Наконец, юношу посетила мысль, заставившая его содрогнуться. Ведь мессер Ванни — рыцарь! Гранд! Выходит, он поддерживает мерзавцев, подобных Форезе Донати или Нери дельи Абати? Такое предположение выглядело невероятным, и всё же... Моцци высказался достаточно откровенно, чтобы заподозрить его в союзе с нобилями. Дино пришлось потратить немало сил, чтобы найти хоть какое-то оправдание своему покровителю: среди аристократии всегда существовали разногласия — достаточно вспомнить распрю между гибеллинами и гвельфами. В самом деле, — убеждал себя молодой человек, — с чего бы вдруг мессер Ванни, такой благородный, честно ведущий банковские и торговые дела, связался с негодяями? И воображение Дино уже рисовало красочную картину: не зря мужчина так взволновался, услышав имя Форезе, ох, не зря! Наверное, между Моцци и Донати идёт нешуточная война, и тогда опасения мессера Ванни становились вполне обоснованными. А он-то — Дино — успел обвинить мужчину во всех смертных грехах!
Жестоко отругав себя, молодой человек предпочёл не возвращаться более к хитросплетениям политической жизни флорентийцев, о которой был ещё недостаточно осведомлён, и задумался о своём возмутительном поведении, осуждённом мессером Ванни.
От жгучего стыда Дино покраснел: банкир имел полное право не только выказать недовольство, но и прогнать его восвояси, что явилось бы вполне справедливым наказанием. К чести юноши, на сей раз он даже не пытался найти оправдание, зато твёрдо решил взяться за ум, едва встанет на ноги.
Время пролетело быстро, и вскоре молодой человек получил возможность выполнить данное самому себе обещание. Намерению этому способствовала погода, которая не слишком располагала к прогулкам: зарядили унылые дожди, и сточные воды, залив улицы, превратили Флоренцию в сплошное болото.
Одним утром, столь же пасмурным, как и предыдущие, Дино сумел подняться с кровати и, не дожидаясь, пока слуги принесут завтрак, отправился в комнату, которую мессер Ванни именовал "библиотекой", крошечное помещение, чьи размеры несложно было измерить: три шага в длину, четыре — в ширину. Впрочем, молодой человек не стал примерять на себя роль заключённого и замер перед несколькими полками, вставленными в стенную нишу. На них лежало десятка три потрёпанных книг; видимо, Моцци нередко проводил время за чтением.
Дино взялся перебирать рукописи, осторожно перелистывая страницы. Разнообразие вкусов мессера Ванни поражало: на полках соседствовали Плавт и "Правила приличного поведения в обществе", Овидий и "Руководство по торговым расчётам", басни Эзопа и "Наставления в грамматике" Присциана. Поверх книг Лукреция, Ювенала и Катона возлежал толстый пергаментный свиток, в котором чьим-то твёрдым, размашистым почерком перечислялись названия денежных единиц соседних государств и меры весов, а подле него — несколько поэм на провансальском наречии.
Оставался последний фолиант: самый истёртый и старый. Открыв его, Дино издал чуть слышный возглас: молодой человек держал в руках отрывки из "Энеиды" Вергилия.
Юноша присел на крышку сундука и стал медленно, по слогам, вчитываться в строки великой поэмы. На долгое время мир вокруг перестал для него существовать — таким увлекательным оказалось путешествие троянского героя.
Послышались тихие шаги. Оторвавшись от книги, Дино увидел мессера Ванни. Лицо молодого человека залил яркий румянец.
— Читаешь? — с улыбкой спросил мужчина.
— Да, — ответил Дино. Голос его, обычно по-юношески звонкий, прозвучал неожиданно глухо. — По-моему, никакие богатства не могут сравниться с этими жёлтыми листками, которые я держу в руках...
Мессер Ванни усмехнулся и, ничего не ответив, вышел из комнаты.
Библиотеку Дино покинул только с наступлением вечера, когда желудок его со всей силой заявил, что не следует обращаться с ним чересчур жестоко. За столом молодой человек был задумчив, перебирал в памяти строки, запечатлевшиеся с удивительной чёткостью, и совершенно позабыл о присутствии сотрапезников. Джованни, заметив состояние друга, не стал докучать ему; мессер же Ванни, и без того не слишком разговорчивый, в минуты ужина становился поистине глухим и немым.
Ночью молодой человек ворочался на постели, тяжело вздыхая. В голове его зрело важное решение.
С трудом вытерпев утреннюю молитву, во время которой ему так и не удалось настроиться на благочестивый лад, Дино выбежал на улицу, не дождавшись даже, пока храм покинет семейство Моцци (а домочадцы мессера Ванни не пропускали ни одной утрени).
Напрасно Джованни разыскивал в толпе приятеля, надеясь, что на сей раз молодой человек окажется многословнее, чем накануне: Дино в этот миг быстро шёл по улицам, удаляясь всё дальше от церкви. Ноги стремительно несли его, пока вдалеке не показалась книжная лавка, украшенная расписной вывеской, словно какая-нибудь булочная или кузнечная мастерская. Тут юноша испытал внезапную нерешительность, и в душе его некоторое время происходила жестокая борьба.
Наконец, молодой человек переступил порог лавки и очутился в помещении, тускло освещённом и полном восхитительных ароматов, которые заставляли сердца любителей книг сжиматься от счастья. Вдоль стен тянулись длинные прилавки, где возлежали рукописи в кожаных обложках.
В глубине лавки стоял хозяин: худощавый старик, чей возраст давно перевалил за шестой десяток, одетый с подчёркнутой скромностью. Он беседовал с молодым мужчиной, высоким, статным, обладавшим гордой осанкой, достойной короля. На губах незнакомца играла отрешённая улыбка, зато в глазах пылал огонь. Впрочем, последние подробности ускользнули от взора Дино, утонув в полумраке.
— Вы слышали, мессер Гвидо, — говорил книготорговец, — что сегодня в монастыре Санта-Мария Новелла будет держать речь учёнейший монах — фра Ремиджо Джиролами? Вы ведь не раз бывали на его проповедях, ведь так?
— Бывал, — величественно кивнул мужчина.
— Согласитесь, что фра Ремиджо — величайший проповедник, какой только ступал по флорентийской земле.
— Не знаю. Признаться честно, меня мало интересуют схоластические философствования. Лучше уж полюбоваться на какой-нибудь учёный диспут.
— О, да! Понимаю. Сер Брунетто Латини...
— Что?! Этот старый нотариус, который знает французский язык лучше итальянского? Который повсюду твердит, что нет науки важнее, нежели управление государством? Разумеется, такой человек ни во что не ставит чувства: ненависть он подчиняет законам, а любовь, без которой невозможна сама жизнь, — догмам церкви! Впрочем, заповеди Христа, похоже, трактуются им весьма необычным образом: после общения с красноречивым старцем некоторые мои друзья лишились разума...
— О ком вы говорите? — сощурился владелец лавки.
Гвидо небрежно взмахнул рукой:
— Я не желаю называть имён. Но представьте только: один из молодых людей, который ещё вчера служил образцом добродетели, сегодня проводит время в обществе пьяницы и сластолюбца Форезе Донати! Этого Биччи — негодяя и брата такого же подлеца, как он сам, которым уготовано жаркое местечко в преисподней! — Гвидо склонился к уху старика и доверительно прошептал: — Я даже готов поверить в существование ада, лишь бы семейство Донати оказалось в обществе Сатаны и его слуг, синьор Паоло.
Книготорговец в ужасе вытаращил глаза.
— Откровенно говоря, временами у меня возникает желание каким-нибудь чудным безлунным вечером совершить небольшую прогулку по кабакам, в одном из которых пьянствует Биччи, и пронзить его брюхо кинжалом...
Старик поспешил перевести разговор на менее опасную тему:
— В этом нет необходимости. Вы, должно быть, не слышали, что несколько дней назад мессер Форезе приказал избить Джованни деи Моцци?
— Разумеется, я давно знаю об этой истории из уст сына Вьери деи Черки. И нахожусь в ярости! Почему Моцци молчат? Несколько слов подесте — и жирный Биччи порядком исхудает, со всех ног убегая из Флоренции.
Эти слова заставили Дино, до сих пор не удостоенного вниманием лавочника, прислушаться к разговору старика и Гвидо. Последний продолжал:
— Достаточно найти несколько свидетелей (влиятельных, разумеется), чтобы наказать Форезе. Я разговаривал со многими людьми, и все они готовы поучаствовать в расправе над Донати.
Торговец покачивал головой в такт речам собеседника.
Внезапно тот издал горестных вздох и произнёс звенящим голосом:
— Впрочем, разве можно винить Моцци за трусость? Мессер Ванни надышался ароматов "проклятых цветков", как нежно называет золотые флорины мой бывший друг, — и деньги стали для него дороже рыцарской чести. Это я мог бы смело выступить против всего семейства Донати, поскольку не потерял бы в случае поражения ничего, кроме жизни. А мне ничуть не жаль расставаться с ней... И если даже никто не вспомнит имени Гвидо Кавальканти...
Мужчина пожал плечами. Казалось, он забыл о том, где находится. Но это было не так. Внезапно Гвидо устремил на книготорговца пристальный взгляд:
— Я видел в вашей лавке любопытную рукопись — латинский перевод Аристотеля.
— Желаете купить её?
— Возможно...
Поэт посмотрел куда-то вдаль и безразлично произнёс:
— Сколько мне следует заплатить?
— Шесть лир, десять солидов и пять динаров, мессер Гвидо, — с подобострастной улыбкой поклонился книготорговец.
— Хорошо. Завтра я принесу деньги.
Кавальканти заложил руки за спину и медленно, опустив голову, побрёл к выходу, точно философ, который витает в облаках своих фантазий.
Когда мужчина скрылся, синьор Паоло окинул помещение быстрым, жадным взглядом, стараясь отыскать Дино. Поиски эти, однако, оказались тщетными: едва молодой человек услышал цену, названную торговцем, всякий интерес к рукописям вмиг оставил его, и юноша незаметно покинул лавку.
"Пожалуй, мессер Ванни был прав, когда утверждал, что одно лишь богатство приносит уважение и признание, — думал Дино, тяжко вздыхая. — Погляди, с каким вниманием торговец отнёсся к мессеру Гвидо, в твою же сторону даже не посмотрел. Похоже, только человек, всего добившийся, может позволить себе покупку фолиантов... Такой, как мессер Моцци..."
Тем временем банкир принимал у себя нежданного гостя: Вьери деи Черки, давнего приятеля и одновременно конкурента, который, как и Моцци, играл заметную роль в цехе Калимала. Разговор происходил в комнате мессера Ванни, полной всевозможных шкафов и сундуков, где хранились документы и письма, из-за чего пространства едва хватало для широкого дубового стола и совсем не оставалось для стульев или скамьи.
Впрочем, мессера Вьери такие неудобства не беспокоили: будучи представителем купеческой семьи, этот красивый высокий мужчина с небольшим округлым брюшком привык к суровым условиям жизни. А роскошь, к которой он питал некоторую слабость... Пусть на неё любуются посетители комнаты для гостей и завидуют богатству семейства Черки...
Произнеся несколько малозначащих фраз, Вьери перешёл к делу:
— Несколько дней назад под стенами моего дома свершилось ужасное преступление, Ванни. Твой сын чуть не был избит до смерти слугами Форезе Донати. Представляешь? Слугами! Разве может произойти что-нибудь более возмутительное? Не сомневаюсь, что брат Корсо этим поступком желал оскорбить не только тебя, но и весь цех Калималу.
— Ты ошибаешься, — перебил его Моцци. — Форезе — обыкновенный глупец, выросший мальчишка, не наигравшийся в детстве, — пусть возраст его и перевалил за четвёртый десяток. Он делает всё, что придёт в голову, под воздействием винных паров или скуки.
— Я не верю своим ушам! Что ты говоришь, Ванни? Неужели поступок Донати нисколько тебя не задел?
— Отчего же? Я никогда о нём не забуду.
Глаза Черки блеснули из-под густых бровей:
— Зачем держать в памяти обиду, если можно отомстить? Со мной уже беседовали старшины цеха, и все они поддержат тебя.
— Выскажись яснее, Вьери. О какой поддержке идёт речь? Надеюсь, никто не считает, что я способен поднять оружие против Донати?
Черки с трудом подавил разочарованный вздох и наиграно улыбнулся, что не ускользнуло от взгляда банкира.
— Разумеется, нет, Ванни! Никто не желает затевать междоусобную войну... — Моцци промолчал, давая собеседнику возможность высказаться до конца. — Просто обратись за правосудием к подесте, мы же предоставим такие доказательства, перед которыми тот окажется бессилен и вынужден будет наказать Форезе.
— Я удивлён, — пожал плечами Моцци. — Ты считаешь, что я удовольствуюсь штрафом в сотню-другую лир? Это не обогатит меня и не вынудит Донати просить милостыню.
Мессер Вьери ещё раз улыбнулся — на этот раз искренне:
— Среди судей есть немало таких людей, которые под влиянием... неких обстоятельств и показаний свидетелей — убедительных и точных — сумеют повернуть дело таким образом, что Форезе Донати отправится в изгнание.
Моцци вскочил с крышки сундука:
— Прекрати, Вьери! Ты сошёл с ума! Я понимаю, насколько велика вражда между твоим семейством и родом Донати, но прибегать к помощи нечестных судей, готовых ради наживы отправить на костёр родного брата, — низость и подлость.
Черки в свою очередь встал. Лицо его залила мертвенная бледность:
— Когда нужно отплатить за оскорбление, хороши любые средства.
— Нет! Кто поручится, что на следующий день торжество не обернётся кошмаром, а судьи, ещё вчера такие благосклонные, не прельстятся посулами врагов? И судьба, уготованная тебе, не окажется ещё печальнее изгнания!
— Пусть так. Но разве лучше безропотно ждать, пока враг учинит над тобой расправу?
— Донати — твои враги, а не мои...
В воздухе повисло напряжённое молчание. Черки до крови прикусил губу и коснулся рукой стены, словно силы оставили его.
Через минуту мужчина выдавил:
— Я всё понял... Что ж... пусть будет так, как желаешь ты, Ванни. Но запомни: если когда-нибудь случится несчастье, и ты на коленях станешь молить о помощи, я не откликнусь на твою просьбу.
Черки двинулся к двери.
— А я — откликнусь, если помощь потребуется тебе, Вьери, — сказал Моцци.
Купец пренебрежительно махнул рукой и не прощаясь вышел.
Часть 2
Интрига
Глава 1
Судья
Мессер Бальдо Агульони рассматривал кошелёк, полный золотых монет. Бока объёмистого мешочка обладали соблазнительной округлостью, и не меньший соблазн вызывало его содержимое. Мужчина причмокнул толстыми губами, представив, как флорины рассыпаются по поверхности стола, искрясь в рассветных солнечных лучах, и вызванивают, соприкасаясь друг с другом, прекраснейшую мелодию, какую только способен уловить человеческий слух.
К своим сорока пяти годам Агульони превратился в одного из самых уважаемых флорентийских судей. Сотни посетителей мечтали услышать хотя бы слово из его уст, старейшины цеха неизменно обращались за советом, а простолюдины, завидев мессера Бальдо шагающим по городу в пунцовой мантии, отороченной пышным беличьим мехом, и надетом на голову высоком колпаке, замирали от благоговейного восторга. Так, по крайней мере, считал сам Агульони, полагая, что шутки или насмешки горожан, которыми награждались судьи и нотариусы, не имеют к нему отношения.
