Латунная душа

Дальше — больше: видимо, пытавшись вывести его из колеи нервным ожиданием, "сильные мира сего" не то что сержанта, не то что инспектора — прислали к нему аж суперинтенданта Уиллборна. Который в процессе долгого тягучего разговора со слащавыми улыбками ненавязчиво подсунул Винсенту некий "документик". Часовщик, разумно решивший читать все предлагаемые документы внимательно и аккуратно, все же не удержался от аха, когда понял сказанное между велеречивых пустых выражений.

— То есть вы конфискуете все имеющееся у меня имущество?!

— Да. На сумму...

Винсент скромно полагал ранее, что общая стоимость его имущества составляет куда меньше. Хотя, конечно же, полицейским виднее...

И тут же, почти без перерыва, с разве что не нежной улыбкой был подсунут другой документик, содержание которого уже заставило Винсента сильно призадуматься. Точнее, это содержание напугало его, но выжженная на лице годами и судьбой маска никуда не делась.

— Вы хотите сказать, что оставите Еву в живых только в том случае, если я соглашусь с вами сотрудничать?

— Верно.

— И что вы имеете в виду под словом "сотрудничать"?

— Мистер О"Клок, я почти удивлен вашей недогадливостью! Что у вас есть такого, что нельзя найти у любого другого? Знания. Вы создадите Англии такую армию, которая будет существовать века, тысячелетия — сколько угодно. Соперники и враги нашей родины будут сдаваться один за другим, едва услышав звучание нашего языка! И, конечно, в этом случае вы получите возможность видеть ваш... первый образец. Более того, обещаю вам — ей не будет причинено вреда.

— То есть, соответственно, если я не соглашусь выполнять ваши условия, то она будет убита?

— Не надо так прямо, — поморщился суперинтендант.

— Скажите мне, да или нет?

Ответом послужил улыбчивый кивок.

— Вы не сможете ее убить. Она создана на совесть, и все ваши ужимки ей будут смешны.

— Как вы думаете, Винсент, если ее заманят в нашпигованный с потолка до пола взрывчаткой сарай, она это "переживет"?

Часовщик даже мысленно похвалил себя — лицом он себя не выдал, однако в груди лопнула пружина. Нет, не переживет. И совсем почти не севшим голосом Винсент спросил:

— Вы дадите мне время подумать?

— Сколько времени вам потребуется?

— Неделя, — ответил Винсент после секундного раздумья.

Он был почти уверен, что за неделю сможет придумать выход.

(Выдержки из личного дневника Элизабет-Энн Кроул)

— —

Господи Боже! Господи Боже, как же так может быть?! Я-то наивно думала, что у Винсента хотят всего лишь узнать способ обезвредить Еву, а на самом деле...

Когда-нибудь настанет момент, когда я прокляну свою дотошность. Сегодня я подслушала разговор двух полицейских, имен я не знаю, однако поняла, что оба не самого низшего чина, и, более того, один из них сегодня же разговаривал с моим бедным калекой. Оказывается, ему предложили создать королеве армию таких же механических существ, каким является Ева! Я не беспокоилась бы об этом, зная расчетливость и разумность Винсента, конечно же, понимающего, чем это может обернуться — но я не могу не беспокоиться об этом, так как прекрасно знаю, что настоящий Винсент становится кем-то совершенно незнакомым, слишком решительным, слишком жестоким и слишком безумным, когда речь заходит о Еве! И я боюсь предположить, что он выберет сейчас...

Но самым страшным является даже не это. Самое страшное — это то, что Ева обречена так или иначе. Я слышала больше, чем было сказано Винсенту, и поняла, что в любом случае ее никто не оставит в живых. Ее считают опасной... ох, не могу удержаться от язвительного замечания в духе Винсента — и с чего бы это?! Загадка, право слово! Один вопрос — как же ему сообщить об этом? Поговорить меня с ним не пустят, это я уже поняла... И даже если согласятся передать письмо — его прежде вскроют и перечитают.

— —

Кажется, у меня есть одна идея по поводу того, как рассказать Винсенту об обмане... Хорошо бы все удалось! Признаться, так страшно...

Винсент вздрогнул, когда раздался глухой хлопок и вслед за ним сразу же визглибой жалобой лопнули стекла. Луна давно уже натянула струны на ножки его неудобного тесного ложа, и несколько из них, похоже, порвались — пуля пролетела насквозь, нагло нарушив безмолвную песнь вечно сонного светила. Однако пуля не была одинокой дамой в этот раз: ее кавалер, небольшой камешек с мостовой, принарядившийся по случаю визита во франтоватый белобумажный сюртук, опоясанный постоянно соскальзывающей лентой, запоздал лишь немного. Винсент поднял бумажку, засунул за воротник рубашки, выкинул пулю в окно и загрохотал тяжело в дверь сжатыми в пружины кулаками:

— Подойдите сюда! Немедленно! Я требую!

Шаг-придыхание, шаг с оттягом, еще несколько неповторимо разных гулких глухих шагов — и дверь отяжелела человеческим присутствием с другой стороны, ворчливо ухнула ни с того ни с сего, и заговорила голосом ближайшего попавшегося под крики Винсента надсмотрщика:

— Что ж вы тут горланите, как последний голдранец, а?

— Кто вообще тут следит за порядком, я вас спрашиваю? — с ледяной яростью спросил Винсент. — Кто?

— Ну я, что стряслось-то?

— Окно моей комнаты только что было разбито камнями, — и часовщик презрительно поджал губы. — В следующий раз они попадут мне кирпичом в висок, и как в таком случае вы будете оправдываться?

— А зачем мне оправдываться? — почти видимое сквозь дверь пожатие плечами. — Сдох и сдох... хорошего человека, мистер О"Клок, за решетку не упекут, вот!

— Да? — Винсент вспомнил, как сочиться ядом, и немедленно этим воспользовался. — А вот теперь найдите, будьте так добры, господина Уиллоборна, и скажите ему то, что было сказано мне. Не смею более вас задерживать, сударь!

Дверь снова опустела под громкое пришепетывание шагов, Винсент опустился на свою — кроватью назвать стыдно — койку и наконец развернул письмо.

Дорогой мой В.!

Думаю, ты и так уже узнал, от кого это — от Э.-Э. К.

Я очень сильно переживаю за тебя, просто места себе не нахожу. Как ты там, милый мой друг? Вот уже который день ни весточки от тебя. И встречи — как видишь — добиться тоже не могу...

Но не о том я хотела написать, и не ради того высматривала в окнах тюрьмы тебя(чтобы узнать, где ты находишься). Вчера я подслушала разговор полицейских — мне так хотелось узнать хоть что-то о твоей судьбе...

Винсент читал, вчитывался в знакомый кривой округлый почерк... потом беззвучно смял бумажку, порвал ее, не выпуская клочков из длинных ладоней, снова смял в один твердый маленький комочек — и швырнул на улицу, где ее вряд ли найдут. Потому что не будут искать.

" Ах, Бетти, Бетти, — думал он. — маленькая моя жестокая глупышка Бетти! Неужели ты и вправду думала, что я не догадаюсь об этом? Нет, конечно же, я понимаю... Да только вряд ли ее убьют — найдут способ держать невесть где и постоянно шантажировать меня угрозами о ее смерти... Бетти, Бетти, что же мне делать, а, Веснушка?"

Прозвище "Веснушка" чуть царапнуло — так называл Элизабет-Энн Клод, после чего она притворно дулась, он смеялся, а Винсент смотрел на них чуть свысока, как матери смотрят на глуповатых, но добрых и любимых детей.

С такими нелегкими мыслями лег наконец спать в ту ночь часовщик. Он долго ворочался, потом, минут через пять ходьбы, вышел в белесый, перламутровый, светящийся туман, из которого навстречу ему вышла Ева. Она улыбалась, касалась ладонями с холодными пальчиками его лица и шеи, почти ничего не говорила, а потом вдруг оторвалась от земли — земли ли? — тумана, взлетая вверх и держа его за руки. Однако Винсент был слишком тяжел, слишком неуклюж со своим горбом. Впрочем, Ева все тянула и тянула его вверх, и вдруг позвоночник его натужно хрустнул, поддался и выломался так, что горб канул в небытие. И часовщик, светловолосый безумец, теперь уже гибкий, танцевал вальс в воздухе, а Ева — за чьей спиной вдруг развернулись огромные крылья из шестеренок, пружин и пластин, натужно перещелкивающих при движениях — Ева заливисто, беззаботно, совсем по-детски смеялась...

И больше всего Винсент мечтал о том, чтобы этот сон не заканчивался. Даже не задумываясь о том, сон ли это, все равно мечтал.

Проснулся он не так, как просыпаются заключенные, но и не так, как просыпаются обычные горожане. Проснулся Винсент от раскатливого грохота, как выяснилось, произведенного вырванной дверью. Да-да — вырванной из петель и брошенной... уроненной на пол. А на пороге стояла тоненькая белоснежная фигурка.

— Ты все еще снишься мне? — понял часовщик.

— Снишься? Винсент, любовь моя, что такое "снишься"? — нахмурилась она.

И вот он — момент окончательного узнавания, момент осознания происходящего. Вот она, лилия с изумрудными сверкающими глазами (изумруд был выписан специально, и Винсент долго подбирал цвет ). С чуть содранной местами крепкой кожей из того странного материала, который изобретатель из лондонских трущоб так и не назвал.

— Ева...

Она легко перебежала к нему, не обращая внимания на обломки двери и так и не убранного стекла на полу, положила руки на плечи часовщика, обвила ими его шею, заглянула в бесцветные глаза своими, кошачьими. И вдруг отчаянно впилась в его губы — своими.

Смешно сказать — за все время жизни часовщика это был первый поцелуй не от Бетти и не от брата — и не в щеку.

Она собрала ладони вместе у него на груди, чуть выше ладоней ткнулась носом и негромко, виновато сказала:

— Я волосы обрезала.

Винсент, не отошедший еще от ее неожиданного появления, не нашел ничего лучше глупого вопроса:

— Но зачем?

— Они были такие длинные, так мешались... Ты ведь теперь не будешь меня любить, да? — и, кажется, даже всхлипнула.

— Нет, что ты, конечно же, нет, конечно, буду, я обязательно буду, буду любить тебя всегда, всю, всегда...

Куда только делся расчетливый, сухой Винсент. А, подождите! Вот он — уже возвращается на положенное ему место, гонит слезливого дурачка, зарывшегося носом в каштановые локоны и шепчущего всякую сентиментальную чушь... Вот уже и берет дело в свои крепкие хрупкие руки.

— Ева, но как ты здесь оказалась? Что ты здесь делаешь?

— Мне сказал один человек, что ты здесь. Такой, в синей одежде и смешной шапочке на голове... Полицейский! Они много за мной ходили, а я потом нашла одного из них, и он долго не хотел говорить, где тебя искать, но я... Ах, Винсент, что же мы стоим здесь? Пойдем, скорее!

— Постой. В этом здании очень много полицейских...

— Я защищу тебя, не бойся! — и она сияющее улыбнулась.

Винсент знал, что она убивает людей. Но сам до этого момента с этим не встречался. И не видел раньше искривленные лица на свернутых шеях, вывалившиеся от удушья языки, сломанные в нескольких местах конечности, поблескивающие открывшимися костями.

"Ни один — ни один — ни один" — звенело у часовщика в мозгу. Ни один-дин-дин не выжил. Все надсмотрщики, попавшиеся на глаза его прекрасной освободительнице, все заключенные, которых она случайно заметила — все были совершенно, совершенно, неисправимо мертвы!

Он, Винсент, всегда был лишь теоретиком. Он знал, куда надо бить. Он мог попытаться защитить себя, если что. Он спокойно смотрел, как Бетти расправляется с обидчиками, спокойно держал в руках сердце своего брата, чтобы вернуть хотя бы часть его к жизни. Но сейчас... Ева избавилась от всех, кто мог и не мог ей помешать. Он и сам хладнокровно убил бы того, кто встал на его пути, но так, за компанию.. это было слишком и для него, такого всего циничного и бесстрастного.

— Ева, душа моя, — тихо, бархатно, осторожно начал он. — Зачем же ты их убивала? Всех мешавших можно было вывести из строя и без тяжких увечий.

— Зачем мне было оставлять их в живых? — равнодушно пожала плечами она, встряхнув короткой шелковой копной волос. — Они нам все равно не нужны.

"И ведь не поспоришь" — подумал Винсент, тут же, впрочем, старательно переключившись на другую мысль — что никогда не слышал о наглецах, мало того что сбегавших из тюрем, так еще и делавших это через парадный вход...

А на улице началось представление. Потому что — если вы помните, господа — Еву окружили и ходили за ней всюду, совершенно не зная, что предпринять. Зато Винсент, получив легкое ранение в предплечье, тут же понял: теперь у них появились варианты.

И тут же смешался. До этого смерть была чем-то близким, но чужим, как друг соседа. То есть видеть его можно, но нет никаких причин с ним знакомиться, и Винсент был вполне уверен — даже не задумываясь об этом — что это знакомство так никогда и не случится. Да, звучало пару раз обеспокоенное "ты смотри там, осторожнее", да, привычно спичка тушилась сразу же, чтоб пожара не вызвать... Это было слишком абстрактно. А вот сейчас зато незнакомый человек, навещавший друга, обернулся, приподнял шляпу в вежливом приветствии, и внезапно выяснилось, что зубы у этого улыбчивого нелюдя все как на подбор гнилые.

Смерть ворошит те нервы, о существовании которых можно не подозревать всю жизнь. Она затекает в ушную раковину струйкой холодной воды, пробирается куда-то глубоко-глубоко внутрь. И говорит о себе ежесекундно, даже чаще. Повторяет себя не словами, не глупыми пустыми черно-белыми буквами внутренней речи. Она дергает что-то куда более глубокое, нежели сознание и подсознание. Цепляет ледяным крючком под ребра и тянет, тянет, без направления, без цели. Смерть — она всегда холодная. Разве что если не зовется огнем.

Рана холодила, прилипала кровью к порванной блузе. Кривые полосочки уже разбежались, совсем как пауки, во все стороны — это он успел отметить вскользь, краем глаза, краем мозга. Но все, что закрывало этот мир — всем этим была белоснежная спина, с хрупкими выдающимися лопатками, с по-детски выступающими аккуратными позвонками.

Полицейских и впрямь было много — больше, чем Винсент предполагал увидеть.

И он был напуган. Вопреки всему — был. Он привык, что обычно им владеет сосредоточенность, а не страх, он вообще не привык к страху. И это мешало. Сплавляло в зрачках все формы, смешивая их невзрачным мятым кульком, ускоряло и замедляло время в такт ударам сердца.

А Ева обернулась, улыбнулась, закрывая его собой от звенящих об ее тело пуль, запустила пальцы в свои непривычные короткие волосы и сказала:

— Винсент, отойди за угол пока что, хорошо?

Он судорожно кивнул, выдавив что-то в духе ответной улыбки. Быстро, в такт вздрагиваниям выстрелов, отбежал — не за угол, правда, а всего лишь в декоративную нишу в стене дома. И там, прижавшись щекой к гипсовой лепнине, впился нервными

глазами в разворачивающееся перед ним действие.

Ева, еще в профиль, нахмурилась, однако не стала просить, чтобы он ушел из ниши. Повела ногой с тонкой щиколоткой и окрашенной в пушистый серый цвет пылью стопой — и рванула вперед.

Она набросилась на ближайшего к ней полицейского, ударила стальным под нежной кожей кулаком под дых, другой рукой вцепилась в горло и вырвала трахею. Он захрипел, падая, Ева уже в прыжке бросила жесткий, с хрящами, кусок плоти, шлепнувшийся о мостовую с неприятно хлюпающим звуком, расправилась со следующим, выбив ему глаза пальцами(почти как сам Винсент недавно) и затем резко свернув шею. Третьему — пробила грудную клетку, тоже выпрямленными пальцами.