1. Мы вернемся.

Как и когда он выбрался на берег, не потревожив старших ребят — осталось загадкой. Но в данный момент он на трёх конечностях подкрадывался по пляжу к безмятежно дрыхнущей Зойке. В четвёртой — вытянутой вперёд жестом римского трибуна руке, Ромка за хвост держал здоровенного ужа. Тот извивался изо всех сил, давая понять, что крайне недоволен таким фамильярным обращением, но Серый не обращал на эти потуги ни малейшего внимания. По его лицу было понятно, что озорник уже предвкушал, что будет дальше.

Не в силах прекратить это вдохновенное безобразие, Илья с Пашкой окаменели по колено в воде. У Ильи даже открылся рот. Пашка же ощутил, как напряглись все мышцы— как будто с ужом полз он сам.

— Проснётся, — одними губами сказал Илья.

— Не, — так же откликнулся Пашка.

Уж опустился на обтянутый чёрным купальником живот. Придерживая его за хвост (змей немедленно начал предпринимать активные попытки бегства), Ромка нежным, но отчётливым голосом спросил:

— Зоя, скажи пожалуйста, это не твоя гадюка?

Мальчишки пригнулись — несчастный уж, вращаясь, как бумеранг, пролетел над их головами в реку, плюхнулся в воду и тут же активно поплыл в сторону Даугавы, явно собираясь покинуть пределы территориальных вод СССР вообще.

А потом был звук. Такой, что Пашка явно увидел, как ивы на берегу преждевременно сбросили половину листьев, по воде пошла рябь, а Ромку отшвырнуло в песок.

Зойка, вскочив на ноги, с искажённым омерзением лицом обрабатывала руками свой купальник так, словно на нём всё ещё ползали десятки гадюк. Если бы не мальчишки — она скорей всего из купальника вообще выскочила бы.

— Ну Серый... — процедила она, внезапно прекратив бессмысленные взмахи руками и глядя на всё ещё сидящего в песке мальчишку. — Ну я тебе этого не прощу!

И в великолепном вратарском броске перехватила дёрнувшегося было мальчишку за ноги. Теперь и Ромка тоже взвыл. Правда, в его вое было больше изумлённого недоумения — вполне понятно, если учесть, что он уже ехал на спине в сторону ближайших крапивных зарослей. Зойка буксировала его, как ЧТЗ — сцепку из трёх плугов.

— Зойка, ты чего? Ты что задумала?

— Сейчас узнаешь! — мрачно пообещала девчонка. Возле стены крапивных зарослей Зойка, не сбавляя хода, развернулась на девяносто градусов, а легонький Ромка по инерции, к которой примешались Зойкины усилия, полетел прямо в самую гущу. Было слышно как сочно ломаются крапивные стебли...

И тишина. Пашка невольно почесал руку. Лицо Ильи было сочувственным. Зойка недоуменно вперила взгляд в заросли крапивы.

— Ойййййййй! — вдруг заверещал Ромка. — Ой, Зойка, дура-а-а-а!!! — голос его стал плаксивым, Пашка даже глаза вытаращил. — Ой, я ногу пропорол, тут железяка-а-а ржа-ва-я-ааааа!!! Оййй!!!

— Рома, где, где?! — Зойка отважно бросилась в крапиву. — Прости, я правда...

— Там, там, — спокойно сказал Ромка, появляясь с другой стороны и как ни в чем ни бывало направляясь к реке. — Глубже и дальше ищи. Большая и ржавая. Вся в крови.

19.

Зойка появилась немедленно. На загаре тут и там наливались цепочки беловатых пузырей. Судя по всему, не спас и купальник. Глаза у Зойки были белые от злости.

— Зой, ты в речку не иди, — посоветовал Ромка. — Она закипит, речка-то... Зачем нам такая уха?

— Дурак, — сказала Зойка и ушла за кусты. Илья, виновато посмотрев на друзей, пошёл за ней. Ромка крикнул:

— Не ходи, она переодевается и чешется! — и вот тут зачесался с такой бешеной энергией, что Пашке сразу стало понятно, каких сил стоило другу прежнее показное равнодушие. Ромка обрабатывал себя, как хомяк, кривясь и пряча блестящие глаза. — Дура, правда, — пробурчал он. — Ой, не могу!!! — и он полез в воду.

Пашка, посмеиваясь, пошёл следом. Ромка плюхнулся на мелководье, какое-то время

лежал, а потом неожиданно сказал:

— А я придумал, что нам надо сделать. И даже ночи ждать нечего.

— Расскажи, — Пашка присел рядом.

— Сейчас, эти выйдут, — покривился Серый и пронзительно завопил: — Идите сюда, хватит чесаться, давайте о деле говорить!!!

Глава 5.

Меньше всего Анну Лиелансе можно было назвать религиозной фанатичкой.

Как и все люди, много и тяжело работавшие всею жизнь (а других она просто не знала и была уверена, что именно так и живут все на свете), Анна Лиелансе верила просто потому, что верила. В господа веровали её отец, мать, дед с бабкой, вся родня и все знакомые (хотя дед, как помнила Анна, иногда, случись в жизни какая небольшая удача, подмигивал и бурчал за столом: "Хорошо и богу молиться, и чёрта за хвост держать, а?!"), и эта вера была как бы ожиданием маленького праздника — грядущего и несомненного посмертного воздаяния. Она ходила в церковь и совершенно привычно делала то, что делали её близкие, родственники, знакомые, не вкладывая в эти действия ни особого смысла, ни священного трепета.

Может быть, поэтому она довольно равнодушно отнеслась к словам маленького бродяжки, забрёдшего на хутор после полудня, как раз к обеду. Это был белобрысый тощий мальчишка, одетый бедно, но подчеркнуто чисто, отчего бедность ещё больше бросалась в глаза. Сердобольная Анна дала ему еды, а он, хоть и глотал почти не жуя, при этом успевал непрестанно тараторить о том, что на каменный крест, стоит в трёх верстах от её хутора на перекрёстке двух больших дорог, снизошла благодать. Дескать, он, Раймондс, был слепой на один глаз, сколько себя помнил (мальчишка потрясал грязной тряпицей повязки), от рождения, все одиннадцать лет. А вот тут — да вот! — утомившись, прилёг под крест, помолился, как молился всегда — господи, даруй мне исцеление! — и проснулся зрячим на оба глаза!!! Теперь он идёт в Ригу, где непременно помолится в самом Домском соборе, за своё выздоровление и за Советскую Власть, при которой бог наконец-то обратил внимание на латышские земли — а потом приложит все силы, чтобы стать лётчиком!

Сначала она подсмеивалась в душе над легковерным маленьким чангали, ведь мальчишка явно пришел из Латгалии. Это было заметно и по его горячей вере, и по тому, как подчеркнуто правильно говорит по-латышски. Настоящий латыш всегда обращается с родным языком свободно, на то язык и родной. А вот чангали, с их малопонятным диалектом, на настоящем латышском говорят как на чужом. И почтения к дорожным крестам набрались от поляков да русских староверов. Когда-то давно Анна бывала в Резекне и помнила, что "кристи" стоят в Латгалии на каждом перекрёстке.

Пообедав и горячо поблагодарив за угощение, бродяжка отправился своей дорогой, только что не светясь от радости и хорошего настроения. А Лиелансе глубоко задумалась.

Становиться лётчиком ей было ни к чему и вообще — к самой мысли о полётах она относилась с подозрением, почитая это ведьмовством. Дело не то что плохое, но солидной хуторянке как-то неприличное. А вот другая мысль с типично латышской обстоятельностью обосновалась в её голове. Да так, что Анна осталась сидеть на крыльце, глядя на следы босых пяток в пыли и размышляя.

То, что Советская Власть — лучшее из деяний господних за последние две тысячи лет — для Лиелансе не подлежало сомнению. Пусть эти выжиги со Слитере говорят, что хотят. Они в жаркий день кружки воды нищему не налили и власть эту не поймут. Но она-то работала всю жизнь и к людям скупой не была. И, слава Христу, видит пока неплохо. Где злое, где доброе, различить может. Не Советская Власть мужа её в тюрьму упекла за

20.

две порубленных сосёнки, отчего и помер тот, едва год прожив по возвращении — что-то внутри ему повредили. Вот уже и ответ, где зло, где добро. Конечно, таких чудес, чтоб под старость за безделье деньги платили или детишек учили бесплатно, и от этой власти ждать нечего, это уж и не божье чудо, а небывальщина, и пусть офицеры из лагерей что хотят говорят. Она, слава богу, пожила и сказкам давно не верит. Но налоги эта власть снизила, а не господа из Риги. И землю ей эта власть прирезала, а не Ульманис — Андрис вернётся со службы, вот будет радость! По всему выходило, что Советская Власть — власть божья. И раз уж вышло так, что объявилось недалеко от дома святое место — то грех туда не сходить, да и не сказать господу пару слов за эту власть.

Как правило, латыши думают долго. Но надумав — от своего не отступаются никогда. Ребята учли это вполне — и, лёжа на животах в кустах за хутором, давились от смеха, наблюдая, как принаряженная Анна Лиелансе вышла из дома, взяла палку, неспешно, но уверенно двинулась в сторону развилки и пропала за соснами.

— Есть, — бессменный исполнитель роли латыша Раймондса, поднялся на ноги и горделиво задрал нос. — А я что вам говорил?!

— Воображала — хвост прижало! — немедленно осадила его Зойка. — Будущий народный артист без публики.

— Я — будущий танкист, — огрызнулся Ромка. — А артисты... и без меня найдутся. Лидка Айтмане артисткой будет.

После этой фразы мальчишка сразу захлопнул рот и покраснел. Робкая маленькая латышка доверила ему свою мечту под огромным секретом и очень боялась, что её засмеют: как же, батрачка — и в артистки захотела. Её дело навоз убирать. И хотя Ромка потратил немало времени, убеждая девочку, что в Советской Латвии перед каждым человеком открыты все пути, выбирай тот, который захочешь, и стыдиться никакой работы совершенно незачем, но пока что убедить её не сумел. Отступать не собирался: с тяжким наследием буржуазных предрассудков нужно было беспощадно бороться, но вот выдавать чужую мечту, даже если она очень-очень хорошая, не следовало. К счастью, друзья были слишком поглощены предстоящей работой, чтобы обратить серьёзное внимание на эту оговорку. Их интересовали совсем иные проблемы:

— Ой, мальчишки, — покачала головой Зойка, — как-то это не по-пионерски. Она же от этого ещё сильней в бога верить станет...

— Зой, — поморщился Пашка. — Подумай сама. Мы её не переделаем, она всю жизнь в бога верила. Советским людям что важно — чтоб хорошо жилось, или чтоб все в бога верить перестали разом?

— Хватит болтать, пошли работать, — деловито сказал Илья, поднимая ящичек с инструментами.

* * *

Домой Анна Лиелансе вернулась через пять часов. Туда да сюда, да там без спешки — вот и время. Рабочее, конечно, да ладно уж... да и что она сделать-то может? Силы уже не те, без мужика вон и калитку не поправить, размышляла она без особой печали, вполне довольная тем, что сделала.

Господи!

Она недоверчиво качнула калитку туда-сюда. Откуда-то появилась новая петля, а старая была перебита и смазана. Калитка ходила без скрипа. Испуганно захлопав глазами, Лиелансе покрепче перехватила палку и вошла внутрь. И закрестилась изо всех сил.

Бочка оказалась долита, и жёлоб для полива был починен — дёрни вороток, вода сама на грядки пойдёт. Огурцы прополоты все, а на пороге стояла корзинка — её, из-под стрехи снятая — доверху полная луговой земляникой.

— Чёрный... Михелис, — робко позвала Лиелансе, вспомнив рассказы Юри и озираясь. — Чёрный Михелис, ты?

В роще за огородом заухала днём сова.

— Поняла, поняла! — снова перекрестилась старуха. — Ой, прости дуру старую... — и опять перекрестилась, мысленно попросив и господа бога и Чёрного Михелиса не обижаться ни на неё, ни друг на друга. Потом глубокомысленно сказала, рассматривая землянику: — День чудес, право слово. День чудес...