Наваждение С

— Сергей Сергеевич, — наконец громко произнесла брюнетка и посмотрела прямо в камеру: Сережа, привет!

— Черт, не может быть! — хлопнула она себя по бедру. "Может, может, — закивал внутренний голос. — Может, это и есть твой Сережа. Целуйся теперь с ним". Она раздраженно отмахнулась от этой мысли: Что за бред?

— Кажется, "Девичьи слезы", — не поняла мама. — Можешь переключить.

Она взяла в руки пульт и, попав сперва на кнопку звука, с грохотом обрушила рекламную заставку. Вернув звук на место, переключила канал на какой-то бандитский сериал. Перепуганная секретарша, голубоглазая дива с выкрашенными в канареечный цвет волосами (похожа на эту его, — мелькнуло в голове), открыла двери директорского кабинета и сказала:

— Сергей Сергеевич, тут к вам пришли. Говорят, вы...

Скрипнув зубами, она быстро щелкнула пультом и попала на передачу "Будьте здоровы". За столом сидел поджарый пожилой доктор и рассказывал о методах профилактики атеросклероза, постепенно исключая из рациона все то, что есть нельзя, но хочется, оставляя для пропитания заскучавшему тучному ведущему пучок травы. Выслушав его рекомендации, он обратилась к нему с вопросом личного свойства:

— Сергей Сергеевич, а что вы можете посоветовать мне, как...

— Все, достал! — вконец разозлилась она и выключила телевизор. — Пошли лучше обедать, мам.

Обсудив за обедом происшествия ночного дежурства и события рабочего дня, они разошлись по комнатам: мама отправилась отсыпаться, а она примостилась в кресле с книжкой в руках. Подобрав под себя ноги, она листала переписку Чехова, стараясь сосредоточиться на чтении, но взгляд рассеянно блуждал по комнате, цепляясь за расставленные повсюду вешки, которые против воли вели ее мысли по дороге к НЕМУ. На письменном столе под сенью сомкнувшей веки лампы в ожидании вечера лежала стопка сочинений, в расписном под хохлому стаканчике топорщились карандаши и ручки, глянцево поблескивала двускатная белая крыша перекидного календаря, подаренного им к прошлому Новому году... А она ему тогда в последний момент купила на лотке музыкальную открытку. Санта Клаус, изображенный на ней, был очень похож на него — высокий и худой, в съехавшем набекрень колпаке, коротенькой красной шубке нараспашку и подстреленных штанах. Джингл беллз, джингл беллз, — зазвенело в ушах. Взгляд перешел на пришпиленный к ковру сладкоголосый валдайский колокольчик, привезенный им этой весной из поездки в Новгород на конференцию, — он говорил, что у него раздается точно такой же малиновый звон в голове, когда она его целует в ухо, — скользнул по ковру вниз и налетел на "Богатырские имена России". Книга, как убитая, лежала лицом вниз на застланной клетчатым пледом кровати, а через всю спину у нее проходил шрам, оставленный красным фломастером. Ему этим летом тоже вырезали аппендицит. Он, как ребенок, непомерно хвастался небольшим багровым швом ("Кривой", — дразнила она его) и продолжал морщиться от прикосновений к нему, даже когда он побледнел и не мешал ему заниматься в тренажерном зале. Она его жалела, неизменно целовала в больное место, и он купался в ее охах-вздохах, словно артист в аплодисментах, месяца два, пока обоим не надоело...

Поймав себя на том, что думает о НЕМ, она рассердилась, уткнулась в книгу и залпом прочитала письмо Чехова к Станиславскому, датированное, кстати, днем их ссоры. Мысли снова ступили на проторенную дорожку: как он тогда, неожиданно задетый за живое ее словами, сказанными в шутку (ведь не могла же она всерьез ревновать его к этой бессмысленной кукле), весь сжался в комок, даже всегда солнечно улыбающееся лицо стало как будто меньше, — губы сомкнулись в узкую линию, глаза сощурились до размера двух стальных дробинок. Он несколько секунд молча смотрел на нее, а потом побледневшим голосом спросил: "Ты ждешь оправданий?" Она ждала, — неделю, вторую, третья пошла...

Нет, глупости, ничего она не ждет, вот только сегодня никак не может отвязаться от него, с самого утра следующего за ней по пятам. Она мотнула плечом, отгоняя неприятное воспоминание, и сузившимися от растревоженной обиды глазами пробежала ответ Станиславского на письмо Чехова, постепенно погружаясь в тонкости постановки "Трех сестер" и расправляя скорбные морщинки на лбу. Успокоенная было неспешной речью режиссера, она вдруг со свистом втянула воздух сквозь стиснутые зубы, будто задела за свежую рану, смахнула книгу наземь, рывком высвобождая подобранные под себя ноги, и уставилась невидящим взглядом в стену.

Книга, распластавшись на полу в полушаге от кресла, услужливо раскрылась на заломленном ее рукой месте, — внизу страницы стояла короткая подпись "Ваш К. Алексеев". Просидев неподвижно несколько минут, она бросила на нее презрительный взгляд и тронула ногой, грубо разворошив большим пальцем страницы, будто впившись пятерней в вихры напроказничавшему мальчишке. Наступив пяткой на групповую фотографию Чехова в окружении друзей, она подтянула книгу к себе, взяла ее в руки и, отыскав вступительную статью к переписке писателя и режиссера, узнала, что Станиславский — это всего лишь сценический псевдоним Константина Сергеевича Алексеева, о чем она никогда раньше не слышала. Устыдившись собственного незнания и слабо утешившись тем, что совпадение было неполным (и на том спасибо), она задумалась над нагромождением нелепых случайностей и совпадений, отравивших весь сегодняшний день. Случайности ли это на самом деле или знаки судьбы? И если это знаки, то что они "означают-чают-чают", — повторяла она, запрокинув голову на спинку кресла и наблюдая, как раскачивается в углу комнаты спускающаяся с потолка серая нить паутины. Чаю что ли выпить?

IX

— Валь, ты в судьбу веришь? — спрашивала она через полчаса соседку, сидя у нее с чашкой чая в руках на подлокотнике кресла.

На сидении широко раскинулась исписанная автографами владельца и густо исчерканная карандашом папка с рисунками, внутри которой дребезжал по рельсам красный трамвай с рекламой пива на лоснящемся боку. Такой же трамвай, только вверх ногами, дробился в лужах с частыми кружочками проливного дождя. В углу рисунка с безнадежным видом протянул за подаянием руку каштан в рыжих рваных одеждах: милостыню подать было некому, — все прохожие попрятались по домам. Еще одна папка, нетронутой белизны, доверчиво распахнула девичью душу на стуле, открыв взгляду розовое облако цветущей яблони с разостланой на траве кисейной тенью. Прямо в лицо зрителю летели покрытые тонкой сеточкой кровеносных сосудов лепестки и наполняли легкие весенним ароматом. Она глубоко вдохнула разлившийся в воздухе запах, удивляясь силе искусства, пока не сообразила, что пьет чай с жасмином.

Рисунки цветным лоскутным одеялом покрывали тахту и ворохом лежали на столе. Валентина сосредоточенно перебирала их, время от времени прилаживая на тахту очередной лоскуток, и, не оборачиваясь, цедила по несколько слов в минуту.

— Судьба — это для ленивых... Бездельник лежит на диване и оправдывает свою пропащую жизнь злой судьбиной... А мне работать нужно, сына растить, матери помогать, мне о судьбе думать некогда... Хорошо, — пробормотала она и добавила к отобранным рисункам еще один: занесенный снегом панельный дом с распахнутой настежь, висящей на одной петле дверью в темный подъезд. Внутри него читалось матерное слово, выхваченное лучом уличного фонаря, вокруг которого роилась снежная мошкара. У подножья в кругу света торчал из сугроба остов раскуроченной лавки, в слепых окнах многократно отражалась желтая луна. Холодно и страшно...

У нее мороз продрал по коже, но это действительно было хорошо.

— А что, у тебя проблемы? — поинтересовалась Валентина, оторвав взгляд от стола и внимательно глянув на ее съежившееся от холода отражение в окне, за которым начинали собираться сумерки.

— С чего ты взяла?

— Да потому что благополучный человек о судьбе не думает. Тот, у кого все хорошо, всегда уверен, что это его личная заслуга. — Она подумала и уложила на тахту акварельный рисунок, на котором был изображен железнодорожный переезд с задранной кверху, одетой в полосатую пижаму рукой шлагбаума. Вдоль сверкающих на солнце рельс ветер гнал скомканную газету, а между отполированными временем шпалами лежала очень натуральная кучка отходов человеческой жизнедеятельности с торчащей посредине общипанной веточкой неизвестной древесной породы. Очень смешно, до слез, — в щебневую насыпь художник воткнул несколько кустиков жухлой травы и свежевыбеленный столб с нарисованной на синей табличке до боли знакомой, до колик, до судорог в руках и ногах буквой "С"...

Она поперхнулась и поискала, куда бы поставить дрожащую в руке чашку, на дне которой плескалась желтая лужица с несколькими чаинками. Поставила ее на пол и сделала несколько шагов по комнате, унимая накатившие колики.

— Значит, у тебя все хорошо?

— Замечательно! — наконец на скрип половиц повернулась подруга, обратив к ней румяное лицо довольной жизнью тридцатипятилетней женщины. — Я молодая, здоровая, у меня сын, мать, любовник, два десятка юных гениев в студии. Я занимаюсь любимым делом, вот, готовлюсь к выставке, — легонько щелкнула она пальцем по зажатому в руке рисунку: среди кучи мусора на воткнувшуюся в небо искореженную арматуру присела нарядная бабочка, расправив изумрудно-желтые крылья с изящными хвостиками на концах. Она отражалась в черной, подернутой радужной пленкой лужице, вытекшей из проржавевшей канистры, и отбрасывала тень на треснувшую крышку от унитаза. Играя на горлышке разбитой бутылки, слепил глаза солнечный зайчик. В общем, настроение было отрадное...

— Я где-то слышала, что бабочка — это хороший знак, сулящий удачу. В знаки ты тоже не веришь?

— Как тебе сказать, — я думаю, всему можно найти логичное объяснение. Хотя, конечно, иногда хочется думать, что все не так просто, иначе скучно жить. Но в бабьи приметы вроде черного кота или тринадцатого числа я не верю — это слишком примитивно. Если уж существуют какие-то знаки свыше, то они намного тоньше, индивидуальнее, что ли, и недоступны общему прочтению. Их может понять только тот, кому они предназначены.

— Тогда почему, когда я возвращаюсь домой с полпути, у меня потом обязательно весь день не ладится?

— Элементарное программирование, — сухо констатировала подруга. — Ты с детства знаешь, что возвращаться — плохая примета, и подсознательно программируешь себя на неудачу. А может, потеряв впустую с самого утра пятнадцать минут, ты потом в течение дня ощущаешь эту нехватку времени, куда-то опаздываешь, нервничаешь и пошло-поехало...

Разобрав на столе все рисунки, Валентина взяла девичью папку со стула и продолжала совсем другим, мечтательным тоном:

— А вот со мной пару недель назад действительно произошел странный случай. Перетряхивала я старые институтские учебники, и из альбома по истории архитектуры выпала записочка, — на уголке ватмана написаны всякие глупости, а с исподу — кусочек неба с розоватым облаком. Я прекрасно помню этот день и этот пейзаж: полуразвалившаяся башня с березкой на крыше. Мы всей группой ходили рисовать с натуры, а когда вдруг пошел дождь, всей толпой забежали в кафе, мокрые, счастливые до ненормальности. Орали наперебой, брызгались друг на друга, а Женька Азимов все молчал в углу, а потом передал мне записку с шутливым признанием в любви. Мы не виделись с ним почти пятнадцать лет, а вечером он вдруг взял и позвонил, предложил поучаствовать в выставке.

— Совпадение, — не очень уверенно сказала она подруге и подняла с пола лежащий поверх стопки книг альбом. — Этот?

— Да, — посмотрела Валентина через плечо. — Но это еще не все. Накануне ко мне в студию пришла записываться Азимова Женя, — очень перспективная девочка, такие чистые краски. А Сережка, вернувшись с тренировки, сообщил, что у них новый тренер — Евгений Львович...

Слушая во все уши, она с деланным безразличием наобум раскрыла альбом и, перелистнув несколько страниц, наткнулась на вклеенную цветную репродукцию картины с видом Собора Василия Блаженного и Спасской башни, увенчанной двуглавым орлом. На обороте страницы было написано: "Красная площадь в Москве". Ф. Алексеев. Холст, масло, 1801. Третьяковская галерея.

— Евгений Львович, — рассмеялась Валентина. — Секретарша так подобострастно заглядывает ему в глаза, а для меня он остался просто Женькой, несмотря на внушительный живот, но под пиджаком почти не видно. И целуется он по-прежнему умопомрачительно. Знаешь, он мне вчера сказал...

Она уже ничего не хотела знать: ни слышать, ни видеть, ни думать. Хотелось забиться куда-нибудь в угол, зажмуриться, обхватить голову руками, отключить сознание, покуда не закончится этот сумасшедший день.

Х

Дома она легла лицом вниз на кровать, накрыла голову подушкой и принялась считать, не подпуская к себе ни одной посторонней мысли. "Один, два, три, четыре, пять", — быстро затараторила она, но, перейдя к сотням, стала считать медленней, представляя каждую цифру в виде овального медного номерка на обтянутых желтой кожей дверях, выстроившихся в ряд в бесконечном, ослепительно белом коридоре. Она шла по нему в поисках комнаты номер "2831" или "7213", — забыла, но какая разница? Дойдя до семьсот двадцать восьмой комнаты, она почувствовала, как кто-то тронул ее за плечо. Оглянулась, — позади простирался пустынный коридор, загибающийся вправо, так что не было видно входа, откуда она пришла. Выхода тоже не было видно, — она испугалась, дернула за ручку. Дверь легко распахнулась в непроглядную ночь.

Очнувшись, она увидела в темноте мамин силуэт:

— Ты не слышишь? Телефон звонит. Тебя.

— Алло, — взяла она в прихожей трубку. Посмотрела в зеркало на свое слегка помятое лицо с отпечатавшейся на щеке пуговицей от наволочки, провела пальцем по залохматившимся бровям.

— Добрый вечер...

Глаза ее враз наполнились черными чернилами и на виске вздулась голубая жилка. Дернув за свисающую со стены граненую каплю, она погасила свет, чтобы не видеть разрушительного действия самого обычного приветствия на своем лице. В темноте по-кошачьи светился знакомый, вставший комом у горла, телефонный номер абонента: 728-31-13.

— Почему ты молчишь! Это я... Не ожидала?

— Я знала, что ты позвонишь. Ты меня сегодня достал, — прошелестела она в трубку, осознав в эту минуту, что все вокруг, люди и предметы, весь день обещали ей именно это.

— Ты меня тоже, — неожиданно услышала она в ответ и подумала: ради того, чтобы сообщить ей об этом, не стоило мучить ее весь день.

— Ты звонишь, чтобы ссориться со мной?

— Ты первая начала... Нет, постой, я соскучился по тебе. Черт! — по-видимому, эти слова дались нелегко, но дальше полились почти белые стихи. — Сегодня весь день был наполнен тобой, ты растворилась в воздухе и вместе с дыханием влилась в мою кровь. Утром я проснулся оттого, что какой-то влюбленный идиот орал под окнами твое имя. Он звал и звал тебя, выворачивая мне душу наизнанку, и я ждал, вдруг ты ему и вправду ответишь. Глупо, — ты живешь на другом конце города, но мне так захотелось услышать твой бегущий навстречу голос. Ты не отозвалась, и я обрадовался, как дурак, — значит, ты не с ним...