7 футов над килем

Десятки самых рукодельных матросов и старшин, забыв про отдых, остервенело тесали неподатливые дубовые чурки, подгоняли их друг к другу, строгали, полировали и тут же передавали другим, не менее искусным, которые вырезали на них изображения кораблей, пушек, якорей, флагов и прочих атрибутов морской славы. Медники ковали широкие звонкие обручи для скрепления колод, и среди всей этой людской занятости метались замполиты, озабоченным матом поощряя личный состав. Справедливости ради следует заметить, что трое из четверых замполитов бригады страдали невинно, за компанию, так сказать. Они, возможно, даже знали, что означало слово "гомо сапиенс", но тут уж вступил в силу закон воинской службы как высшей формы общности людей.

Ночь прошла в трудах и тревогах, но к утру на причальной стенке красовались четыре великолепные колоды, поражавшие взор уставной соразмерностью пропорций, блеском и прихотливой вычурностью рельефов. Ожидая транспорта, четверо пастырей ревниво косились на соседские изделия, пытаясь предугадать их судьбу, а значит, отчасти и свою, ибо знали, что все явления жизни есть лишь идеологическое движение материи и могут оцениваться только с этой точки зрения.

Однако случись и впрямь подобный конкурс, судьи оказались бы в немалом затруднении — так хороши, так свежи были все колоды! От них исходил дух самоотверженной флотской бодрости, основательности и готовности ко всему, что вообще может произойти.

Тут, однако, случилась накладка: грузовик, выделенный для перевозки деревянных шедевров, вышел из строя, других свободных машин не было, и после продолжительной ругани с тыловиками замполиты, скрепя сердце, согласились на гужевой транспорт, в то время ещё имевшийся на вооружении.

Экспонаты были с осторожностью погружены на телегу, следом взошли комиссары в парадных тужурках, и каждый, поддёрнув брюки, уселся на свою колоду. Пожилой старшина-возничий оглянулся, хлестнул рахитичного конька, и повозка покатилась. Сзади рысью припустил сводный отряд отутюженных матросов, от которых за версту шибало "Тройным" одеколоном.

Обыватели, привыкшие, казалось бы, к военно-морским причудам, при виде торжественной процессии останавливались и обменивались мнениями. Высказывалось даже нелепое предположение о возобновлении смертной казни через отсечение головы, и что четверо капитанов второго ранга, сидящих с отрешёнными лицами на плахах, есть первые жертвы возрождаемого варварства. Навстречу кортежу выскакал на кобыле капитан-лейтенант Сипунов и был немало поражён, а, пожалуй, и напуган столь быстрым результатом вчерашней шутки. Однако он приблизился к повозке и почтительно испросил разрешения сопровождать колесницу. Недоброжелатель его смягчился и дозволил. Сапунов с похоронным лицом поехал впереди, и с этой минуты шествие приобрело окончательную завершённость формы.

У штаба телега остановилась, и замполиты, выяснив, что начальник ещё не прибыл, велели матросам тащить колоды в его кабинет, как и было приказано накануне. Сипунов же получил разрешение следовать на корабль.

Ещё привязывая лошадь к кнехту, он уже выяснил, что его приятель — дежурный отбыл на гауптвахту, что доказывало несомненный профессионализм особистов и надёжность флотских средств связи.

Сипунов галопом поскакал к узилищу и, задобрив стражу, отправил приятелю короткую записку: "Ну, как?" и мгновенно получил ответ: "Я тебя не выдал, гнида!" В ближайшем гастрономе Сипунов купил две бутылки коньяка — одну он презентовал начальнику гауптвахты на предмет послабления режима заточения, а вторую просил передать товарищу, что и было незамедлительно исполнено. В ответ пришла записка: "Прощаю!", и успокоенный Сипунов отправился в гавань, где на причале красовались все четыре колоды. Замполит, не знавший, что такое "гомо сапиенс", завидев всадника, подбежал к нему и, ухватившись за повод, прошептал уже знакомое Сипунову слово — "гнида". Но Сипунов, зная, что доказательств его греха нет, решил, что этот обойдётся без коньяка.

Неуставная болезнь

—  Это всё от половых излишеств, —  заключил доктор, снимая очки.

Без очков он утратил значительную долю респектабельности и, если бы не чёрная морская форма и погоны полковника медицинской службы, вовсе бы походил на растолстевшего, жуликоватого торговца. Полковник дослуживал свой срок на спокойной должности в морском училище и был абсолютно убеждён, что все человеческие недуги имеют лишь две причины: распутство и пьянство. К этому выводу его привело постоянное общение с курсантами, которые меж собой прозвали доктора Бациллой.

—  Ну, уж это вы хватили, доктор! —  усомнился начальник строевого отдела. —  Случай-то особый. Как вы это по-научному обозвали — сом... сам...

—  Сомнамбулизм, —  доктор опять взгромоздил на нос тяжёлые очки, —  проще говоря — лунатизм.

—  Лунатиков нам только не хватало, —  пробормотал начальник СО и посмотрел на командира роты капитана третьего ранга Жучко.

Когда начальник строевого отдела Рукосуев желал продемонстрировать суровость, то глядел на людей особым манером: оставаясь фронтом к собеседнику, поворачивался профилем и скашивал глаза. В молодости какой-то шутник сравнил нос Рукосуева с наполеоновским, и с тех пор подчинённые неоднократно дивились, как это нормальный с виду человек принимает порой эдакие замысловатые позы.

Поймав взгляд начальника, Жучко поднялся и встал по стойке "смирно", сдвинув, по возможности, короткие толстые ноги.

—  Сидите, —  досадливо махнул Рукосуев. —  Я вас не виню... Хотя...

Жучко на всякий случай остался стоять.

Капитан второго ранга Рукосуев не просто любил порядок и дисциплину, но относился к ним трепетно и находил, по собственному признанию, больше поэзии в ярко надраенной бляхе, чем во всём Байроне. Почему досталось именно английскому барду — никто не ведал, но все знали, что мысль капитана второго ранга, отягощённая повседневными заботами, совершала иногда затейливые кульбиты, отчего многие высказывания и поступки его казались простым людям загадочными.

Например, вовсе не был наказан курсант, повиснувший по пьяному делу на чугунной заборной пике, когда возвращался в училище под утро из самовольной отлучки. Остриё прокололо толстое сукно шинели и застряло на спине в складке, не причинив нарушителю ни малейшего вреда. Курсант висел, дрыгая ногами как паяц, плохо понимая, что же с ним приключилось. В это время сыграли подъём, и Рукосуев, выступивший во двор, чтобы лично проверить "организацию проведения утренней гимнастики", увидел распятую на заборе фигуру. Рукосуев приблизился. Узрев под собой начальника строевого отдела, курсант унял болтанье ног, отдал честь и уверенно, хоть и невнятно, представился.

—  Снимите! —  приказал Рукосуев подоспевшему наряду и добавил негромко:

—  Негодяй! А службу знает!

Другой же курсант схлопотал лично от Рукосуева кучу нарядов вне очереди и был лишён на месяц увольнения в город за нарушение формы одежды, а именно — за пребывание на лестничной площадке в расстёгнутой шинели и без ремня. Расстёгнутым он оказался потому, что тискал в парадной девицу, а действие это, как всякому известно, приятнее производить, имея на себе минимум амуниции. Курсант, самозабвенно отдавшийся развратному процессу, не подозревал, что особа, подхваченная им на танцах в училище, есть дочка Рукосуева. Папа, спустившийся в пижаме за почтой, обнаружил динамично развивающуюся любовную сцену. Рукосуев на мгновение остолбенел, но тут же пришёл в себя и сделал курсанту замечание за нарушение формы одежды. На дочь, одежда которой тоже была в явном беспорядке, он даже и не взглянул. Узнав в полосатом дядьке начальника строевого отдела, курсант в ужасе завопил и, забыв попросить руки девицы, кинулся вниз, не считая ступеней. Рукосуев повертел в руках оставленную на подоконнике фуражку и в служебной задумчивости поднялся домой, сопровождаемый слезливыми оправданиями дочери.

На следующий день Рукосуев, помнивший всех своих питомцев не только по фамилиям, но и по физиономиям, вызвал охальника, вернул фуражку и наложил взыскание, но о дочери даже не упомянул.

Из рассказанного видно, что начальник СО был человеком цельным и решительным, но сейчас даже он находился в затруднении. Дело было необычным и непонятным: в роте Жучко объявился лунатик. Курсант Тараканов каждую ночь вылезал на широкий карниз пятого этажа и, растопырив руки, совершал длительные прогулки по всему периметру здания. Редкие прохожие, завидев фигуру в тельняшке и длинных чёрных трусах, сначала принимались орать, а сообразив, что это лунатик, бежали в училище и поднимали тревогу. Но вахтенная служба боялась не только втащить Тараканова в окошко, но даже просто окликнуть, опасаясь, что, разбуженный, он непременно шлёпнется об асфальт. Вдоволь нагулявшись, Тараканов возвращался в свою койку и спал сном праведника, а наутро натурально ничего не помнил.

—  Вы вот что скажите мне, доктор, —  насупился Рукосуев, —  вы мне ответьте, лунатик он что — псих?

—  Сомнамбулизм вряд ли можно считать психическим заболеванием, —  не слишком уверенно доложил Бацилла.

—  А эта гадость лечится? —  спросил Рукосуев, недовольный уклончивым ответом.

—  Радикально, пожалуй, нет, —  доктор развёл пухлыми руками.

—  Тогда последний вопрос: оно заразное или нет? Я потому спрашиваю, что некоторые курсанты из роты Жучко тоже начинают бродить по карнизам, спускаться по водосточным трубам и сматываться в город, а когда возвращаются, то пытаются пройти через КПП с закрытыми глазами. Это, понятное дело, симулянты, и мы их лечим усиленными строевыми занятиями и нарядами вне очереди, но вдруг среди них уже есть настоящие лунатики, а?

Бацилла вконец перепугался и понёс такую медицинскую ахинею, что даже сам покраснел и осёкся.

—  Всё понятно, —  вздохнул Рукосуев, —  от науки помощи ждать нечего. Придётся самим... От нарядов его освободили? —  покосился он на командира роты.

—  Так точно. И от всех работ, —  кивнул всё ещё стоявший навытяжку Жучко. — Кроме того, лично проверяю наличие личного состава роты в ночное время. И хотя момент выхода курсанта Тараканова на карниз зафиксировать не удалось, попутно выявлены некоторые замечания, которые и устранены мною.

Проговорив это, Жучко позволил себе поправить прядь волос, прикрывавшую лысину. Он умел говорить складно и совершенно по-военному.

—  Хорошо, —  Рукосуев устало потёр морщинистый лоб, —  и вот ещё что...

Но досказать он не успел, раздался стук в дверь, и тут же она распахнулась настежь. На пороге стояла красная от возмущения, молодая, симпатичная преподавательница английского языка в узкой кофточке и короткой юбке. За плечо она держала слабо упиравшегося, невысокого, толстенького, по-швейковски простолицего и круглоголового, курсанта, причём юный мореход был в одном ботинке, а другой держал в руке.

—  Ну, я просто не знаю, что делать! —  запричитала англичанка. —  Бьюсь с ними, бьюсь, а произношения как не было, так и нет...

—  И нэ будэ, —  флегматично отреагировал курсант. —  Та подумайте ж сами, Галина* Геннадьевна, та де ж у нормального хохла можэ быть английское произношэные...

* Г читается и произносится как мягкая украинская и южнорусская [Г].

Все права на эту букву принадлежат автору. Шутка.

—  Эт-т-то что такое? —  побагровел начальник СО, вперяя в курсанта косой, испепеляющий взор. —  Как вы можете являться в таком виде, да ещё не представившись?

—  Звиняйте, виноват, то есть, —  всё также невозмутимо проговорил курсант и, опустив руку с ботинком, добавил:

—  Товарыщ капитан второго ранга, курсант Гунько прибыл, а вернэе будэ, доставлэн, —  и он смиренно поглядел на сердитую англичанку.

—  Пять нарядов вне очереди! —  рявкнул Рукосуев. —  Три дополнительных занятия по строевой подготовке!

—  Ну шо це такэ! —  заныл Гунько. —  Шо я, сам к вам прибыл? Минэ Галина Геннадьевна прыволокла.

—  Вы меня, конечно, извините, —  затараторила англичанка, —  я понимаю, что произношение не по вашей части...

—  Вот именно, —  перебил её Рукосуев, —  это дело совсем не по части строевой части...

—  ...но то, что они себе позволяют на занятиях, это просто уму непостижимо! Гунько, покажите!

Флегматичный Гунько поднял над головой башмак.

—  Это, если не ошибаюсь, тоже из твоей роты? —  хриплым от бешенства голосом спросил Рукосуев. —  Ты когда порядок наведёшь? Выперли тебя с флота, пригрелся здесь — так старайся!

—  Я стараюсь! —  испуганно крикнул Жучко и скомандовал: —  Курсант Гунько! Ко мне!

—  Есть! —  медленно ответил Гунько и, размахивая ботинком, приблизился к своему командиру.

Тот взял ботинок и заглянул внутрь, а затем показал начальнику. Рукосуев не только заглянул внутрь, но, взяв со стола маленькую линейку, что-то быстро измерил внутри башмака и, видимо, оставшись довольным, вернул обувку Жучко, а тот передал ботинок Гунько.

Преподавательница взирала на эти манипуляции, широко раскрыв пухлый ротик.

—  Видите ли, Галина Геннадьевна, —  Рукосуев счёл необходимым прояснить ситуацию, —  завтра я провожу смотр этой роты, вот курсанты прямо на занятиях и устраняли последние недостатки. Это, конечно, безобразие, и я при вас обращаю на это внимание командира.

—  Я не знаю, что они устраняли! —  взвизгнула англичанка. —  Они знаете, что делали? Они потихоньку под столами брили ботинки изнутри! Безопасными бритвами!

Англичанка сделала паузу и вытаращила подведённые глаза, видно, ожидая услышать изумлённые возгласы, но ничего подобного не последовало: Рукосуев и Жучко восприняли дивное сообщение с чисто военным хладнокровием.

—  Вы присядьте, Галина Геннадьевна, —  предложил Рукосуев. —  Вот командир роты вам сейчас всё... того...

—  Во время смотра роты, —  начал чеканить Жучко, —  будет среди прочего проверяться правильность маркировки формы. Гунько! —  приказал он. —  Снимите воротник!

Гунько медленно отстегнул синий "гюйс" и показал англичанке сатиновую подкладку, где красовалась выведенная хлоркой белая прямоугольная рамочка, внутри которой было написано "Гунько" и проставлен номер.

—  Вот так, Галина Геннадьевна! —  улыбнулся Рукосуев. —  Все, я подчеркиваю, абсолютно все предметы формы должны иметь соответствующую маркировку.

—  И ботинки? —  протянула англичанка.

—  Непременно! —  заверил её Рукосуев. —  Вас удивило, что курсанты брили ботинки? Всё дело в том, что выдаётся две пары ботинок — холодная и тёплая. И если холодный ботинок можно без труда надписать внутри, например, шариковой ручкой, то с тёплым ботинком, имеющим внутри начёс, дело обстоит сложнее.

—  Но! —  Рукосуев поднял вверх палец. —  Я издал специальную инструкцию, в которой разъяснено, что внутри тёплого ботинка необходимо выбрить прямоугольник размером два на четыре сантиметра и маркировку наносить именно в этом выбритом прямоугольнике, что вы и могли видеть, —  он кивнул на Гунько.

—  Это чтобы одежду не перепутать? —  попыталась догадаться преподавательница.