"Гуд бай, Америка-остров..."-1

— Держи ее крепче! Хорошо, ты меня убедила, достаточно. Так не сыграть! Станиславский апплодирует!.. Ну, сила страсти !

Майка уже не рвалась, смеялась.

— Высокие отношения,— заметил Володька.

— С кем? С этим обжорой и неврастеником ?Да он... Да он кормит рыбок в аквариуме котлетами! Он даже в школу милиции все тесты провалил!

— Я пытался вывести рыб-мясоедов! Это не рыбы, кони! Бультерьеры! Я бы продавал их за бешеные бабки! Я бы их на преступников травил. Люди добрые, скажите, что понимают женщины в рыбоводстве? А рыбы — мутанты? А рыба — Франкенштейн?

Лех заржал. Володька определил, что все еще держит Майку за плечо, отпустил и брякнул галантно:

— Значит, место свободно? Где ключ от вашего сердца, мадам? В какой книжке?

-Это грязно! — возмутился Март. — Полегче! Мы бережем ее для лучшей доли! Она еще будет мир спасать.

— От моего сердца нет ключей, — гордо сказала Майка.

— Вход бесплатный? — уточнил Володька.

— Еще один дурак, Лешка. Мартинга нам не хватало?

— Объединяемся, — предложил Март Володьке.— Два дурака — пара.

— И жизнь личная устроится, — довел Леха. — Все, руки прочь от Майки. Они у вас немытые.

— Она сама у вас немытая. — Мартинг показал Майке язык. — Прощай, немытая!

— Лешка!!

— Март!

— Я что, трогаю кого? — развел руками Март, и, вспомнив, полез за своей стекляшкой. Володька ушел за ним на диван, ему было смешно и грустно, все вместе, а вместе с тем хорошо тут, в гараже, бардаке, запахе, неработающей лампе, легко и весело.

— Все? — засмеялся Лешка. — Наговорились?

— А что? Я наелся. Теперь мне чего-нибудь рассказывайте. Детка?

— Чего?

— Сказку!

— Чего?

— Валяй, — хлопнул глазами противный Мартинг.— Чего там.

— Про курочку Рябу, — сумничала Майка.

— Давай про курочку. Я сытый. Ну, где уже?

— Про курочку?..Ладно,— согласился Володька миролюбиво. А рассказать им, так и толкает про тот сон...— Представляем маленький город у моря. Представили? Ну, поехали.

Дом, как его называли, потому что привыкли называть так те ушедшие в землю избушки, чьи необъятные подворья спускаются к самому морю так, что порой резвые волны окатывают колючие кусты крыжовника и размывают его белые спутанные корни... И речь то в общем не о курице — при дворе их было великое множество — обитателей: чавки, гавки, хрюки,кукареки.

А в самом глухом углу поместья под столетними пыльными лопухами вырыта была норка. Небольшая, что трехмесячный щенок бабки Ларисовны Эдуард вряд ли мог туда протиснуться...Но о ней не знал никто. Никто не знал и ее хозяина, по имени Фарадей...

Это был маленький, с ладонь, гномик, страшноватый по людским понятиям — морщины желто-зелеными складками старили мордочку, только круглые глаза — большие, грустные, бирюзовые...

Но по возрасту бороденки еще не носил Фарадей, как положено большим серьезным гномам, а носил яркий голубой колпачок с тихими-тихими колокольчиками на макушке. От деда Фарадею перешла жилетка — вывернутая наизнанку мехом лунного зайца, и еще фамильной драгоценностью были сапоги — бесшумные, из кожи мягкой, как у ребенка, с бесчисленным количеством замочков и крохотными серебряными шпорами...Сапоги подарила их роду фея; рос Фарадей, а сапоги все были впору — ну фея же.

Норка вела в симпатичную гномью квартирку с кротовыми шкурками на полу и жемчужинами -светильниками...Только одиноко было в ней...

— Это все? — спросил Мартинг.

— Не мешай, — сказал Лех.

— Но только каждый вечер местные замечали — бродит в прибое пацан и что-то в волнах высматривает...Обыкновенный парнишка лет пятнадцати, разговорчивый, назывался Деем...А когда спрашивали, что делает, хмурнел и отвечал неопределенно: "Ищу..." И весь в лохмотьях каких-то, только на ногах сапоги, те самые, с застежками и маленькими серебряными шпорами...

Лех громко улыбнулся.

— Чего? — Володька почти огрызнулся.

— Ничего. Стихи не пишешь?

— У кошки четыре ноги! А сзади болтается хвост! Но трогать ее не моги! За ее малый рост!

— Сам придумал? — спросила Майка.

— Помогали — грубо ответил он.

— Помесь Толкиена с Крапивой, да, Лешка?

-Да, да. Как раз эта помесь, — переключил Володька. — Она самая. А я-то думал, что за помесь?

— А по Фрейду...— захихикал Мартинг.

-Да идите вы! — все-таки обиделся Володька. — Попросите меня еще что-нибудь рассказать...

— Теперь уже сплясать попросим, — продолжал веселиться Март

— Молчи, дефективный.

— Здорово, если сам придумал. Дефективный, молчи,— сказал Лешка.— Одна извилина и та жить мешает?

А Володька подумал — хорошо, что сон тот не дорассказал до конца. Был сон, была драка на мечах, настоящих, были и плащи — все, как в "Горце". Он умер в том сне, ему срезали голову...Он видел все, словно со стороны, и в тоже время — изнутри. Тело еще дрожало, а из среза на шее, похожего на рыхлый и мягкий срез дерева, толчками выплескивалась грязно-бурая жидкость, типа масла. И голову свою он видел — рядом, судорожно разевающую рот, а в глазах своих ужас: "Но это же сон! Как это? Меня?"

Тело съеживалось и стягивалось, уменьшалось в секунды, черты на отдельно лежащей голове — искажались и менялись... Потом голову с физиологическим хлипом притянуло к рассеченным плечам, и вместо себя Володька увидел маленького морщинистого гнома с толстой желто-зеленой кожей и соломенными пакляными волосами...

Радио орало дурным голосом. Разбудило — с ненавистью подумала Майка. Вчера ловила ночные "Четыре четверти" и забыла выключить. Сколько сейчас? Шесть, не больше. Так орать радио может только в шесть.

Она покрутилась на кровати, устраиваясь поудобнее, еще надеясь поймать хвост сна. Лекс обиженно и сипло мявкнул, не меняя положения.

Радио не сдавалось. Новости, чтоб их... Надо же чем-то будить русский народ. Сволочи, — простонала Майка, ногой пнула кота (тот мешком свалился на пол), сбросила одеяло. Сердито прошлепала до приемника, стукнула кулаком по динамику. Радио было древним и выключалось только так.

Сон не шел. Она чуть не ревела с досады. Сон то был — отпад!

Снилось море в закате солнца, песчаный берег, прибой. Что, разве часто снится такая экзотика? Мотоцикл на песке — черное на золотом. Одежда. А она как стрела, стремительно рассекая пласты морской воды, уходила ко дну — и похоже на полет; а там ее встречали бархатная зеленая мгла, мерцающие боками огромные слепые рыбины, гроты подземных пещер, похожие на храмы, изумрудные заросли водорослей. Ох-х...

А когда вышла на берег, у мотоцикла сидел, сцепив руками колени, Детка. Какой-то очень хмурый. Весь в черном, словно в трауре. И глядел на нее без эмоций, оторвано.

— Привет. Что здесь делаешь?

— Да уж не за тобой наблюдаю.

— А зачем грубить? Я первая сюда пришла.

— Ну и что. Это мое место.

Воздух не был ласковым и теплым, как вода. Майка влезла в джинсы и безрукавку. Детка смотрел в воду. Глупо ругаться из-за ерунды, на нем куртка, а ей холодно (чудак, кто же летом в куртке ходит?) Майка подумала и села рядом.

— Твоей куртки можно, погреться?

Глаза у него черно-синие, бездонные, в них насмешка.

— Ну жалко тебе, что ли?

(А глаза у него вовсе и не черные, и не синие, а какие-то другие).

Он не по-хорошему: злорадно улыбнулся, потянул молнию вниз. Под курткой ничего. Осторожно вытащил из нее загорелое кофейное плечо.

На левой стороне груди зияла черная липко поблескивающая дыра. Величиной с кулак — на месте сердца. В ее глубине сокращался, истекая слизью, обрубок.

Во сне Майка почувствовала приближение тошноты. Отвернулась. Детка снова улыбался, но уже печально и сочувственно. Застегнул куртку, но дыра оставалась под ней, она знала. Подавленно молчала.

Рассказал он сам, просто и коротко, постепенно, все так же сжимая колени руками, не сводя глаз с моря.

Море дало, море взяло. Случилось все давно и теперь уже много лет, наверное, века, оно заставляет его каждую ночь приходить к себе и томиться на берегу в неясной тоскливой надежде. Море не пускает его обратно и только после заката возвращает дар видеть и чувствовать, как человек. С неба в пучину один раз за человеческую жизнь падает звезда, и если отыскать хоть одну из них, то она заменит то, что было отобрано когда-то много лет назад. Каждую ночь он ждет их в прибое, не смея зайти дальше; но все это шутки моря — он ничего не находит...

Потом снова во сне — зеленоватая мгла вод, сопротивление их мягкой, мощной силе, снова чудные пещеры с беззвучными гигантскими осьминогами, крабы, скрипящие брюхом по плоским камням скользкого дна, камням с ноздреватыми порами.

Она увидела ее в чаше листа какого-то громадного цветка, она, как драгоценная росинка верхнего мира покоилась на широких зеленых ладонях; в рассеянном свете — прекрасная жемчужина, прозрачно-серебристая, с голубой сетью прожилок, как паутиной артерий. В сторону метнулась стайка блескучих рыбешек, медленно отполз за камни обросший серым мхом краб... Извиваясь, уползали вверх могучие стебли водорослей. Под ногами, по губчатым камням изгибались черные и опасные морские гады...

Сжатая в ладони жемчужина на обратном пути освещала дорогу, и страх, что сейчас кто-то помешает...Как всегда во сне страх не успеть.

Вот и помешало радио. Шикарный сон. И мистика, что-то от падшего ангела, да? А глаза у него обыкновенные, карие, а какие еще могут быть глаза у людей с почти черными волосами?

Это толчок от его сказки, над которой все посмеялись, а вышло так здорово, как продолжение во сне. Почаще бы сны такие снились — хоть каждую ночь кино смотри...Это Лешка рассказывал, что учится управлять снами по какой-то там своей нарытой методике, надо расспросить поподробнее, как это делать, попробовать. Сейчас только подобный сон не скоро приснится, не закажешь.

А Вовка... Разве красивый?

Майка закрыла глаза и свернулась в клубочек, до ушей натянув одеяло. Красивый...Во сне был, по крайней мере. Голос, улыбка, нос с едва заметной горбинкой...Боже, какое счастье быть молодым, очень молодым, все впереди, самое лучшее! Мне шестнадцать, у меня такие друзья, мотоциклы...Через десять-пятнадцать лет уже все будет не то. Какие-нибудь дети, какой-нибудь муж...Или сейчас — влюбляйся сегодня, влюбляйся завтра...Мальчишек на свете — не сосчитать.

А Детка хороший...Лешка тогда хотел, что бы она взяла его вторым пилотом, она уперлась, когда это она брала пассажира — да с ума он сошел, что ли? Лешка расстроился, это было видно; расстраивать доброго Леху дело само по себе неблагородное — сама ведь всегда возмущалась Демоновым эгоизмом; психанул и уехал — с Димкой, который тоже не шел на компромиссы и делить его ни с кем не собирался. Тогда она накричала на Детку — благо у гаражей никого не осталось. Садись, мол, особое приглашение требуется?! Т.е. не кричала даже, а так, все равно обидно. Он сказал: "Извини". Она плюнуть хотела сначала, убрался, так убрался, кому ты особо нужен здесь со своим самолюбием. Кто когда с этим продуктом считался, счастья-то. Но ведь поехала догонять, вряд ли из-за Лешки. Чем-то задело ее это "извини". Чума.

А на дороге ломаться не стал, проехали, так проехали, молча пал на заднее.

Мартинг, как всегда, дурочку гоняет, по привычке, что ли. Заигрался, похоже. Еще полгода назад нормальный пацан был. А когда разговариваешь с Деткой, чувствуешь себя как под увеличительным стеклом, и почему то понимаешь, что постоянно косячишь. С Хэнком такого не было, она и вела себя, как хотела. Но Хэнк — это диагноз. Что ждать от человека, который точно уверен, что все в мире вопросы решаются битьем по морде...Только Лешка — настолько добрый, что за него страшно делается...

Хэнк извращенец, а Донор мой — просто красавец. Флегма. Он из всего класса выучил только две рожи — мою и Хэнка, и больше никого знать не желает. Он у нас на должности совы (чучела), сидит, нахохлившись, в сторонке. Ни на какие усилия Хэнковой шестеры не отсвечивает, на контакты не идет. Хэнк злится, придумывает разные цеплялки — выводилки, а его пацанва их претворяет на самом мелком, подлом уровне. Донор продолжает косить под вешалку, ему так жить легче. Все замалчивает, хоть ему в тетрадку наплюют, хоть воду в пакет нальют, хоть жвачку в волосы запустят. Шило! Негра я согнал все таки, а Хэнку подсунул Рябинину, она — не секрет — жуткая его поклонница (А он дурит. Бегунова у него в мозгах застряла, ни туда — ни сюда. И что он нашел в той курице, непонятно).

Так что сижу теперь с ним, тестирую, наблюдаю его мыслительные процессы в первоисточнике. Если они у него, конечно.

Процессов пока не видно. Он в школу ходит, как медведь — в спячку. Может не придти, опоздать на пару уроков, уйти, когда вздумается. На самые примитивные вопросы по программе не отвечает — лень, что ли? Или рот принципиально открывать не хочет? Не понимаю тогда, зачем в школу ходить. Преподы уже привыкли не вызывать его и автоматом двойки ставить. На справку верным курсом. Должен же в классе быть один "великий тормоз". Хэнк считает, что это он его так гасит, и радуется, и погонялу уже заготовил на этот случай. Но, по-моему, это не совсем соответствует действительности. Донор странный и вредный, и Хэнка пальца на три-четыре умнее, потому что себя контролировать и сдерживаться за все подлянки — это надо что-то понимать.

Шило! На перемене — о! Лед треснул. Его достали. Самым тупым манером.

Мы у литеры парились, с ключом снова непонятки вышли. Донор — а в такие минуты он один, в сторонке, в окно, допустим, долбится. Так и начинается, обычно. Хэнк и пальцем не шевельнет, а его лохи уже суетятся, чем бы господина порадовать. У шестерок психология рабская. А тут Рябинина отличится вздумала, ей же надо баллы зарабатывать. Я бы на месте Шурика так грубо женщину не обламывал. Опять же, с другой стороны, интересно посмотреть, до чего дойдет?

Потом выяснилось, что она Донора с утра распахивать начала. На примитив. Мимо пройдет, коснется, или уронит что-нибудь рядом, наклонится, заденет. Все как бы нечаянно. Нашим веселуха.

А Донор вдруг засокращался. Пытался траекторию менять. Держать дистанцию. Непонятно, почему. Продолжал бы работать в свой привычный образ сироты крестьянской, она бы и отвалила, наверное.

Вот и пошла она к окну, где Доннер стоит, ручку нежно на плечо положила и что ему сказала — очевидно, что глупость очередную. Это его дохлопало. Он ее с себя стряхнул, отскочил, слова сказать не может, глаза вытаращил. Ей бы отплыть подобру, но на массу как не сработать. Соблазн посмешнее все обставить.

— Да что ты шарахаешься так? Недотрога?

Шкура, он ее назвал. Ах ты, шкура, говорит. Ей бы потом уже матом хоть не ругаться — кто шкура? За то он ей и вломил. Ее к стенке кинуло (может, если захочет), реветь пошла в туалет, должно быть, башкой батарею задела.

Этот свалил тут же в невменяемости. Почему так завелся, в чем цинус, недопонимаю. А, ну да, руками трогать не надо было, он же у нас музейный экспонат. Назавтра Хэнк его снова бить собирается. За бабу — святое дело. Тем более, для него старалась.