Блатные из тридевятого царства

— Да с такими рожами, ты глянь, только путников на большой дороге грабить.

— Не скажи. А вон тот плюгавенький у них за старшего. Паханом кличут...

Отужинали на славу. Поправили здоровье водочкой, но в меру, дабы не ронять престиж. Вежливо раскланялись с хозяином. Трактирщик лично проводил до порога, просил не забывать.

— Чего уж, — кивнул Евсей, — зови, ежели что. Был бы человек хороший, а кулак найдется.

Сытые и счастливые мы направились в сторону городских ворот. Здешний воздух пьянил больше водки. От каждого палисадника, от земли и даже неба, исходил неповторимый запах свежести. На этой земле можно только жить, для смерти она непригодна.

На перекрестке пришлось остановиться. Дорогу перегородили несколько пролеток на рессорном ходе. Бьют копытами лошади, щерят зубы возницы. Евсей напрягся и сжал кулаки.

— Прощайте, братцы. По мою душу. И как выследили, никто ж не знал...

Мне вспомнилась тощая тень, нырнувшая под прилавок на базаре. Дьяк расстарался, больше некому. Я развернулся и встал рядом.

— Не дрейфь, Фраер! Кореша своих не бросают!

— А то! — Рявкнули Ванька с Васькой, засучивая рукава.

— Врагу не сдается наш гордый "Варяг"! Пощады никто не желает! — Заглушая ржание лошадей, орал Федька.

Половина возниц держат в руках палки, у остальных хлысты. По трое на брата. Эх, хороша блатная жизнь, жаль короткая...

— Эй, паря, уж не тебя ли Паханом кличут? — поинтересовался кто-то из извозчиков.

— Мужики, да это ж те самые блатные и есть, про которых Кузьмич сказывал! — Опознал нас другой.

Толпа зароптала.

— Да ну их, с имя свяжись, себе дороже, — произнес сутулый мужик и выкинул дубину. — Вы как хотите, а я поехал. Тумаки Евсеевские сошли почти...

Следом за ним разъехались остальные. Только один, последний, метался меж двух лошадей, запутавшись в узде.

— А я чего, — суетился он, — может подвести кого надо? Так я мигом, с ветерком, при всем нашем уважении.

Только диву можно даваться, с какой быстротой разносятся слухи по княжеству. Ведь ни радио, ни телевидения, когда успели? Пошла молва гулять — не остановишь.

Отпускать Евсея одного было опасно. Мало ли. Посовещались и решили — братья отправляются домой на пролетке, Федор заночует у зазнобы, дом будущей тещи в двух шагах, ну а я пригляжу за Фраером.

В родительский дом Евсей идти отказался. Потащил меня через весь город в избушку бабки.

— Отцу едино, Фраер я или лох, так приласкает — свету белому не возрадуешься.

Старая ведьма ни о чем не спрашивая, постелила на русской печи. Евсей, уставший от волнений беспокойного дня, отвернулся к стене и сразу засопел. Выждав, я осторожно соскользнул вниз. Нашарил одежонку и на ощупь стал красться к двери.

В темнице я раз тридцать пытался заставить заклятье работать. Бесполезно. Оставался последний шанс, добраться до яблони в саду старосты, где меня повязал Лабудько. Вдруг сотворится чудо.

— Не ходил бы ты никуда, — ласково попросила ведьма. — Чего ноги зря топтать.

Наверно я и ожидал чего-то такого, поэтому ответил сразу, без заминки:

— Отпусти меня, бабушка.

— Чую в тебе силу большую, но понять не могу. Росточком вроде и не обижен, да не богатырь. И кулаки той крепости, что у наших парней не имеют. Тоску еще в тебе чую, гложет она тебе. Эта зараза почище всякой хвори будет, как пристанет к человеку, так считай, пропал. Гони ее. Живи настоящим, не думай ни о будущем, ни о прошлом. А коль собрался — ступай. Только не через городские ворота, они уж закрыты, стража не выпустит. За моим огородом в стене лаз. Дойдешь до ручья и вдоль бережка, его держись. Звуков ночных не бойся, то птица, нечисть давно извели.

Не простившись, не сказав спасибо, я бросился бежать. Сердце бешено колотится, что-то давит его внутри.

Ручей довел до пшеничного поля. Ускоряю шаг, налитые колосья хлещут по рукам. Слева, учуяв, лает чей-то пес. Иду на голос. Через сотню метров упираюсь в забор крайнего дома. Беру правее и выхожу на главную улицу. Дом старосты мало чем отличается от других, но я его узнаю сразу. Лезу через ограду. Яблоня стоит там, где ей и положено, если проход между мирами существует, то он именно здесь. Иначе как объяснить бездействие заклятия? Иначе как я попаду домой?!

Достаю измятый лист. Сам себя подбадриваю: "Вперед! Надежда умирает последней!" Не торопясь, основательно выполняю весь ритуал и закрываю глаза...

Глава 4.

Всю жизнь нам твердят — слушайтесь старших! Говорила же ведьма — сиди дома. Нет поперся. Не разверзлась земля, не померк свет в глазах. Все осталось по-прежнему и дом старосты, и сад с яблоней.

Сначала считал до ста. Потом рвал зубами кору. Надкусал все яблоки, до которых смог дотянуться. Пару раз пнул по стволу, словно яблоня в чем-то виновата.

Безусловно, когда человек рождается идиотом, какую-то ответственность несет и природа, но когда он им становиться...

До избушки колдуньи я добрел под утро. Бабка Агата даже не взглянула в мою сторону, словно я и не уходил. Стуча мисками, она собирала на стол.

Потоптавшись на пороге, я уселся на лавку. Хотелось спать, веки словно клеем намазаны, так и норовят сомкнуться, но старуха предостерегла:

— Не спи, милок. Не ровен час, стрельцы прибегут. Старобок нынче сам не свой. Покудова охотой развлекался, какие-то супостаты терем его обокрали. Одних ковров и прочей рухляди ценной два воза вывезли. А главное корону княжескую сперли, там одних каменьев драгоценных на тысячу рублей. Не гневите князя, явитесь, как указано. Стрельцы который день по городу рыщут, да толку ноль. Палач от плахи не отходит, ждет, как лихоимцев изловят.

Потягиваясь и зевая, слез с печи Евсей. Ведьма засуетилась пуще прежнего, оно и понятно, не каждый день внука в штрафники провожаешь. Позавтракали блинами со сметаной. Попрощались. Колдунья, улучив момент, шепнула мне:

— То, что огонь печали затушил — правильно. Спокойствие на душе пуще всякой девки хранить и лелеять следует. Светлый ум, да доброе сердце не раз службу хорошую сослужат. — Ведьма примолкла, старческий взгляд метнулся в сторону, но она продолжила: — Странный ты, одно слово — пришлый. Смерти твоей не нашла и в живых не видела. Беды скоро не жди, а лихо будет...

На том и простились.

Почти в отличном расположении духа я покинул гостеприимную избушку ведьмы. Наступая на пятки, следом плелся Евсей. Боевой пыл Фраера к утру несколько угас. Да и чего ждать от человека, если святое для каждого гражданина чувство патриотизма, заменяют отцовские вожжи. Нет, орденоносца с него не выйдет, не то воспитание, чтоб с именем Старобока на устах погибнуть.

Несмотря на ранний час, столица бодрствовала. Скрипят на ухабах крестьянские телеги, вовсю горланят петухи. Бодрым шагом мы чинно выходим на центральную улицу. Впереди шумит сотней глоток рыночная площадь.

Евсей, порывшись в карманах, нашел медный пятак. Подскочил к разрумяненной тетке и принялся бойко торговаться. Догнал он меня с пучком пестрых лент.

— Это еще зачем?

— Примета есть, — начал сбивчиво разъяснять Евсей, — бабка сказывала. Пятак даже специально в карман сунула. Ежели ленту перед походом дивчине незамужней подарить, то живым из любого похода вернешься. Только отдавать надо...

Он не договорил. Из переулка вывернула молодуха в цветастом платке и, расправляя на ходу складки сарафана, сунулась в торговый ряд. Евсей припустился за ней, присвистнув на ходу:

— Вроде ничего! А, Пахан!

Не знаю чего он ей наговорил, но ленту красавица взяла. Видать Фраер не только с ямщиками беседовать умел, но и к женщинам подход знал. Вот стервец, везде успевает. После этой встречи Евсей заметно приободрился. Довольный взъерошил чуб и, поднимая тучу пыли, пустился в пляс.

Прохожие обходили нас стороной, крестя на всякий случай лбы. Наконец Фраер угомонился. Пошли дальше. Евсей нашептывал:

— Не спи, Пахан. Идти уж недалече, а ты не одной ленты не подарил. Смотри, какая краля пошла! Грудь не обхватить, в плечах узка, глаза — что блюдце, под юбкой кость широкая...

— Да иди ты! — огрызнулся я, не представляя, что делать. Разберись так слету в местных традициях.

Евсей заартачился. Начал спорить. Переживает парень за меня. Бабкины слова для него не пустой звук. Но не успел Фраер сказать и пары слов, как пришлось заткнуться обоим.

Огромный конь вороной масти, закусив удила, взвился пред нами на дыбы. Еще мгновенье и копыта втоптали бы нас в землю. Спасибо всаднику, успел осадить жеребца.

От испуга у меня пот на лбу выступил. Да чего уж... Сами виноваты. Раззявили варежки на проезжей части, глазами девок раздеваем. Евсея вовсе столбняк прошиб, глаза на выкате, рот открыт, по щекам изморозь. Поставь на постамент — готовый памятник, только табличку соответствующую подбери. Пришлось выкручиваться одному.

— Э... господин хороший, — замямлил я, — полегче бы, неровен час и дорожно-транспортное происшествие сотвориться может. Мы, конечно, сами не того, но все же...

— Это точно, — ответил мне рассерженный женский голос. — В здравом уме люди под лошадь не бросаются.

Бог ты мой! Кровь хлынула в голову и выступила краской на щеках. В седле не лихой джигит, а юная и весьма симпатичная амазонка. Синий бархатный камзол подчеркивает изящную девичью фигуру, длинные русые волосы сплетены в тугую косу. Расправив плечи, я шагнул вперед, и учтиво произнес:

— Леди, смиренно прошу прощения, а в качестве извинений прошу принять скромный подарок. — Красная лента в моей ладони выглядела смешно и нелепо.

Амазонка с интересом окинула меня дерзким взглядом. В больших голубых глазах пыхнули шальные искры. Не сказав ни слова, всадница схватила ленту и умчалась прочь, оставив на память звонкий, почти детский смех.

Я облегченно вздохнул, и дорожный инцидент улажен, и обычай соблюден.

— Евсей, — толкнул я Фраера, — хорош столбиком прикидываться.

— Пахан! — замычал кореш. — Ты как думаешь, нас сразу четвертуют или дождутся, пока с похода вернемся?

— Чего так грустно? — насторожился я.

— Это же Алинка, дочь Старобока!

— Ну и что с того? Слава Богу цела. Руки ноги на месте. В конце концов, извинились же! Ни каких оснований для возбуждения уголовного дела.

— Ох! Лучше бы дьяк Ивашка нас в измене обвинил! — продолжал стонать Евсей. — Лента...

— Сам же говорил, обычай такой! — теряясь в догадках, зарычал я на Евсея.

— Говорил, — обреченно кивнул тот. — Только не все, не успел. Синяя лента на удачу, красная при сватовстве. И если какая девка взяла — свадьбы не миновать...

— Охомутали! — Схватился я за голову.

— Не, хомутать не будут. Четвертуют. Кому я четвертованный нужен буду...

— Вот удружил, — разозлился я уже всерьез. — На кой черт ты красную ленту вообще покупал, взял бы одних синих.

— Да когда ж мне их там сортировать было! Схватил пучок на пятак и дел-то. Кто ж знал, что ты красную выберешь.

К хоромам Старобока мы подошли в полном смятении. Евсей пытался убедить себя, что четвертование еще не самое страшное, живьем вариться в кипятке куда неприятней. Ну а топор с плахой — вовсе детские шалости.

Народу в опрятный княжеский двор согнали немного, человек двенадцать. На высоком крыльце, опираясь на бердыши, стоят стрельцы. Князь, соответственно ситуации — во всеоружии: на одном боку булава, на другом увесистый меч. Рядом, как тень отца Гамлета, вертится дьяк, в руках исписанные листы. Князь поднял руку:

— Сынки! Орлы мои! На границе между нашим княжеством и еремеевским, аккурат на меже, есть лужок, который издавна считается ничейным. Так повелось. Два года назад мы его распахали. Засеяли репой. А урожай собрал Еремей бездельник! Опосля еще и картошкой засеял! Чего ж не сеять, ежели вспахано! Ту картошку, правда, мы выкопали. Но в этом году не он, не я сажать нечего не стали. Обидно. Землица отменная, родит куда как с добром. Негоже ей бурьяном зарастать. А потому отряжаю вас в посольство к Еремею. Надобно решить вопрос, чтоб год он сажал, год мы, по очереди. Ивашка, читай указ.

Откашлявшись, дьяк загнусавил:

— Указ Князя. Писано в месяце августе, числа пятнадцатого. Повелеваю зачислить в штрафную сотню добровольцами, для посольских дел, следующих провинившихся личностей, а именно: кузнеца Сороку, за нанесение княжескому конюху телесных повреждений...

— Так-то ж не я! — крикнул кузнец, — а лекарь ваш заморский по пьяни сотворил.

— И что с того! — рявкнул Старобок. — Кузнецов в княжестве хватает, а доктор один, кого-то ж надо наказать.

— ...пастуха Антоху, — гнусавил дьяк дальше, — за потравленный покос, Кондрата Крапивина за учиненное хулиганство в женской бане...

Дед Кондрат рухнул на колени:

— Князь-батюшка, смилуйся, вместе ведь брагу пили.

— Ну да, помню, — смутился Князь. — Некрасиво вышло. Ивашка нацарапал вот, а я подписал не глядя. Чего теперь, указ все же, а не филькина грамота, куды деться. Ты там поосторожней будь, если Еремей раздухарится, в пекло не лезь, в тылах отсидись. А коли жив останешься, повечеряем вместе.

— Да я то что! Я то с радостью! Хоть на войну, хоть в посольство, хоть к черту в пекло. Вот только Лизонька моя... Дознается, всех на окрошку пустит.

— Может, пронесет, — перекрестился Князь.

Дьяка больше никто не перебивал, дошла очередь и до нас. Ивашка облизнул пересохшие губы и, подавив злорадную усмешку, обвинил меня и корешей во всех смертных грехах, включая случившиеся по весне наводнение, высокие цены на керосин и плохую рождаемость в княжестве. Я был согласен только с последним пунктом, каюсь — рождаемость не поднимал, как-то не до этого было.

Назначенный в штрафники народ не роптал. Ясные крестьянские лица не омрачила печаль. Деловито, по-хозяйски, они кивали — надо, так надо. Я тоже повеселел, посольство не война. Когда еще в таком чине похожу. Один дед Кондрат тихо выругался и украдкой показал дьяку кулак.

Ивашка грустно вздохнул. Старался, сочинял, людишек подыскивал и никто труды праведные не оценил, ни одной кислой рожи. Закручинился дьяк, скис. Устроил пакость, а радости от содеянного нет. Последний пункт указа он дочитал без всякого пафоса, тихо, страдальческим голосом:

— Старшим сего отряда и главным послом назначен сотник Микула Селянович, а в помощь ему, для приобретения опыта придан Лёнька Билибин, племянник нашего милостивого Князя.

На крыльцо выскочил прыщавый юноша и заорал:

— Я учился военному и дипломатическому искусству за границей. Там меня называли не иначе — как досточтимый и сиятельный граф Леопольд де Бил. Прошу это запомнить! Кто назовет по-другому — запорю, шкуру на ремни пущу. Вы уже трупы, не засаженное поле будет усыпано вашими костями, а я, покалено в крови, поведу за собой других, таких же тупых и безмозглых...

Старобок отвесил племяннику оплеуху.

— Хватить нести ахинею. Воевода сыскался. Гляди, Лёнька, последний шанс даю, не выкинешь заморскую блажь из мозгов, велю гнать из княжества.