катюши", на Коломенском машиностроительном собрали два бронепоезда. Москва вновь занимает передовые позиции на трудовом фронте.

— Ну что же, это замечательно, — перебил мое излишне патетическое выступление Стариков, — а как люди-то, верят в победу?

— Верят, товарищ генерал-лейтенант. А после того, как немца под Москвой остановили, да ещё и по морде дали, особенно. Первая победа дорогого стоит. Сколько их ещё впереди... Но значение этой переоценить невозможно.

— Да уж... Это ты правильно сказал. Много ещё боев предстоит, пока гадину добьём. Ну ничего, лиха беда начало. Погоним, погоним вражину до самого логова... Там и задавим, — генерал жестко ударил кулаком по ноге.

— Ох и долгий путь предстоит, — вздохнул я.

— Осторожней! — завопил Хроник.

— Долгий? — Стариков посмотрел на меня хмуро, тяжело, словно плитой бетонной придавил, — ничего, выдюжим. Ты, кстати, лейтенант, если задержишься у нас, можешь стать свидетелем нашей следующей большой победы. Мы тут на Синявинских высотах намерены задать жару этим ублюдкам. Смотри, какую силищу собрали. — Он широким хозяйским жестом обвёл колонну артиллеристов, которую мы как раз в этот момент обгоняли.

— Да, сила не малая. Знаете, товарищ генерал-лейтенант, даже если нам не удастся прорвать блокаду в этот раз, всё это — я в свою очередь кивнул в сторону окна — не зря. Ведь Гитлер здесь тоже наступление готовил, только на Ленинград. Вон, даже самого Манштейна сюда направили.

— С ума сошёл!? — завопил Хроник.

Правая бровь генерала поползла вверх, а левая — вниз и к переносице. Стариков смотрел на меня с нескрываемым удивлением и настороженностью:

— Ты слишком хорошо информирован, лейтенант.

— Сейчас он остановит машину и расстреляет тебя прямо на обочине, — не унимался Хроник.

— Я профессионал, товарищ генерал-лейтенант, и всегда тщательно готовлюсь перед командировкой.

— Ну-ну, — хмыкнул генерал-лейтенант.

Не знаю, насколько удовлетворил его мой ответ, но расстреливать меня прямо сейчас он явно не собирался.

Вскоре мы проехали через походный КПП. Часовой, узнав машину генерал-лейтенанта, сходу взял под козырёк и поднял шлагбаум.

— Разгильдяй, — деланно проворчал Стариков.

— Вашу машину за версту узнают — обернулся молчавший всю дорогу майор.

— Мало ли что, узнают не узнают. Должен был остановить и хотя бы внутрь заглянуть. Может в машине не генерал, а фашистские диверсанты?

— Да они же вас в лицо знают.

— А может они меня на прицеле держат? — не сдавался Стариков.

— С командующим армией на прицеле надо не на КП ехать, а совсем в другую сторону, — поддержал я майора.

— Чёрт с вами, пусть живёт, — глаза генерала весело сверкнули и тут же потемнели, — Ваня, ну-ка тормозни.

Я проследил за его взглядом. Мимо машины, ничего не замечая вокруг, шла молодая черноволосая девушка в аккуратной чистенькой гимнастёрке и заляпанных грязью сапогах. Девушка шла, комкая в руках пилотку, то и дело оступаясь на скользкой дороге, глядя прямо перед собой пустым, ничего не видящим взглядом. Из распахнутых и не моргающих глаз лились слёзы. Крупные, как жемчужины капли медленно и неотвратимо одна за другой пробегали по гладким девичьим щекам и срывались вниз, оставляя две мокрые полоски на гимнастёрке.

— Стоять, — генерал по-молодецки выскочил из останавливающейся "Эмки" прямо перед девушкой, — в чём дело, Зинаида, кто посмел обидеть самую красивую радистку моей армии!? Сейчас я его в бараний рог и в штрафбат!

Зинаида, даже не попытавшись остановиться, сходу налетела на Старикова, и только ткнувшись мокрым носом ему в грудь, подняла глаза.

— Ну что случилось, боец Кукушкина? — на этот раз мягко и как-то совсем уж по-домашнему повторил свой вопрос генерал.

— Ой, товарищ генерал-лейтенант, — шмыгнув носом, пролепетала боец Кукушкина, — это вы?

— С утра ч был, — пожал плечами Стариков, — чего слякоть развела? Обидел кто?

— Товарищ генера-а-а-ал, — слёзы брызнули из её глаз с новой силой, — Филипп Николаевич ...немец с самолёта ...бомбу кинул ...прямо в блиндаж, ...где радисты ...всю смену ...шесть девочек ...и капитан Загорский,... — она стояла перед генералом, не прекращая всхлипывать и вздрагивать всем телом. Маска весёлой и деланной сердитости медленно сползла с его лица, уступая место каменной серости. Стариков привлёк девушку к себе, прижал мокрое лицо к груди и стал медленно гладить её волосы, успокаивая то ли девушку, то ли самого себя. Радистка меж тем продолжала свой сбивчивый рассказ:

— Маша, ...Лена, ...Ира Белецкая, ...Рая, ...Наташа Смирнова, ...Марина, ...всех разом. ...Прилетел, бомбу кинул и улетел, ...никто толком ничего понять не успел. ...Миг и семерых как не было....

— Лейтенант, — обернулся генерал ко мне, — пойдем с нами, тут недалеко.

Мы прошли метров сто — сто пятьдесят и сразу за поворотом в небольшой балочке увидели огромную воронку. Покорёженные сосны, разбросанные повсюду брёвна и вывернутая нутром наружу земля, ещё дымящаяся остатками недавнего огня. На краю воронки в рядок, словно вышедшие на своё последнее построение, лежали тела погибших. Первое — крупное мужское и рядом шесть маленьких хрупких почти детских девичьих тел. Погибшие были аккуратно укрыты плащ-палатками, из под которых торчали только армейские сапоги.

— Мы с девочками в одном классе учились, — тяжело вздохнула стоящая рядом со мной Зина, — когда война началась, мы как раз школу закончили. Все девочки из класса записались на курсы связистов, а потом после выпуска попросились все вместе в одну часть. Военком сначала хотел нас по разным частям раскидать, но потом посмотрел какие мы дружные и направил сюда, в восьмую армию. Десять подруг нас было, а теперь вот трое осталось. Я, Ира Молькова и Наташа Девятова. Мы втроём в другой смене работали. Всё жалели, что нельзя десятерым в одну смену выходить. А тут вот оно как всё получилось, — Зина ещё раз глубоко вздохнула и, кажется, наконец, успокоилась. Выговорилась, наверное.

От другой землянки, расположенной неподалёку, к нам подбежал полковник и, отдав честь, доложил:

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант. С приездом, Филипп Николаевич.

— Здравствуй, Олег Иванович, что у вас тут, докладывай.

— Подверглись нападению самолёта противника.

— Одного?

— Двух. Один в небе кружил: то ли наблюдал, то ли съёмку вёл. А второй выскочил из-за леса, в полной тишине, как чёрт из табакерки, никто ничего толком понять не успел, бомбу сбросил и ушёл в небо, как ни в чём не бывало.

— Что значит в полной тишине. На планере что ли?

— Никак нет. Это был именно самолёт, только двигатели он включил уже после того, как бомбу сбросил.

— Хотите, чтобы я поверил в эти выдумки, полковник, — нахмурился Стариков.

— Это не выдумки, товарищ генерал-лейтенант, слишком много свидетелей.

— Ну хорошо, а наши что? Авиация где была?

— Подняли для перехвата два звена, безрезультатно. Они их даже найти не смогли.

— Это что же за призраки такие?

— Не знаю, товарищ генерал-лейтенант, но те, кто его видел, говорят, что похож на мессер, возможно новая модель. А ещё размалёван весь: через фюзеляж змея нарисована с крыльями, и морда у той змеи — собачья. На крыльях, говорят, кресты какие-то особенные, вроде карточных.

— Смотри-ка, лейтенант, — сердито проворчал генерал, — и кресты разглядели, и морду драконью запомнили, и то, что мессер разобрали. Все успели, а вот взять в руки винтовку и пальнуть в него разок-другой не смогли. Растерялись или испугались, а, полковник?

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, не испугались. Просто всё очень быстро случилось. Один заход, одна бомба и всё.

— А это часом не твой приятель, лейтенант? Уж больно почерк приметный.

— Не знаю, товарищ генерал-лейтенант. Я ведь в кабине сидел, и не успел рассмотреть его как следует. Хотя попасть бомбой в кузов движущейся машины — это уметь надо.

— Вот-вот, я и говорю...— генерал задумчиво почесал бровь, глядя куда-то вдаль, словно силясь рассмотреть неведомый самолёт-призрак.

— Вот что, Зинаида, — подозвал он немного успокоившуюся девушку, — проводи лейтенанта к сапёрам.

Зинаида, в последний раз шмыгнув носом, надела пилотку, слегка наклонив её вправо, расправила гимнастёрку, отведя складки за спину, и, одарив меня грустным карим взглядом, произнесла:

— Идёмте, товарищ лейтенант, здесь недалеко.

* * *

Из мемуаров генерала люфтваффе,

кавалера Рыцарского креста

с золотыми дубовыми листьями,

с мечами и бриллиантами

Генриха Эйлера.

"Судьба подарила мне встречу с несомненно одним из самых выдающихся асов люфтваффе времён второй мировой войны, бароном Отто фон Визе. Фигура удивительная и весьма таинственная. Уже после войны я пытался найти о нём в архивах хоть какую-нибудь информацию. Увы, только самые общие факты: родился в небольшом городке Наумбург в 1915 году, окончил лётную школу в Потсдаме, воевал в Сирии, получил железный крест, потом была Испания, ещё один крест, потом работал на Мессершмитта. И всё... информации больше нет, как отрезало. Как будто человек с 1939 года перестал существовать. То, что это не так, я лично смог убедиться в конце августа 1942 года во время боев на Восточном фронте.

Наша группа I./JG 54, командиром которой я был недавно назначен, располагалась на прифронтовом аэродроме в сорока минутах лёта от Ленинграда. 29 августа я получил радиограмму с приказом принять на нашем аэродроме экспериментальный самолёт завода Мессершмитта. Управляет самолётом майор люфтваффе, барон Отто фон Визе. В радиограмме также сообщалось, что он прибывает с целью проведения испытаний нового самолёта в боевых условиях, работать будет по своему плану, и я обязан оказывать майору всяческое содействие.

Гостя мы ждали с особым нетерпением. Как-никак человек из самого Берлина. Мы, признаться, по мирной жизни к тому времени порядком соскучились.

На подлёте к аэродрому барон вышел на связь, поиграл с радистом в "свой — чужой" и назвал ожидаемое время посадки: 17:32.

— Пижон, — проворчал я, услышав доклад радиста, — надо же, какая точность.

Тем не менее, полшестого почти вся группа выбралась на полосу и в ожидании уставилась в небо. Вскоре послышался гул подлетающего самолёта, показавшийся мне каким-то странным. Это не было низкое утробное урчание, привычное нашему слуху, звук был высоким, срывающимся то на визг, то на шипение.

Я посмотрел на часы — 17:32. Оглянувшись на товарищей, я понял, что жест мой не остался не замеченным.

— Пижон, — повторил я свою мысль вслух. Барон не успел ещё сойти на землю, а уже расположил к себе моих парней окончательно и бесповоротно.

Самолёт коснулся полосы, подпрыгнул пару раз, не желая расставаться с небом, и окончательно утвердившись на земле, покатил к нам. Силуэт машины напоминал Мессершмитт Bf-109, но только напоминал: приземлившийся самолёт был начисто лишён винтов. Вместо них под крыльями располагались две обрезанные с концов "сигары". В сорок втором мы не только не видели, но многие из нас даже не слышали о самолётах на турбореактивной тяге. Появление барона на нашем аэродроме определённо имело успех.

Самолёт замер, крышка фонаря откинулась, и из кабины на крыло, а затем и на землю лихо спрыгнул пилот. Большие солнцезащитные очки, потрёпанный шлемофон, короткая подбитая мехом кожаная куртка, надетая поверх стального цвета комбинезона, мягкие юфтевые сапоги, начищенные до зеркального блеска. Вид импозантный и даже щеголеватый. Средний рост, сухощавый, волосы, гладко зачёсанные назад, короткие усики а-ля фюрер на тонком точёном лице. Умный, слегка нагловатый взгляд и ухмылка, вызванная то ли хорошим настроением, то ли сигарой, торчащей из левого уголка рта. Едва заметно припадая на левую ногу, барон приблизился к нам, левой рукой убрал сигару, правую коротко вскинул к виску и представился:

— Барон Отто фон Визе к вашим услугам. Надеюсь, обо мне сообщили?

— Да, барон, мы ждали вас. Как долетели? Были проблемы? — я покосился на его левую ногу.

— Что вы, господин майор, это с детства. Последствия сложного перелома. А к вам добрался без проблем, — он протянул мне документы, — рад встрече.

— Барон, а у вас по дороге винты отвалились — пошутил кто-то из моих ребят. Остальные дружно заржали. Барон хлопнул пошутившего по плечу и улыбаясь пояснил:

— Это новая модель, турбореактивный самолёт, и ему винты не нужны. Кстати, господин майор, вы не распорядитесь, чтобы самолёт укрыли маскировкой, его не стоит пока афишировать.

Вечером барон угощал нас французским шампанским, сигарами и рассказывал последние берлинские новости.

Оценить в деле самолёт и самого барона я смог уже на следующий день. Наша группа должна была сопровождать звено пикирующих бомбардировщиков. Мы договорились с бароном, что он летит вместе с нами до линии фронта, дальше расходимся, он по своим делам, мы с бомбардировщиками — по своим.

Взлетели рано, в заданном квадрате встретились с группой юнкерсов Ю-88, заняли положенные эшелоны и двинулись в сторону линии фронта.

Русские появились внезапно. Два Ла-5 вывалились из облаков и атаковали Ю-88. Пара наших сто девятых кинулась наперерез и угодила в ловушку, потому что вслед за первой парой Ла-5 появилась вторая, тут же пристроившаяся в хвост нашим. Курт Лемке и его ведомый Роберт Даммерс оказались в очень тяжёлой ситуации. Вскоре самолёт Даммерса задымил и, сорвавшись в пике, начал падать. К счастью, под нами была еще наша территория и Даммерс, выпрыгнувший с парашютом, к вечеру уже был набазе.

Курт, крутясь, как уж на сковородке, попытался оторваться от преследователей, а первая пара Ла-5 вновь устремилась вдогонку за бомбардировщиками. Я отдал приказ группе прикрыть Ю-88, а сам с ведомым бросился на помощь Курту. И тут увидел самолёт барона. По всем правилам воздушного боя он появился со стороны солнца и после резкого пикирования вышел в хвост одного из русских. Опустился чуть ниже, так чтобы лётчик противника не смог увидеть его из кабины и начал сокращать расстояние. Стремительно приблизившись к нему, метров с двухсот двумя короткими очередями поразил противника и тут же ушёл влево вверх, мгновенно набирая высоту и отрываясь от возможного преследования. Хотя, какое уж тут преследование, его самолёт, имевший значительное преимущество в скорости и маневренности, исчез из виду с тем, чтобы минуту спустя вновь обрушиться на противника по тому же весьма успешному сценарию. Воздушный бой скоротечен, и ситуация в нём меняется мгновенно, но, тем не менее, барон успел сбить два самолёта русских и, качнув нам на прощанье крыльями, вышел из боя, отправившись по своему собственному маршруту выполнять намеченный план полета.

Когда мы вернулись, самолёт барона уже стоял на своём месте, укрытый маскировочной сеткой. Барон, ожидавший меня в палатке, поздравил с удачным вылетом и попросил организовать отдельную палатку для фотолаборатории.

— Дело в том, господин майор, что у меня в самолёте установлена широкоформатная автоматическая аэрофотокамера Rb32/9x7. Я тут поснимал кое-что, хотелось бы проявить плёнку, посмотреть, что получилось.

— Палатку поставить можно, только вот лаборатории у нас нет.

— А у меня всё с собой. Помните те два огромных чемодана, что чертыхаясь тащил ваш дневальный? Это походная лаборатория.

Вечером в большой палатке лётчики моей группы с интересом разглядывали принесённые бароном снимки. Линия фронта, окопы наши и окопы русских, лес с петляющей среди деревьев дорогой, болота, мелкие деревеньки в несколько домиков, вернее, то, что от них осталось.

— Неплохое качество, барон, — похвалил фотографии кто-то из лётчиков.

— Действительно. Это хорошая камера, делает снимки каждые десять секунд, так что при моей скорости получается вполне приличное наложение кадров.

— Смотрите, а вот тут у русских, похоже, штабная землянка.

То ли из-за некачественной маскировки, то ли из-за света, упавшего под нужным углом, но на фото действительно был чётко виден блиндаж, который, судя по входу и размерам наката, вполне мог оказаться штабом.

— Скажите, барон, я заметил, у вашей машины бомблоюк?

— Совершенно верно, на борту имеется приличный запас бомб, а при желании можно даже две двухсотпятидесятикилограммовые игрушки подвесить.

— А сколько вам нужно заходов, чтобы поразить вот этот блиндаж?

— Один, максимум два.

— Бросьте, барон, с вашей скоростью глазом моргнуть не успеете, как проскочите этот блиндаж, и ваши бомбы лягут в полукилометре от цели.

— Хотите пари?

— Пари! С удовольствием! На что спорим?

— Ставлю весь мой запас сигар, если не попаду в этот блиндаж максимум со второго захода.

— Тогда мы ставим свой запас Бургундского.

— Бургундского!? Откуда?

— У Вилли дядюшка в Дижоне с сорокового года винным заводиком владеет, — я похлопал по плечу лейтенанта Фехта, — прислал племяннику подарок на день рождения.

— Годится.

Мы удали по рукам.

Следующим утром барон вылетел выполнять задание. Поскольку меня назначили судьёй, пришлось вылететь с ним в качестве ведомого. Учитывая разницу в тактико-технических характеристиках наших машин, мы договорились, что, выйдя в нужный квадрат, я займу эшелон в тысячу метров и смогу увидеть, как барон проведёт свою атаку.

На подходе к позициям русских барон вдруг увидел двигающийся по петляющей просёлочной дороге грузовик:

— А что, майор, эта цель поинтересней блиндажа будет?

Самолёт барона резко прибавил скорость и, свалившись на правое крыло, атаковал грузовик. Первый заход оказался не удачным. Бомба легла рядом с машиной, но вреда ей не причинила. Зато со второго раза барон попал точно в цель. Машину подбросило, её куски разлетелись в разные стороны. Барон развернулся и вновь зашёл на цель, расстреляв остатки горящей машины из пулемётов.

— Ну что, майор?

— Впечатляет. Но, увы, барон, в зачёт это не пойдёт. Цель пари — блиндаж.

— Ну, блиндаж, так блиндаж.

Через несколько минут мы были над позициями русских, я заложил большой круг, чтобы ничего не упустить, а барон бросил самолёт вниз. Один заход, один фугас — и цель поражена.

Плакало наше Бургундское..."

* * *

Жилище сапёров встретило меня полумраком, спёртым воздухом, густо замешанным на махорке и запахе мужских давно не мытых тел. По всей землянке в формате Dolbi-digital разливался молодецкий храп. В центре на столе, сбитом из неоструганных досок, — гильза от 135-милиметрового снаряда, превращенная в светильник, мерцающий неровным светом, рождающим причудливые тени на стенах и двухъярусных нарах, на которых, несмотря на день, спали двое. За столом перед алюминиевой кружкой, вскрытой банкой тушёнки и куском хлеба сидел боец в белой исподней рубахе.

— Здравствуйте, а где я могу найти капитана Ермолаева?

— Ну я Ермолаев, — хмурый взгляд нехотя оторвался от кружки, вскользь пробежался по мне от сапог до макушки и вернулся к исходной точке.

— Товарищ капитан, военкор газеты "Боевое знамя" лейтенант Звягинцев.

— Что ты орёшь! Не видишь, люди спят, — зло прошипел Ермолаев.

— Направлен к вам по заданию редакции, — я снизил голос почти до шёпота.

Капитан залпом выпил содержимое кружки, подцепил ножом кусок тушёнки, но так и не отправив его в рот, хмуро уставился на меня исподлобья:

— Ну и на хрена мне это надо?

Если бы я был промоутором, готовым впарить свой товар первому встречному, я бы имел наготове сотню ответов на этот самый популярный в моём времени вопрос. А так я не нашёл ничего лучше, как молча пожать плечами.

— Ну заходи, — капитан невесело хмыкнул и указал на скамью напротив, — садись.

Я протянул ему документы, на которые он едва взглянул, и сел. Капитан, не говоря ни слова, наполнил кружку и придвинул ко мне.

— За знакомство? — я попытался изобразить дружелюбную улыбку.

— За упокой душ светлых и невинных, — капитан одарил меня ледяным взглядом. Улыбка медленно сползла с моего лица, и я, не говоря больше ни слова, влил в себя половину содержимого кружки.

Жидкий огонь опалил горло, заставив поперхнуться. Капитан заботливо вставил мне в растопыренные пальцы котелок с водой, чтобы я смог погасить "пожар", и забрал кружку себе.

— Война — это мужская работа, и женщинам на ней не место. Им бы детишек рожать, а они..., а эта сука костлявая самых лучших, самых красивых забирает. Э-э-э-х... — он опрокину в рот спирт, закусил тушёнкой и замер, начисто потеряв ко мне интерес.

Глупее положения не придумать. С одной стороны, никто тёплой встречи и пионеров с цветами не обещал, но с другой, — мне-то что делать?

— Ничего не делай, сиди не дёргайся, — тут же пришёл на помощь Хроник, — сейчас любой твой шаг будет тебе только во вред.

Я внял совету и замер. Прошла пара минут, и капитан, по-прежнему не обращая на меня внимания, поднялся и пошёл к нарам.

— Семён, — потрепал он за плечо спящего товарища, — к нам тут корреспондент подъехал, займись им.

Солдат, названный Семёном, поднялся, а капитан тут же занял его место, укрывшись шинелью с головой. Спавший одетым, Семён натянул сапоги, нацепил ремень, расправил складки и вышел в круг света, расчёсывая пятернёй густой и чёрный, как смоль чуб. Вошёл в свет, и я вздрогнул. Вздрогнул буквально, всем телом, всем нутром, всем, что вообще может вздрогнуть в человеке. Сердце сорвалось с привычного места, застряло в горле и забилось там загнанным в угол зверьком. Передо мной стоял тот, чьё лицо я столько раз видел на старых военных фотографиях, тот, чьё фото до сих пор висит в доме деда рядом с портретом прабабушки.

— Привет, — он протянул мне руку, — старший лейтенант Стародубцев, Семён.

— Па... в смысле Глеб Звягинцев, военкор газеты "Боевое знамя".

— Ты, Глеб, на Ермолаева не обижайся. Слышал, небось, про связисток? Сегодня утром бомбой накрыло.

— Ну да, конечно.

— У Ермолаева сестра младшая такого же возраста, как эти девчонки, и тоже связистка, только на Южном фронте. Вот он и психует.

— Я понимаю, товарищ старший лейтенант.

Он внимательно изучил мои документы и, придвинув их на мою сторону стола, произнёс:

— Мы почти ровесники, так что давай на ты и по имени. Не на плацу.

— Давай.

— Ну и о чём ты, Глеб, писать собрался?

— Как о чём? О вашей работе, о ваших подвигах, о том, как вы за одну ночь скрытно от противника сумели наладить больше десятка переправ через Чёрную речку, о том, как по этим переправам наши войска пошли в наступление и так далее. Короче говоря, о подвиге саперов.

— Да какой там подвиг, Глеб, нормальная работа. Вот кто под огнём по этим переправам в атаку шёл, вот это подвиг, а мы что, нарубили гатей да мостков заранее, ночью втихаря к берегу приволокли, на воду спустили, меж собой связали и всё, переправа готова.

— Кому положено и о тех, кто в атаку пошёл, напишет, а у меня конкретное редакционное задание — написать о боевых буднях сапёров. А уж есть в этих буднях подвиг или нет, это пусть читатель решает. По мне так война — это вообще один большой народный подвиг.

— А вот тут ты брат, не прав. Конечно, народ поднялся и жизней своих не жалеет — это факт, но ведь и сволочей разных хватает, которые после первого же выстрела лапки вверх поднимали, и к немцу в плен шли. Или того хуже, своим же ребятам в спину стреляли, чтобы трусость их не заметили. А сколько нечисти обрадовалось, когда немец пришёл. Раньше они как все были: на собрания ходили, руки поднимали, в ладоши хлопали, а сами тихо Советскую власть ненавидели. Ненавидели и боялись. А сейчас обрадовались, повылазили из нор, немцу прислуживают, сапоги лижут. А ведь тоже народ, как не крути.

— Да, Семён, война она, как зеркало волшебное, отражает не внешность человека, а сущность. И фактов, о которых ты говоришь, из истории не выкинешь. Но не всех на это подлость душевная толкает, кого-то может и страх сломать, и голод, и другая какая нужда.

— Ты что же оправдываешь их что ли!?

— Нет, конечно, просто я понять пытаюсь, почему для одних война обычной работой становится, с ежедневным риском, грязью, потом и кровью, а для других — это ступенька в карьере, кормушка. Почему один за товарища жизнь готов отдать, а другой — чтобы свою спасти сотню чужих не пожалеет?

— Да ты, брат, философ, вон какими вопросами задаёшься, — Семён усмехнулся и потянулся за фляжкой, — тут без ста грамм и не разберёшься.

Достал вторую кружку, разлил. Я безропотно выпил и жадно зажевал спирт тушёнкой. Пережёвывая вкусное, пахнущее лаврушкой и перцем мясо, вдруг поймал себя на мысли, что не ел с самого утра. Миска вчерашней каши, наспех съеденная в лагере, ещё в том, моём времени, уже давно рассосалась, а может, и вообще там осталась, чёрт эти хронополя разберёт, а в этом времени перекусить как-то недосуг было.

Семён, видимо, уловив мой плохо скрываемый интерес к тушёнке, хлопнул себя по лбу:

— Вот голова садовая, вместо того, чтобы гостя накормить, я его спиртом да байками потчую. Погоди.

Он вскочил со скамьи, потянулся было к одному из спящих бойцов, потом махнул рукой, бросился куда-то вглубь землянки, чем-то погремел и вскоре вновь появился в круге света с котелком в руках.

— Сиди тут, я скоро, — жестом остановил мои так и не сорвавшиеся с губ возражения и выскочил из землянки.

Пока Семён отсутствовал, я потихоньку приходил в себя от случившегося и выслушивал очередную нотацию Хроника:

— Ты очень сильно рискуешь. Твои высказывания и современные тебе взгляды на сегодняшнее положение дел идут в разрез с официальной пропагандой, с тем, что им тут изо дня в день вдалбливают в головы: абсолютную неприязнь и классовую ненависть к врагам Родины всех пород и мастей. То, что ты сейчас говорил, пытаясь оправдать предателей, не что иное, как антисоветская пропаганда. И прадед твой сейчас не на кухню побежал, а к особисту. Сейчас вернётся и сдаст тебя, и правильно сделает, кстати.

— Да ладно тебе, Хроник, ну что такого я сказал, чего он сам не знает?

— А знания тут совершенно не причём. Знать про себя и говорить вслух это совершенно разные вещи. Я бы порекомендовал тебе сейчас всё бросить и возвращаться назад.

— С ума сошёл! Я его только-только нашёл, ещё, можно сказать, ничего не успел, а ты предлагаешь сматываться!?

— Да ты ничего и не успеешь. Завтра утром, максимум к полудню, если ты отсюда не уберёшься, время тебя уничтожит. Ты в этом времени чужой: инородное тело, проникшее в здоровый крепкий организм, и организм этот тебя или отторгнет, или погубит. Выбор, сам понимаешь, не в твою пользу.

— Да понял я, понял. Ты говорил уже. Только уж отведённое время я по полной использую. А ты следи за мной и дай знать, когда срок придёт.

Семён вернулся минут через пять. В правой руке краюха ржаного хлеба, в левой — парящий котелок.

— Вот, супцом гороховым разжился. Со штабного котла, между прочим, не просто гороховый, а с мясом, — лицо Семёна лучилось самодовольством и неподдельной гордостью. Словно не суп, а звезду с неба для любимой достал.

Эх, знал бы ты, дед, для кого за супом бегал! Меня вдруг захлестнула такая волна теплоты и нежности, что захотелось встать, обнять его и не отпускать больше. Странное чувство к человеку, которого встретил полчаса назад. Хотя полчаса, как и многое в этой истории, штука относительная. Виделись мы с ним всего полчаса, а вот знал я его гораздо дольше. Заочно, так сказать. И жизнь его, и весь боевой путь до самой гибели я знал досконально, не хуже самого Семёна, пожалуй. И всё-таки, чувство это было странным и очень сильным. Настолько сильным, что я с трудом усидел на месте.

— Ты чего это, Глеб, на меня как на красну девицу пялишься.

— А, не обращай внимания, — я с трудом взял себя в руки, — это профессиональное. Нужно максимально глубоко погрузиться в тему, вжиться в ситуацию, изучить объект, главного героя, так сказать.

— Ха, это ты меня уже в главные герои определил?!

— А почему нет? Кто лучше тебя введёт меня в курс, расскажет о вашей жизни, работе, познакомит с людьми?

— Ну допустим, про работу рассказать могу, конечно, а вот с людьми познакомить не получится. Личный состав отдыхает. Ночью на задание идём, так что знакомство отложим до завтра. Вот вернёмся, отдохнём, там и познакомишься.

— Слушай, Семён, а можно мне с вами.

— Куда?

— На задание.

— Ну ты даёшь, Глеб, на задание, — Семён покачал головой и пододвинул мне котелок, — ешь давай пока горячий.

Супец для штабного мог бы быть и погуще. В мутно жёлтом бульоне плавал пяток кусочков картошки, немного круглого не разварившегося гороха и кусок всё той же тушёнки. Если это из штабного котла, то чем же обычного солдата кормят? Впрочем, мысли свои я оставил при себе и суп умял с голодухи за обе щёки. А в промежутках между ложками продолжал гнуть свою линию:

— Пойми, Семён, это же здорово, репортаж с переднего края — это же мечта любого репортёра... ну корреспондента, в смысле. Своими глазами увидеть то, о чем пишешь. Не чужие впечатления пересказывать, а свои. Понимаешь?

— Да я-то понимаю, чудак ты человек, но ведь и мы не на прогулку идём. И на той стороне не дети сидят. От одной ошибки десятки, а то и сотни жизней зависят, а ты предлагаешь на операцию случайного человека взять?

— Но я же...

— Да пойми ты, голова содовая, будь ты хоть трижды хорошим парнем, но в нашем деле ты новичок, и значит, первый, кто эту самую ошибку совершить может.

— Ну ладно, в чем хоть смысл задания рассказать можешь?

— Да, обычная работа. Земля вокруг, сам видел, какая. Сплошь болота. В таком грунте траншея больше трёх суток не держится, заливает водой, края размывает. А немцы народ основательный, к надёжности и комфорту привыкли, вот и вспомнили средневековье. Заборы городят.

— Какие заборы?

— Да, обычные. Вбивают в грунт два ряда кольев, обвязывают проволокой, оплетают ветвями, сучьями, а промежутки между ними заполняют брёвнами и землёй. Землю берут с нашей стороны, поэтому перед укреплением ещё и глубокий ров выходит. В заборе огневые точки и бойницы для стрельбы. Получается стена высотой больше двух метров, ну и толщиной примерно такой же, да ещё ров с болотной водой. Сам понимаешь, средний век не средний, а взять такое укрепление не просто, и не одна жизнь оборвётся, пока наша пехота через неё перепрыгнет.

— А вы тут при чём?

— Как при чём? Мы же сапёры. Ночью скрытно подведём под заборы заряды, а когда пехота в атаку пойдёт, рванём разом, обеспечив проходы через укрепления.

— А что нельзя выкатить артиллерию на прямую наводку и раздолбать эти укрепления, не рискуя сапёрами?

— Можно, но скрытно этого не сделать, и эффекта внезапности не получится. А значит, и солдат можем положить гораздо больше. К тому же за первым забором может быть ещё один, и тогда немцы, увидев артиллерию, отойдут за второе укрепление и встретят нас оттуда, как ни в чём не бывало.

— Семён, я должен пойти с вами.

— Опять двадцать пять, — Семён хлопнул ладонью по столу.

— Подожди, послушай, — я перегнулся к нему через стол — ты прав, я новичок и буду мешать.

— Ну...

— Поэтому до самых заборов я с вами не пойду. Оставите меня где-нибудь на полпути, я издали посмотрю.

— Чудак человек, — Семён хитро глянул на меня и улыбнулся, — думаешь немцы слепые? Если ты за нами сможешь издалека наблюдать, то уж им-то с заборов нас и подавно видно будет.

— И как же теперь? — я опешил от растерянности.

— А вот так, дружище... Никто нас не увидит: ни немцы, ни тем более ты.

— Ну и ладно. Значит, я останусь там, где нужно, и буду вас ждать. Участие в операции, даже такое, это уже море впечатлений. Пусть главного не увижу, мне и этого хватит.

— Ну ты упё-ё-ёртый, — протянул Семён, — в любом случае это комбату решать. А будить его сейчас — не советую.

— Ну комбату, так комбату, — я не стал больше настаивать и решил сменить тему. — Расскажи о себе, Семён.

— Да что собственно рассказывать. Родился в четырнадцатом году в Орловской области, окончил школу, потом учился в Борисовском военно-инженерном училище в Архангельске. Оттуда собственно и был призван в Красную армию. Там же, в Архангельске, моя семья: жена Мария и двое сыновей Игорь и Олег. Вот смотри, — он достал из командирской сумки снимок. На травяном пригорке, возле стены какого-то дома молодая красивая женщина с маленьким глазастым пацанёнком на коленях. Рядом другой мальчишка, стриженый под ноль, с тонкими чертами лица и острым, серьёзным не по-детски взглядом.

Эту фотку я уже видел в архиве у деда. Снимок был сделан в Польше перед самой войной.

— Красивая, — пробормотал я, а старший на тебя похож, как две капли.

— Точно, все так говорят, а младший — вылитая Маруся, — в его голосе звучала неподдельная гордость и любовь.

Мы ещё долго сидели бок о бок. Семён полушёпотом рассказывал мне эпизоды своей жизни, перескакивая с одного на другое. То про учёбу в Архангельске, то про сборы в Польше, то про Смоленск, где семью застала война...

Наша беседа была прервана проснувшимся комбатом:

— Всё, Семён, кончай разговоры, иди людей поднимай.

Тот молча поднялся, хлопнул меня по плечу и вышел из землянки. Вышел и тут же вернулся:

— Вот чёрт, опять дождь. Думал, хоть денёк без дождя проживём.

— Товарищ капитан, — обратился я к комбату, — разрешите мне с ними.

— Под дождь?

— Нет, на задание.

— С чего вдруг?

— Репортаж, так сказать, с передовой. С места событий.

— Ну, коль башка не дорога, то ради бога. Если Семён возьмёт.

— Ничего, товарищ капитан, — улыбнулся Семён, — я за ним присмотрю, — подмигнул мне весело, накинул плащ-накидку на плечи и вышел наружу.

* * *

Небольшой отряд из девяти сапёров стоял перед комбатом в полной боевой готовности. У каждого новенький ППШ с секторным магазином, их как раз в начале лета в войска поставлять начали, наган, на поясе нож и сапёрная лопатка. На плечах плащ-накидки, капюшоны полностью закрывают измазанные грязью лица, пряча их от лишних взглядов и от нудно моросящего дождика. Возле ног туго набитый вещмешок. Там, скорее всего, взрывчатка, взрыватели и прочая сапёрская наука. Я стоял рядом с комбатом, а Семён прохаживался вдоль строя, внимательно оглядывая бойцов, проверяя, ладно ли подогнано обмундирование, надёжно ли закреплёно оружие и снаряжение.

— Катушки как следует смазали?

— Обижаете, товарищ капитан.

— Не обижаю, а беспокоюсь, — комбат был хмур и сосредоточен, — если катушка, не дай бог, скрипнет, когда кабель разматывать будете, немец вас враз накроет: и сами зазря сгинете, и дело провалите.

— Да мы всё понимаем, товарищ капитан, не впервой.

— Попрыгали.

Бойцы дружно сделали несколько прыжков.

— Порядок, товарищ капитан, — обернулся к нам Семён, — можем выдвигаться.

Мне прыгать не предлагалось: во-первых, я до этого уже минут пятнадцать скакал, как проклятый, пока Семён не остался доволен тем шумом, который я при этом производил. Во-вторых, никакого особого снаряжения у меня собственно и не было, кроме полевой сумки с Хроником. Даже "Лейку" взять не разрешили. Впрочем, в такой темноте от фотоаппарата все равно проку никакого. Не знаю, как у остальных, но мне старшина, по приказу комбата, выдал аж три комплекта обмундирования. Гимнастёрки были не новые, ношеные, но аккуратно заштопанные. Только на одной я дырку разглядел, наверное, от пули. Её края были разлохмачены и с подпалинами.

— Зачем так много-то?

— Ползти придётся и всё больше на пузе, пока до места доберёмся, мясо до костей сотрёшь, не то что амуницию.

Комбат, удовлетворённый докладом Семёна, кивнул и обратился к бойцам:

— Товарищи красноармейцы, ставлю боевую задачу: тремя группами скрытно выдвинуться к позициям противника и произвести минирование заборов управляемыми фугасами. Себя не обнаруживать, чтобы не подвергать провалу готовящуюся атаку. Командирами групп назначены сержанты, Ковалёв, Пилипчук и Мухамедов.

— Есть, — тихо отозвались сержанты.

— Старший лейтенант Стародубцев сопровождает корреспондента на протяжении всей операции. Дальше наших окопов не соваться. Подчёркиваю ещё раз, важность и секретность операции. Вопросы есть?

— Никак нет.

— Тогда шагом марш. И с Богом, — совсем уж не по уставу закончил комбат свой инструктаж.

В кромешной темноте, ориентируясь скорее по наитию, мы цепочкой направились в сторону передней линии окопов. Первым шёл Семён, я за ним, остальные следом. Я даже не успел толком со всеми познакомиться. Только с сержантами, когда те получали детальный инструктаж в землянке комбата, удалось переброситься парой ничего не значащих фраз. Потом они вместе с комбатом и Семёном ушли, как сказал командир: "подышать и своими глазами на всё посмотреть". Мне было велено спать. Я было подумал, что не усну, однако, видимо, под грузом впечатлений и общей усталости отключился мгновенно. Проснулся только, когда Семён потряс меня за плечо:

— Вставай, Глеб, пора.

— Сколько время?

— Двадцать два ноль-ноль, нужно выходить.

Сколько с того момента прошло минут или часов, не знаю. В темноте я совсем потерял чувство времени. Мне казалось, что мы идём уже очень долго, и ночь эта, призванная укрыть нас от вражеского глаза, вот-вот кончится. А мы всё идём и идём.

На передовой нас поджидала группа разведчиков, что бы провести сапёров через нейтральную полосу прямо к вражеским укреплениям. Семён обменялся с ними парой коротких фраз и, приблизившись ко мне вплотную, прошептал на ухо:

— Я не могу здесь оставаться. Мы идём дальше. Комбату ни слова.

Я в отвёт лишь кивнул. Дальше — так дальше. Меня вдруг охватил непонятный и слегка пугающий азарт. Мне уже виделось, как я самолично закапываю фугас под стенами немецкого "забора", и именно взрыв моего заряд перевесит чашу весов на нашу сторону и укрепление врага будет взято. Меня, вполне возможно, даже наградят медалью, а то и орденом... Точку в свободном полёте моей фантазии поставил Хроник.

— Ага, посмертно. Возьми себя в руки, Павел. Ничего ты не взорвёшь, никакую медаль не получишь, и вообще, вряд ли кто-то потом вспомнит, что ты здесь был.

— Да, ладно, не зуди, зануда, уже и помечтать нельзя, — мысленно проворчал я.

Вопреки ожиданиям первыми покинули окоп сапёры, а не разведчики. Оказалось, что прежде нужно снять свои мины, установленные перед нашими позициями. Карта минных полей у сапёров была, поэтому коридор они расчистили довольно быстро. А вот когда минное поле было пройдено, тогда порядок нашего продвижения изменился. Первыми пошли разведчики, сапёры за ними, я — практически последним. Замыкающим — Семен. Ни о каком "пошли", конечно, на самом деле речи не было. Всё передвижение теперь сводилось к тому, чтобы переползать от кочки к кочке, от воронки к воронке. Переползали быстро и в то же время бесшумно. Оказалось, что темнота на передовой и в километре от неё, это, как говорят в Одессе, "две большие разницы". Если там она была "хоть глаз коли", поскольку из-за низко висящих туч даже скудный лунный свет не пробивался, то на передней линии в небо периодически взмывали осветительные ракеты. И хотя толку из-за дождя от них было все таки мало, пространство вокруг нет-нет, да и окрашивалось в бледно-фиолетовое. В этот момент приходилось тыкаться носом в землю и так лежать, не шевелясь, секунд двадцать, пока горит ракета. И не дай бог, с той стороны заметят какое-то движение, тут же навешают с десяток фонарей и начнут "поливать" из пулемётов. Обо всём этом я узнал от Семёна ещё в землянке, непосредственно перед выходом. Наконец добрались до крупной воронки, вероятно, от авиабомбы. Скатились вниз и обнаружили, что дно по колено заполнено водой. Воронка оказалась достаточно большой, чтобы приютить весь наш отряд. Единственное, что напрягало, это тяжёлый смрад, скопившийся внутри. Но никто собственно пятизвёздочного отеля и не обещал, так что я своё недовольство засунул куда подальше. Раз остальные не возражают, значит всё нормально.

— Ну что, парни, — зашептал Семён, — мы с лейтенантом остаёмся здесь. Вы, — обратился он к сержантам, — со своими группами выдвигаетесь к цели. С каждой группой идёт один разведчик. Встречаемся здесь же в три ноль-ноль, то есть времени у вас на всё про всё, — он посмотрел на часы, стрелки на которых были покрыты фосфором и светились в темноте, — два часа двадцать шесть минут. Вопросы есть?

— Никак нет.

— Тогда — вперёд.

Серые призраки в полной тишине перевалились через край воронки и скрылись в темноте.

Абсолютной тишины не бывает. Видимо, первое волнение слегка улеглось и вскоре я начал различать звуки ночи. Вот где-то прострекотал ночной сверчок, вот птица "угукнула", а вот вдруг где-то в стороне от нас зашипела взмывающая вверх осветительная ракета. Я замер, представив, как ребята там впереди вжались в землю, слились с кочками и кустами, пережидая недолгие но мучительные секунды. И опять тишина, тревожная и такая хрупкая, что, кажется, пролети сейчас муха, и мир взорвётся. Ну, муха не муха, а вот комары напомнили о себе сразу же, стоило только чуть чуть успокоиться. Они конечно и раньше кружились над нами периодически присаживаясь поднять тост другой красненького за наше здоровье, однако адреналин и волнение не позволяли на них отвлекаться. Да и не замечал я их, как-то. А тут, нате вам, пожалуйста. Комаров было так много, что их нудное и непрерывное гудение воспринималось уже не иначе, как звуковой фон, свойственный данному конкретному месту.

Ш-ш-ш-у-у-х-х, — с шипением взлетела очередная ракета. Судя по громкости звука, где-то совсем рядом с нами. Я с любопытством задрал голову, но сильная пятерня Семёна тут же придавила её вниз. В последний момент я едва успел вывернуть шею, чтобы не ткнуться носом в мокрую вонючую жижу. Ракета вспыхнула прямо над нами, окрасив всё бледным мертвецким светом. Всё, в том числе и растерзанные разлагающиеся трупы — источник вони. В полуметре, таращась в небо пустыми глазницами, лежал распухший, почерневший труп красноармейца. Ног у него не было, вся нижняя часть тела — сплошное чёрное месиво из лохмотьев одежды и внутренностей. Увиденное окрасило тяжёлый дух дополнительными красками, и я едва справился с тошнотой. Спокойно смотреть на это я не мог, а поскольку Семён по-прежнему прижимал мою голову к земле, пришлось просто закрыть глаза. Спасительная темнота вновь накрыла меня. Впрочем, толку от этого было мало. Бледно сиреневое в чёрных пятнах лицо мертвеца по-прежнему стояло перед глазами. Я вдруг представил себя на его месте. Липкий, противный страх овладел мной. Господи, зачем я здесь!? Я не хочу так! Я жить хочу! Крупная дрожь пробежала по всему телу, меня буквально затрясло. Когда ракета погасла, Семен отпустил мою голову и я, наконец, смог отвернуться от ужасного зрелища. Видимо почувствовав моё состояние, Семен первым нарушил собственный запрет на разговоры:

— Да, не повезло парням, неделю назад мы в атаку пошли, так немец нас миномётами встретил. Мы залегли, а тут и авиация подоспела. Ребят как раз бомбой и накрыло.

— Они что же, так и останутся тут лежать.

— Ну почему, прорвём оборону, их и похоронят. Эх, писатель, тебе бы сюда зимой приехать, вот где страх-то был. Трупы вдоль дороги штабелями складывали. Хоронить было некогда, да и некуда: замёрзло всё. Кучи из тел в человеческий рост, как на дрожжах росли. Поначалу жутко было, конечно, а потом ничего, привыкли. Девчонки связистки за ними себе сортир устроили. Всё шутили: пойдем, мол, мертвяков проведаем, не разбежались ли. Пополнение приходило, так у куч этих как на вещевом складе отоваривались, кто шинельку получше присмотрит, кто — сапоги. В обмотках-то зимой не повоюешь. А с обмундированием в эту зиму совсем хреново было. Иные сапоги по пять хозяев за зиму меняли. Вот так вот, брат. Да-а-а. Об этом в газетах не пишут?

— Такие истории мало способствуют поднятию боевого духа. Об этом будут писать потом, уже после победы.

— Вот тут ты брат прав. Боевой дух нам сейчас ой как нужен.

— Скажи, Семён, а вот если бы ты, например, узнал, что завтра погибнешь? Что бы ты сделал? — слова сорвались с губ сами собой, я их кажется, даже обдумать не успел, по крайней мере, вопль Хроника: "Что ты делаешь!!!" опоздал. Слова были произнесены. Отступать было некуда.

— О чём это ты? — удивился Семён.

— Ну, например, если бы кто-то тебе сказал, что завтра ты погибнешь. И это не просто слова, а абсолютно точная информация.

— Это кто же такое может сказать? Цыганка что ли?

— Да не важно, кто! Важно, что информация абсолютно точная: "Завтра, когда пойдёшь в атаку, ты погибнешь"!

— Ну, что же, значит судьба. На войне, если ты не знаешь, иногда убивают.

— Что значит судьба! — я почти кричал, правда, шёпотом. — Судьба — это когда ты ни о чём не догадываешься, и всё само собой происходит. А тут ты всё наперёд знаешь и можешь хоть что-то предпринять.

— Да что же тут предпримешь?

— Ну, я не знаю... скажи, что заболел, например.

— Да ты что, парень, — Семён даже засмеялся беззвучно. — Товарищ капитан, можно я завтра в школу не пойду, у меня голова болит, — лицо Семёна вдруг стало серьезным, — это даже не смешно. За такие слова и под трибунал можно попасть. И потом, что же получается, если я от смерти спрячусь, она кого-нибудь другого найдёт. Эта стерва свой урожай так и так снимет. Значит, вместо меня мой товарищ погибнуть должен? Не-е-ет, парень, это не по мне.

— Но...

— Тихо, кажется, наши возвращаются.

* * *

Комбат выслушал доклад Семёна, кивнул удовлетворённо и обыденно как то:

— Спасибо, ребята, отдыхайте, — и ушёл в землянку.

— Ну, что, брат, — Семён хлопнул меня по плечу, — сходил на задание? Как впечатления?

— Сходу и не скажешь. Тут подумать надо, переварить.

— Тогда пошли отдыхать. Сон до обеда мы с тобой вполне заслужили.

Мне выделили топчан в командирской землянке, на который я тут же с удовольствием и повалился. Однако сразу заснуть не удалось.

— Глеб, тут такое дело..., у меня просьба к тебе будет... — Семён замялся, словно раздумывая, и, наконец, продолжил: — Я тут немного денег скопил, хотел семье отправить. Полевая почта, сам понимаешь, работает неспешно, а тебе из Москвы перевод послать проще будет. Поможешь?

— Не вопрос.

— ..?

— Ну в смысле, помогу конечно.

— Спасибо. Вот держи, — Семён протянул мне деньги и небольшую почтовую карточку. Сердце вновь накрыло щемящей волной. Эту карточку я не раз держал в руках и раньше. Это была последняя весточка с фронта, которая бережно хранится в семейном архиве. Надпись на ней уже практически выцвела, но с помощью компьютера я смог восстановить текст, который помню наизусть: "Здравствуй, дорогой друг Мурочка. Здравствуйте, мои орлята Игорь и Алик. Живу я по-прежнему, скучаю по вас, мои родные, но скоро придёт время, и мы снова будем вместе. Дорогой друг, от тебя что-то я не получаю давно писем. Это меня сильно волнует. Я убедительно тебя прошу, как можно чаще писать, ведь у тебя время всё же можно больше выкроить. И ты однажды была умницей — писала чаще, а сейчас снова бастуешь. Посылаю тебе 350 рублей. В том месяце отослал тебе 1000 рублей. На днях приедет в Училище один наш младший командир. С ним я посылаю тебе немного табаку, ты говорила, что хочешь курить. Ну а пока до свидания. Целую тебя крепко, крепко. Пиши, Мурочка. Сеня".

Я держал знакомую с детства карточку, стопку денег и совершенно не представлял, что делать дальше.

— Ты что творишь!? — Хроник, мягко говоря, был не доволен. — Какой перевод, какие деньги? Тебе через пару часов уходить из этого времени, а ты на себя обязательства берёшь!

— Успокойся ты, я эту карточку помню, значит, бабушка её всё-таки получила, значит, я что-то придумаю, или ты подскажешь, ты ведь у нас специалист по всякой хронохрени.

— Грубейшее нарушение регламента.

— Да пойми, ты, зануда, не могу я человеку отказать, если знаю, что он завтра погибнет.

— Не завтра, а сегодня.

— Точно, блин, сегодня, тогда тем более, — я перелистал купюры: пятнадцать зеленоватых червонцев, подозрительно похожих на доллары, с Лениным вместо президента, пять купюр по три червонца с тем же рисунком, только алого цвета и десять пятёрок с лётчиком в кожанке и шлеме на фоне самолёта. Итого триста пятьдесят советских рублей образца 1937 года.

— Не волнуйся, Семён, — я окончательно утвердился в своём решении, — переправлю твоё послание в лучшем виде.

— Ну и славно. Тогда отбой.

— Есть отбой, товарищ старший лейтенант.

* * *

Земля вздрогнула, меня сбросило с нар на пол. Сверху за шиворот сыпануло земли. Вокруг тьма кромешная. Надо выбираться, благо спать лёг не раздеваясь, думал, не засну, полежу, подумаю, а видишь вот, сморило. Землю под ногами тряхнуло ещё раз, но уже не так сильно. Сколько же я проспал? Час, два, десять?

— Один час сорок шесть минут, — тут же выдал справку Хроник.

— Какая точность, — проворчал я под нос и, выдернув полевую сумку с Хроником из-под подушки, рванул в сторону двери, едва светящейся щелями сквозь пелену пыли.

Не успел выскочить наружу, как тут же получил увесистый тычок в спину:

— Падай, не отсвечивай, — рядом со мной плюхнулся боец, — вон они, на второй круг заходят.

В небе закладывала вираж группа из пяти самолётов. Ещё одна пятёрка висела высоко над нами. Видимо, истребители, прикрывающие работу штурмовиков. Я опустил взгляд к земле и, повертев головой, нашёл Семёна. Тот расположился в свежей воронке, метрах в пятидесяти от нас.

— Глеб, — махнул он мне рукой, беги сюда.

Совершив короткий рывок, я кубарем скатился на дно воронки. Втянул, переводя дух, воздух полной грудью и зашёлся в кашле. Лёгкие заполнились едким дымом от недогоревшего тола.

— Это окись азота, — протянул мне руку Семён, — штука ядовитая, хорошо, что тяжелее воздуха. Выбирайся наверх, здесь дышать легче, — он посмотрел вверх и добавил, — сейчас начнётся.

— Ты прямо как в театре, — проворчал я, справившись наконец с кашлем, — лучшие места занял. Веришь, что снаряд два раза в одну воронку не попадает.

— Верю. На войне человек хоть во что-то, но верить должен. Без веры никак. Смотри.

Группа фронтовых пикирующих бомбардировщиков Ю-88 закончила разворот, и теперь они один за другим, сваливаясь на крыло, стремительно понеслись к земле, оглашая пространство рёвом и воем. От первого самолёта одна за другой стали отделяться маленькие чёрные точки. Бомбы.

— Передовую накрыли, — пробормотал Семён.

— Откуда знаешь?

— Передний край от нас в полукилометре. А немец бомбы сбросил, не долетев до него ещё метров сто — сто пятьдесят. Значит, как раз на первую линию и свалит. А вот те бомбы, что за передовой от самолёта отделятся, те, считай, наши.

Последние слова Семёна утонули в грохоте взрывов. Земля вздрогнула, болотистая почва ухнула и подалась всей массой, как живой организм. Впереди перед нами один за другим стали вырастать чёрные фонтаны земли и болотной жижи.

— Хроник, мысленно обратился я к компьютеру, — ты сможешь вычислить нашу бомбу.

— Да, если ты будешь контролировать момент её сброса.

— Хорошо, постараюсь не упустить ни одного самолёта. Ты только дай знать, когда наша будет.

Рванула недалеко, метрах в двадцати от нас. Стенки воронки вздрогнули, подались, казалось, сразу во все стороны, словно не из земли и корней были слеплены, а из живого дрожащего пудинга.

— Сейчас засыплет, — мелькнула паническая мысль. Даже дёрнулся было из воронки, но Хроник остановил:

— Это не ваша, не отвлекайся.

Впервые холодная рассудительность компьютера не вызвала раздражения, а наоборот успокоила.

— Вот он, паскуда, — Семён зло оскалился, глядя в небо — мало ему вчерашнего, опять притащился.

Я проследил его взгляд. С солнечной стороны к нам стремительно приближался фашистский истребитель. По отсутствию винтов и характерному рёву мотора я без особого труда узнал турбореактивный истребитель. Только вот откуда он здесь взялся? В войсках, если я не ошибаюсь, первые МЕ-262 появятся только в сорок третьем и то, не в качестве истребителя, а исключительно как скоростной бомбардировщик. Только в сорок четвёртом, после того, как командующим штаба люфтваффе был назначен генерал-лейтенант Вернер Крейпе, ему вместе с командующим истребительной авиацией, прославленным асом генералом Галландом удалось убедить Гитлера, что МЕ-262 необходимо использовать именно как истребитель в структуре ПВО Рейха. Так что откуда он тут взялся в сорок втором году, было не понятно. Впрочем, времени подумать об этом у меня не было, мессер пикировал, и казалось, прямо на нас с Семёном. "Гостя" заметили не только мы. Со всех сторон в сторону мессера раздалась стрельба. Палили из всего, что было под рукой. Автоматы, трёхлинейки — всё шло вход. Толку от этой пальбы было мало, люди просто вымещали зло за вчерашнее. Справа от нас гулко забухало. Комбат, упершись спиной в ствол обломанного дерева, держал в руках пулемёт Дегтярёва и садил в небо одной сплошной длинной очередью. Я повернулся к самолёту. То ли от стресса, то ли от страха, но мне показалось, что зрение моё из человечьего вдруг превратилось в орлиное. Угол обзора снизился до минимума, включился zoom. Я явственно видел за стеклом кабины лётчика, его лицо, его наглую жестокую ухмылку. Казалось, он тоже видел меня, летел прямо на меня и смотрел мне прямо в глаза. Я сморгнул, наваждение прошло. Самолёт летел низко, прямо над позициями. Из-под крыла отделилась россыпь чёрных горошин.

— Вот она,— раздалось в голове, — ваша. Шесть секунд.

Что можно успеть за шесть секунд? Сердце успевает шесть раз качнуть кровь по венам, влюблённый успевает сказать любимой заветные слова. Я успел схватить Семёна за плечо и крикнуть:

— Уходим отсюда, срочно!

Выбраться из воронки не удалось. Во-первых, шесть секунд это чертовски мало, во-вторых, Семён навалился на меня сверху:

— Куда ты, дурак! Жить надоело!?

Это было последнее, что я услышал. Дальше был сильный, очень близкий взрыв. Он ударил сзади, в затылок. Мне показалось, что тонна земли обрушилась на меня. Все произошло настолько быстро, что я не успел ни рот закрыть, ни зажмуриться. Так и впечатался в землю с открытым ртом и глазами.

* * *

Из мемуаров генерала люфтваффе,

кавалера Рыцарского креста

с золотыми дубовыми листьями,

с мечами и бриллиантами

Генриха Эйлера.

"Утром следующего дня получили боевую задачу: сопровождать группу Ю-88. Разведка сообщила, что противник готовит наступление. Поступил приказ произвести упреждающий удар по передовым позициям русских.

— Барон, не хотите размяться? Вылетаем через сорок минут сопровождать пятёрку Юнкерсов.

— Почему бы нет, господин майор, — барон был в весьма благостном настроении, — тем более что программу полётов никто не отменял. Какой квадрат?

— Да как раз там, Отто, где вы вчера бенефис устраивали.

— Отлично. Я с вашего позволения, господин майор, присоединюсь к вам попозже. С моей скоростью это труда не составит....

Ю-88 пошли на второй заход, когда справа от нас со стороны солнца появился самолёт барона. Покачав приветственно крыльями, барон пронесся мимо и спикировал вниз.

— Поглядим, как там поживают мои вчерашние знакомые?

Его самолёт прошёл над позициями русских, сбросил первую партию бомб и резко взмыл вверх. Даже с нашего эшелона была видна ожесточённая стрельба, которой русские встретили барона. Огонь вёлся из обычного стрелкового оружия. Зенитные батареи размещались ближе к передовой и были заняты бомбардировщиками, так что стрельба, видимо, барона совсем не беспокоила. Я ожидал, что он опишет круг и вновь пойдёт в атаку со своей излюбленной позиции. Однако в этот раз барон изменил себе и зашёл на позиции русских с запада. Это была ошибка. Теперь его самолёт был виден как на ладони и русские могли прицелиться лучше, а об убойной силе их трёхлинейки мы уже тогда были наслышаны.

Я вдруг увидел, как из правого крыла самолёта барона повалил дым. Машина клюнула носом, завалился на крыло и, вращаясь вдоль оси, устремился к земле. Времени выпрыгнуть с парашютом у барона ещё было, но, увы, он не смог этого сделать. Самолет рухнул в болото и взорвался.

Я бросил свою машину вниз, прошёл на бреющем над местом взрыва. Спасти барона я не мог, но хотя бы посмотреть, что с ним, должен был. Болото горело так, будто состояло не из воды и грязи, а из чистого авиационного керосина. Выжить в этом аду было невозможно.

Позже, когда горячка боя утихла, я смог спокойно проанализировать произошедшее, и понял, что барон сознательно увёл самолёт в самый центр непроходимых болот и возможно, даже привёл в действие устройство его ликвидации. Судя по взрыву, это было весьма вероятно. Барон до конца выполнил свой долг и сделал всё, чтобы новая секретная машина врагу не досталась. Я составил подробнейший отчёт и ходатайствовал перед командованием о награждении барона Отто фон Визе Рыцарским крестом с золотыми дубовыми листьями, посмертно..."

* * *

"Сов. секретно.

Зам. наркома Внутренних Дел Союза ССР

комиссару госбезопасности 2 ранга

товарищу АБАКУМОВУ

2 сентября 1942 года в 6 часов 53 минуты в районе деревни Апраксин городок Мгинского района Ленинградской области в ходе воздушной атаки был сбит немецкий истребитель неизвестной модификации. Со слов очевидцев, самолёт обладал скоростью и маневренностью, превосходящими как наши самолёты, так и известные на сегодняшний день модели противника. Самолёт рухнул в центральной части болота в полутора километрах на северо-запад от деревни. Данный участок болот представляет собой обширную непроходимую трясину, поэтому снаряжённый взвод НКВД с приданным ему взводом сапёров сумел пробиться к месту падения самолёта только 4 сентября. Место падения сильно обгорело в результате пожара, возникшего от возгорания разлившегося при падении самолёта топлива. В результате взрыва самолёт был полностью разрушен. Часть останков самолёта ушло в трясину, оставшаяся на поверхности сильно деформирована взрывом и пожаром. Характер деформации говорит о том, что либо на борту самолета находились взрывчатые вещества неизвестной нам системы, либо о том, что двигатели, используемые на данной модели, работали на неизвестном нам топливе. Все собранные на месте падения самолёта объекты, а также образцы воды, грунта и воздуха направлены в Москву спецконвоем. Тело пилота обнаружено не было. Вероятность того, что пилот погиб, считаю весьма высокой.

Начальник Особого Отдела НКВД

Волховского фронта

майор госбезопасности Мельников".

* * *

Я пришёл в себя от боли. Боль была внутри меня, боль была вокруг меня, боль была всюду.

— Не открывай глаза, — сквозь вязкую пелену прорвался голос Хроника.

— Что со мной?

— У тебя тяжелейшая контузия, осложнённая действием времени. Впрочем, тут я не совсем уверен. Согласно теории Хронополей, ты находишься в этом времени непозволительно долго и давно уже должен исчезнуть.

— Какое сегодня число?

— Шестое сентября.

— Четыре дня!? А ты говорил день — полтора от силы.

— Это-то и странно. Но для более детального анализа у меня недостаточно данных, и при желании с этим можно будет разобраться позже.

— А где Семён?

— До вчерашнего дня он лежал где-то рядом, но вчера умер, не приходя в сознание. Вчера же и был похоронен.

— Откуда ты всё это знаешь, если я был без сознания?

— Слух у тебя восстановился уже на следующий день после того, как вас сюда доставили. А всё, что слышишь ты, слышу я. Про Семёна я слышал разговоры врачей. Но не это главное, главное, что я слышал, когда ты бредил.

— И что такого я говорил, интересно?

— Много чего, много. Деда звал, всё предупредить его хотел.

— Не страшно, мало ли какого я деда звал.

— Меня звал.

— В смысле!?

— Хроник, кричал, Хроник, выходи на связь.

— Бли-и-ин.

— Вот, вот. А ещё мобилу искал, чтобы МЧС вызвать. Эти два момента очень заинтересовали местного особиста. Он никак дождаться не может, когда ты очнёшься. Хочет допросить тебя и лично в Москву препроводить. Наверное, на орден рассчитывает и повышение по службе.

— И что же делать теперь?

— Глаза не открывай, побудь ещё немного в "коме" и поменьше шевелись. Авось, ещё пару часов выиграем. Я пока тебя подпитаю, попробую восстановление ускорить.

— Как это?

— Через модем. Буду посылать в определённые области твоего мозга микроимпульсы нужной частоты. Они активизируют процессы регенерации, что приведёт к улучшению твоего самочувствия.

— А пока я тут четыре дня валялся, ты свои процедуры чего не проводил?

— Мозг твой был заблокирован практически полностью. Только слуховые каналы работали.

— Ну хорошо, а сам-то ты где?

— Судя по качеству связи, полевая сумка где-то рядом, в тумбочке или на кровати висит.

— А чего же её нквдешник не забрал?

— А ты вот глаза открой, он придёт, сам у него и спросишь?

— Лучше не надо.

— Вот и я о том же. Не забрал, и слава богу.

— Ты что, Хроник, в бога веришь!?

— Я электронное устройство. Я не могу верить или не верить. Просто использовал общепринятое разговорное выражение. В твоём времени, кстати, тоже не все, кто использует подобное выражение, люди верующие.

— Ладно, не ворчи.

— Я и не ворчу, а ты лежи смирно и не дергайся.

А я и не дергался, и не только потому, что боялся особиста, а ещё и не мог просто. Тело болело так, словно по нему дорожным катком проехали. Ни одной целой косточки, ни одной целой мышцы.

— Ничего, сейчас легче будет, — Хроник опять прочитал мои мысли, — никаких переломов, никаких разрывов и повреждений. Вся твоя боль — в твоей голове. Лежи спокойно, отдыхай. Раз уж время тебя до сих пор не убило, лишние полчаса здесь погоды не испортят.

Я прислушался к совету Хроника и постарался расслабиться, ни о чем не думать и погрузиться в тишину и покой. Если с покоем всё обстояло более или менее нормально, то вот с тишиной получалось всё не так однозначно.

Военный госпиталь жил своей жизнью. Чем дольше я лежал, тем больше звуков различал вокруг себя. Вот кто-то едва слышно зовёт сестричку: пить просит, а вот где-то застонал раненый, застонал не громко, деликатно даже. Человеку больно ужасно, а он стонать стесняется, товарищей беспокоить не хочет. А где-то справа раздаётся здоровый, жизнерадостный храп: такого стоном не разбудишь. То ли парень на поправку пошёл, то ли ранение не очень серьёзное.

А ещё был запах: сложный, густо замешанный на лекарствах и мужском поте. Были там ещё какие-то вкрапления, но я не настолько хорошо в них разобрался, чтобы раскладывать всё по полочкам.

Прошло минут двадцать, может больше, может меньше, сложно следить за временем, когда лежишь с закрытыми глазами и ничего не делаешь. Кажется, что ход времени замедляется, почти останавливается, жизнь замирает.

— Ну как он там, товарищ военврач, — голос негромкий, заботливый. Так мог бы разговаривать какой-нибудь старый сельский учитель, навещающий своего заболевшего ученика, — в себя не пришёл?

— Это особист. — тут же вставил комментарий Хроник, — не шевелись.

— Никак нет, товарищ капитан, и неизвестно когда придёт. Кома, молодой человек, штука малоизученная.

-А это твой врач.

— Ну-ну, вы уж, Михал Михалыч, не сочтите за труд, сообщите, когда корреспондент в себя придёт.

— Всенепременно, товарищ капитан, если очнётся, сразу же за вами пошлю.

— Не если, а когда. Надо верить в лучшее, Михал Михалыч, пессимизм с вашей-то профессией, мягко говоря, не полезен.

— Это не пессимизм, молодой человек, это профессиональный цинизм. Лучше приятно удивиться, чем горько разочароваться.

— А вот тут я с вами солидарен. И наши с вами позиции в этом вопросе весьма схожи.

Капитан, вероятно, ушёл, потому что доктор после небольшой паузы, заполненной сопением и неразборчивым ворчанием под нос, вдруг тихо, но отчётливо произнёс:

— С-с-сучий потрох. Не приведи бог с тобой на схожих позициях оказаться.

Что-то мне после этих слов совсем расхотелось встречаться с капитаном. Доктор положил мне ладонь на лоб, взял руку за запястье, посчитал пульс, удовлетворённо хмыкнул и удалился.

— Он раскусил тебя.

— С чего взял?

— Во-первых, с тех пор, как ты пришёл в себя, температура твоего тела повысилась, во-вторых, твой пульс ясно говорит о том, что ты всё слышал, всё понял, и теперь лежишь и пытаешься обмануть старого мудрого доктора.

— И что ты предлагаешь?

— Нужно уходить. Причём, чем быстрее, тем лучше. Доктор, конечно, старый и мудрый, но покрывать тебя не станет. Связываться с НКВД желающих мало.

— Предлагаешь вот так вот в наглую встать и уйти?

— Ну для начала неплохо бы осмотреться. Давай приходи в себя, пока тихо вокруг.

Я осторожно приоткрыл глаза. Огляделся сквозь дрожащие ресницы. Вокруг царил сумрак, но скудного света вполне хватило, чтобы увидеть мягкие стены из белых простыней, дуги металлической кровати, табурет со всем моим обмундированием, аккуратно постиранным, выглаженным и сложенным классической армейской стопочкой, тумбочку справа от головы и полевую сумку на ней. Всё моё со мной. Это хорошо. И то, что палаты отдельной удостоился, это тоже хорошо.

— А где дед лежал?

— Где-то рядом. Я разговоры врачей слышал.

— И что они говорили?

— Слепое осколочное ранение в голову. Состояние тяжёлого шока. Вкололи морфий, прописали покой, но он в сознание так и не пришёл. Вчера был передан товарищам из батальона для погребения.

— Значит, мы должны вернуться в батальон и узнать, где его похоронили.

— Это невозможно. Тебя тут же схватят и сдадут в НКВД.

— И всё-таки я должен. Не могу уйти, не узнав где его могила.

Я решительно поднялся и едва сдержал стон. Мощный заряд боли, о которой я как-то совсем забыл, взорвался в моей голове. Палата закачалась, в глазах поплыли оранжевые круги, и басовито забил большой церковный колокол. Я сел, глубоко втянув голову в плечи, посидел так какое-то время, словно в русской бане на полке после того, как ретивый банщик поддал пар, немного пришёл в себя и медленно, скупясь на движения, оделся. Присел на табурет, чтобы собраться с силами для последнего решительного броска вон из лазарета.

— Катя, Маша, — раздалось вдруг с улицы, — выносите раненых, машина пришла, будем в тыл отправлять.

Условная тишина тут же наполнилась всевозможными звуками и суетой. Отлично! Мне повезло. Хочешь в суете остаться незамеченным, будь в центре этой самой суеты. Улучив момент, я вместе с каким-то бойцом подхватил носилки с раненым и понёс их на выход, к машине.

* * *

Медсанбат остался позади, я шёл лесом вдоль дороги, прислушиваясь, не зазвучит ли поблизости мотор, с тем, чтобы сразу спрятаться в кустах. Движение было весьма активным, по дороге в обе стороны то и дело проезжали машины, так что я больше отсиживался в кустах, чем продвигался вперёд. Куда конкретно нужно идти, я понятия не имел, поэтому тупо шёл, справедливо решив: дорога куда-нибудь да выведет. Сейчас главное подальше от медицины и особиста убраться. О том, что он вполне может поджидать меня и впереди, я старался не думать. Где-то вдалеке грохотали пушки, а значит, там передовая, и направление я выбрал верное.

* * *

Часа через три я вышел к развилке, показавшейся мне знакомой.

— Налево через полтора километра место твоей высадки в этом времени, через три километра триста метров направо — штаб армии, — поспешил подтвердить мою догадку Хроник.

— Значит нам направо.

— Вольному — воля, но я бы не советовал.

Я оставил уже привычное ворчание Хроника без внимания и повернул направо.

До штаба, по моим подсчётам, оставалось не больше километра, когда я услышал неподалёку журчанье ручья. Перед появленьем в штабе нужно было привести себя в порядок, и ручей пришёлся как нельзя кстати. Я свернул на шум и вскоре различил едва приметную тропку, ведущую как раз в сторону ручья. Тропка резко ушла вниз, пара уступов — и передо мной даже не ручей, а небольшая речушка весело журчит, играя солнечными бликами. И такая невероятная умиротворенность вокруг, словно и нет никакой войны, словно вернулся я в своё безмятежное время, и всё, что было со мной в последние дни, всего лишь страшный затянувшийся сон.

Берег речушки оказался вполне обжитым. Утоптанная трава и небольшие деревянные мостки говорили сами за себя. Я разделся и аккуратно, стараясь не шуметь, вошёл в воду. Речка неглубокая и весьма прохладная. То ли быстрое течение не давало воде прогреться, то ли сентябрь не лучшее время для купания, но первые минуты наслаждения водой и мытьем быстро прошли, и я начал стремительно замерзать. Поэтому обратно на берег я выбирался с тем же удовольствием, что и несколько минут назад, когда лез в воду. Обтеревшись нательной рубахой, я надел галифе, сапоги и тут услышал за спиной быстрые лёгкие шаги. На берег вышла давешняя связистка, Зиночка Кукушкина. Девушка явно не ожидала здесь никого увидеть, поэтому испугано ойкнула и замерла, широко раскрыв глаза.

— Здравствуйте, Зиночка, — пришёл я ей на помощь, — я военкор газеты "Боевое знамя", лейтенант Звягинцев. Вы ещё меня к сапёрам провожали, помните?

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, конечно, помню, — Зиночка наконец вышла из ступора и улыбнулась, — только вы ведь в госпитале лежите без сознания.

— Да вот, очнулся, немного в себя пришёл да и отпросился. Чего зря койку занимать. У меня ведь ни царапины. Так, голова немного болит. А сейчас вот искупался, так и голова, кажется, совсем прошла. А вы тоже купаться? Вода холодная.

— Ничего, я привычная. Да и постирать кое-что надо, — только сейчас заметил в её руках вещмешок. — Ну и слава богу, что всё для вас так хорошо закончилось. Мы ведь когда после налёта вас нашли, я очень испугалась, думала, не выживете. Да и нашли то, надо сказать, случайно. Воронку, где вы со старшим лейтенантом Стародубцевым были, практически полностью землёй завалило. Ваша рука только и торчала, да и та присыпана была. Ребята мимо проходили, а вы пальцами шевельнули, песок сошёл, рука и показалась. Вот вас со Стародубцевым и откопали. Старший лейтенант-то прямо на вас лежал, а в затылке рана, и кровь повсюду.

— На мне, говорите, и рана на затылке, — я вдруг снова ощутил пульсирующую боль в голове, — выходит он спас меня, и мой осколок на себя принял.

— Что?

— Семён закрыл меня своим телом и погиб. Он погиб из-за меня!

— Чушь, — Хроник попытался прервать зарождающуюся во мне истерику на корню.

— Если бы я не появился здесь, он бы не погиб! Чушь, говоришь? Никакая не чушь. Пока я изображал из себя героя, способного повелевать временем, он просто взял и прикрыл меня своим телом! Понимаешь! Если бы не я, он мог бы жить!!!

— Твой прадед погиб второго сентября сорок второго года.

— Не погиб, а пропал без вести.

— Это детали, не меняющие сути. Скорее всего, его именно в той воронке и завалило. Завалило так, что его никто не нашёл. А благодаря тебе, ты же слышал, что сказала связистка, его нашли, и теперь ты можешь узнать место его захоронения.

— Это предположения!!! А факт: то, что он прикрыл меня собой!!!

— Ты кричишь вслух.

— Что с вами, товарищ лейтенант? — голос Зиночки заставил меня вздрогнуть и вернул в реальность, — зря вы вините себя, товарищ Звягинцев, — на её лицо легла тень, — кому какая смерть суждена, нам знать не дано. Что случилось, то случилось, и себя в его смерти винить нельзя.

— Так то оно так, только не рвани я тогда из воронки, и не кинься Семён меня удерживать, глядишь, и не нашёл бы его голову тот осколок.

— Не тот, так другой мог бы найти. Что уж там человеку на роду написано, не нам судить и не нам перекраивать.

— Ну да, ну да.... А что с Семёном стало, Зиночка?

— Когда мы вас нашли, он ещё жив был, только, как и вы, без сознания. Вас обоих в госпиталь отправили. А вчера он умер, нам сообщили, мы тело забрали и похоронили, как положено.

— Похоронили, а где, проводить меня туда сможете?

— Нет, товарищ лейтенант, проводить не смогу, мне в наряд скоро, а вот нарисовать — пожалуйста, вы и сами легко найдёте, место приметное.

Я достал из полевой сумки блокнот, карандаш и Зиночка принялась рисовать.

— Это речка Назия, вот она, кстати, — Зиночка кивнула в сторону речки, где я только что купался, — вверх по течению, километрах в трёх отсюда, есть небольшой мостик, там дорога из Апраксина городка на Кривой ручей проходит. Возле этого мостика, на небольшом мыске мы старшего лейтенанта и схоронили. Место приметное, красивое, легко найдёте.

— Ну что же, спасибо вам за всё, Зиночка, не буду вам мешать. Пойду в штаб, доложусь, да на могилу Семёна схожу, проведаю.

Я уже совсем было ушёл, как вдруг вспомнил о последней просьбе деда.

— Простите, Зиночка, но у меня к вам просьба будет. Семён просил через Москву перевод жене отправить, я пообещал, но боюсь выполнить обещанное не смогу. Я ведь после вас не сразу в Москву поеду, у меня ещё одно задание редактора есть. Не могли бы вы через свою полевую почту вместе с похоронкой отправить. Последний привет семье, так сказать.

— Конечно, товарищ лейтенант, сегодня в наряд заступлю, так как раз почтальону и передам. Только вы и сами ему в штабе передать сможете.

— Да нет, Зиночка, с вами как-то вернее получится. Я почтальона вашего не знаю, да и времени особо нет, уезжать давно уже пора. Задержался я тут, начальство ругаться будет.

Я передал ей почтовую карточку и деньги и, махнув рукой на прощанье, покинул берег.

— Теперь у тебя есть место захоронения, — Хроник, казалось, с нетерпеньем ждал окончания нашего с Зиночкой разговора.

— Да, чёрт возьми, получил, что хотел. Только выходит, что дед погиб, спасая меня. А если бы я сюда не сунулся? Может быть, он до сих пор был бы жив! Ну или хотя бы не погиб бы на войне!

— Будешь так думать, заплутаешь в хронопарадоксах: истины всё равно не узнаешь, а рассудок потерять можешь запросто. Тему эту для себя нужно закрыть. Случилось всё так, как должно было случиться, и в этом ни твоей вины, ни его, тем более, нет и быть не может. В штаб тебе соваться бессмысленно и опасно. Пора возвращаться.

— Ты прав, дружище, — рассуждения Хроника наконец-то меня успокоили, — на этот раз я с тобой согласен. Пора домой.

Уже через сорок минут я был возле пещерки. Внутрь я заглянул на мгновенье лишь для того, чтобы забрать свои вещи. Находиться там дольше было невозможно из-за запаха разлагающегося тела. Я даже отказался от первоначальной мысли похоронить настоящего Звягинцева в земле, как положено, да и времени не было. Хроник, не уставая, зудел, что счёт идёт на минуты, меня уже наверняка хватились и давно ищут, как шпиона и диверсанта. Переоделся в свою одежду и, набрав свежего воздуха, шагнул в пещерку, чтобы именно там нажать на кнопку "возврат".

Эпилог

Тучи висели над Синявино уже второй день и никуда уходить не собирались. Отгремел залп взвода автоматчиков, отзвучала барабанная дробь в исполнении местных школьников, озябшая публика возложила на свежую могилу красные гвоздики и разошлась, прячась от нудного моросящего дождика. Торжественное мероприятие, посвящённое захоронению останков солдат, погибших во время Великой Отечественной войны, закончилось...

Представители трех поколений семьи Стародубцевых молча стояли перед темным гранитным камнем. На полированной плите овальная табличка с фотографией и выгравированная на стальной табличке снизу надпись: "Стародубцев Семён Васильевич. Старший лейтенант. 08.02.1914г. — 05.09.1942г.". Рядом ещё одна фотография и надпись: "Звягинцев Глеб Егорович. Воен. Кор. Погиб 01.09.1942г.". Третьей фотографии не было. Лишь только табличка с надписью: "Дубровский Владимир Григорьевич. Ефрейтор. Погиб 01.09.1942г.". Останки водителя я нашёл возле искорёженного войной дуба. Точно там, где сам его и похоронил в сорок втором.

Дед неотрывно смотрел на фото отца, и по его щекам текли слёзы. Или это были капли дождя?...

Мой отец нервно покусывал губы, думая о чём-то. Может, пытался представить, каково это погибнуть в двадцать восемь лет, защищая Родину? Или вспоминал рассказы бабушки о том, как она молодой женщиной осталась одна с двумя сыновьями на руках. О том, как она таскала из госпиталя картофельные очистки, чтобы накормить детей, или про то, как она грела постель бутылками с кипятком, прежде чем уложить детей спать, потому что зимой сорок второго в Архангельске было очень плохо с дровами...

Не знаю.

Я переводил взгляд с памятника на деда, с деда на отца, с отца на памятник. Смотрел и думал:

— Вот и закончилась твоя война, Семён. Война, затянувшаяся на долгие шестьдесят восемь лет. И закончилась она твоей победой, дед. Нашей Победой.

P.S. А Хроника мне пришлось вернуть. Там же на мемориале в Синявино подошла ко мне симпатичная девушка с родинкой на левом виске в лёгком плащике под ярким разноцветным зонтом и сказала:

— Здравствуйте, Павел Андреевич, у вас есть вещь, которая вам не принадлежит. Надо бы вернуть.

Я конечно для порядка поартачился:

— О чем это вы?

— О хронолифте, — улыбнулась девушка, — и спасибо вам за память о Глебе.

А тут ещё и Хроник подтвердил её полномочия и посоветовал не искать неприятностей на известное место. Пришлось попрощаться с боевым товарищем и передать девчонке компьютер и модем. Видно, и для него война закончилась, и пора возвращаться домой.

(C)

13.06.11г.

Н.Новгород