Казалось, этот суматошный день никогда не закончится. С утра и до поздней ночи мы — вместе с квартирмейстером полка и сожельским военкомом — расселяли по городским квартирам три с половиной тысячи человек личного состава. Голова пухла от претензий, сыпавшихся на нас со всех сторон. Дома и квартиры мелькали безумным калейдоскопом.

Местных обывателей не устраивало, что в их скромные, полукрестьянские хаты определяют на постой по пять-шесть человек. Военному комиссару не нравилось, что нас так много и что мы, естественно, желаем компактного расселения. Нам же не по душе было одно — и самое главное — в городе не оказалось обещанных казарм.

А ведь всего неделю назад мы 'с боями и скандалами' размещали свой полк по еврейским квартирам в Бобруйске. Однако не успели толком освоиться — командование фронтом решило перевести нас на казарменное положение в Сожель.

Еще до войны в этом городе был крупный распределительный пункт армии. В связи с чем и мнилось высокому начальству, что для Тульской бригады в восемь тысяч человек (67-го, 68-го полков и еще артиллерийского дивизиона) найдутся здесь добротные казармы. Пусть не добротные, но уж какие-нибудь бараки — точно. В действительности казарм не нашлось — остались одни голые стены без крыш и окон. Разорили их немцы во время оккупации — уж не знаю, по какой причине.

И теперь перед нами стояла задача посложнее, чем в Бобруйске. Мало того, что многие из зарезервированных квартир оказались занятыми, так еще других взамен не было. Город и без нас задыхался от перенаселения.

После очередного пройденного квартала, угощаясь папиросой из моего портсигара, Маршин вдруг снизошел до пояснения ситуации.

— Сожель в последние двадцать лет растет, как грибы после дождя. То железнодорожники с семьями массово прибыли, то военный гарнизон в очередной раз расширился. Богатые евреи доходные дома строить не успевали! А уж в войну кого только не принесло! — Поморщившись, покачал головой военком и, напряженно глянув на своего помощника, принялся дотошно перечислять все эвакуированные в Сожель предприятия из Вильны и других западных городов.

Мы успели выкурить по две папиросы, а он все рассказывал и рассказывал, не жалеючи цифр и времени. Единственное, что запомнилось — всего за три года население города увеличилось с шестидесяти до двухсот тысяч человек, и теперь вчетверо превышало по численности губернский Могилев. А квартирный фонд, понятно, остался прежним.

— Вот ваш полк в северной части Сожеля разместим, — наконец, покончив с лекцией, деловито заметил военком. — Хотелось бы покомпактнее, конечно. Но тут уж как получится. Похоже, придется задействовать резервный жилфонд — пригородные деревни Прудок и Волотова.

— А 67-й полк куда? — Ревностно спросил Петерсон. Как мне помнилось, он очень надеялся поселиться где-нибудь в центре.

Маршин наморщился, словно от головной боли.

— Ох, не напоминайте! Будем думать! Он у нас второй на очереди после артиллеристов. Скорее всего, придется искать квартиры на южной окраине города — в предместьях Новобелица и Монастырек. Ну и ближайшие деревни в том направлении задействуем, если что.

И Петерсон облегченно вздохнул.

Конечно, за один день мы не управились. И потому назавтра решили разделиться. Мне и Маршину предстояло обходить адреса по левой стороне улиц, квартирмейстеру полка Петерсону и помощнику военкома Фриду — по правой.

Наутро Маршин приятно удивил нас, раздобыв где-то автомобиль с шофером. И дело пошло значительно быстрее.

Мы сразу отправились на окраину города. Основная улица Сожеля, Румянцевская, здесь иссякала, словно река, превращающаяся в своем устье в болото. По обе стороны виднелись кладбища со свежими могилами — православное и еврейское. Дома обывателей, стоявшие за погостом, совершенно не отличались от бедных крестьянских хат. И, в целом, здесь было очень уныло.

Но зато с размещением личного состава проблем не возникало. Хоть и тесно жили люди, но требование новой власти в лице военкома выполняли беспрекословно. Пять постояльцев — значит пять. На полу, мол, разместимся. Семь? Ну, хорошо — значит семь. И все в таком вот безропотном духе.

1919 год, Январь, 30-го дня, город Сожель

За два последующих дня, оперативно переезжая с точки на точки на авто, нам, наконец, удалось выполнить свою задачу. Однако облегчения в душе не было. Назавтра, ранним утром, мне предстояло выехать с обозом в соседнюю волость за хлебом. И от этих мыслей остро хотелось есть и курить.

Автомобиль резво бежал по Румянцевской. Маршин, по-хозяйски раскинувшись на переднем сиденье и оглядываясь на нас, что-то громко рассказывал, будучи в полном удовлетворении от проделанной работы. Я не слушал. За эти дни он привык к нам и считал уже 'своими', а не врагами в 'овечьей шкуре' — как обычно относятся большевики к военспецам. А ведь и сам из бывших офицеров. И распределил Маршин нас, как считал, неплохо — к своим родственникам в центре города. Но сложилось иначе.

Я попросил притормозить у табачной лавки и уже на выходе из нее столкнулся с пожилым инженером-железнодорожником. Его звали Николаем Николаевичем Колесниковым. Мы познакомились с ним на товарной станции в первые часы после прибытия в Сожель. В тот день, видимо, из простой вежливости он позвал нас с Журавиным на чай в небольшую холодную конторку. И мы разговорились — по сути, о пустяках. Но беседа получилась неожиданно душевной.

Вот и сейчас с удовольствием поздоровались. Николай Николаевич, понимая, что я тороплюсь, все же придержал меня: 'Слышал, Вы расквартированием полка занимаетесь... А сами где поселитесь? Я приглашаю Вас к себе. И товарища Вашего, Журавина. Могу еще двух офицеров разместить. Места у меня много. Я недалеко от вокзала живу, в Залинейном, возле Либаво-Роменских мастерских. Евреи-комиссары боятся нашего района, вот и не потеснили пока. Ну так, что скажете?'

Грустно улыбнувшись от 'старорежимной' оговорки 'офицеры', я с благодарностью пожал ему руку, записал адрес и пообещал непременно появиться сегодня же вечером. Возможно, очень поздно.

Военком к новости отнесся ревностно. Недоуменно оглянулся на меня — словно обиделся. А потом, после драматической паузы, принялся дотошно выяснять, где и у кого я буду жить. Хотя еще час назад личности хозяев его не интересовали — мы выбивали места на вселение к кому угодно. 'Впрочем, как знаешь!', — буркнул он в итоге и больше к этой теме не возвращался.

В Залинейном районе, о котором говорил Колесников, жили, в основном, железнодорожники. Наше расквартирование коснулось только северной его части — рабочих кварталов. Это были приятные глазу новые, добротные дома, в которых удалось расселить целых две роты.

Коротко переговорив с Петерсоном, я перевел в итоговом списке к себе в 'соседи' Журавина и командиров этих рот — Савьясова с Маркеловым. Получилось хорошо — будут располагаться рядом с личным составом. Да и люди они вменяемые, если уж начистоту.

1919 год, Январь, в ночь на 31-е, город Сожель

Дом Николая Николаевича нашелся без особого труда. Он и вправду располагался близко к Либаво-Роменскому вокзалу. Идти там оказалось всего ничего — примерно сотня шагов от пешеходного моста вдоль путей и еще с полсотни, повернув на улицу Скобелевскую. Довольно удобное место для жизни в этом городе. Перешел через железную дорогу — и ты уже в центре. До военного комиссариата и Упродкома — всего-то двадцать минут ходьбы.

Сам того не желая, я сдержал обещание — появился поздно. Вместе со мной прибыли и оба ротных, извещенных заранее и дожидавшихся меня в круглосуточно работающем привокзальном буфете.

Шел второй час ночи. Фонари не горели, и только снег слегка подсвечивал собой улицу. Мы негромко переговаривались в пронзительной тишине, нарушаемой лишь редким лаем собак и далекими отзвуками маневрирующего состава, и всматривались в номера зданий. Дом инженера привлек к себе внимание сразу же, как только проявился в темноте, — действительно большое и основательное деревянное здание.

В высоких резных окнах было темно. Ни огонька, ни отсвета. Нас, как думалось, уже не ждали. Переглянувшись, мы тихо поднялись на крыльцо, деликатно постучали. Однако тут же послышались шаги. И дверь щелкнула замком, впуская нас в сумрачное, согретое нутро дома.

На какое-то мгновение сжалось сердце. Что-то давешнее, детское померещилось, когда вот так же, с мороза — в уютное тепло... Повеяло неуловимой схожестью с родным домом. Умом я понимал, что назавтра иллюзия рассеется. И от этого становилось еще грустнее.

Колесников, а именно он нас встречал у парадного входа, первым делом показал отведенные 'господам офицерам' комнаты. Мебель добротная, пусть и без изысков, толково продуманная обстановка — нам предстояло жить с комфортом и в тепле. Дров на обогрев комнат здесь не жалели. В довершении всего, в доме оказался водопровод с душевой, которой хозяин любезно разрешал нам пользоваться.

— Сейчас еще чаю попьем, — полушепотом сказал Николай Николаевич. — Так что не спешите ложиться спать — успеется.

На просторной кухне, совмещенной со столовой, заваривала терпко пахнущий травяной чай пожилая дама лет семидесяти. На ее худеньких плечах покоилась пушистая серая шаль. У моей мамы была такая же.

— А вот, Елизавета Карповна, наши гости. Штабс-капитан Владимир Васильевич Недозбруев и его товарищи... — Колесников вопросительно посмотрел на меня.

И я пришел ему на помощь:

— Штабс-капитан Савьясов Георгий Николаевич и поручик Маркелов Константин Иванович.

— Рад знакомству, господа. Позвольте представиться: Николай Николаевич Колесников, инженер, и Елизавета Карповна — тетушка моей супруги Веры Тихоновны. Она у нас сейчас самая главная по хозяйству. Можно сказать, министр местного значения! Так что по всем вопросам быта — к ней.

Тетушка смутилась, но глаза ее улыбались:

— Ой, Николай, шутник! Не слушайте вы его, чай пить присаживайтесь, — и, поправив шаль, указала нам на места за круглым столом под низким абажуром.

На темной вышитой скатерти стояла хрустальная ваза, наполненная домашним печеньем. И розетки с вареньем. У меня ком к горлу подступил. Случайно встретился глазами с Савьясовым и поперхнулся. Я, наверное, тоже сейчас был таким ошалелым на вид. А Маркелов, самый молодой из нас, казалось, готов расплакаться, точно красна девица.

Под впечатлением нахлынувших эмоций и ностальгии мы почти не разговаривали. Рассеянно отвечали на какие-то вопросы, столь же рассеянно переглядывались. И, похоже, вызывали недоумение у хозяев.

Удивительно все же: немецкая оккупация словно бы законсервировала Сожель. Остался маленькой Россией образца декабря 1917 года. И большевики для здешних жителей еще внове, и их порядки. Обыватель продолжает пока жить своей уютной частной жизнью — не унизили его, не растоптали, не ограбили. Попробуй, найди сейчас по всей России варенье в розетках и печенье!.. Какое там — хлеба ржаного нет! А тут — электрический абажур, скатерть, натопленные печки, работающий водопровод... Жалко их. Ничего ведь не останется — ни следа, ни памяти. Совсем скоро ничего не останется.

Глава III

1919 год, январь, город Сожель

По заведенной еще в ангарские времена традиции, Лев встал затемно. Облился ведром холодной воды, с десяток раз потягал гирю работающей рукой, снова облил себя и растерся насухо полотенцем. Затем прошел на кухню и поставил греться чайник.

Попутно отметил, что мать сегодня храпит едва слышно, но вот дышит как-то тяжеловато. С легкой тревогой он задержал взгляд на малиновой плюшевой портьере, занавешивающей вход в ее комнату, прислушался. После недолгой паузы взял книжку и сел в уголок за стол.

Времени на чтение было мало. Получалось только урывками, в основном, по утрам — пока чайник греется. Читал он жадно, с ненасытным удовольствием. Всего месяц назад смог вернуться к этому своему излюбленному занятию. Вот как в Сожель вернулся. А до того почти год книги в руках не держал. То напряженная боевая обстановка не позволяла, то в тюрьме тихо помирал, пребывая в сумеречном полусознательном состоянии. Помереть, к счастью, не пришлось — выкарабкался. Значит еще нужен для чего-то на этом свете...

Странная штука — судьба, задумался Лев над раскрытыми страницами. Еще осенью он, скрипя зубами и с холодеющим от ужаса сердцем, заставлял себя с покорностью принимать перспективу скорого конца. Неминуемого конца. Этому помогали не столько его волевые качества, сколько истязающие, нескончаемые боли. Будь он в здравии — неизвестно как бы повел себя. Перед глазами прошло много примеров, как ломались люди перед расстрелом, как презирали себя и свидетелей своего позора. И все равно умирали. Белочехи всех 'коммуняк' пускали 'в расход'. А на него патрона пожалели — решили, сам подохнет. Представить не могли, что выживет. Да Лев и сам не мог.

Теперь и не верилось, что выкарабкался, спасся, что он — дома, на родине, и строит вместе с товарищами совершенно новую, светлую жизнь для захудалого городка бывшей черты оседлости.

Внезапно вспомнился тюремный полусон-полубред, в котором его, Льва Каганова, били и истязали какие-то люди в незнакомой форме. Сон, в котором он все же сломался и предал себя — подписал безумные, сумасбродные и потому особенно страшные обвинения. Потом его вывели в какой-то сырой коридор, в затылок уткнулось что-то твердое и холодное, он успел ужаснуться всем своим существом и даже услышать щелчок, а затем грохот, оборвавший все и навсегда...

Воспоминание пробило Льва на холодный пот .Он ударил себя ладонью по щеке и мотнул головой, отгоняя непрошенные видения. 'Этого не было и не будет!' — жестко приказал своему запаниковавшему сознанию. Вроде бы, помогло. Потом несколько раз глубоко вздохнул и снова уткнулся в книжку, заставляя себя осознать прочитанную фразу. Времени на чай и чтение сегодня практически не оставалось.

По большому счету, нужно было переезжать от матери. Хотя бы в тот же Савой. Потому что тратить каждое утро по сорок минут на дорогу пешком к партийному комитету — конечно, непозволительно много. За ним мог бы заезжать шофер на авто. Но, откровенно говоря, не хотелось лишаться утреннего 'личного часа': чтения под чай, затем бодрящей пешей прогулки по просыпающемуся городу.

Свою мать Лев видел только поздно вечером, по возвращению домой. Она терпеливо дожидалась его на кухне, коротая время бесконечным вязанием шарфов, носков и перчаток. Завидев сына, грузно поднималась, доставала из-за печки завернутые в холщовые полотенца миски с еще теплой едой и с удовольствием наблюдала, как он ест.

Помолчав с минуту, мать начинала жаловаться на жизнь, на соседей, на время и, наконец, принималась остерегать Льва от своих страхов. Он терпеливо выслушивал ее долгий монолог и почти никогда не отвечал. К сожалению, у них не осталось ничего общего: ни страхов, ни понимания жизни, ни радостей.

И если по юности его это раздражало, то сейчас, спустя годы ссылки, революционного лихолетья и белогвардейского плена, он стал терпимее. Теперь Лев воспринимал родной дом и свою несчастливую мать совсем иначе — с грустной светлой теплотой. Не изменишь их, как не изменить своего прошедшего детства.