Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Обращайтесь.
— Что там было с мотором?
— Водитель забыл заправить машину.
Я буквально окаменела.
— Водитель? То есть тот самый, что сейчас везет генерала?
— Тот самый, а что?
— Это же диверсия, за такое расстреливать надо!
— Не встречались вы ещё со здешними водителями, — махнул рукой начштаба. — Здесь ведь шоферов пекут как блины. Научился на газ жать да баранку крутить — так уже и шофер. Садись, поезжай. Откажет у такого машина, а он и знать не знает, зачем и почему — может, аккумулятор сел, может, просто бензин кончился, а наш "специалист" уже преспокойно вылезает, ловит попутку и катит к своему начальству: авто, мол, из строя вышло. Вышло так вышло, на тебе другое, благо конфискованных пока хватает...
— И такому командира бригады доверять? Он же его угробит!
— Не успеет. Уже завтра утром его в расположении бригады не будет. Подберем кого-нибудь получше.
— Думаю, это будет нетрудно.
Я помогла начштаба вынести вещи из опустевшего дома, единственными хозяйками которого оставались отощавшие куры, и к тому моменту, когда к вороткам подкатил бежавший из фашистского плена вездеход, он уже был готов к отъезду. Командир бригады и начальник штаба обменялись короткими фразами, из которых я поняла, что товарищ Фриц едет отсюда прямо в Мадрид, "проконсультироваться с нашими товарищами", и вернется в Чинчон вечером. Пожав руку Лукачу, он кивнул нам с Алешей, запрыгнул в тяжелый вездеход и укатил. Отпустив механика, генерал прошел в дом, а мы остались возле машины. Главная улица Ла Мараньосы продолжала оставаться пустынной, только через несколько домов от нас трое здоровяков в униформе тельмановского батальона пытались запихнуть в грузовик с прицепленной к нему походной кухней раскормленного борова, протестующего изо всех сил.
Командир бригады вышел из дома, к массивной кобуре с американским автоматическим "Кольтом М1911 А1" прибавились полевая сумка и бинокль, в руках он нес чемодан и портплед, неизменная трость держалась крюком за шею. Поморщившись на непрекращающийся кабаний визг, Лукач бросил вещи на сиденье и направился к грузовику. Я заняла позицию охранника N1 — в шаге позади и шаге налево от принципала — а Алексей, необученный, но сразу все понявший, шел в позиции N2 — на полтора шага впереди и на шаг справа.
Как будто поняв по интонации, что к его палачам обращается решающее его судьбу начальство, хитрый боров притих. Разговор, однако, был весьма краток, а потому понятен даже мне. Лукач брезгливо задал вопрос, зачем им нужна живая свинья, разве интендантство не снабжает мясом, и, кроме того, уверены ли товарищи, что у нее нет владельца. На это улыбчивый сероглазый богатырь, тот, что в ночь выступления из Чинчона разливал кофе по манеркам, весело возразил, что хозяева виллы ушли к фашистам и кабан давно бы издох, если бы его четыре дня не кормили за счет батальона, не бросать же теперь Франко столько сала, тем более что марокканцы свинины не едят. Жовиальный экспроприатор для убедительности похлопал колышущуюся тушу ладонью. Лукач пожал плечами и отошел, а повара, должно быть, опасаясь, как бы он не передумал, поспешно подняли борт и отъехали.
В силу того, что в данных условиях следует опасаться не обстрела из идущей в одном потоке машины, а банальной засады с круговым огнем, я не стала возражать генералу, указавшему мне на сиденье рядом с шофером. Подождав, пока Алеша устроиться рядом с ним на заднем сиденье и надежно утвердит винтовку между колен, командир бригады по-испански приказал: "Гарахе".
Перед гаражом уже стоял грузовик с походной кухней и привязанным к ней задремавшим после стольких переживаний боровом. Механик и три повара ломиками подвигали вверх по сходням, положенным на край днища, какой-то станок.
— Это пригодится больше целого свиного стада, — удовлетворенно промолвил Лукач. — Хунта обороны вывезла отсюда в Мадрид авторемонтную мастерскую, а один токарный станок бросили то ли по забывчивости, то ли по лени.
Мне было совершенно невдомек, каким образом батальонным поварам будет полезен токарный станок, но меня это совершенно не касалось.
Остановив вездеход на залитой солнцем чинчонской площади, Лукач осведомился, найдем ли мы отсюда свою роту, и после хорового "так точно" прибавил:
— Даю вам сутки на отдых, а послезавтра в семь тридцать будьте на этом самом месте. Пока — всего хорошего.
Польская рота помещалась там же, где раньше. Часовой, пристально оглядев меня от характерного для ее бойцов треуха до подошв, убедил себя самого словом "свой" и пропустил. Внутри имелась масса нововведений. Винтовки были составлены в козлы посередине прохода и на случай, если кто заденет ботинком о приклад, прихвачены накинутым сверху сплетенным из бечевки кольцом. Шапки, фляжки, саперные лопатки, футляры с противогазами, подсумки и штык-ножи висели на вбитых в стены гвоздях. Люди спали не на голой соломе, а на покрывающих ее одеялах.
Мое место на соломе оставалось незанятым и выглядело тем более притягательно, что тоже было накрыто одеялом. Я приставила винтовку к козлам, бросила на одеяло мешок и только начала развешивать по гвоздям свое снаряжение, как из командирской каморки в глубине помещения выкатился счастливо улыбающийся Алеша Эйснер, обеими руками прижимающий к груди свой потерянный под Сьерра-Де-Лос-Анхелес вещмешок с оборванными лямками.
Первым делом он вынул и торжественно вручил мне мои часы. Мои часы! "Командирские" в специсполнении, в свое время врученные отцу самим Слащевым и подаренные им мне на двадцать первый день рождения. Я уже совсем было смирилась с их потерей и теперь, так внезапно получив их назад, разревелась как девчонка.
Затем он высыпал на одеяло все остальное. Благодаря тому, что запасные обоймы — на взгляд штук двадцать — Алеша положил сверху, все оно пришло в довольно неприглядное состояние. Особенно сильно пострадали сигареты — значительная часть их превратилась просто в труху.
Лежащий рядом Щербаков предложил Алеше свою помощь в пришивании оторванных лямок, вскоре подошли и остальные наши — Роман Хабрович, Стас Фоменко, Саша Полевой и другие. Они уже успели не только выспаться, но и разузнать о многом, происходившем в наше отсутствие. Саша Полевой, поддерживаемый междометиями Фоменко, рассказал, что батальон Андре Марти действительно был деморализован самим своим командиром. Десятки французских и бельгийских добровольцев письменно подтвердили то, что мы уже слышали от Леблана: Мулэн первый закричал про окружение. Хуже того, удрав вместе с поддавшимися спровоцированной им панике, он как в воду канул. В бригаде, во всяком случае, его нет. Поговаривают, что он бежал во Францию. Добавляют еще, будто он оказался тайным троцкистом, но Саша оговорился, что лично ему последнее кажется неубедительным. Каким способом оно вдруг выяснилось: всего три недели, как Мулэна назначили командиром батальона, и, несомненно, на основании достаточно проверенных данных... Но нельзя не признать, что история с этим Мулэном довольно-таки загадочна. В батальоне же после того, как его командир смылся, буза. Человек сорок, если не больше, обмотались черно-красными платками и объявили себя анархистами. Никого, мол, не признаем и впредь беспрекословно никому не подчиняемся: ваше руководство себя показало, и без коллективного обсуждения мы выполнять его приказы не собираемся. Вновь назначенный командир батальона, судя по всему, слаб, а комиссар в единственном числе с бузотерами справиться не может. Ему в поддержку комиссар бригады направил своего помощника — немецкого коммуниста и тоже писателя, как наш Людвиг Ренн.
Пока мы разговаривали, весьма кстати подвезли горячий обед: суп и рагу. Поддерживая ложки хлебом, чтобы не капать, мы умяли ввосьмером четыре переполненных котелка.
— Пойтить посуду пополоскать, а то, балакали, сбор скоро, — держа раскуренную самокрутку величиной с сигару в одной руке и беря манерки и ложки в другую, обратился к самому себе немолодой боец, представленный мне под проклятым монастырем как Семен Петрович Ненашев, произошедший из крестьян Псковской губернии.
— Литературных сил здесь вообще хоть отбавляй, — с намеком глянув на Алешу, добавил Полевой и продолжал: — Что же касается батальонов Гарибальди и Тельмана, то в них, в общем и целом, как говорят докладчики, порядок. Пошумели и успокоились. В нашей роте недовольство не совсем еще, правда, улеглось, но оно носит, если можно так выразиться, рассредоточенный характер. Некоторые, например, винят во всем происшедшем тринадцатое число. Большинство все же продолжает считать ответственным за неудачу командование, все сверху донизу, но особенно обижено на батальонное, а конкретнее, на интенданта.
— Это еще за что?
— За дискриминацию в области пищепитания, — ухмыльнулся Саша. — Поляков и балканцев кормят якобы хуже, чем немцев. Командир и новый комиссар роты считают это доказанным.
— А Болек где?
— Болек? Ты разве не знаешь? Хотя откуда, тебе, в самом деле, знать... Комиссаром в роте сейчас Мельник, как ты, наверное, сам догадался, а Болек... — Саша понизил голос, — Болек расстрелян.
— Как расстрелян? За что?
— Толком ничего не известно, я хочу сказать, рядовым бойцам. Надо учесть, что сегодня в роте собиралось партийное собрание на эту тему, но мы на него опоздали. Тех, кто молчит, я не расспрашивал, а те, кто болтает, говорят по-разному, и кому верить, не знаю. Одни утверждают, что, когда этот самый Болеслав, всеми так ласково называемый Болеком, в третий раз покинул необстрелянных людей под огнем и, ссылаясь на сердечный припадок, ушел принимать капли на перевязочный пункт, два пожилых санитара, оба старые члены партии и оба из инициативной группы, рекомендовавшей этого труса в комиссары, потребовали, чтобы он взял себя в руки и немедленно вернулся в бой. Тот мало что отказался, но будто бы заявил, что он образованный партийный работник и приехал на организационную работу, а не служить пушечным мясом. Тогда они отобрали у него пистолет, отвели в сторонку и без лишних разговоров из его же пистолета и пристрелили. Между прочим, эта версия имеет в роте наибольшее признание. Она импонирует тем, что негодование, возбужденное в людях с нормальной моралью зазнавшимся партийным бюрократом, проявилось и, следует признать, довольно радикально — безо всякой бюрократической волокиты, а также и тем, что высшую меру наказания применили два брата милосердия...
Громко стуча высокими шнурованными ботинками, к командирской клетушке вихрем пронесся худой человек в лихо сдвинутом на ухо берете, сзади поспешал щуплый интендант, у которого мы получали продовольствие в Ла Мараньосе.
— Сказывают, зараз строиться будем, — предупредил возвратившийся Ненашев, пряча посуду.
— По другим сведениям, — повествовал Саша дальше, — его арестовали лишь на следующее утро и по медицинском освидетельствовании, признавшим его пригодным для военной службы, передали как симулянта и дезертира в Пятый полк, где его судили и за дискредитацию комиссарского звания расстреляли. Есть и третья версия, по моему мнению, наиболее правдоподобная; если верить ей, вышеозначенный сердечник под конвоем отправлен в Альбасете, где его, несомненно, будут судить и столь же несомненно расстреляют...
— Збюрка! — зычно выкрикнул с порога своей комнатушки Яцек. — Без карабинув!
Как и прежде, рота строилась снаружи. Правый и левый фланги Яцек загнул к центру так, что перед строем образовалось замкнутое с трех сторон пространство, где к нему присоединились Мельник и оба гостя.
Выступив вперед, Мельник объявил, что в роту прибыл комиссар батальона товарищ Рихард. Когда он, Мельник, доложил вчера вечером товарищу Рихарду о проявившихся в польской роте нехороших настроениях, являющихся результатом нанесенной ей обиды, товарищ Рихард был как громом поражен. Узнав же, что очень многие поляки обращаются к своему комиссару с просьбой отпустить их в Одиннадцатую бригаду, потому как они хотят присоединиться к уже отличившемуся в боях батальону Домбровского, а главное, услышав, чем эти просьбы мотивированы, товарищ Рихард ушам своим не поверил и сначала рассердился, какого черта ему пересказывают всякие сплетни, но, подумав, решил, что ни с кем предварительно объясняться не станет, а разберется на месте, в присутствии заинтересованных. Притом товарищ Рихард просит его извинить, он по-польски не знает и будет говорить по-немецки, а чтобы легче следить, пусть переводят фразу за фразой.
Изъяснив все это, Мельник попятился, а к строю приблизился Рихард. Продолговатое лицо его было сердитым, узкие губы сжаты. Он заговорил надорванным лающим голосом. Откуда-то сбоку в оставляемые им промежутки падали слова перевода.
Ему сказали... Он в это поверить не может... Ему сказали, что польские товарищи жалуются на интенданта батальона... Жалуются, что он поступает нечестно, пристрастно... и снабжает польскую роту хуже, чем немецкие... Но интендант батальона проверенный революционер... потомственный германский металлист... Пусть же товарищи из польской роты сами удостоверятся... до какой степени эти обвинения ложны... Не ложны даже... Они клевета... Примите во внимание: он не предупрежден, зачем его сюда вызвали...
Повернувшись к нам спиной, Рихард обратился к интенданту.
На одинаковом ли продовольственном обеспечении состоят все четыре роты батальона Тельмана — польская, балканская и две немецкие...
Низенький интендант даже плечами пожал. Jawohl, конечно, одинаковое.
Комиссар батальона с торжеством оглянулся на нас. Однако, по окончании перевода, вдоль шеренг прокатился недовольный ропот, и Рихард сделал нам замечание. Он настаивает, чтобы польские товарищи вели себя дисциплинированно, недоразумение сейчас разъяснится. И он поставил интенданту следующий вопрос. В нем комиссар батальона пожелал уточнить, какое питание получили роты в ночь на тринадцатое, перед выездом из Чинчона.
Утренний завтрак? Так-так. А из чего он состоял. Из горячего кофе с сахаром и хлеба? Sehr gut! Но откуда-то пошли разговоры, будто некоторые, — необходимо подчеркнуть: некоторые, — но не все, получили еще к кофе понемногу рома, а к хлебу — по куску колбасы. Что скажет по данному поводу интендант батальона? Что это правда?! Mensch! Кому же предназначалось столь приятное и подкрепляющее дополнение, каким ротам? Не польской, это известно, оттого она и жалуется на несправедливость. Ну, а балканской? Тоже нет? Кому же тогда? Двум остальным? Так это не выдумка! Рихард повысил голос. Он требует объяснения! Почему именно они? Почему?
Интендант, подняв к нему утомленную, с резкими морщинами физиономию, уверенно, преисполненным достоинства голосом ответил:
— На всех бы не хватило. Я дал лучшим.
— Не старчило бы на вшистских. Далем найлепшим, — прозвучал перевод.
Рихард с размаху хлопнул себя по бедрам. Стало тихо. Но вдруг справа от меня кто-то хихикнул. Засмеялись и позади. Через мгновение смысл сказанного дошел до всех, и рота дружно загоготала. Сквозь раскаты хохота можно было разобрать отдельные возгласы: "Вот это да!..", "Ну, сказанул!..", "Ну немчура дает!.." и прочие в том же духе. Сменивший раздражение искренний смех был настолько заразителен, что и по лицу Яцека проскользнула сдержанная усмешка, Мельник же, почесывая переносицу, заслонил рот, а глаза его смеялись.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |