Имя - Русь. Роман-хроника. Часть 1. Перепутье.

Едва закончилась служба, Федор кинулся из церкви вслед за отцом. Сухой схватил его за руку на пороге.

Федор вскинулся:

— Пусти!

Старик ухватил крепче, до боли, оттеснил в сторону от выхода, и сказал, строго глядя в лицо:

— Не смей.

— Да он же...

— Сами разберутся. А ты — не смей, — повторил он твердо. — Стефан тебе отец. А Сергий — дядя. Да, Стефан везде неправ, а Сергий везде прав, как ты рвешься высказать. Неужто ты думаешь, оба сами этого не знают? А вот ты, если сунешься, окажешься неправ перед обоими.

А поутру Сергия не обрелось в монастыре. По тому, в каком виде осталась его келья, стало ясно, что он не только не ночевал, но и не заходил туда после вечерни.

— Судишь меня? — спросил Стефан, оставшись с сыном наедине. За ночь он словно бы постарел на несколько лет. — А я ведь хотел уйти поутру. Котомку вон собрал. — Он даже попытался улыбнуться. — Опередил...

Как опережал всю жизнь.

Федор молча смотрел в измученные, ставшие огромными отцовские глаза, постигая, насколько прав был старец.

— Заутреню служить пора, — отмолвил он наконец, отвернувшись. Стефан понял, поднялся.

Власть нерасторжима с ответственностью. Как две стороны мать-и-мачехового листа. Но иногда к человеку оказывается повернута лишь одна из сторон. За власть Сергий драться не стал. Предпочел уйти и оставить власть тому, кто ее искал. И ныне Стефану достоило принимать ответственность.

1360.

Княгинин возок радостно протарахтел по подъемному мосту. Василиса почуяла сладкое стеснение в сердце. Москва!

Высунувшись из возка, она жадными очами ловила, что осталось неизменным, что переменилось. Многое! И площадь уже не кажется такой огромной, как в детстве. Накануне, предвкушая близкую встречу, она ожидала этого и опасалась разочарования, но теперь не ощущала ничего подобного. Не город переменился, переменилась она сама, Василиса. Прежде, при жизни отца, она была на Москве дочерью великого князя, ныне приезжает удельной княгиней. Которая очень скоро может оказаться безудельной.

Кашинская княгиня ехала не по хорошему поводу, и не на доброе гостевание. Всеволод сидел в Литве. Упросит шурина помочь, так как бы не слететь Василью с Тверского стола! Василиса, обмысливая происходящее, всякий раз испытывала чувство, которое вернее всего было бы выразить словами: ну ничего без меня не сделают, как надо! После обретения великого тверского стола Василий проникся к снохе уважением, будучи твердо, хотя и безосновательно, убежден, что все дело сладилось Василисиным ухищрением. Теперь уже и удивился бы, поди, напомни кто, как бранил нахалкой и грозился прибить.

Однако Василий был точь-в-точь послушное, но неразумное дитя. Что укажешь — содеет, а стоит отвернуться, как тут же чего-нибудь натворит. Хуже Васи, право слово! Ну ведь не ехать же за ним в Орду. Да и срок подходил. Ребенок, второй, был жданным и желанным, роды предполагались трудные, и Василиса позволила себе уехать в деревню, подальше от шума и пыли, в сухой хвойный воздух. Хан выдал Всеволода дяде головой. Нет бы Василию, как и задумывалось, обласкать пленника и отечески наставить, давая понять, что на чужое он не зарится, но и от своих прав не отступит, а удельному князю надлежит ходить под рукой князя великого, тогда и сам пребудет благополучен. Но Василий поковал Холмского князя в железо, издевался, как только хватало воображения, бросил в поруб. Вечно четвертый! Видать, под хвостом жжет!

Имя первенцу, само собой разумеется, выбирал Михаил из своих родовых, но второй, Василиса заявила сразу, всяко будет Александр. На пять поколений вглубь, в честь того, чьим сыном был Даниил, прародитель Московских князей. Так дитя и окрестили. Только не Александром, а Александрой.

Василиса долго оправлялась после родин, еще потеряла время, Михаилу и подавно было ни до чего. Так что когда она яростно примчалась в Тверь, дорогой свекор уже испортил все, что мог. Ясное дело, она устроила бучу до небес, ясное дело, заставила извести Холмского князя из затвора. А в порубе обнаружился почти до конца ископанный подкоп. Промедли еще день, и утек бы полоняник, вовсе не обрелись бы сорому! Освобожденный Всеволод, кто бы сомневался, рванул в Литву...

Вот по таким делам ехала Василиса Семеновна на Москву. Да и на Москве... У кого и искать заступы, не у десятилетнего же племянника, не у старых Симеоновых бояр, коих большинства уже и не было в живых. Ныне вся Василисина надежда была на владыку Алексия. Но — Москва! Город детства. И радость, радость узнавания все дальше вытесняла тревогу.

Запах Москвы. Дуба, выпечки и конского навоза. Удивительно, ведь и в иных городах все то же, но запах этот только московский, узнаваемый, который сразу ощутит всякий, въезжающий в город.

Василиса, не удержавшись, велела завернуть на улицу, где в прежние годы почасту покупала пирожки. Толстуха-пирожница немного постарела и еще больше раздобрела. Василиса выбрала один с бараниной и кашей, еще один с изюмом, запустила зубы в воздушное, обалденно пахнувшее тесто, сожалея об оставленной на лотке зайчатине, горохе, маковниках... Хотелось всего, и не от голода, от совсем иной алчбы. Боже мой, Боже мой! Родина.

Так уж сложилось, что в Радонеж по всякому делу посылали Якуту, а в Москву — Федора. Последний отнюдь не возражал, город нравился ему, а в Богоявлении, где он обычно останавливался на ночлег, завелись приятели.

Троицкий монастырь — такое название ныне носила прежде безымянная лесная обитель — за истекшие годы еще разросся, но из первых, Сергиевых, двенадцати, что были почти как апостолы, ныне оставалось лишь трое. Первым в новую Сергиеву обитель на Киржаче ушел Василий Сухой, прямо заявивший новопоставленному игумену: "Воплотил свою мечту? Ну и рад за тебя. А мне здесь делать нечего. Кто как, а я приходил не куда, а к кому". За ним, по одному, по двое, стали уходить остальные. Федор остался. Как бы ни был отец не прав, бросить его сейчас было бы предательством. Якута остался, потому что остался Федор. А Даниил был слишком ветх деньми, чтобы трогаться с места.

Федор как раз натягивал сапоги, когда явился старец Даниил. Спросил:

— В город бредешь? Прихвати мне тогда лампадного маслица, уж почти все вышло. — Старец прославлен был своей редкостной запасливостью. — Да зверобоя бы набрать неплохо... не мне же, старому, по бурьяну шариться!

Федор незаботно пообещал. Старик посмотрел, пожевал губами. Молвил:

— А все ж, помене бы ты ходил в город.

— Почто? — не понял Федор.

— Соблазну б не стало!

— Да какой там особый соблазн? Сделаю, что велено, полюбуюсь на храмы Божии, побеседую с умными людьми, да и назад.

Старик молчал, обдумывая что-то, непонятное Федору. Тот даже подосадовал: переняли едва не в дверях! Скорей бы уходил, что ли, путь-то предстоит не близок.

— Ты красивый, — произнес вдруг старец. — Тебе будет трудно в жизни. Уже... Телесная красота — суть дьявольское наваждение, с коим надлежит бороться всеми силами, а ты, гляжу, вовсю потакаешь. Сапоги вон новые надел.

Даниил оставил молодого монаха в некотором душевном смущении. Федор прежде как-то и не задумывался о таких вещах. Вроде как само собой разумеется, что по лесу лучше ходить в старой обуви, а в город надеть новую.

Семен Мелик невольно сощурился, зайдя с яркого света в полумрак конюшни. Княжича, ясен пень, на месте не было. Ну ни на мал час не спусти глаз с сорванца! Мелик взял за обычай, чтобы княжич чистил своего коня собственноручно; он желал вырастить своего воспитанника настоящим воином. Отрок отнюдь не противился, проявляя и рвение, и способности к ратному делу. Вот и коня обиходил лучше некуда.

— Балуй мне! — прикрикнул Мелик на солового угорца, что игриво пытался потянуть его за рукав, и полез обратно на двор.

— Митя! — покликал он, озираясь. Куда ж и делся-то? И в этот миг что-то рухнуло сверху.

— Митька! Тьфу ты, Мишка, нелегкая тебя забери, — ругнулся воин не без облегчения, потому как мальчишка, только что спрыгнувший с крыши конюшни, был вовсе не княжич. Сверху послышалось довольное хихиканье. Мелик задрал голову, запоздало сообразив... — Митька, не смей сигать! Уши оборву!

Но Митька уже приземлился рядом с приятелем.

— Не оборвешь! — заявил он авторитетно. — Не имеешь права.

— Безо всяких прав оборву, — пробурчал седеющий воин, отворачиваясь. — Вдругорядь.

Беседа эта повторялась слово в слово уже много лет, и, конечно, Мелик никогда и пальцем не тронул бы своего воспитанника, хранимого не только княжеским званием, но и чистосердечной Меликовой любовью, хотя постоянно обещал себе, что в следующий раз именно так и поступит.

— Семен, а Семен, — подпрыгивая от нетерпения, запросился княжич (впрочем, уже мало не год, как князь — Мелик вечно забывал об этом), — пойдем на вымолы лодьи смотреть! Бают, фряжский* корабль прибыл, венецийский, а у него вот такие щеглы**, и вот такие ветрила

* * *

... — Митя попытался изобразить руками косые венецианские паруса, но не достиг успеха, вопрошающе глянул на дядьку и, пока тот не успел возразить, радостно вскинулся, — Пойдем, да?! — кивнул Мише, мол, айда, и вприпрыжку припустил со двора.

*Итальянский

**Мачты

Паруса

И, огибая угол конюшни, чуть не врезался в митрополита, шедшего навстречу в сопровождении молодой темноглазой женщины.

Митя немедленно склонил голову, попросил благословения. Миша последовал его примеру.

— А мы на вымолы! — радостно выпалил княжич через мгновенье. — Фряжский корабль смотреть!

Он весь светился, кипел жизнью, детством, радостью; какими-то бурлящими в глубине, нарождающимися силами.

— На вымолы? — переспросил Алексий с ласковой твердостью. — А урок ты уже выучил?

Митя несколько смутился:

— Мы, это...

— Про "мы" я не спрашиваю. Миша, я уверен, все сделал. А вот ты?

Митя смутился еще больше.

— Батюшко-о-о Алексий, ну можно я не буду учить про земное устроение? На что сие государю? А понадобится, так сведущие люди расскажут. Ну я лучше из Псалтири чего-нибудь выучу. Там складно и слова красивые.

— И как же ты это себе представляешь? — не поддался Алексий. — Все будут отвечать одно, а ты, такой особенный, совсем иное?

Отрок насупился:

— Я князь!

— И иные князья. А если ты старейший, так тем паче должен служить для иных примером. Ладно, — смягчился владыка, глядя на огорченного мальчика, которому так не хотелось расставаться с мечтой о венецийском корабле. — Ты, в конце концов, уже не маленький, должен уметь распоряжаться своим временем. Только смотри, никаких поблажек тебе завтра не будет.

— Похоже, это безнадежно, — заключил Алексий, обращаясь к своей спутнице, когда обрадованные мальчишки унеслись прочь. — Каждый день вот так бьюсь.

— Но одолевает Мелик, — понимающе кивнула Кашинская княгиня. — В его науке Иваныч, кажется, преуспел больше.

— Добрый воин будет! — отмолвил митрополит со сдержанной гордостью. — В Невского. Еще бы вот от отца книжности перенял хоть самую малость... Старший из четверых, а учится хуже всех.

— Четверо — это кто? — полюбопытствовала Василиса.

— Димитрий, Ваня, Владимир Андреевич, да Миша Бренко к ним пристроился. В Законе Божьем он усерден, — проговорил Алексий, возвращаясь к юному князю, но в том, что в устах духовного лица должно было бы звучать похвалой, Василисе услышалось некоторое сомнение. — Но, как бы это сказать... не совсем так, как мне бы хотелось. Как ты, например, или Иван. Он открыт сердцем ко Господу, он остро чувствует духовную красоту... да ты слышала. А вот книжной мудрости избегает.

— Быть может, он духовные книги в сердце своем носит, — возразила Василиса.

— А из мирских пользу для одних проказ извлекает. Ты даже представить себе не можешь, что учинил намедни! Читали из летописи, как княгиня Ольга сожгла Искоростень с помощью птиц, так Митя с Мишей наловили голубей, навязали им к лапам трут и давай пущать в небо... — Алексий, взглянув на княгиню, заметил, что та беззвучно смеется.

— И... что вышло?

— И ничего. Они его вверх — голубь покрутится и камнем вниз. И никуда не летит. Стояла бы погода посуше, как есть что-нибудь запалили бы!

— Все-таки... я... была умнее... — выдавила Василиса сквозь смех. — Сообразила, что можно устроить пожар, и не стала пробовать.

В Богоявлении Федора предупредили, что нынче много богомольцев, и отдельной кельи ему выделить неможно, придется делить на двоих. Федор незаботно пожал плечами: лишь бы незнакомый брат не храпел.

Приближалось время вечерни, и Федор забежал в келью привести себя в порядок с дороги. Высокий монах в старой, какой-то пелесоватой* рясе стоял на коленях перед божницей. И, еще прежде, чем тот обернулся на звук шагов, Федор счастливо выдохнул:

— Дядя!

* Неравномерно прокрашенной

Федор, торопясь — ведь столько всего свершилось за три года! — и от того еще больше сбиваясь и перескакивая с одного на другое, рассказывал о монастыре, о новых колоколах и о том, что вокруг монастыря образовалось несколько починков, и лесная пустыня помалу начинает терять свою пустынность. А Сергий рассказывал о Киржаче, о монастыре, освященном, по митрополичьему слову, в честь честного Благовещения пречистой владычицы нашей богородицы, о том, что здесь сразу установили общежительный устав и очень хорошо все сложилось, и о Стефане Махрищенском, который помог с обустройством на новом месте, о крещенном пермяке, что живет в Троицком монастыре*, и о том, что Стефан, не игумен, другой**, загорелся идеей нести слово Божье язычникам тех земель и теперь учит пермяцкий язык.

*Троицкий Махрищенский монастырь.

**Будущий первый Пермский епископ, создатель зырянской письменности.

Федор спросил о странной рясе; Сергий отмахнулся: прежняя изорвалась, другого сукна не нашлось, ну и сшил. Федор живо представил, сколько братьев перед тем сбагривали ткань один другому, и жестоко устыдился своих новых сапог. Не того, что надел, а того, что так много о них думал.

Далеко заполночь родичи, ученик и наставник, все не могли наговориться. Оба избегали суесловия, весьма неподобного для монаха греха, но это ничего общего не имело с пустой болтовней. Духовная близость может обходиться и без слов, но и ей нужно порою излиться в словах.

Тогда Федор и поделился с дядей сомнениями, что породили Даниловы речи. В иное время и неловко было бы заговорить, но в ночной тишине, когда полная луна заливала келью волшебным серебристым светом, слова прозвучали весомо и тревожно. Он действительно так красив? И это действительно от дьявола?

Сергий задумался. Еще давеча, едва узрев, он поразился, как изменился племянник. Оставлял ребенком, обрел юношей. Красивым юношей, чего уж отрицать очевидное. Федор был невысок ростом, легок и строен, и в каждом его движении чувствовалось самим им неосознаваемое, врожденное изящество. Правильные тонкие черты, долгие ресницы, нежная и удивительно белая кожа, какая бывает только у рыжеволосых. В пышных русых волосах, в самом деле, просвечивала легкая рыжинка, волосы эти, невесомым облаком разлетавшиеся от всякого движения, казались пронизаны солнечными нитями. И все же, несмотря на внешнюю мягкость, любящий и проницательный Сергиев взгляд с уверенностью читал в родниковых серых очах вдохновенную твердость истинного воина духа. Единое слово — и ринется в какой-нибудь безумный пост. Должно всего себя посвятить служению Господу, до последнего предела сил. Но вот различить сей благой предел от разрушительных крайностей — это приходит с опытом.