— ...Должен признаться вам, — ворвался в зону мыслей Ивана Ивановича голос ведущего, — с достоверностью убедившись, что в те смутные годы человек, прежде чем произнести что-либо вслух, должен был подумать, можно ли об этом говорить постороннему лицу, не окажется ли в его словах какого-либо подтекста, который может быть легко истолкован ему же во вред; учесть аудиторию, место, свое психологическое состояние, политическую обстановку, случайно оказавшиеся уши и, вообще, прикинуть: не лучше ли промолчать? Учитывая все это, мы не могли себе позволить, чтобы нас и вас тут водили за нос, и потому приняли меры, к тому, чтобы выступающие были искренни в своих высказываниях и говорили именно то, что они думали, что видели и никак не иначе. ...А официальную периодику тех лет, мы и сами прочесть можем. Об этом мы и попросили позаботиться нашего экстрасенса и мага Флокера. Вы можете, при желании, пронаблюдать его за работой в первом ряду зала. Судя по изможденному лицу, приходится ему не сладко: такую свору чертей изгнать из душ блуждающих по жизни...

"...Люблю, когда меня хвалят и ставят в пример остальным синтетикам; получать премию на рубль больше соседа справа, совершенно при том не интересуясь, коим образом эта разница возникла," — Иван Иванович остановил свое перо в негодовании на крупную каплю бессовестным образом ляпнувшуюся с обвившегося вокруг раскалывающейся головы мокрого полотенца, и угодившую прямо в последнее слово, так некстати подмочив свой труд.

Он долго примерялся, чем бы ее оттуда изъять без ущерба для слова, но только усугубил положение. Сплюнул, хрюкнул, шлепнул недовольно об стол ладонью, при сем "летучая мышь" всколыхнула окружающий его полумрак и, смирившись, продолжал: "...Не люблю: вставать каждый день с кровати, бриться, ходить ежедневно будь-то в дождь, слякоть или в солнечный день на работу, мыть руки перед едой, тоже, после туалета; думать, мыслить, тем более через силу; когда холодно ногам, когда прерывают мечтания, и когда вызывают к начальнику.

Испытываю страх ко всему о чем начинаю думать; боюсь: милиционера на улице, начальника на работе, соседа по лестничной клетке, собаку, которая лает, собаку, которая молчит и смотрит хитрыми глазами; входить в темную комнату; оставаться одному в квартире вечером — и вдруг звонок, звонка в дверь в любое время суток, визг автомобильных тормозов, ночные крики подвыпивших прохожих; и еще очень и очень многого, что могло бы случиться, если бы...

Ну, об этих "если бы" слишком страшно думать, чтобы о них думать вообще...

Чего мне надобно для ощущения удовольствия и, смею вам признаться, счастья: мармеладу, трехслойного — был такой, я помню из детства; чтобы всегда было лето, и чтобы меня все любили и боялись... и еще машину. Большую и блестящую. И барышни, чтоб со всех сторон вожделенные взгляды бросали, а остальных зависть брала. И пожалуй, все.

Ах, да! Самое главное подзабыл, — Заграницу! И я по "бродвеям" не торопясь, прогуливаюсь. И долларов в карманах без счету. Откуда доллары? — такое даже придумать-выдумать невозможно, но ...чтоб определенно без счету. А вокруг их деловые люди носятся. Озабоченные, захлопотанные, а мне на них ровным счетом наплевать — у меня от долларов карманы обвисают — одним словом, без счета.

И на душе от таких мыслей становится радостно и хорошо. А больше, пожалуй, мне ничего не надо... Вот, пожалуй, разве что... ах, да ладно... "

— Дамы и господа! — это непривычное обращение, раздирающее барабанные перепонки, вернуло Ивана Ивановича в зал, в который у него особого желания возвращаться не было. — Далее мы остановимся на обстоятельствах, вынудивших Лавра Георгиевича Корнилова выступить с войсками на столицу, и причинах, которые обрекли эту акцию на провал.

Россия славится упорным повторением уже совершенных когда-либо ранее исторических ошибок и ее каким-то странным образом, так и тянет совершать их вновь и вновь. Путч военных в 91 году, мне кажется, имел те же причины, и те же последствия, хотя здесь есть над чем поспорить.

Сейчас я объявлю тридцатиминутный перерыв во время которого вы можете обменяться мнениями, просмотреть фотовыставку в холе, событий тех дней, а после перед вами выступит мастер токарного цеха при лаборатории научно-исследовательского института Иван Иванович Козюлин, как представитель трудового класса, которому по известному вам Учению должны были принадлежать история и будущее, — ведущий при этих словах слегка поклонился залу и убыл в открытую дверь сбоку.

Вспыхнул мягкий свет и благочинная публика неспешно стала вытекать из зала.

Иван Иванович первым вскочил из-за стола, забыв про ответственность, возможные последствия и страх, ринулся в запримеченную дверь вслед за ведущим, с ужасом думая только об одном: " Сейчас будут спрашивать! Сейчас будут спрашивать!.."

Он несся по каким-то запутанным коридорам, перепрыгивая через попадавшиеся на пути ступеньки. Там, где коридор раздваивался, он сворачивал налево, хорошо помня, что вся страна, и он в том числе, идет в "левом" направлении.

Ужас гнал Козюлина вперед и вперед. Перед ним расступались, от него шарахались, а в голове штопором вертелось то, что те, кто будут спрашивать, уверены: если его столько лет учили, если он жил, а значит впитывал воздух близкий к тем историческим катаклизмам; если дух миллионов убиенных завис над страной, то должен же он хоть что-то знать, чувствовать, догадываться; не могли же те, кто был постарше его ни словом не обмолвиться о происходящем... ни вздохом, ни фразой, ни строчкой.

"Какая неслыханная наивность, — я же ничегошеньки не знаю. Не учился, как следует, дурень. Ну, кто же знал, что будут спрашивать, да еще при при таких обстоятельствах? — визжала негодованием душа Ивана Ивановича. — И что я мог из тех учебников навыучивать, если страницы из них то цензура выдергивала, то одноклассники на самокрутки. А то, о чем взрослые по праздникам болтали на подпитии — никак не совмещалось с историей и несло в себе сомнительно-завораживающую опасность".

Запарившись в беге и утратив ориентацию, он внезапно заскочил снова в зал. Первым делом взгляд его упал на сцену, на которой неподвижно застыли его коллеги: "Живые ли? Как коллекция из паноптикума," — обожгло его сознание импортным словом, но он только махнул рукой в их сторону и побежал к выходу, стараясь влиться в последние ручейки выходящих из зала.

Его усердие ему же воздалось: впереди выходящий с интеллигентной бородкой сложной конфигурации, в очках и с тростью, по виду — господин, с воодушевлением излагал как раз на интересующую Ивана Ивановича тему. Мужчина и женщина, одетые по заграничному, но русскоговорящие, судя по роняемым ими междометиям, внимательно его слушали. Козюлин прилепился к ним четвертым, развесил уши и сожалел лишь об одном: что такой серьезный разговор, и на тебе, без бутылки ведется. Да будь у него, хоть чекушка с собою, он бы из них всю историю вынул, а не то, что эту каналью — Корнилова.

По их лицам недобитых интеллектуалов — Иван Иванович таких нюхом чуял — видно было, что порассказать они могут, вот правду ли, нет ли — тут уж сам кумекай.

— Вот я и думаю. — гундосил очкарик, — после Московского государственного Совещания верхушка армии разуверилась в возможности демократических преобразований в условиях продолжающейся войны, а заодно, убедились в том, что ни они одни так думают.

Что такое для командующего его армия? Это — его кровь, плоть, душа и мысли, его работа, наконец. Что может предпринять командир, если этой крови препятствуют поступлению во плоть, а душу терзают разлагающие ее мысли? — Он устанавливает диктатуру собственной власти, сметая все на своем пути, и в первую очередь то, что мешает ему в этом более всего — собственное правительство. Это также естественно, как и то, что человеку для его существования нужны воздух, вода и пища. А генералу — если он конечно, не манекен, поставленный на должность, чтоб место заполнить своим телом — нужна боеспособная армия, готовая выполнить поставленные задачи. Лиши генерала армии и кем он будет? Солдатом? — Нет. Даже должности такой не найдено, чтобы все его внезапное падение погасить.

— Да, я тоже так считаю, что с влиянием многочисленных партий и организаций от ультралевого до ультраправого толка на разложение воюющей армии не смог бы смириться ни один уважающий себя генерал. Тем более, генерал Корнилов, — вклинился в образовавшуюся в разговоре паузу второй господин.

И тут же дамочка понаддала учености к беседе:

— Война может привести к созданию демократического правительства, но демократические преобразования в условиях ведения затяжной войны, похоже, невозможны.

"О! Даже баба в курсе тех событий, — отметил про себя Иван Иванович, — грамотная. Попробовала бы в нашей коммуналке в разговор к мужикам встрять со своим мнением — вмиг бы схлопотала...".

— Вы, как всегда, поразительно точны в ваших замечаниях, Вероника Викторовна. Именно эти взаимоисключающие начала и не дают очень часто обществу двигаться вперед в подобных условиях, — прогундосили очки сквозь бороду. — В России к августу семнадцатого образовались три основные силы, такие характерные и привычные для нашей страны: лебедь, рак да щука — вот чье истинное место на гербе нашей родины; их можно классифицировать по целям, к которым они стремились. Первая, — очкарик, заостряя внимание своих слушателей, поднял указательный палец вверх, — многочисленные партии разных направлений, стремящиеся к установлению парламентской демократической республики, поддерживающие Временное правительство и созыв учредительного собрания.

Другая сила — монархисты, генералитет, часть офицерства, помещики, зажиточное крестьянство, мещане и прочие группы населения, видящие спасение России в установлении прочной власти и наведении порядка путем установления военной диктатуры или возвращения на трон монарха.

Ну, и третья сила, известно — большевики, со своей диктатурой пролетариата, не устрашаясь дать выходу страстей огромного малообразованного и малокультурного слоя населения, возглавляемых тонким слоем утопически настроенной интеллигенции, наивно полагающей, что их почтут за своих и после победы переворота.

Все три силы опирались на подручные им средства. Одни — на демократические традиции и интеллигентность, не брезгуя при этом интригой, а то и подлогом; другие — на упрямую прямолинейность, честь, достоинство и верность присяге; третьи — на простое количество, орущее, требующее, стонущее, легко уговариваемое.

Любые две силы из этих трех, могли раздавить третью, но в то время всякое объединение было совершено невозможно. Как лебедь, рак и щука, они могли только разъединяться, но никак не объединяться.

К несчастью, Корнилов не понял, что происходящие в армии процессы являются отражением происходящего в обществе, и что она, армия, тоже разделена на три противоборствующие части. А не разобравшись — бросил ее в атаку на столицу, предъявив ультиматум о разгоне коалиционного правительства и передаче ему диктаторской власти — вмиг решив задачу, которая не была под силу ни истории, ни логике: объединил республиканцев с социал-демократами (большевиками) на несколько суток, даже может часов. Но этого оказалось достаточно, чтобы история сменила направление и задвигалась с прискоком и прихлопом.

Нелогичное единство сил дало нелогичное направление движения истории, — голос излагающего понизился, обволакивая слушателей таинством открытия. — К тому же, вы обратили внимание? — вторая половина августа становится роковой для консервативных сил в истории страны и дает всплеск реформаторству, хаосу и разброду. В эти дни, мне кажется, происходит какая-то спиритическая связь с космосом, при том, мне отчетливо здесь чудятся, именно, черные дыры его.

Глазами он искал согласие и подтверждение своим выводам у окружающих.

Они остановились в дверях, ведущих в фойе, по которому перемещались группа людей; все остальные уже вышли из зала.

Внезапно взгляд его насторожился, и из теплого дружеского, ищущего поддержку, превратился в тревожно вопрошающий.

Первой оглянулась дама, проследив за направлением этого взгляда, и вздрогнула, увидев у себя за спиной, притаившегося Ивана Ивановича. Все трое стояли и разглядывали его не стесняясь, округлив глаза, особенно ужасны были очкариковы, увеличенные линзами и удивлением.

Иван Иванович сперва хотел дать отпор буржуям, согласно тем методам, каким учила партия, да сконфузился своим одиночеством; правда, и трезвость не позволила; еще и платье не чищено со вчерашнего.

"Может быть от меня запах какой, нехороший — ведь, не похмелялся с утра-то," — мелькнуло в мозгах, и он ступил шаг назад, не зная, как поступить.

Нога мягко подвернулась и он полетел вверх тормашками вниз, провалившись в какую-то ужасную центрифугу, ход которой какой-то гад все более ускорял.

Летел он недолго: проснулся сразу, резко и вдруг, словно только что лег. В его комнате кто-то ходил: шаги раздавались гулко и четко. Холодный ветерок пронизал тело, но разум уже включился и сказал: "Не бойся — то твое сердце ходит".

Иван Иванович вскочил необычайно для себя быстро с кровати и пронесся к столу. Уже рассвело достаточно и томик на букву "К" вытащил из кучи других букв, дрожащими от спешки и свежести утра руками.

"Скорее, скорее! — пульсировала кровеносная вена в его мозгу. — Я должен успеть... возможно, еще успею", — он чувствовал погоню у себя за спиной, и чтобы опоздать, достаточно было оглянуться, отвернуться от мчащихся галопом перед его глазами страниц.

"Ну, наконец... Хоть раз в жизни повезло... Вот он! Успел...", — и пальцы его судорожно заходили по отысканным строчкам.

"Корнилов Лавр Георгиевич (1870 — 1918), генерал, вождь контрреволюции во время гражданской войны. Участник русско-японской, мировой и гражданской войны. Во время отступления из Галиции 1915г. попал а плен к австрийцам, в 1916 удачно бежал. После февральской революции — главнокомандующий Петроградским военным округом. Не мог примириться с Советами и ушел в действующую армию. Назначенный 19 июля верховным главнокомандующим, потребовал от правительства возвращения старой власти офицерству и сведения на-нет прав солдатских комитетов, а также оздоровления тыла посредством борьбы с Советами. В августе выступил на Государственном совещании вождем правой оппозиции Временному правительству.

26 августа 1917 года Корнилов заручившись поддержкой всего генералитета ставки и комиссаров правительства (Савинкова, Филоненко), начал при общем сочувствии офицерства свое выступление, двинув на Петроград третий конный корпус под командой генерала Крымова, сопровождаемый английскими танками.

Кадеты открыто заявили о сочувствии Корнилову и вышли из состава временного правительства.

Меньшевистско-эсеровское большинство Советов "колебнулось влево". Была организована Красная гвардия для отпора Корнилову. Посланные большевиками и ВЦИК агитаторы разъяснили корниловским войскам смысл выступления, после чего казаки отказались в нем участвовать, и Корнилов сдался. Под давлением масс Временное правительство посадило Корнилова и генералов-корниловцев в тюрьму.