Но каковы бы ни были причины, даже малая доля роящихся тварей могла стереть нас в порошок, как стёрли двоих из тройки хилла. Только вот мы после этого не воскреснем. Да и тем, кто всё же воскреснет — Ладе и Зархоту — это не добавит радости...
Улитки на дне бассейна, полного пираний и мурен. Чёрные муравьи, сдуру вылезшие на асфальтовую дорогу во время, когда над ней кружит здоровенная стая насекомоядных птиц. Мирно пасущиеся на высокогорном лугу овцы, внезапно накрытые тенью драконьих крыл — вот кем мы все себя чувствовали. И даже маэстро Лимре мало чем мог утешить обитателей базы. Всё, что он мог нам сообщить — это общую вероятность уничтожения базы, пляшущую в диапазоне от четверти до одной трети, и чуть меньшую вероятность гибели живущих в ней. То есть всех нас.
Несколько утешало, что участь у членов отряда оказалась одна на всех. Как спастись, так и погибнуть нам было суждено всем вместе (правда, у меня была возможность уйти во Мрак, но пользоваться ею я не собирался и сразу же выкинул из головы саму возможность бегства). М-да. То ещё утешение. "...И умерли в один день" — да тьфу на такие повороты!
А твари всё кружили, кружили, кружили. То спускались почти к границе Мрака, к которой льнула база, то уносились вместе с вихрями "киселя" за пределы видимости. Мелкие кидались из одного потока в другой, мельтешили, как мошкара; средние больше смахивали на рыбьи косяки: повороты "все вдруг", изумительная синхронность и строгий порядок, ломающийся лишь на границах турбулентности. Самые крупные твари вели себя разнообразнее всего. То замирали на одном месте, игнорируя течения и вихри, то принимались метаться туда-сюда, словно несерьёзная мелочь, то выписывали замкнутые петли и замысловатые зигзаги.
Опасность? Да. Потенциальная смерть? Снова да. Но как бы то ни было, а роение тварей Квитага было зрелищем диким и притягательным. Как стена накатывающей от горизонта грозы.
...я сам от себя этого не ожидал. Честно. Это рванулось откуда-то из глубин памяти, из забытых снов, из старых, старых, старых тайников, которые казались такими же по-детски наивными, как зарытые во дворе сокровища пятилетнего сорванца.
Ан нет. Ничего наивного. И я даже не думал переводить, я читал, как когда-то запомнил это — но Схетта вздрагивала у меня около груди, ибо ламуо не замечает ментальных барьеров.
— О какая страшная, черная, грозовая
Расползается, уподобленная блину,
Надвигается, буро-желтую разевая,
Поглотив закат, растянувшись во всю длину.
О как стихло всё, как дрожит, как лицо корёжит,
И какой ледяной кирпич внутри живота!
Вот теперь-то мы и увидим, кто чего может
И чего кто стоит, и кто из нас вшивота.
Наконец-то мы всё узнаем, и мир поделен -
Не на тех, кто лев или прав, не на нет и да,
Но на тех, кто спасется в тени своих богаделен,
И на тех, кто уже не денется никуда.
Шелестит порывами. Тень ползёт по газонам.
Гром куражится, как захватчик, входя в село.
Пахнет пылью, бензином, кровью, дерьмом, озоном,
Все равно — озоном, озоном сильней всего.
— Ещё! — потребовала Схетта, когда слова закончились.
Я на мгновение нахмурился. Разрушать настроение не хотелось. Но из кладовых памяти уже всплывало новое-старое, и притом вполне подходящее:
— Призрачно всё в этом мире бушующем.
Есть только миг, за него и держись...
Когда я допел или, скорее, домурлыкал, она уже взяла себя в руки.
— А твоё?
— Можно и моё. Мальчишеское такое, несовершенное — но вроде в тему...
Вдох-выдох. И:
— Позади — сожжённые фрегаты.
Позади — разрушенные замки.
Впереди — полшага до расплаты,
Или — или. Кто не сдохнет — в дамки!
Иногда кричали нам: "Бродяги!"
Иногда шипели вслед: "Убийцы!"
Среди нас встречаются и маги,
И ворьё, и просто кровопийцы.
Нас судили строже, чем овечек:
Рвали ноздри, бичевали, гнали.
Мы не зажигали в храмах свечек,
Мы своими жизнями играли.
Кроткие, эгей!.. но кротких рядом,
Не отыщешь ни с огнём, ни с лупой.
Стрелы здесь — зазубренные, с ядом;
Здесь опасно всё, включая трупы.
Где металл — осколками о камень,
А клинки ломаются, как судьбы,
Важен только сердца ярый пламень.
Эй, на небе! Уж не обессудьте.
Кто там над бессмертием трясётся?
Зашибём и праха не оставим!
Больше ничего не остаётся,
Мы Горенье собственное ставим!
И не важно, кто здесь стар, кто молод,
С золота иль с дерева мы ели,
У кого здесь посох, лук иль молот -
Важно только, кем мы стать сумели!
И ещё — последний, главный приз:
Слава или...
Смерть, поберегись!
С минуту Схетта молчала, пряча лицо.
А я втихую костерил себя. Психолог доморощенный, пень в грызло! Сначала, значит, Айсу всё нутро "Одинокой птицей" перепахал, теперь вот у девушки по душе проехался коваными колёсами вдоль и поперёк. Да ещё с ситуацией подгадал так, что просто ах. Слава или смерть, да, придурок? Ай, молодца! До чего кстати пришлось — как на заказ!
— Знаешь, Рин, — шепнула Схетта, — ты первый, кто додумался читать мне стихи.
— Извини...
Наградой мне был прямой взгляд блестящих ярче обычного серебряных глаз и выражение лица, без слов говорящее: ты что, совсем идиот?!
— Только при одном условии, — криво усмехнулась она.
— Каком?
Улыбка Схетты стала шире и зубастей. Она потянула меня за руку, увлекая прочь из гостиной, и я пошёл следом, аки агнец на заклание.
4
— Эй, эй! Ты куда?
— Не хочешь ко мне? Тогда давай к тебе. Вроде я ещё не видела, как ты обустроился... а посмотреть хочется!
— Схетта...
— Заткнись, милый.
— Но...
— Просто заткнись!
Ну, я и притих. В конце концов, мелькнула шальная мысль, что в этом такого? А если всё-таки случится худшее, не так обидно будет...
И старательно заблокировал все сигналы со стороны общих каналов ментальной сети, кроме выделенной плоскости для сигнала общей тревоги. Полную блокировку никакой форс-мажор не мог бы оправдать — не говоря уже о том, что при полной блокировке ментальная сеть просто рассыпалась бы на сферы изолированных сознаний. Айс как менталист по-прежнему побивал меня своим опытом и широчайшим спектром навыков, но Паутинника он всё же не потрошил и стать фокусной точкой для моей сети не мог. Это вам не права администратора компьютерной сети передать. Тут ближе будет другое сравнение: даже человеку с самолучшей координацией нельзя просто перекинуть полдюжины цирковых булав и сказать: теперь ими жонглируешь ты! Если не тренировался в жонглировании или тренировался только с тремя мячами, шесть булав не осилишь, хоть пополам переломись.
— А у тебя ничего так, миленько, — заявила Схетта, добравшись до моих "апартаментов" и осматриваясь. Мои брови сами собой поползли вверх.
— Миленько?
— Это называется ирония, милый. Вот это что за штуковины?
Маг, подумал я с не меньшей иронией, это всегда и везде маг. Гипертрофия любопытства и длинный нос на первом месте.
"Штуковины", расположенные полукругом около моего рабочего места, служили экранами для мониторинга внутренних данных Параллели. Я вполне мог бы мониторить свою Параллель и в иных режимах, например, выделяя несколько отдельных визуальных слоёв в поле восприятия, но рабочее место, оформленное по всем правилам технической эргономики, казалось мне более привычным и удобным. Сейчас по большинству экранов плыли неспешные цепочки символов, от вполне читабельных до совершенно абстрактных, а на центральном экране вяло тлела диаграмма, отражающая энергопотребление нашей базы в эконом-режиме.
— А это?
— А это клавиатура.
— Набор символьных цепочек при обращении к кинестетическим модальностям?
— Да, причём без обращения к структурам символа. Вводится сразу весь образ. Один символ — один клик. Довольно удобно.
— Любопытный метод. Похож на практическое, почти материальное воплощение принципа упаковки. А что, если будет нужно ввести символ, отсутствующий в наборе? Или иероглиф?
— Для этого существуют смены так называемых раскладок и отдельные программные инструменты. На самый крайний случай нужный иероглиф на любом из экранов можно просто нарисовать.
— Чем?
— Чем угодно. Хоть пальцем, хоть движением глазных яблок. Это только по форме техника, а по сути — чисто магический интерфейс с мыслеуправлением.
— Угу. Потом растолкуешь мне нюансы. А вот это что за штуковина?
— Кровать.
— А зачем в матрасе... — Схетта плюхнулась на моё лежбище и, не закончив вопроса, подпрыгнула, — ух! Здорово! Ты сам до водяного матраса додумался?
— Нет. Умные люди далеко отсюда изобрели, а я...
— А ты прекращай болтать и иди сюда.
Дабы поторопить меня, хулиганка подпихнула мою тушку "ватным кулаком" в спину. Причём похоже было, что заклятье она плела, тщательно маскируя, ещё с момента прихода на чужую территорию, а болтовнёй о кинестетических модальностях и принципах упаковки просто заговаривала мне зубы. Ну, цели она достигла: "кулак" оказался для меня полной неожиданностью.
А когда я плюхнулся рядом с ней на водяной матрас, стало поздно трепыхаться. Костюмчик, мной же и подаренный, ощетинился сотнями гибких отростков и спеленал меня, как младенца, без лишней спешки притягивая к Схетте.
Значит, вот как? Значит, в игры играем?
Я рывком сократил дистанцию и аккуратно так взял под контроль некоторые функции её костюма. Бедняжка ахнула, выгибаясь живой дугой, когда плотная иллюзия во множестве чувствительных местечек принялась её щекотать, царапать и массировать.
— Сюрприз, — шепнул я, добираясь до жертвы уже лично. Умный и послушный костюм расступался, как вода, на стратегически важных местах.
— Рин! Ты...
— Заткнись, милая. Не хочу слышать от тебя ничего членораздельного.
— Рин!!!
— Ладно. Имя произносить разрешаю.
И впился в полураскрытые губы Схетты, прижимаясь к ней, ловя её ощущения и отсылая обратно свои собственные. А она... создавалось впечатление, что она даже не завелась с пол-оборота, а попросту в один миг сорвала и отбросила опостылевшую сдержанность, под коркой которой обнаружился та-а-акой вулкан...
Ух!
Внутренний слой Мрачного Скафа сполз с меня, редуцировавшись до упругого толстого кольца на левой лодыжке. А белья на мне и не было — точно так же, как на Схетте. Кажется, она снова перехватила у меня инициативу в управлении своим платьем; впрочем, я бы уже не взялся разделять, где находятся участки, контролируемые мной, а где — ею. Сознание растворялось в золотистом мареве, сердце колотилось взбесившимся тамтамом, и почти в унисон, разве что чуть быстрее, билось сердце моей черноволосой мечты. Хотя я запретил ей говорить и сам не спешил предаться болтовне, всё же с моих губ в критический момент сорвался не то крик, не то стон:
— Фарлэй!
...ты возвращаешься в дом, построенный твоими собственными руками целиком — от фундамента до конька крыши. Время позднее, в теле плещется мутный раствор усталости. Но труды, вызвавшие эту усталость, закончены, о них не надо больше думать. Они остались там, позади. А впереди — хорошо знакомая дверь, прочная, резная, тёплая даже на вид. Но нет нужды доставать ключ или произносить отпирающее заклятье. Довольно тихо постучать по косяку, полной грудью впивая аромат дома. За дверью раздадутся знакомые лёгкие шаги, чуть более быстрые, чем обычно, и момент, когда засов уже отодвинут в сторону, а сама дверь только-только начинает раскрываться тебе навстречу — это фарлэй.
...ты вышел в финал состязаний лучников. Обойдя множество сильных соперников, ты теперь должен состязаться с сильнейшим. Уверенность в себе крепка, и рука не дрожит, но всё же это — финал! Ты ревниво следишь за полётом чужой стрелы на огромное, на грани возможного, расстояние; полёт завершается всего за полторы ладони от центра мишени. И вот судья выкликает твоё имя. Ты выходишь к рубежу для последнего выстрела. Достаёшь стрелу. Натягиваешь до певучего звона многожильную тетиву. Отпускаешь. Момент, когда мишень ещё не поражена, но ты уже видишь безошибочным внутренним оком свою стрелу в одной ладони от центра — это фарлэй.
...тени — твои друзья, а чужой дом, более похожий на укреплённый особняк — как чутко спящий великан. Ты медленно ползёшь по его каменной шкуре, боясь спугнуть чуткую тишину лишним движением или неосторожным выдохом. Медленно колдуешь над скрипучими ставнями. Медленно просачиваешься внутрь, приглушив охранные чары грамотно подобранным талисманом ценой в полторы тысячи полновесных золотых. Но ты не торговался: честь неизмеримо дороже. И вот ты в спальне своего кровного врага. На постели тихо дышит тень со знакомой аурой. Одним движением левой кисти ты зажигаешь "свечу", синхронным движением правой кисти вгоняя отравленный кинжал в чужой живот. В глазах пробудившегося, чтобы умереть, ты читаешь боль, ужас, недоумение. Ты отбрасываешь назад плотный тёмно-серый капюшон — и момент, когда в глазах врага вспыхивает отчаяние понимания — это фарлэй.
— Фарлэй! — на выдохе, почти отчаянно.
И всё тело Схетты подо мной сладко содрогнулось, а потом и забилось с неожиданной силой, опьяняя, кружа голову, заставляя уже и меня забыть обо всём. Раствориться, забыться, утонуть в пряном фейерверке, одном на двоих.
От воспоминаний в кутузке один вред. Я уже говорил об этом. Но воспоминания бывают разные. И некоторые из них — обоюдоострый меч, жестокая кара и светлая награда в одном лице.
Я стараюсь касаться их как можно реже. Слишком мучительно вспоминать об... этом.
Но не вспоминать вовсе — невозможно.
В конце концов, именно память о таких моментах напоминает, что я — живой, дышащий, чувствующий человек. Да, живой, а не просто существующий.
Два сердца отбивают частую и мощную барабанную дробь, но быстро снижают темп. Утихают. Выравниваются.
— Рин... ты что-то сказал... повтори.
Голос Схетты ленив. Тягуч, как патока или, возможно, мёд. Почти так же сладок, как волны расходящегося от неё аромата. Кажется, когда-то я знал умное слово для таких запахов. Я вообще знал довольно много слов. Но большинство их... забыл.
И вспоминать не хочу.
— Рин, ты спишь? — уже нотка недовольства.
— Просто не хочу ничем шевелить. Даже языком.
Фырканье.
— Слабак!
— Не подначивай. Слабость тут ни при чём. Просто...
— Что — просто?
— Такие моменты слишком драгоценны. Совершенны и завершены.
— А моя болтовня, значит, портит тебе совершенство момента?
