Отыгрыш. Общий файл

Впрочем, что теперь толку об этом думать? Он вернулся в Орёл, бывшая осела в Питере. Любовная лодка разбилась... даже не о быт, Галку он и в приливе гнева не считал оранжерейным цветочком; тут больше всего подходило тривиальное определение 'не сошлись характерами'. Дело всей жизни тоже вдруг стало прошлым. Да и что такое его профессиональный опыт для срединной России? То-то и оно... Ни родных, ни друзей, ни хотя бы приятелей тут у него нет; как-то сразу выяснилось, что все, кого он мог назвать друзьями, одновременно были и сослуживцами.

Совсем не к месту возникла мысль: а ведь он — идеальный попаданец. Уже почти ничем, кроме воспоминаний, не связанный с этой реальностью любитель околоисторических построений, вооруженный ништяком типа 'ноутбук'. Забавно... но совсем не смешно.

Он шагал вдоль цепочки замерших (хотелось бы сказать 'торжественно', но на ум приходило — 'подобострастно', в соответствии с чиновничьей волей, возведшей зрелище в ранг традиции) трамваев к скверу Танкистов по истертой, местами вылущенной тротуарной плитке. А мысль никуда не двигалась, застыла, железной хваткой вцепившись в совпадение: прибыл ты, Александр свет Василич, к месту вечной стоянки не в абы какой день, впору задуматься: вдруг это не случайность, а волеизъявление судьбы? Говорят, судьба заботится о тех, кто в нее верит. Годунов по-прежнему верил. Именно 'верил' и именно 'по-прежнему', потому как разуму факты подавай да подтверждения регулярные, вера же охотно довольствуется остатками идеализма. А разум...Что ж ты, разум, не подсказал: надо, товарищ капитан третьего ранга, соответствовать моменту, прибыть на родину при параде? Вон, милиция на всех входах в сквер. Пропускной режим. Из штатских свободно перемещаются туда-обратно только чиновного вида господа с бейджиками на пиджаках, а всякий, кто в форме, — проходи без вопросов, будь ты военнослужащий, ветеран или юнармеец... Э-э-э, это кто ж такой одаренный обмундирование для юнармейцев придумывал, а? Во время оно у юнармейца Саньки Годунова была форма, похожая на общевойсковую. То, во что сейчас обрядили пацанву, больше всего напоминало плод фантазии безымянного дембельского модельера.

Годунов одернул себя. Вот так и превращаются в снобов, а потом и вовсе принимаются старчески брюзжать на весь мир. Пацанята в ёлочно-зеленой форме, украшенной разрисованными погонами и многоцветными аксельбантами, преисполнены гордости: они участвуют в самом настоящем воинском празднике. То, что они сейчас чувствуют, всяко важнее того, как они выглядят, нет? И ветераны смотрят на них с одобрением. Решающее слово — за ветеранами.

Площадь с 'тридцатьчетверкой' и Вечным огнем была обнесена временным ограждением: от одной металлической стойки к другой тянулись желто-черные ленты. Внутри периметра для ветеранов были расставлены пластиковые кресла. И опять Годунов вздохнул: в странном направлении движется творческая мысль организаторов, неужели никто не понимает, что этот гибрид стройплощадки и уличной забегаловки, может оскорбить чьи-то чувства... и эстетические, и куда более глубокие и значимые? И снова выругал себя за снобизм.

Толпа густела. Малышня уже не могла так ловко лавировать между взрослыми, и игры переместились на трамвайную линию: в кои-то веки опять доведется без всяких опасений и без бабушкиных окриков попрыгать по рельсам?

Из динамиков на крыше припаркованного поблизости микроавтобуса зазвучало щемяще знакомое 'Где же вы теперь, друзья-однополчане?', и воздух уплотнился, и стало трудно дышать. Судьба, в которую Годунов так безоглядно верил, благословила его чувством Родины, чувством кровной общности, не требующим определений и пояснений, даже словесного выражения не требующим. Благословила двумя дедами-фронтовиками, дожившими до внуков. И все же было, было необъяснимо личное в том, что временами накатывало на него штормовой волной. Как будто бы отголосок собственных воспоминаний... а откуда бы им взяться? Проще раз и навсегда решить для себя, что это всего лишь игра воображения. Но Годунов терпеть не мог все виды неправды, включая самообман и исключая военную хитрость.

Звук фанфар обрезал песню на полуслове, и не видимой отсюда ведущая хорошо поставленным голос принялась, профессионально имитируя восторг, нараспев читать стихи.

Традиционные речи Годунова не раздражали — он просто их не слушал. Он с детства усвоил, что приходит не на митинг — на возложение. 'Возложение' — так говорили дед и бабушка, и все соседи, фронтовики и дети фронтовиков, а следом — и внуки.

— ...торжественный митинг, посвященный...

Он слушал не голоса людей — он слушал самих людей.

— ...администрации города...

Не толпу — общность.

— ...во имя жизни будущих поколений...

Малышня, прыгающая через трамвайные рельсы...

— ...никто не забыт, ничто не забыто...

И серьезные юнармейцы...

— ...наш вечно юный город...

И девушка с мобилкой...

— ...преодолевать любые трудности...

И погруженная в свои мысли, явно далекие от происходящего, женщина средних лет...

— ...праздничное настроение...

И поддатый мужичок, с решительным выражением лица что-то доказывающий прапорщику ОМОНа...

— ...мероприятия, приуроченные к этому знаменательному дню...

И омоновец, с профессиональным равнодушием поглядывающий в сторону. Каждый из них часть общности, ни убавить, ни прибавить. И общностью их делают отнюдь не слова...

— ...память — не долг, память — честь...

То есть, не всякие. Надо признать, и среди легковесных велеречивостей встречаются весомые слова.

— ...пятого августа тысяча девятьсот сорок третьего года разведчики триста восьмидесятой стрелковой дивизии Иван Санько и Василий Образцов водрузили флаг освобождения Орла над домом номер одиннадцать по улице Московской...

Соврали, милостивый государь! Вряд ли нарочно, по злому умыслу такие дела другими людьми делались, однако же... Не Московская она тогда была, а Сталина.

— ...а в день двадцатилетия освобождения Маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян зажег Вечный огонь у подножия памятника танкистам. С тех пор не угасает огонь, как никогда не угаснет наша память о воинах-освободителях. В их честь дважды в год над Домом Победы взвивается красный флаг...

— Ну чего ты ждешь? Снимай! — учительского вида женщина в бордовой кофточке с блестками толкнула под локоть долговязого парнишку.

— Ма, да Катюха точняк в кадр не попадет, одни спины на фотке будут, — виновато пробурчал сын.

— Сейчас! — решительно пообещала мать — и с уверенностью ледокола двинулась вперед, к ограждению: — Пропустите! Пропустите, пожалуйста!

Кто-то посторонился, кто-то огрызнулся.

— Мне дочку сфотографировать, она там, с флагом! — с готовностью объявила дама-ледокол.

В образовавшийся на несколько мгновений просвет Годунов увидел юнармейскую знаменную группу — мальчишку и двух девчонок. И все, толпа сомкнулась. 'Интересно, успел пацан сестренку сфотографировать или нет?' — отстраненно подумал Годунов. Его внимание привлекла сутуловатая пожилая женщина — как-то мысль не поворачивалась поименовать ее старушкой. Привлекла тем, что внимания не привлекала, стояла себе в сторонке, не вливаясь в толпу и не стремясь занять подобающее ветерану место внутри периметра. Или тем, что... Нет, только показалось, что знакомая, да и немудрено — обычный человек. Обычный человек необычной — уходящей — эпохи. Седые, коротко стриженые волосы, темно-синий костюм (вроде бы, эта ткань называется крепдешин, смутно припомнилось Александру Васильевичу), орденские планки — прикрепи женщина вместо них награды, получился бы, как говаривала когда-то бабушка, собирая деда на встречу ветеранов, целый иконостас. На лацкане рубиновой эмалью поблёскивает значок-Знамя с золотистыми профилями двоих Вождей и четырьмя буквами снизу. В одной руке — трость, в другой — несколько красных гвоздик.

— ...курсанты Академии Федеральной Службы Охраны водружают дубликат флага освобождения. Оригинал хранится в Санкт-Петербурге, в знамённых фондах Военно-исторического музея артиллерии...

Годунов не признавал других цветов, кроме полевых да ещё гвоздик. Совсем не ко времени и не к месту вспомнилось, как пришел он к будущей жене на первое свидание с букетиком гвоздик — и услышал: 'Ты что, на кладбище собрался, что ли?' Потом супружница долго припоминала ему тот случай, раз и навсегда решив для себя: злодейка-судьба нарочно, на смех людям, свела ее с редкостным жмотом...

Судьба любит тех, кто в нее верит.

Момент водружения он ухитрился пропустить. Когда поднял глаза — на шпиле над белой башенкой реяло в жарко-голубом небе алое полотнище с нашитыми на него белыми буквами.

'За Родину! За Сталина!'

Времена определенно меняются, раньше-то, Годунов доподлинно помнил, просто красный флаг поднимали. Если мечта о твердой руке одолела даже местных чиновников, которые, помнится, от одного имени шарахались, как черт от ладана, значит, уже и их припекать стало, причем отнюдь не ласковое солнышко южных курортов.

Правда, внешне пока все чинно-благородно, один за другим, по ранжиру, возлагают венки и цветы к постаменту и следуют к своим машинам. Действо завершилось. Оцепление сняли. Теперь и простые горожане получили возможность подойти к памятнику танкистам. На бронзовую плиту у Вечного огня ложились скромные букеты. В сторонке радостно фотографировалась молодежь... а, вон и Катя, стоит у стелы с картой боевых действий, смотрит в объектив.

Последней подошла к памятнику та самая женщина с букетом гвоздик. Помедлила, возложила цветы, помедлила. И, тяжело шагая, двинулась к трамвайной остановке. 'Долго ей трамвая ждать придется', — тоскливо подумал Годунов. И пошел в противоположном направлении, к автобусной: волка ноги кормят, авось водители маршруток раньше движение откроют.

Несмотря на вечную неустроенность своего быта, Годунов так и не смог притерпеться к атмосфере больниц, гостиниц и помещений, в которых долго никто не жил. Тривиальное определение 'гнетущая' тут не подходило; эта атмосфера просто выталкивала его. Выталкивала комната с выгоревшими семейными фотографиями на стенах, с пыльными коврами, с пожелтевшими капроновыми занавесками.

И он пошел — куда глаза глядят, куда ноги несут. Постоял у белого камня, к подножию которого кто-то положил цветы, красные гвоздики. Теперь камень соседствовал с часовней в русском стиле, в прошлый приезд Годунова ее ещё не было. Камень — граница, предел, часовня — воин-порубежник. Один в поле не воин. А на своем рубеже — как знать, как знать.

Неспешно добрел до памятника в Комсомольском сквере. С отрочества было у Годунова особое отношение к этому памятнику. Почему? Да разве поймешь, почему! Какие мысли возникали у Саньки при виде знаменосца, который другой рукой поддерживал падающего товарища? Помнилась только одна: ранен или убит второй боец? Думал ли раньше Годунов о преодолении, о торжестве жизни над смертью через страдания и саму смерть? Вряд ли. До 'смертию смерть поправ' душой дорасти надо. Он и сейчас не вполне уверен, что дорос... да и вообще вряд ли для этого достаточно одних только размышлений. Такое пережить надо. Пережить. Надо. Да только — не ему. На Александра Васильевича Годунова у судьбы, по всей его жизни видать, совсем иные планы.

Чем ближе к центру, тем больше цветов у подножия монументов.

Тем больше праздничных флагов и праздных горожан.

Тем выше градус веселья. В прямом смысле слова. Городской парк культуры благоухал ароматами вино-водочного магазина, источал дымный жар шашлыков. Присутствовали неизменные атрибуты семейного досуга — мороженое, пирожные, сладкая вата, надувные диснеевские персонажи на палочках... Нет, не только диснеевские, между Микки Маусами и прочими Белоснежками Годунов разглядел несуразные самолетики и танчики. Для детишек постарше, тех, что гуляют уже за ручку не с мамами, а под ручку с девушками, наличествовал ассортимент сувенирных сердечек 'Made in China', фосфоресцирующих браслетиков, светящихся рожек.

Возникло совершенно иррациональное желание взглянуть на город с высоты колеса обозрения — и тотчас же угасло: на аттракционы выстроилась длиннющая очередь.

И он отправился в забегаловку под открытым небом. Как говаривал один его сослуживец, шашлык без водки — деньги на ветер. Такого рода агитация влияния на Годунова не имела — он употреблял шашлык исключительно с томатным соком.

М-да, хлеба в избытке, зрелищ — нехватка. Впрочем, самые инициативные запаслись петардами — то тут, то там раздавался звук, напоминающий хлопок лопнувшей покрышки; изредка бледной звездочке удавалось подняться над вершинами деревьев.

Годунов никогда не любил толпу. Но одиночество не любил ещё сильнее. Его всегда раздражали массовые гулянья, а вот салют... Салют — другое дело. Минуты ничем не омраченного торжества. В тот миг, когда, перекрывая убогонькие хлопки петард, грянул первый залп, на Александра Васильевича накатил такой восторг, какому прежний Санька позавидовал бы. Неизъяснимый, немой. Толпа разразилась свистом и нечленораздельными выкриками. Рядом с Годуновым звонко стукнула об асфальт пивная бутылка, где-то в стороне испуганно заплакал ребенок. Новый залп на мгновение перекрыл все звуки. И снова взвыла-взревела толпа. В небе гасли, оставляя седые стёжки, звездочки салюта. На земле тем временем свершалась фантасмагория. Завистливо потрескивали, силясь разгореться, белесые точки петард. Под ними тяжело парил дородный надувной Пегас. Блуждали болотные огоньки — горожане запечатлевали на видеокамеры мобилок не событие, нет, — зрелище. Дюжий парень, увенчанный светящимися рожками, увлеченно тискал хрупкую девицу с ангельскими крылышками за спиной...

Вдруг подумалось не об орловцах-современниках, а о москвичах сорок третьего года. Слышала ли в тот вечер Москва, видела ли что-то, кроме Первого Салюта?.. Ты определенно становишься ханжой, Александр Васильевич, хорошо, если за год-другой в мизантропию не скатишься!

Залп, ещё один, еще...

И — темнота, которую тщетно силились рассеять немногочисленные фонари. Толпа разочарованно заулюлюкала.

Нет, не темнота — потемки.

Очередная маршрутка подкатила к остановке уже переполненная, из раскрывшейся двери ехидно выглянул желтый воздушный шарик с намалеванными глазами и ртом. Безнадежно!

День, проведенный на ногах, давал о себе знать, однако же... Эх, была-не была, чего тут идти-то, через каких-то через полгорода. Еще в отроческие походные времена Годунов усвоил: главное — правильно выбрать темп движения, тогда можно часами шагать и шагать, отмеряя версты. Тем паче — по холодку. Наблюдая звезды и слушая ветер. И стараясь не замечать излишне веселую публику.

Не удалось. У Комсомольского сквера его настигла свара. Именно так — настигла. Двое парней в изодранных футболках, двигаясь какими-то несуразными перебежками, умудрялись на бегу волтузить друг друга в классическом стиле пьяных разборок, то есть — куда попало. Две растрепанные девчонки вскрикивали-всплакивали тоненько, испуганно, хромая следом на высоченных каблуках. М-да, резвится молодняк...