Латунная душа

Евгения Кальтманн

Латунная Душа

— Лоннн... Доннн...

— Лоннн... Доннн...

— Лоннн-Доннн, Лоннн-Доннн, лон-дон-лон-дон...

Именно так напевали колокола небольшой протестантской церквушки, притулившейся между лавкой перчаточника и гостиницей миссис Телль. Миссис, сидевшая в этот вечерний час у окошка, отвлеклась на секунду от вышивания на салфетке монограммы "М.Т." — инициалов своего нынешнего псевдонима — и проводила взглядом силуэты подхваченных колокольным звоном серых голубей. Мимоходом отметил в небе росчерки крыльев бродяга Роджер, искавший в мусорном баке одежду потеплее, ну или ботинки на худой конец.

Птицы летели, задевая тенями шпили соборов, а под ними — Лоннн! Доннн! — раскинулся бурый дымный город с частоколом тонких и толстых заводских труб, паутиной переулков и неуклюжими, совсем как жуки, паровыми автомобилями; и любого случайного зрителя тут же могло бы охватить такое чувство, будто вот-вот какой-нибудь "жук" все-таки запутается, рванет невидимую сигнальную нить и заставит титанического паука — порождение железа и машинного масла — выползти наружу из коптящего фабричного жерла.

Птицы обгоняли неповоротливые пухлые дирижабли, недовольно пыхтящие им вслед, оседали сизыми, в тон тучам, хлопьями живого снега на фонарных столбах, парковых деревьях с жиденькой листвой, затертых тысячами штанов и юбок скамейках. С гневным курлыканьем пытались увернуться от камней, а бросавшие их мальчишки в кепи, шарфах и не по росту коротких брючках бежали за ними с улюлюканьем, сами сильно напоминая голубей.

Этот город — Лоннн! Доннн! — был пестр как бродячая кошка, цветя подпорченными оттенками серого, коричневого и болотно-зеленого. Дома, переулки, фонари, автомобили, подъезды, сюртуки, ботинки, перчатки, лица, волосы, глаза. Чопорные дамы и суетливые девушки, степенные сэры и безбашенные студенты — всех их объединяло одно: у каждого была цель. Важная такая, с большой буквы Цель.

Сдать экзамены;

Купить новую шляпку;

Выиграть у сэра Гамильтона на скачках;

Завоевать внимание симпатичного продавца из букинистического магазинчика.

Цель. Важная, да, очень.

Лоннн-Доннн — город говорливых манекенов, город суматошного бездействия, город цвета грязных брызг на подолах дорогих платьев. Город-лабиринт, где у каждого свой выход, и только один. Для бродяги Роджера это алкоголь, который рано или поздно заберет его из этой собачьей жизни. Для мадам Телль это постояльцы, доходов от которых когда-нибудь хватит на то, чтобы вернуться в родную Польшу и снова стать пани Садовской.

Для торопливо перебиравшей ногами в мокрых замшевых башмачках девичьей фигурки выход не был еще определен, однако пока что у нее было место передышки, где можно забыть о поисках пути в лабиринте и просто попробовать пожить. Куда она и направлялась сейчас — а направлялась неизвестная к двери с вылинявшей от частых дождей табличкой, надпись на которой гласила: "Ремонт часов. Работы любого уровня сложности".

Дверь скрипнула, пропуская гостью внутрь, и в нос ударил солоноватый запах металла, сдобренный ароматом свежезаваренного черного чая с бергамотом. Следующий удар предназначен был ушам, не привыкшим к равнодушной тишине, игравшейся с мерным тиканьем часов. Тишина и тиканье переплетались и пронизывали друг друга, в тишине звенело эхо тиканья, а в тиканье отдавалось эхо тишины. Однако девушка была готова к подобным причудам, потому что эту мастерскую она посещала очень и очень часто.

Темная комнатка, без единого окошка, но свободная... была бы свободной, если бы не уйма разных вещей. Делящая зал на две неравные части стойка из красного полированного дерева завалена шестеренками, линзами, наждачкой, напильниками — всем, чем только можно... впрочем, и тем, чем нельзя, тоже. Стены кое-где завешены тяжелыми бордовыми портьерами. Кое-где из-за мягкой складки выглядывает край тяжелого багета без картины. Кое-где висят на крючках амулеты и прочая странная дребедень: кулоны из простого цветного стекла, пыльные бутылки с кораблями внутри, обвязанные суровыми нитками, изящные флаконы из-под духов, пара веников сухих роз, наклеены несколько старых, пожелтелых театральных афиш. Три стула, обитые потертым зеленым бархатом, расположились неровным рядом напротив двери... на спинке крайнего вольготно развалился тонкий широкий шелковый шарф золотисто-коричных оттенков. Общий вид дополняла керосиновая лампа, горящая ярко и освещающая всю комнату, в результате чего чересчур резкие тени насмехались над пространством, искажая его по собственному желанию.

Однако ни одна, даже самая хитроумная и заковыристая деталь внутреннего убранства не привлекала столько болезненного внимания, сколько привлекал его хозяин лавочки. Мистер О"Клок, если верить мерцающей в свете керосиновых ламп табличке, сквозь блеск которой ясно просматривались годы аккуратной чистки всевозможными тряпочками и порошками.

Высокий и тонкий, словно церковная свеча, он вовсе не был старым. Наоборот, ему можно было бы дать на вид равно и двадцать и тридцать лет, но уж никак не больше. Сходство со свечой подчеркивала бледная кожа, туго натянутая, и собранные у шеи в хвост черной лентой блеклые, почти бесцветные волосы, так что не представлялось возможным понять, блондин он или седой. Небогатую палитру дополняли водянистые светло-голубые глаза в обрамлении по-девчачьи пушистых ресниц. Но эта неяркость придавала бы его облику нечто ангельское в совокупности с правильными чертами лица — с узкими линиями бровей вразлет, с миндалевидным разрезом глаз, с точеными ноздрями, изящно очерченными губами и острым подбородком — если бы не то, что и вызывало то самое постыдное любопытство.

Мистер О"Клок был калекой. Поначалу, бегло взглянув на его сутулую фигуру, невнимательный посетитель решал было, что он просто неловко согнулся, думая о чем-то отвлеченном, но стоило страшной догадке пронзить мозг, как человек уже не мог оторвать завороженного отвращением взгляда от неуклюжего горба и неправдоподобно длинных пальцев сухощавых ладоней. Хорошо пошитая одежда могла бы изрядно скрыть его уродство, а пальцы кто-то счел бы даже привлекательными, но средств мистера О"Клока было достаточно лишь для того, чтобы подогнать костюм по скособоченной фигуре. Несмотря ни на что, ясно говорила о себе жестокая привычка, и даже в своем перекошенном теле молодой мужчина двигался ловко и проворно.

И все же, когда он откидывал с лица выбившиеся из хвоста пряди, некогда обгоревшие, видимо, в результате каких-то опытов или работ, переводил на визитера тяжелый взгляд исподлобья и пустым, беспристрастным тоном спрашивал: "Что вам угодно?" — людей охватывало неуютное чувство, нечто сродни тревоге или страху, а точнее, что-то среднее между ними. Но этой посетительнице эти холодные слова не говорились никогда.

Тем временем, гостья сняла сырой из-за промозглой уличной мороси плащ и небрежно уронила его на крючок, открывая свое лицо. О"Клок молча наблюдал за ней, однако это ничуть не смутило девушку, которая с радостной улыбкой бросилась к нему на шею.

— Винсент! Как же хорошо, ах, просто замечательно, что ты здесь!

— А где же еще мне быть? — ответил часовщик вопросом на вопрос.

— Откуда же мне знать? — широкое треугольное личико немного исказилось в гримаске недоумения, темные аккуратные брови взлетели к самой прямой челке, а большеватый рот сложился одновременно в "у" и "о". — Мало ли, что могло тебе понадобиться сейчас?

— Нет, в восемь вечера мне вряд ли что-то могло понадобиться... кстати, ты опять встречалась сегодня с тем трубочистом? У тебя пепел на щеке.

— Только о работе и думаешь, — фыркнула девушка, поправив мимолетным движением руки пшеничную с медным отливом стрижку-каре. — подожди, какой пепел?

Винсент с тем же непроницаемым выражением лица смотрел, как она нервно прижала тоненькие пальчики с обтрепавшимся маникюром к предательски покрасневшим щекам, выудила из недр дамского ридикюля карманное зеркальце и уставилась на отражение. Он протянул руку, выпрямил суставчатый тонкий палец и ткнул им в мягкую кожу.

— Вот тут.

Она смерила его непонимающим взглядом.

— Винс, ты о чем?! — и тут же, поняв его слова: — Ах ты негодник!

И часовщик тут же вынужден был начать уворачиваться от метких, но беззлобных тычков кулаками, потому что имел в виду сероватые веснушки Элизабет-Энн Кроул, девушки, с которой он прошел через всю свою жизнь.

Они познакомились очень, очень давно, еще в приюте. Бетти была подкидышем, а Винсент сам сбежал из дома вместе с братом — от матери-алкоголички. Но эти дети детьми толком не было, и поэтому юный О"Клок, тогда еще Винсент Крафт, нашел рычаги давления, в результате чего получил остатки от некогда крупного семейного состояния и новую фамилию. Хотел взять фамилию Клокворк , но передумал — уж слишком не понравилось ему общее звучание. А гениальным техником мальчик был с детства. В возрасте четырнадцати(примерно, разумеется) лет от роду сконструировал новый тип протезов, первый из которых опробовал не долго думая на Элизабет-Энн, которая двумя годами раньше потеряла левую ногу — несчастную девочку сбил автомобиль, и на месте открытого перелома начала развиваться гангрена. Элизабет потеряла ногу, но сохранила жизнь. И не стала калекой, по собственному утверждению, она даже стала лучше, потому что уставала вдвое меньше. На самом деле, конечно, девушка страдала из-за этого — протез приходилось прятать за сапогами или юбками в пол, что было особенно обидно, когда какая-нибудь распущенная особа мелькала тонкими щиколотками — даже двигаясь так же изящно, позволить себе подобной вольности Элизабет-Энн не могла. Но страдания страданиями, а все же с протезом лучше, чем без него, так что девушка нарадоваться не могла на друга, которого судьба так удачно ей подтасовала. Первое время страшно было навязываться нелюдимому нескладному мальчику, однако дни шли, а ее никто не посылал прочь и не требовал оставить в покое. Постепенно она привыкла, что ее нелюдимый знакомый крайне редко улыбается, однако может и шутить, и радоваться... Потом научилась и видеть его отношение к окружающему на лице с извечным равнодушным пренебрежением. Привязался ли к ней Винсент — знает только он. Может, и просто привык, как можно привыкнуть к тому, что после кофе не уснуть, а лежавшая в растопленном камине кочерга жжет пальцы. Однако ни разу за все время их знакомства, которое на данный момент составляло ни много ни мало — семнадцать лет — он не позволил себе ни прикрикнуть на свою говорливую тень, ни попросить ее убраться вон хотя бы на время.

Наконец молодые люди успокоились и еле успели привести сбившиеся манжеты и завязки в божеский вид, как тут же загудел небольшой колокол, висящий прямо над закрытой дверью. Пару раз повторил название смурного города — Лоннн-Доннн, Лоннн-Доннн — и сорвался на жалобное звяканье, стукнувшись об открывающуюся дверь. Винсент не поморщился, но Бетти знала — часовщик не любит невежливых гостей, а вежливые в его понимании должны прежде всего дождаться приглашения войти. Впрочем, по вошедшему внутрь сударю видно было, что он не привык ждить приглашений, столь представителен был его шарообразный живот, который хозяин нес аккуратно и даже немного горделиво. В голове невольно возникало сравнение с переноской драгоценной вазы или изысканного блюда, которое обычно держат на почтительном от себя расстоянии — ведь расстояние соблюдено не было исключительно в силу физиологических причин.

— Вечер добрый, мистер О"Клок.

— Взаимно, сэр... сэр...? — Винсент склонился в полупоклоне, и Бетти снова отметила про себя, что, в сущности, в его уродстве есть и приятные мелочи: так, к примеру, он вполне мог с отсылкой на горбатость не так сильно гнуть спину перед знатью, лишь слегка склоняясь.

— Сэр Энвелл. У некоторых людей поистине отвратительная память на лица, мистер О"Клок, — фыркнул пришедший.

— Ах, сэр Энвелл... Видите ли, сэр Энвелл, -прошелестел часовщик, водружая на свою стойку ветхий том, невольно наводящий на мысли о переписи населения Англии. Пролистал, заложил одну страницу пальцем-скальпелем: — Вот, смотрите... это — последняя запись. Когда вы приходили?

— Всего лишь позавчера. Неужели вы не помните даже этого? Вы не особенно дорожите важными клиентами, мистер О"Клок. Не боитесь, что вам это навредит?

— Ох, позавчера, — вздохнул Винсент, не обращая внимаия на тираду. — Итак, смотрите: одна, три, шесть... одиннадцать, тринадцать... ага, вот запись с вашим именем. Восемнадцать страниц назад. Итак, сэр Энвелл, вы действительно думаете, что сегодня я действительно помню вас, учитывая работу над предыдущими заказами и, более того, прием еще восемнадцати страниц посетителей?

— Однако мое положение...

— Ваше положение, сэр Энвелл? Что оно значит по сравнению с положением... — далее были названы несколько имен из тех, которые не очень удобно уличать в посещении далеко не самой престижной части города — если не сказать, одной из самых не престижных. В самом деле, лавочка часовщика находилась не так чтобы в центре Сохо, но и не сказать, что слишком далеко от него, и явно принадлежала именно к этому району.

Сэр Энвелл немножко побагровел, однако под язвительный взгляд Винсента и беззвучный смешок Элизабет-Энн перешел к делу.

— Если вы не помните, то... если вы не помните даже этого, то я оставлял у вас свои наручные часы. Той французской фирмы, как ее там?

— Как же, как же. Ваши часы я помню отлично. Прекрасная подделка, неплохой сплав металлических деталей, но отвратительное состояние. Если вы не поймете, что состояние ваших часов зависит от вашего же к ним отношения, то станете моим частым гостем.

— Что значит — подделка? Я выложил за них половину состояния.

— Ваше состояние, вам им и распоряжаться, — равнодушно пожал плечами О"Клок. — Я вам говорю, что это подделка. На внутренней стороне корпуса стоит подпись совершенно другого мастера, никогда во Франции не бывавшего. Честолюбие, знаете ли, замечательная вещь, и мало кто позволит приписать свою работу к чужим рукам без малейшей надежды прославиться когда-либо за ее счет. Итак, как бы то ни было, я заменил часть амперного механизма деталями из своего запаса. Этот сплав не так надежен, как предыдущий, и это должно послужить вам уроком. Истираться они теперь будут быстрее, и реагировать на погодные условия тоже будут тоньше. Так что запомните на всю свою жизнь несколько элементарных правил. Неужели так сложно в сырую погоду одеть блузу с рукавами длиннее обычного? И можете не сверлить меня взглядом, это бесполезно. Так же, впрочем, бесполезно, как и бегать по другим мастерам. Работа очень тонкая, пару деталей я менял частично, припаивая к неподвижной основе подтершиеся части. Однако цвет подобран качественно, и никто не отличит без химической пробы, где заканчивается изначальная работа и начинается моя.

Энвелл, спесь с которого после перечисления не самых последних особ при королевском дворе была несколько сбита(не без влияния имен пары претендентов на престол), только кивнул и попросил напомнить цену.

Без изменений в тонком лице Винсент назвал астрономическую сумму. Сударь скривился, будто ему вырвали сразу три зуба и самые неумелые цирюльники, однако со вздохами и кряхтением выцарапал откуда-то из-за пазухи пузатый(совсем как хозяин) кошель. У Энн при виде кипы растрепанных цветных бумажек чуть не отвисла челюсть, впрочем, быстрым движением ладони тут же водворенная на место. И как только дверь захлопнулась за толстобрюхим снобом, Винсент тут же был атакован вопросами.

— И часто к тебе заявляются такие богачи? Да неужели они так легко берут и расстаются с деньгами? Отчего же ты до сих пор прозябаешь здесь, если тебе столько платят за ничтожную работенку? Я же знаю, у тебя это отняло вряд ли более часа или полутора! И пальто... Уже давно можно было бы купить новое, покроенное уж куда как лучше!

— Зачем? — флегматично отозвался Винсент.

— Ну а куда еще тратить такие деньги?

Он отвернулся, занявшись аккуратной сортировкой деталей всевозможных часов. Бетти заподозрила неладное: врать он ей явно не хотел, но и сказать правду тоже не стремился, и девушку это сильно удивило — раньше понятие "тайна" относилось к кому угодно, только не к ее другу.

— Винсент О"Клок!

— Что?

— Сударь, вы не хотели бы мне что-то рассказать?

— Что именно?

Элизабет-Энн немножко оторопела от такой постановки вопроса.

— Э... что-то, чего я еще не знаю, быть может?

Винсент глубоко вдохнул и начал лекцию о механике и преимуществах электричества над паровыми конструкциями. Однако помимо того, что Энн не считала, что у электричества есть будущее, в данный момент ее вообще не интересовала данная тема.

— Ну, Винс! Ты же знаешь, что я никому не скажу! Что у тебя за тайна такая появилась, невесту завел? — наполовину в шутку возмутилась она.

Яасовщик снова вздохнул и означил свое поражение кратким ответом:

— Почти.

Но свою "победу" юной мисс пришлось отстаивать еще добрых полчаса, покуда наконец Винсент не махнул своей паутинной ладонью и не указал жестом на дверь за своей стойкой.

Энн знала, что там находится: четыре комнаты. Спальня, гостиная, кухня и ванная. Ох, нет, пять — еще одна каморка была отведена под мастерскую, заваленную до половины медью, цинком и латунью в виде пружинок и шестеренок.

И уж никак не ожидала девушка, что за всей этой мешаниной прячется еще одна дверь, слишком низкая для нее и Винсента, однако вполне большая, чтобы сквозь нее пройти. Обитая железом, из плотно подогнанных досок с явно некачественной подделкой под красное дерево. Комната, открытая с легким недовольством ворчливых дверных петель, оказалась средоточием аскетизма и одновременно воплощенным хаосом. Неаккуратно выкрашенные в серый стены давили на сознание своей вопиющей пустотой, длинные столы-лавки требовали тут же отчистить их от узоров пятен, кое-где, кажется, выжженных кислотой или чем-то, сильно ее напоминающим. Пробирки, склянки, газоотводные трубки, гальванические элементы, лейденские банки и прочие приборы (названий которых Элизабет не знала), сильно напоминающие какие-то пыточные инструменты — все это составляло единую конструкцию, будто живущую своей непостижимой полужизнью. Девушка даже всерьез задумалась над посещением этого новомодного врача, психолога, когда блеск одной особенно пузатой склянки ну очень живо напомнил ей блеск глаз соседа по дому, пузатого клерка.

Взгляд скользил по пустым стенам и захламленным столам этой странной лаборатории, усердно отвлекаясь от ее сердца и ее же цели — от стола, не жмущегося к углам, а гордо преподносящего свою удивительную ношу в точности посередине зала.

— Что это? — выдохнула Энн.

Неужели Винсент сошел с ума? Она что, мертва? Она... она совершенна. Нагое тело молочно-розоватого цвета раскинулось на столешнице, словно лилия; каштановые локоны лежали тяжелыми драпировками и ниспадали до самого пола; тонкий летящий профиль явно знал руку опытного гравера — так точны и легки были его черты. Винсент подошел к этому чуду, к этой превосходной Венере викторианской эпохи, зачерпнул ломкими пальцами шоколадно-кофейные пряди, зарылся в них носом и губами, хмуро, с вызовом глядя исподлобья на Элизабет-Энн.

Грудь квинтэссенции красоты была вскрыта, и слишком ровная квадратная дыра лишь подчеркивала ее неестественность. Мир слишком неправилен, чтобы выдержать такое; у самой роскошной красавицы на самом деле кривые ноги, которые скрыты пышными юбками, у самого роскошного красавца обычно горб и пальцы паука в человечьем обличье.

— Ее имя — Ева. Как мифическая прародительница.

— Она скорее Лилит, нежели Ева, — автоматически, не думая, ответила пораженная Бетти. — Господи Иисусе, кто же она такая?

Винсент неторопливо, как будто бы напоказ ("Меня, конечно же, вовсе не волнует, что ты обо всем этом думаешь") прошелся вдоль стола, потеребил маленький ключик на цепочке и наконец заговорил:

— Это кукла, робот, андроид — как угодно, только она живая.

— Живая кукла? — Бетти явно не поняла.

— Да. Последние пять лет я был одержим идеей создать себе идеальную спутницу. Идеальную помощницу, подругу, любовницу, телохранительницу. Кого-то, кто мог бы стать не просто инструментом в работе, и кому в то же самое время можно было бы доверять. Ты же знаешь, у меня никогда в жизни не было любимой девушки. Пять лет я собирал деньги на редкие материалы, на технику, необходимую для создания ее внутренних механизмов, на лучших художников и скульпторов. Веришь, нет, а года четыре назад я ел раз в два дня. Кстати, большинство технологий придуманы лично мной, и добрая половина их основана на столь нелюбимом тобой электричестве. А ты говорила, что у него нет будущего... нет, милая Бетти, как раз наоборот: будущее за электричеством, уж поверь мне.

— Винсент, — мягко попыталась остановить его Бетти. — Это бесполезно, поверь мне. Она прекрасна, с этим не поспорит даже слепой. Однако в ней никогда не будет души.

— Души... да, я понимаю. Это было главной проблемой, я смог придумать ее решение только несколько месяцев назад. Сейчас она почти готова, осталось лишь привить ей несколько человеческих качеств, а остальная основная часть уже заготовлена. Подойди сюда, Элизабет, друг мой, посмотри. И — пожалей, что завела это разговор.

— Что толку об этом говорить? Ты же знаешь, я могу тебя осуждать, но никогда не откажусь от тебя, честно.

И подошла. Сначала она не разглядела то, о чем говорил часовщик, за бликом на стеклышке, а потом увидела: за этим самым стеклышком, опутанное проводами, в какой-то вязкой прозрачной жидкости плавало человеческое сердце.

— В чем хранится человеческая душа, если не в сердце? У нее есть сердце, любившее некогда меня и равно любимое мною. Этот человек никогда не вернется, но часть его будет жить в Еве, в моей нежной Еве.

— Чье это сердце? — негромко, на грани нервного срыва спросила Элизабет-Энн и тут же предположила: — Только не говори мне... неужели... Клода? — зажала себе рот рукой, пытаясь запихнуть сорвавшиеся слова обратно, и благополучно отбыла в мир иной, обернувшийся на этот раз всего лишь обмороком.

Очнулась она, когда за окном уже светало, и разумно предположила, что попросту не заметила, как потеря сознания обернулась ночным сном. По знакомому пятну плесени на потолке и привычному запаху табака с какими-то загадочными примесями, которых она так и не разгадала, узнала комнату — спальня Винсента, в которой ей несколько раз же приходилось ночевать, когда ночь уже не позволяла выйти вдвоем на улицы Сохо. Вспомнила, из-за чего грохнулась в обморок на манер кисейной барышни, задохнулась на секунду, сжала голову ладонями до боли в височных костях, поскулила сквозь сжатые зубы.

Как такое могло случиться? Это точно сердце Клода — она увидела печальный ответ в глазах Винсента, прежде чем ее собственные потеряли точку опоры в черно-сером многоцветье. Клод, Клод...

Клод был некогда родным братом Винсента. Они были настолько схожи, что отличить их можно было только по уродству каждого — в то время как Винсент страдал от синдрома Марфана, Клод не имел дара видеть с самого рождения. А в остальном: нос, глаза, губы, подбородок — близнецы были идентичны более, нежели крылья одной бабочки. Только в возрасте лет пятнадцати они начали разниться в чем-то еще, а именно, Клод начал стричь свои белесые волосы короче, а Винсент начал связывать их атласной лентой. И в это же время один стал предпочитать в одежде холодные тона, а второй, наоборот, теплые. И теперь сложно представить себе ситуацию, в которой Винсент появился бы без своего любимого шейного платка горчичного оттенка.

И братья были зеркальным отражением друг друга, дополняя недостатки и достоинства каждого. Характерами братья О"Клок были столь же противоположными, сколь были похожи внешне. Вечно хмурый Винсент и неунывающий Клод, бесконечно беспечный Клод и всегда серьезный Винсент... Каждый был цельной личностью, однако помимо этого они составляли единое прекрасное существо, где Винсент был началом рациональным, а Клод — началом чувственным. Винсент был прекрасен, но слишком холоден, как математическая формула, и в то же время Клод казался бы наивным до глуповатости без его точности.

Элизабет-Энн любила их до дрожи в легких, любила двоих как одного.

Единственное, чего девушка так пока и не поняла — что два не равны одному. И когда Клод, отравившись угарным газом во время пожара около года назад, впал в коматозное состояние, она решила бессознательно, что любит Винсента. Нет, конечно же, она навещала Клода, держала это прекрасное бездумное растение за руку и говорила ему, что все будет хорошо. Но и она, и Винсент прекрасно понимали, что без толку говорить с мертвым, по сути, человеком, прекрасно понимали, что вероятность его возвращения к нормальной жизни ничтожна. Прекрасно понимали и все же играли роль преисполненных тревожной надежды родственников, приняв кому Клода за его смерть. Правда, никто не имел бы права осудить их за бесчувственность: первое время Винсент напоминал гибрид себя и брата, до того пусты — совсем как слепые — были его глаза, а Бетти рыдала несколько дней кряду, изнывая от головной боли и плохо различая окружающее из-за слипшихся мокрых ресниц. Она боялась, как бы Винсент не покончил с собой, потеряв уже половину себя, однако вскоре поняла, что такой безрассудный поступок мог бы скорее соответствовать характеру Клода... И, кстати, Винсент не позволял себе забыть о брате ни на секунду, он даже повесил на цепочку ключ от "шкатулки событий". В эту шкатулку близнецы в детстве складывали бумажки со всеми событиями, произошедшими за день, и в конце месяца обязательно подсчитывали, чего больше произошло, хорошего или плохого. За редчайшим исключением количество радостей и горестей совпадало, причем "светлая" часть круглым витым почерком наводила на мысли о слепом брате, а "темная" острым, мелким и аккуратным с потрохами сдавала брата горбатого. Ключик от этой шкатулки висел на шее Винсента и сейчас, и именно им он играл, когда продумывал, что же ему ответить на вопрос "Кто же она такая?".

Что ж, наверное, это и правильно — тогда его окончательная смерть не была бы неожиданностью, а воскрешение было бы чудом. Вот только говорят, что чудес не бывает. Получается, Винсент сделал почти невозможное — душа Клода и его сердце будет жить в этой механической лилии.

Закончив цепь логических рассуждений, Бетти грустно усмехнулась про себя. Сколько уже сотен раз она так мысленно оправдывала Винсента? Клод высказывал ему все горячо и пылко, потому что его страстная натура не могла спокойно относиться ко многим поступкам, основанным на циничном разуме брата. Элизабет же любила слепо, искупая пороки каждого отсутствием их у близнеца.

Девушка еще раз надавила пальцами на виски, часто поморгала, оправила измявшееся платье и вышла из комнаты, собираясь разыскать часовщика.

Шли недели и дожди, Лондон (Лоннн-Доннн!) все так же отказывался меняться, Винсент все так же чинил часы и читал нотации клиентам, не всматриваясь в чины и титулы. А Бетти после работы (девушка работала гувернанткой в весьма состоятельной семье и, надо сказать, неплохо справлялась со своими обязанностями) стала все чаще приходить к Винсенту и проситься в лабораторию, без разбору давая клятвы ничего не трогать и ни на что не дышать. Винсент ворчал и язвил, но после уговоров все-таки соглашался открыть заветную дверь, и Элизабет-Энн часами сидела около Евы, рассматривая тонкую ладонь, обводя пальцем нежный овал лица, перебирая блестящие шелковистые волосы. Изящный французский нос, полупрозрачные веки-крылья, гнутые ресницы, густые и мягкие, как беличий мех, острый маленький подбородок, легко очерченные тонкие брови. Хрупкие ключицы, маленькое темное пятнышко-родинка на левой стороне груди, гибкая талия и ловко сымитированные ненастоящие мышцы под ненастоящей кожей.

Бетти узнавала в ее чертах черты Клода, более додуманные, нежели вправду присущие Еве. И жаждала ее пробуждения, мечтала узнать — быть может, и поведение куклы будет поведением Клода? Быть может, у Винсента снова будет близнец, теперь уже женского пола, единственным пороком которого на этот раз будет не слепота, а тело из латуни, железа и еще черт знает каких металлов и сплавов? Быть может, их снова будет трое, как было всегда и как должно быть...

И все эти мечты со звоном-ахом разбитой лампочки дали трещину в тот серый день (каким, впрочем, был предыдущий и будет следующий), когда дверь дома ее нанимателей чуть не вышибло стуком, и маленькая Лидия пронеслась по комнатам со смешливыми криками:

— Ох, кто же к нам пришел?! Кто это такой? Такой страшный дядя... Ах, мисс Элизабет, спасите, спасите меня от него!

Элизабет-Энн мигом прихватила все свои юбки, отвесила девочке подзатыльник и стремглав, как бывало, отучала делать Лидию, пронеслась по залам и лестница к входной двери. Она знала, что если Винсент явился сюда — значит, произошло что-то из разряда "из ряда вон". Этот адрес был ему известен, однако мало какая причина могла заставить страдающего из-за своего уродства О"Клока не то что выйти на улицу под обстрел детских насмешек и взрослых косых взглядов, а даже зайти в чей-то дом.

Они застыли в проеме двери, разделенные только порогом. Ветер загонял в комнату морось, а Бетти игнорировала ворчание старенькой горничной. Винсент не просто пришел, Винсент выглядел загнанным конем, весь взмокший, пряди белесых волос прилипли ко лбу, верхняя пуговица жилета просто сорвана впопыхах, горчичный платок сбился набок... И тут Элизабет не то что встревожилась, она перепугалась до темноты в глазах. Она помнила, как комично и нелепо выглядит бегущий горбун, представляла, как над ним издевались вслед уличные мальчишки, понимала, что ему пришлось вытерпеть. И севшим голосом девушка все-таки спросила, что случилось.

И услышала странно-страшный ответ.

— Ева пропала.

— Как пропала?! Ее украли?! — пробормотала Бетти, для которой зло известное оказалось ничуть не лучше зла еще не узнанного.

Винсент отчаянно помотал головой, ловя губами воздух, несколько раз сглотнул, пытаясь смягчить пересохшее горло, наконец вышептал:

— Не могли. О ней никто не знал кроме тебя, это раз. Дверь в лабораторию снаружи так просто не открывается, это два. И, напоследок, самое очаровательное — похоже, она просто встала и ушла.

— Ты ее уже пробудил? Как, и не позвал меня? Винсент, но я же просила, помнишь?

— Нет, не пробудил! — голос сорвался на хриплый выкрик, а глаза метнули яростные молнии. Никогда еще и никто не видел его настолько близким к настоящей истерике. — И, заранее отвечу — нет, я не знаю, как это произошло! И да, сейчас где-то по городу бродит нагая красавица, с которой неизвестно что могут сделать!

Он провалился все-таки за порог, откинулся на стену и немного сполз по ней, касаясь затылком стены.

— Знаешь, что? — решительно сказала Бетти. — Мы сейчас собираемся, ты немного приходишь в себя, и мы идем в полицию.

— И что мы им скажем? — горько уронил Винсент. — Что от нас сбежала механическая копия человека? Да нас обрядят в смирительные рубашки и упекут в приют для душевнобольных...

Пару минут висела упорная тишина, потом Элизабет совсем неженственно хлопнула кулаком о раскрытую ладонь и воскликнула:

— Винс, умница! Замечательная идея!

Он уставился на нее почти равнодушным взглядом, сквозь молчаливость которого ясно просвечивало непонимание.

— Смотри! Ева — твоя невеста, с детства душевнобольная, и никто не ожидал обострения заболевания...

— ...и, конечно же, никто не ожидал, что она окажется андроидом, — язвительно отозвался часовщик.

— Ты что, — Элизабет-Энн даже рукой отмахнулась, — Куда там! Когда я впервые ее увидела, то подумала, что ты убил какую-то девушку и притащил ее в лабораторию...

Винсент поперхнулся. Хотя тут же, видимо, все продумал и оборвал кашель.

— ... а ты думаешь, что это заметят ищейки! Да они сдадут ее в наши руки и забудут через пару часов.

Некоторые улицы Лондона похожи на канализационные трубы. Длинные, прямые, тесные, грязные, с нависающими балконами и козырьками... А люди в этих улицах похожи на мышей, снующих по этой самой канализации. Скулящие бродячие псы пели о своей нелегкой судьбе, не жалуясь в то же самое время, голуби туповато курлыкали, коты верещали, поджимая отдавленные хвосты и шипя на невнимательных прохожих. Такие улочки, не трущобы светящихся скелетов, конечно, но не слишком далекие от них, начинали пустеть довольно рано. Жизнь на них никуда не исчезала, она выворачивалась наизнанку и растворялась в стихающих смешках, в мурлыкающих невеселых напевах, в мучительном кашле и закаченных глазах с плещущимися в них наркотиками. Ночью отвращение незаметно, по капле из пробирки, сменяется неясной тревогой, она обрастала шорохами, шепотами, шелестом подошв по обшарпанным, пересыпанным невидимыми трещинами мостовым, и наконец несчастный случайный прохожий, привыкший жить днем, когда все неприятно и привычно, мчался, пугаясь собственного шумного дыхания, путаясь в ногах и пиджаке, мчался до самой свое двери, утыкался в нее пышущим жаром лбом и пытался проглотить кисловатый привкус долгого изнурительного бега.

Однако это темное время суток еще только намечалось в узких тенях фонарей, когда по улице торопливо куда-то направлялись две фигуры: очень сутулый молодой человек, совершенно неэстетично сунувший руки в карманы, и его статная изящная спутница с лицом провинциалки.

— Винсент, ну что поделать!

— Купить что-нибудь огнестрельное и разнести эту бюрократию к... — далее последовал не совсем цензурный, зато весьма точный адрес места, куда эту бюрократию стоит разнести, причем с подробным описанием каждой промежуточной остановки.

— Винсент! — Бетти даже остановилась, чтобы укоряющий взгляд получился более выразительным. — Я понимаю, ты рассержен и раздосадован, но, во-первых, ты сам слышал — у них какое-то очередное убийство, а во-вторых, я все же девушка и попрошу об этом не забывать.

Он тоже остановился, с силой потер лоб запястьем, застонал:

— Я понимаю. Прости. И, похоже, искать будем сами.

— Ты собираешься идти искать ее сейчас?!

— Да. Никто не знает, что может ей взбрести в голову. Она же не доделана, я так и не успел отшлифовать ее сознание до человеческого... Ты со мной?

— Куда ж я денусь... ты без меня совсем сгинешь.

Они пустились дальше в путь, без уточнений зная, что это чистейшая правда. Минута-шаг-два-три, минута-шаг-два-три... Тени фонарей росли вытянувшимися прозрачно-черными змеями, и уже настойчиво звали всех загулявшихся идти домой, когда Винсент вдруг сказал ни к тому и ни к сему:

— Я знаю, почему пробудилась Ева.

Элизабет-Энн только вопросительно вздернула пшеничные мягкие брови, ожидая объяснения.

— Ее запустило сердце. Клод должен был сегодня вернуться к жизни.

И молчание. А что ему было сказать, убийце любимого родного брата?

А тени задворок Лоннн-Доннна сгущались, и скоро сжались в четверых разбитного вида бродяг. Сценарий склепан ленивым режиссером, господа, актеры несколько не в масть, но все сюжетные каноны соблюдены были: бутылка с остатками дешевого вина, если вина вообще, мятая шляпа, помнящая запах сальных волос и лысин многих и многих таких субъектов, давно не стираная куртка, щеголяющая целой палитрой весьма подозрительных на вид пятен, разящий хуже пули запах. И Винсент, и Беттии встречали раньше подобных людей, но, слава богу, пока обходилось. То есть Винсент обходил, а Элизабет-Энн обходили.

— Какая очаровательная юная леди! Не подскажете ли, который час?

— Всегда мечтал иметь такую девушку, как вы! — расплылся второй.

— Не про вашу душу такие девушки, как я.

— Что вам нужно? Деньги? У нас их нет, — слишком ровным тоном спросил Винсент.

— Бараны... вот бараны! Надо было додуматься ходить по Лондону ночью без денег! — расхохотался ошляпленный.

Все знали, что эта встреча закончится дракой. Удивились только, когда Бетти со злым и усталым лицом выстрелила в одного из бандитов из небольшого дамского револьвера. Еще один ринулся на Винсента, попытавшись ударить того по лицу, однако был сильно удивлен отсутствием оного в месте удара — Винсент уже просочился мимо тела нападавшего, словно дым, и тут же снова успел развернуться лицом к нему. Элизабет-Энн, не оглянувшись даже на грузно грохнувшееся навзничь тело, третьего афериста успела только ранить жаркой пулей в бедро, за которое он еле успел схватиться с кошачьим воем, зажимая тонкий шипящий фонтан ладонями. Четвертый понял, что ситуация для него фатальна, и решил не играть в карты с удачей — ретировался в переулок.

— А, черт побери, — негромко процедила Кроул с теми же холодными глазами, из которых — совсем как из-под толстого пледа с внезапно прорвавшейся посередине дырой — все тепло выкапало в первые же секунды после осознания присутствия рядом посторонних. — Винс! Вон отсюда, я закончу!

Не тут-то было, бродяга оказался не настолько глуп и не давал Винсенту оторваться от него. Он раз за разом бросался на О"Клока, почти не оставляя ему времени на маневр, и раз за разом Винсент успевал изогнуться изломанной змеей, и каждый раз безликий в полумраке незнакомец не мог правильно просчитать движение калеки, тело которого не было телом обычного человека. И наконец часовщик решился на то, что определило исход поединка-вальса.

Синдром Марфана — заболевание соединительных тканей тела. В том числе распространяющееся и на опорно-двигательную систему, скелет человека: это и уродливый горб, и длинные по-паучьи тонкие пальцы, и — среди прочего — хрупкость костей.

А Винсент пошел на риск, со всей силы ударив противника в глаза фалангами пальцев. Бандит даже не понял поначалу, что случилось, почему все настолько темно, почему по щекам струится что-то теплое и липкое, а когда понял, тут же умер — Винсент отступил на пару шагов от ослепленного врага и позволил его застрелить.

— Так и не привыкну, что ты — это один человек, — криво улыбнулся он.

Бетти в ответ только пожала плечами, все с тем же ледяным взглядом равнодушной змеи заправляя за ухо липнущие к стылым на сквозняке переулков щекам пряди:

— Улица и не такому учит.

Калека пожал плечами с видом "Да знаю, но все же", и подковылял к скулящему на брусчатке раненому.

— И что вас заставило опуститься до грабежа, сударь, если вы после такого ранения уже слезы льете?

— Винсент, незачем над ним издеваться, с него и так хватит. Мы же не пострадали.

Часовщик незаметно прижал к боку ту руку, пальцами которой он бил в глаза разбойника, чтобы Бетти и раненый не поняли пока, что он сломал два пальца...

— Могли и пострадать.

Ладно, с этим можно разобраться и чуть позже, кто пострадал и насколько. Часовщик уцепился здоровой рукой — правой — в воротник незнакомца, блеснувшего в полумраке явно задурманенными чем-то блеклыми глазами, и с усилием подтянул его к своему лицу, стараясь не морщиться от кислого запаха пота и подгнивших зубов.

— Итак, сударь. У меня всего один вопрос, однако будьте честны со мной, иной же вариант грозит вам немалыми неприятностями, как вы могли уже догадаться.

"Сударь" глухо сглотнул, тут же предпринял попытку ослабить хватку Винсента одной рукой и был безжалостно стряхнут.

— Итак, — повторил часовщик. — Вопрос следующего содержания: видели ли вы в окружающей местности некую странную особу?

— Странную?..

— Да-с... или я неясно высказался? Странную. Именно... — юноша не изменил выражения лица, только взгляд обратился куда-то внутрь. — Именно! Девушку лет восемнадцати или двадцати лет, нагую, с зелеными глазами и каштановыми волосами до щиколоток.

— Нет, я не видел такой особы. Если бы я ее видел, нагую-то особу в Сохо, — тут по лицу неудачливого грабителя проскользнула маслянистая улыбка: — то я бы это определенно запомнил.

Винсент швырнул его в стену, бросил в сторону Бетти:

— Пистолет.

— Что?! Винсент, ты же не умеешь стрелять! — вскрикнула Элизабет-Энн уже с прежними мягко-серыми глазами.

— Дай. Сюда. Свой. Пистолет. Быстро!

Пистолет пролетел по воздуху крутящейся колесом змеей медного блеска. Винсент покачнулся назад, но поймать его ухитрился — хотя и не так зрелищно, как хотел бы. И, недолго думая, выстрелил в раненого бандита. Попал в грудь у самой шеи и, видимо, перебил трахею. Но Винсенту, самое дорогое которого было только что жестоко, самым пошлейшим образом оскорблено, не хватило вида скорчившегося внизу и захлебывающегося серой из-за темноты пеной незнакомого врага. Он расстрелял всю обойму вплотную, в упор, пока Бетти не выдержала и не бросилась к нему, цепляясь за рукав и чуть ли не со всхлипами крича "Хватит! Винсент, хватит!". Впрочем, не сказать, чтобы это было так уж необходимо — все равно курок щелкал уже вхолостую...

— Я потратил на ее создание пять лет, а в конце и вовсе уничтожил — ты понимаешь, собственноручно уничтожил! — Клода — и я убью каждую мразь, которая посмеет так о ней отзываться.

Элизабет-Энн испугалась такой фанатической любви к кукле, однако виду благоразумно не подала. А может, и не в благоразумии было дело: холодный безразличный тон горбуна в сочетании с его безумно пылающими яростью глазами был страшен.

День за днем проходили в поисках, лавка часовщика прикрылась, сломанные пальцы подживали, и гипс уже был снят, хотя руку и было приказано беречь, а Бетти взяла "отпуск за свой счет", как она это в шутку назвала. В невеселую, конечно, но попытку шутки. Они облазили разве что не с лупами все задворки, все трущобы, все щели, какие только им были доступны, они собирали слухи среди прислуги богатых горожан и дворян, чтобы не пропустить хоть какую-нибудь зацепку, обошли на всякий случай все бордели и показали эскизы, по которым делалось лицо Евы, несмотря на обозленное шипение Винсента в духе "Любовь, которая ей доступна, является исключительно платонической", — но увы! Все было удручающе бесполезно. Ни следа, ни медного перышка механического ангела, ни тонкой прядки каштанового шелка — ничего. Бесплодные, отчаянные поиски уже стали образом жизни, когда сон и еда используются только для того, чтобы можно было не упасть замертво в каком-нибудь переулке. И у Бетти, и у Винсента стоял перед глазами образ Евы, образ, манивший не менее некой призрачной легенды о Рае, будто она была странным эфемерным проводником — или, что более вероятно, небесным прислужником, сосланным из Рая в чудовищно грязный для таких существ Лондон. А уж почему сосланным — кто его знает...

Знала Элизабет-Энн!

Размахивая газетой, она влетела в комнаты последнего О"Клока, встрепанная и даже не подкрашенная — за полчаса до того, как должна была выйти из дома.

— Винсент! Винсент! Посмотри сюда, ну скорее же, посмотри!

Винсент, еще немного не проснувшийся, еле успел ее ухватить за локоть той рукой, которая не была никогда заключена в гипсовый неловкий доспех и негромко переспросил:

— Ну что такое? Тише, тише... Прочитай, что ты хотела сказать — и поешь, я уверен, что этого ты еще не успела.

— Здесь, — она чуть ли не плакала, эта хрупкая девочка с изредка змеиными глазами, и тыкала пальцем в помятую грязно-серую страницу. — Винсент, что же нам теперь делать, что же дальше будет, как же с этим жить...

Часовщик сделал ладонью нетерпеливо-нервный жест, который можно было бы перевести как "Прочитай наконец, а потом будем думать".

— "Внимание, внимание! Выяснено, кто виновен в зверствах, потрясших Лондон в последнюю неделю... — начала Бетти, сглатывая окончания слов и опережая звуки своей собственной речи. — Общество было взбудоражено и не на шутку перепугано. Даже сотрудники Скотленд-Ярда не могли найти зацепок..." Ну да, это, конечно, показатель, — на секунду отвлеклась язвительным замечанием девушка, тут же возвращенная к мысли немым понуканием молчащего с помощью кофе Винсента, — где там?.. ах да, вот: "Не могли найти зацепок к цепи бессвязных убийств, произошедших в разных частях города. Напомним, и уловить связь-то между ними получилось лишь из-за приметного способа лишения своих жертв жизни: убийца переламывал несчастным шею либо руками вскрывал грудную клетку."

— Ну и что в этом такого удивительного? В этом городе каждый второй маньяк-насильник и каждый третий серийный убийца, — пожал перекошенными плечами калека.

— Да не в том суть! — Бетти мотнула головой, будто пытаясь указать направление, в котором находится эта самая суть. — Вот, тут, читай!

Винсент принял из ее рук измученную газету, хотел было иронично вскинуть бровь(актер несчастный, подумалось Элизабет-Энн с какой-то странной смесью грусти, нежности и досады), однако после первого же прочитанного предложения она тревожно дрогнула и опустилась на прежнее место в совсем другом изгибе, придавшем спокойному и равнодушному лицу какой-то трагичный оттенок беспокойства.

— Ты имеешь в виду... имеешь в виду... да нет, не может быть, чтобы писали о Еве, — пробормотал он, пробегая глазами строчки. — К тому же, у нее длинные волосы, ты помнишь сама. А здесь говорится, что они короткие, не достигают плеч.

— Винсент, очнись! Волосы можно и обрезать!

Часовщик растянулся на столе, уронив голову на руки. Горб притворился неаккуратным заломом на жилете, однако вряд ли кого-нибудь смог бы долго обманывать. Приподнялся на локтях, сжал виски пальцами, так сильно, что показалось на секунду — тонкие кости сейчас не выдержат и промнутся. Потом вскинул голову со страшно спокойным лицом и бешеными глазами.

— Ты думаешь, что это она?

Бетти ну очень шумно выдохнула.

— Я об этом и говорю уже битый час. Это точно она! Ну сложи два и два, потом еще два и два... ты ведь учился считать! Смотри: девушка — это раз, хоть в Лондоне и треть населения — девушки. Но какая девушка способна на такое хотя бы физически? Только Ева. Это два. И, заметь, при убийствах не использовались никакие инструменты, кроме человеческого — или, правильнее сказать, нечеловеческого тела. И, наконец, описание, пусть и совершенно неподробное, совпадает с ней совершенно точно.

— Тогда к черту кофе. — он встал, задвинул стул, прошел в прихожую и принялся натягивать плащ...

Бледно-серый Лонн — неуютный Доннн — колокольный звоннн — сумасшедший доммм — ничем удивлять не собирался. Тусклый затертый шелк дождя сыпался с неба пересохшими нитями, прохожие тянули вверх воротники, будто надеясь довытянуть их еще на немного, лужи играли в гляделки с небом, и, кажется, небо уже было почти готово сдаться и сморгнуть. Зонты хлопали так аритмично, так беззвучно-шумно, так оглушающе-бесцветно, что сердце подстраивалось под отсутствие такта, пропуская удары и тут же перешибая два, три, больше подряд. Дома скучали и пустовали, провожая пустыми безглазыми окнами каждого вышедшего на улицу, так что люди чувствовали себя крайне неуютно, совсем как попавшие в компрометирующую ситуацию на глазах широкой публики высокого положения...

Винсенту было не до них, не до домов, не до зонтов, не до горожан и не до хлюпающего неба — он был похож на припавшую к земле гончую, будто бы уловившую нежный аромат ярко-зеленых яблок Эдема. Однако...

Однако Эстред, первый попавшийся им в штабе констебль, не стал их даже слушать. Отправил их дальним и запутанным адресом, добавив, что в свете недавних событий в связи с действиями Хрупкого Дьявола не до них совершенно. Винсент переспросил, в связи с чьими действиями?! Услышав повтор прозвища, вопреки опасениям Энн не бросился перегрызать гаду горло, а чуть было не расхохотался во весь голос(уголки губ дернулись — верный признак) и тонко съязвил насчет скудости фантазии английской полиции. И тут же жестко потребовал позвать сержанта. Констебль Эстред смерил его уничижительным взглядом и поинтересовался:

— Сударь, а более вам ничего не требуется, случаем?! Я не слуга, и вы не имеете права приказывать мне.

— Что ж, — проговорил Винсент, пристально глядя в глаза Эстреда. — Что ж, возможно, ваше отношение к нашему неожиданному визиту несколько изменится, если я сообщу вам, что он связан именно с действиями вашего Хрупкого Дьявола...

— Ха, да каждый второй сейчас хочет получить вознаграждение за... — начал констебль, тут же прерванный неприязненным жестом горбуна.

— ... чье имя, кстати, Ева?

— Ева кто?

— Что вы имеете в виду?

— Какая у нее фамилия?

— О, фамилия... — Винсент утомленно сморгнул. — О, в фамилиях она не нуждается... И будьте добры, вызовите сержанта. Добудьте его где угодно. Вам я не скажу более ни слова, хотя знаю о ней больше, чем кто-либо в этом мире. Больше даже, чем она сама.

Время до прихода сержанта их попросили провести в небольшой комнатушке, по подозрениям Элизабет-Энн, приспособленное для задержания мелких нарушителей, которым положено вернуться домой уже через четыре или немногим больше дней. Стул(немедленно занятый Винсентом, тут же углубившимся в вытащенный из внутреннего кармана пиджака номер газеты со взволновавшей их статьей), кушетка, приватизированная на время юной мисс, да столик с графином воды и парой граненых мутных стаканов.

— Что, вы уже здесь? — без особого интереса спросил Винсент у медной бляшки пояса, в нерешительности остановившейся возле его виска. — И где сержант? Я же говорил, что передам информацию только лицу званием не ниже.

— Я сержант Хьюстон, к вашим услугам, мистер... мистер?

— Мистер О"Клок. — и он поднял наконец голову. — И запомните: то, что я вам сейчас скажу, должно будет остаться в пределах этой комнаты. Иначе, поверьте, я найду способ вам отомстить.

— Вы угрожаете мне?

— Нет, не угрожаю — в том случае, если вы будете держать рот на замке.

— Но почему такая секретность? Вы сделали что-то незаконное и теперь пытаетесь найти способ избежать последствий?

— Избежать последствий? Да, пожалуй, это верно. — Рот часовщика неестестсвенно, нехарактерно, непривычно растянулся в улыбке. — Но то, что я сделал, не предусмотрено законами ни единой страны. А, поверьте, стоило бы.

Выслушав рассказ (лишенный деталей, связанных с сердцем Клода), сержант Хьюстон все же поинтересовался после некоторой паузы:

— И вы вправду думаете, что я вам поверю?

— Во что конкретно вы не верите?

— Я не верю в то, например, что вы способны создать механически орган, который может полностью заменить живой человеческий.

— Бетти... — немного неловко начал Винсент.

Девушка, хотя и казавшаяся изнервничавшейся, ответила спокойно и даже сосредоточенно, подозревая, что от нее сейчас потребуется.

— Что?

— Твоя нога... я понимаю, это неудобно... но — прости — я не вижу сейчас другого способа доказать сержанту свою правдивость.

— Да, конечно. Только вы не выйдете на секунду?

Хьюстон, дородный пышноусый русый мужчина, хмыкнул и вышел на секунду. После короткого "заходите" в комнате мало что изменилось, только на кушетке рядом с Элизабет-Энн лежал неаккуратно смятый чулок, одну из окантовывающих его лент девушка теребила кончиками пальцев. Башмачок со стоптанным каблуком стоял рядом, и рядом с ним же Винсент стоял на одном колене, опершись локтем о другое. На ладони он держал стопу Бетти. Поначалу открывшаяся картина показалась бывшему военному чересчур и без повода фривольной, однако, как и часто случается, глаза не сразу осознали, что они видят. И тогда сержант разглядел и гладкий шарнир, и пучки скованных стальными кольцами проводов, и каркас, имитирующий форму женской ножки, и негнущиеся, схематически и скульптурно обозначенные пальца ног. Винсент на глазах полицейского отсоединил два провода и развернул стопу в совершенно противоестественное положение, демонстрирую гравировку "Vincent O"Clock" на ее внутренней стороне.

— Э... полагаю, вопрос теперь в ответе уже не нуждается.

Бетти не стала снова просить Хьюстона выйти, она просто натянула чулок только до колена и перевязала его чуть ниже лентами из окантовки.

— Теперь вы мне верите?

— С вашими.. хм, доводами сложно не согласиться. Однако что вы хотели, придя в полицию? Если Хру... если Ева действительно создана вами, то зачем было обращаться сюда?

— Зачем... — Винсент внезапно порывисто нагнулся вперед, перебрав пальцами воздух — совсем будто ухватывая собеседника за рукав. — Я хочу получить ее обратно. Она сбежала, чтобы найти меня, так как в момент ее "побега" я находился вне дома. Более того, я совершенно точно уверен, что все убийства, совершенные Евой, были неосознанным превышением самозащиты. Сами подумайте, кто был убит? Насильники, бандиты, алкоголики, сутенеры — словом, люди, которые могли представлять для нее опасность. Я хочу сотрудничать с вами, но до определенного...

— Сержант Хьюстон! Вам срочное сообщение от инспектора Брауна лично. Был приказ передать немедленно. Обнаружено местонахождение на данный момент так называемого Хрупкого...

Винсент выпрямился с уже вновь примененного по назначению стула отпущенной пружиной, остановленный только горбом.

— Где она? Скажите мне сейчас же!

Только что пришедший непонимающе посмотрел на часовщика, а сержант Хьюсто неторопливо встал, оправил одежду, проговорил:

— Хорошо. Направьте этого молодого человека в одиночную камеру, скорее всего, с ним вскоре захочет побеседовать даже кто-то из суперинтендантов. Девушку можете отпустить под расписку о молчании, она здесь практически не замешана. Я отправляюсь к инспектору Брауну, а вы после выполнения этих поручений подойдите туда же.

— В камеру? — повторил с вопросительной интонацией и без вопросительного выражения Винсент. Не удостоенный в конце концов ответом.

— Бетти, не беспокойся. Я придумаю что-нибудь. А Еве ничего не грозит, поверь мне. Только я знаю, как можно вывести ее из строя, и только у меня есть необходимые для этого вещи.

В этот момент хлюпнули лязгом металлические браслеты на его припорошенных мятыми кружевными манжетами запястьях. Тонких запястьях, которым выскользнуть из наручников не давали только слишком крупные суставы слишком хрупких пальцев.

— Иди домой, Бетти. И ни о чем не беспокойся, я придумаю выход, — говорил Винсент с ласковой улыбкой и темными глазами. Так что Бетти сразу поняла, что он не верит себе.

Час-час-час.

Динь-динь-дон.

День-день-день.

Лонн-Донн-Донн.

* * *

(Выдержки из личного дневника Элизабет-Энн Кроул)

— —

Не знаю, что и думать о представлении, невольной — или почти главной? — участницей которого мне тогда пришлось побывать. Хотя все же нет, не могу назвать себя даже второстепенной его виновницей, так как было оно разыграно не мной и не для меня. Признаться, меня разбирает чудовищная, по-детски поглощающая ревность, когда он говорит о Еве. Я знаю, что сама выбрала себе роль его спутницы, надежного и верного, но, увы, друга. Я думала, что буду той, которая так или иначе всегда будет рядом, которая будет рядом после предательств или расставаний с пассиями. Однако сегодня, идя домой после работы, я вдруг четко осознала одну грустную вещь: его некому предавать, и у него нет пассий. Я была раньше единственным, кто у него вообще был, и была при этом другом. Немудрено, что ему так хотелось найти любящее его разумное существо (ведь мои чувства как безнадежные скрыты, пожалуй, дальше, чем должны бы), которым стала Ева. И, конечно же, теперь мне никак не выдержать "конкуренции" с ней. Ведь она... она действительно прекрасна.

— —

Скажите мне кто-нибудь, ну что толку в этой полиции?! Они говорят, что оцепили ее, в то время как просто ходят вокруг нее кружком, совершенно не в силах помешать! Что толку в этой полиции, если Ева убила еще двоих человек?! И я догадываюсь, что эти два человека приставали к ней с неприятными намеками и предложениями, или вообще могли угрожать ей или пытаться навредить. Они не понимают, что Ева только защищается. Она не осознает, что угрожающих можно просто оглушить либо вывести из строя другим способом, кроме убийства. Она не человек, а они пытаются бороться с ней, как с человеком! Ну не глупо ли? А от Винсента все еще ни одной весточки. Чтобы он ни говорил, я все равно боюсь за него. Придумать... он может придумать все, что угодно, да вот только хватит ли у него сил на претворение своих идей в жизнь? И что там с ним... мне же даже не позволяют с ним встретиться и передать хотя бы что-то из вещей. Такая грустная ситуация, с таким трагическим привкусом — быть заключенным из-за мечты быть любимым! А ведь если бы Винсент не тратил столько на создание Евы (я ненароком однажды увидела его письменные заметки о расходах лежащими на столе в лаборатории), то наверняка мог бы уже купить себе титул. Пусть небольшой, но его не могли бы упечь за решетку без суда и следствия, даже "до выяснения ситуации"!

— —

Сегодня опять ходила добиваться встречи с Винсентом. Было очень неприятно, когда оказалось, что двое дежуривших полицейских были изрядно навеселе. Ненавижу выпивших людей! С ними так неприятно разговаривать, потом появляется ощущение, что твое сознание будто бы в какой-то слизи, от которой хочется отмываться разве что не жестяной мочалкой. Более того, дежурные позволили себе несколько совершенно неприемлемых для джентльменов насмешек и намеков касательно моих отношений с Винсентом, сопровождая их грубым, я бы даже сказала, мужицким хохотом! Мне так хотелось достать револьвер и — нет, не убивать — просто ранить их слегка несколько раз, чтобы согнать алкогольную дымку и показать наконец, что они разговаривают с леди, причем леди хорошего воспитания, можно сказать, не последней леди среднего класса!

И это— наша доблестная полиция, защита от воров, грабителей и маньяков! Они сами хуже маньяков, честное слово...

Конечно, встречи с Винсентом я не добилась, не добилась даже передачи ему письма. Домой возвращалась в разбитом состоянии и совершенно расстроенной, так как грубость дежурных полицейских довела меня чуть ли не до слез. В Лондоне уже слишком грязно, чтобы позволять еще и людям поливать друг друга грязью! Неужели недостаточно вежливого и уважительного отношения, чтобы тебя не растоптали морально?!

Ох, чувствую, сегодня я не смогу написать что— то более разумное. Из головы не идет эта противная ситуация...

— —

Я все больше и больше боюсь за Винсента. После смерти Клода... в общем, если что-то случится и с ним, то я не выдержу. Я не наложу на себя руки, нет, конечно, это и не будет нужно — у меня разорвется сердце. Боже, как пафосно звучит... как будто взято из дешевенького любовного романчика. Но что я могу сделать, если все подходящие слова стали банальностью и звучат разве что не пошло?

Стоит ли уточнять, что я сегодня опять пыталась увидеть его. Моего несчастного гордого горбуна. Ох, как жестко так обращать внимание на его заболевание — но я не могу иначе, горб — это часть его самого, как и неполадки со зрением, и пальцы тоже. Хотя смотреть, как он что-то делает этими пальцами — одно удовольствие. Такие тонкие движения, грация, так изящно... На самом деле я знаю, что он просто боится их повредить. Ну да, конечно, по мелочи боится, а потом лезет в пекло драки... Все не могу простить ему тех переломов. Лицемер! Или правильнее будет назвать его лицедеем?

Мой бедный актер. Что же с ним там сейчас творится?! Я не могу уснуть без лекарств которую ночь, потому что иначе лежу до рассвета и против воли воображаю всяческие ужасы, которые могли бы с ним случиться... О господи. Нет, хватит. Больше не могу.

Сегодня, кстати, миссис Грей сказала, что довольна моими результатами в обучении Лидии и готова подумать о повышении моего жалованья...

А с Винсентом много чего творилось. Точнее, общих событий было много, но они так растянулись в муторно-тревожной скуке, изредка прерываемой газетами, что казалось: и произошло-то всего ничего.

Хотя как ничего...

В первый же день его три раза чуть было не избили. Просто сначала отвели в общую камеру, и от новых увечий его спасали чистые случайности, пока наконец он не устроил там выговор с угрозами надсмотрщику, сославшись на пару своих важных покупателей (которые знать не знали о том, что он сейчас за решеткой... и знать об этом не желали). Тогда наконец его перевели в одиночную камеру, очень подозрительно похожую обстановкой на ту, в которой они коротали время до прихода сержанта Хьюстона. После этого прошла небольшая вечность, в течение которой Винсент успел продумать несколько идей для оформления отданных для этого заказов и придумать, куда деть несколько недавно узнанных технических новшеств. Кроме того, успел чудовищно соскучиться по Бетти: ее присутствие, мешающее ли или же наоборот помогающее, стало для него абсолютно привычным. И без обычных веснушек на заднем плане ему было, мягко говоря, не по себе.

Дальше — больше: видимо, пытавшись вывести его из колеи нервным ожиданием, "сильные мира сего" не то что сержанта, не то что инспектора — прислали к нему аж суперинтенданта Уиллборна. Который в процессе долгого тягучего разговора со слащавыми улыбками ненавязчиво подсунул Винсенту некий "документик". Часовщик, разумно решивший читать все предлагаемые документы внимательно и аккуратно, все же не удержался от аха, когда понял сказанное между велеречивых пустых выражений.

— То есть вы конфискуете все имеющееся у меня имущество?!

— Да. На сумму...

Винсент скромно полагал ранее, что общая стоимость его имущества составляет куда меньше. Хотя, конечно же, полицейским виднее...

И тут же, почти без перерыва, с разве что не нежной улыбкой был подсунут другой документик, содержание которого уже заставило Винсента сильно призадуматься. Точнее, это содержание напугало его, но выжженная на лице годами и судьбой маска никуда не делась.

— Вы хотите сказать, что оставите Еву в живых только в том случае, если я соглашусь с вами сотрудничать?

— Верно.

— И что вы имеете в виду под словом "сотрудничать"?

— Мистер О"Клок, я почти удивлен вашей недогадливостью! Что у вас есть такого, что нельзя найти у любого другого? Знания. Вы создадите Англии такую армию, которая будет существовать века, тысячелетия — сколько угодно. Соперники и враги нашей родины будут сдаваться один за другим, едва услышав звучание нашего языка! И, конечно, в этом случае вы получите возможность видеть ваш... первый образец. Более того, обещаю вам — ей не будет причинено вреда.

— То есть, соответственно, если я не соглашусь выполнять ваши условия, то она будет убита?

— Не надо так прямо, — поморщился суперинтендант.

— Скажите мне, да или нет?

Ответом послужил улыбчивый кивок.

— Вы не сможете ее убить. Она создана на совесть, и все ваши ужимки ей будут смешны.

— Как вы думаете, Винсент, если ее заманят в нашпигованный с потолка до пола взрывчаткой сарай, она это "переживет"?

Часовщик даже мысленно похвалил себя — лицом он себя не выдал, однако в груди лопнула пружина. Нет, не переживет. И совсем почти не севшим голосом Винсент спросил:

— Вы дадите мне время подумать?

— Сколько времени вам потребуется?

— Неделя, — ответил Винсент после секундного раздумья.

Он был почти уверен, что за неделю сможет придумать выход.

(Выдержки из личного дневника Элизабет-Энн Кроул)

— —

Господи Боже! Господи Боже, как же так может быть?! Я-то наивно думала, что у Винсента хотят всего лишь узнать способ обезвредить Еву, а на самом деле...

Когда-нибудь настанет момент, когда я прокляну свою дотошность. Сегодня я подслушала разговор двух полицейских, имен я не знаю, однако поняла, что оба не самого низшего чина, и, более того, один из них сегодня же разговаривал с моим бедным калекой. Оказывается, ему предложили создать королеве армию таких же механических существ, каким является Ева! Я не беспокоилась бы об этом, зная расчетливость и разумность Винсента, конечно же, понимающего, чем это может обернуться — но я не могу не беспокоиться об этом, так как прекрасно знаю, что настоящий Винсент становится кем-то совершенно незнакомым, слишком решительным, слишком жестоким и слишком безумным, когда речь заходит о Еве! И я боюсь предположить, что он выберет сейчас...

Но самым страшным является даже не это. Самое страшное — это то, что Ева обречена так или иначе. Я слышала больше, чем было сказано Винсенту, и поняла, что в любом случае ее никто не оставит в живых. Ее считают опасной... ох, не могу удержаться от язвительного замечания в духе Винсента — и с чего бы это?! Загадка, право слово! Один вопрос — как же ему сообщить об этом? Поговорить меня с ним не пустят, это я уже поняла... И даже если согласятся передать письмо — его прежде вскроют и перечитают.

— —

Кажется, у меня есть одна идея по поводу того, как рассказать Винсенту об обмане... Хорошо бы все удалось! Признаться, так страшно...

Винсент вздрогнул, когда раздался глухой хлопок и вслед за ним сразу же визглибой жалобой лопнули стекла. Луна давно уже натянула струны на ножки его неудобного тесного ложа, и несколько из них, похоже, порвались — пуля пролетела насквозь, нагло нарушив безмолвную песнь вечно сонного светила. Однако пуля не была одинокой дамой в этот раз: ее кавалер, небольшой камешек с мостовой, принарядившийся по случаю визита во франтоватый белобумажный сюртук, опоясанный постоянно соскальзывающей лентой, запоздал лишь немного. Винсент поднял бумажку, засунул за воротник рубашки, выкинул пулю в окно и загрохотал тяжело в дверь сжатыми в пружины кулаками:

— Подойдите сюда! Немедленно! Я требую!

Шаг-придыхание, шаг с оттягом, еще несколько неповторимо разных гулких глухих шагов — и дверь отяжелела человеческим присутствием с другой стороны, ворчливо ухнула ни с того ни с сего, и заговорила голосом ближайшего попавшегося под крики Винсента надсмотрщика:

— Что ж вы тут горланите, как последний голдранец, а?

— Кто вообще тут следит за порядком, я вас спрашиваю? — с ледяной яростью спросил Винсент. — Кто?

— Ну я, что стряслось-то?

— Окно моей комнаты только что было разбито камнями, — и часовщик презрительно поджал губы. — В следующий раз они попадут мне кирпичом в висок, и как в таком случае вы будете оправдываться?

— А зачем мне оправдываться? — почти видимое сквозь дверь пожатие плечами. — Сдох и сдох... хорошего человека, мистер О"Клок, за решетку не упекут, вот!

— Да? — Винсент вспомнил, как сочиться ядом, и немедленно этим воспользовался. — А вот теперь найдите, будьте так добры, господина Уиллоборна, и скажите ему то, что было сказано мне. Не смею более вас задерживать, сударь!

Дверь снова опустела под громкое пришепетывание шагов, Винсент опустился на свою — кроватью назвать стыдно — койку и наконец развернул письмо.

Дорогой мой В.!

Думаю, ты и так уже узнал, от кого это — от Э.-Э. К.

Я очень сильно переживаю за тебя, просто места себе не нахожу. Как ты там, милый мой друг? Вот уже который день ни весточки от тебя. И встречи — как видишь — добиться тоже не могу...

Но не о том я хотела написать, и не ради того высматривала в окнах тюрьмы тебя(чтобы узнать, где ты находишься). Вчера я подслушала разговор полицейских — мне так хотелось узнать хоть что-то о твоей судьбе...

Винсент читал, вчитывался в знакомый кривой округлый почерк... потом беззвучно смял бумажку, порвал ее, не выпуская клочков из длинных ладоней, снова смял в один твердый маленький комочек — и швырнул на улицу, где ее вряд ли найдут. Потому что не будут искать.

" Ах, Бетти, Бетти, — думал он. — маленькая моя жестокая глупышка Бетти! Неужели ты и вправду думала, что я не догадаюсь об этом? Нет, конечно же, я понимаю... Да только вряд ли ее убьют — найдут способ держать невесть где и постоянно шантажировать меня угрозами о ее смерти... Бетти, Бетти, что же мне делать, а, Веснушка?"

Прозвище "Веснушка" чуть царапнуло — так называл Элизабет-Энн Клод, после чего она притворно дулась, он смеялся, а Винсент смотрел на них чуть свысока, как матери смотрят на глуповатых, но добрых и любимых детей.

С такими нелегкими мыслями лег наконец спать в ту ночь часовщик. Он долго ворочался, потом, минут через пять ходьбы, вышел в белесый, перламутровый, светящийся туман, из которого навстречу ему вышла Ева. Она улыбалась, касалась ладонями с холодными пальчиками его лица и шеи, почти ничего не говорила, а потом вдруг оторвалась от земли — земли ли? — тумана, взлетая вверх и держа его за руки. Однако Винсент был слишком тяжел, слишком неуклюж со своим горбом. Впрочем, Ева все тянула и тянула его вверх, и вдруг позвоночник его натужно хрустнул, поддался и выломался так, что горб канул в небытие. И часовщик, светловолосый безумец, теперь уже гибкий, танцевал вальс в воздухе, а Ева — за чьей спиной вдруг развернулись огромные крылья из шестеренок, пружин и пластин, натужно перещелкивающих при движениях — Ева заливисто, беззаботно, совсем по-детски смеялась...

И больше всего Винсент мечтал о том, чтобы этот сон не заканчивался. Даже не задумываясь о том, сон ли это, все равно мечтал.

Проснулся он не так, как просыпаются заключенные, но и не так, как просыпаются обычные горожане. Проснулся Винсент от раскатливого грохота, как выяснилось, произведенного вырванной дверью. Да-да — вырванной из петель и брошенной... уроненной на пол. А на пороге стояла тоненькая белоснежная фигурка.

— Ты все еще снишься мне? — понял часовщик.

— Снишься? Винсент, любовь моя, что такое "снишься"? — нахмурилась она.

И вот он — момент окончательного узнавания, момент осознания происходящего. Вот она, лилия с изумрудными сверкающими глазами (изумруд был выписан специально, и Винсент долго подбирал цвет ). С чуть содранной местами крепкой кожей из того странного материала, который изобретатель из лондонских трущоб так и не назвал.

— Ева...

Она легко перебежала к нему, не обращая внимания на обломки двери и так и не убранного стекла на полу, положила руки на плечи часовщика, обвила ими его шею, заглянула в бесцветные глаза своими, кошачьими. И вдруг отчаянно впилась в его губы — своими.

Смешно сказать — за все время жизни часовщика это был первый поцелуй не от Бетти и не от брата — и не в щеку.

Она собрала ладони вместе у него на груди, чуть выше ладоней ткнулась носом и негромко, виновато сказала:

— Я волосы обрезала.

Винсент, не отошедший еще от ее неожиданного появления, не нашел ничего лучше глупого вопроса:

— Но зачем?

— Они были такие длинные, так мешались... Ты ведь теперь не будешь меня любить, да? — и, кажется, даже всхлипнула.

— Нет, что ты, конечно же, нет, конечно, буду, я обязательно буду, буду любить тебя всегда, всю, всегда...

Куда только делся расчетливый, сухой Винсент. А, подождите! Вот он — уже возвращается на положенное ему место, гонит слезливого дурачка, зарывшегося носом в каштановые локоны и шепчущего всякую сентиментальную чушь... Вот уже и берет дело в свои крепкие хрупкие руки.

— Ева, но как ты здесь оказалась? Что ты здесь делаешь?

— Мне сказал один человек, что ты здесь. Такой, в синей одежде и смешной шапочке на голове... Полицейский! Они много за мной ходили, а я потом нашла одного из них, и он долго не хотел говорить, где тебя искать, но я... Ах, Винсент, что же мы стоим здесь? Пойдем, скорее!

— Постой. В этом здании очень много полицейских...

— Я защищу тебя, не бойся! — и она сияющее улыбнулась.

Винсент знал, что она убивает людей. Но сам до этого момента с этим не встречался. И не видел раньше искривленные лица на свернутых шеях, вывалившиеся от удушья языки, сломанные в нескольких местах конечности, поблескивающие открывшимися костями.

"Ни один — ни один — ни один" — звенело у часовщика в мозгу. Ни один-дин-дин не выжил. Все надсмотрщики, попавшиеся на глаза его прекрасной освободительнице, все заключенные, которых она случайно заметила — все были совершенно, совершенно, неисправимо мертвы!

Он, Винсент, всегда был лишь теоретиком. Он знал, куда надо бить. Он мог попытаться защитить себя, если что. Он спокойно смотрел, как Бетти расправляется с обидчиками, спокойно держал в руках сердце своего брата, чтобы вернуть хотя бы часть его к жизни. Но сейчас... Ева избавилась от всех, кто мог и не мог ей помешать. Он и сам хладнокровно убил бы того, кто встал на его пути, но так, за компанию.. это было слишком и для него, такого всего циничного и бесстрастного.

— Ева, душа моя, — тихо, бархатно, осторожно начал он. — Зачем же ты их убивала? Всех мешавших можно было вывести из строя и без тяжких увечий.

— Зачем мне было оставлять их в живых? — равнодушно пожала плечами она, встряхнув короткой шелковой копной волос. — Они нам все равно не нужны.

"И ведь не поспоришь" — подумал Винсент, тут же, впрочем, старательно переключившись на другую мысль — что никогда не слышал о наглецах, мало того что сбегавших из тюрем, так еще и делавших это через парадный вход...

А на улице началось представление. Потому что — если вы помните, господа — Еву окружили и ходили за ней всюду, совершенно не зная, что предпринять. Зато Винсент, получив легкое ранение в предплечье, тут же понял: теперь у них появились варианты.

И тут же смешался. До этого смерть была чем-то близким, но чужим, как друг соседа. То есть видеть его можно, но нет никаких причин с ним знакомиться, и Винсент был вполне уверен — даже не задумываясь об этом — что это знакомство так никогда и не случится. Да, звучало пару раз обеспокоенное "ты смотри там, осторожнее", да, привычно спичка тушилась сразу же, чтоб пожара не вызвать... Это было слишком абстрактно. А вот сейчас зато незнакомый человек, навещавший друга, обернулся, приподнял шляпу в вежливом приветствии, и внезапно выяснилось, что зубы у этого улыбчивого нелюдя все как на подбор гнилые.

Смерть ворошит те нервы, о существовании которых можно не подозревать всю жизнь. Она затекает в ушную раковину струйкой холодной воды, пробирается куда-то глубоко-глубоко внутрь. И говорит о себе ежесекундно, даже чаще. Повторяет себя не словами, не глупыми пустыми черно-белыми буквами внутренней речи. Она дергает что-то куда более глубокое, нежели сознание и подсознание. Цепляет ледяным крючком под ребра и тянет, тянет, без направления, без цели. Смерть — она всегда холодная. Разве что если не зовется огнем.

Рана холодила, прилипала кровью к порванной блузе. Кривые полосочки уже разбежались, совсем как пауки, во все стороны — это он успел отметить вскользь, краем глаза, краем мозга. Но все, что закрывало этот мир — всем этим была белоснежная спина, с хрупкими выдающимися лопатками, с по-детски выступающими аккуратными позвонками.

Полицейских и впрямь было много — больше, чем Винсент предполагал увидеть.

И он был напуган. Вопреки всему — был. Он привык, что обычно им владеет сосредоточенность, а не страх, он вообще не привык к страху. И это мешало. Сплавляло в зрачках все формы, смешивая их невзрачным мятым кульком, ускоряло и замедляло время в такт ударам сердца.

А Ева обернулась, улыбнулась, закрывая его собой от звенящих об ее тело пуль, запустила пальцы в свои непривычные короткие волосы и сказала:

— Винсент, отойди за угол пока что, хорошо?

Он судорожно кивнул, выдавив что-то в духе ответной улыбки. Быстро, в такт вздрагиваниям выстрелов, отбежал — не за угол, правда, а всего лишь в декоративную нишу в стене дома. И там, прижавшись щекой к гипсовой лепнине, впился нервными

глазами в разворачивающееся перед ним действие.

Ева, еще в профиль, нахмурилась, однако не стала просить, чтобы он ушел из ниши. Повела ногой с тонкой щиколоткой и окрашенной в пушистый серый цвет пылью стопой — и рванула вперед.

Она набросилась на ближайшего к ней полицейского, ударила стальным под нежной кожей кулаком под дых, другой рукой вцепилась в горло и вырвала трахею. Он захрипел, падая, Ева уже в прыжке бросила жесткий, с хрящами, кусок плоти, шлепнувшийся о мостовую с неприятно хлюпающим звуком, расправилась со следующим, выбив ему глаза пальцами(почти как сам Винсент недавно) и затем резко свернув шею. Третьему — пробила грудную клетку, тоже выпрямленными пальцами.

Винсент смотрел, пытаясь вернуть расширенным зрачкам прежний размер, смотрел и отчаянно стремился понять: почему, почему, почему когда он сам убивал в трущобах — это совсем не было так страшно?

И наконец понял. Просто это было страшно, а он не почувствовал тогда. Зато теперь будто бы потекла заново по пальцам теплая слизь из глаз того незнакомого грабителя. Часовщика передернуло от этого мучительно реалистичного ощущения, он всматривался в свои ладони и искал там ошметки глазной жидкости и кровь.

Вот так-то. Ева убивала, а кровь текла по его рукам.

Ополоумевший бесцветный взгляд метнулся к чудовищной лилии, рвущей орущих полицейских на части, а потом его долго, изнурительно рвало на мощеную улицу.

Когда наконец он смог выпрямиться — насколько это возможно в его случае, конечно — живых рядом с Евой уже не было. А она подошла к нему, ласково улыбаясь и стирая грязь (назовем это грязью) с одной руки ладонью другой. Понятное дело, что чище не становилось...

Он видел в ее чертах лица Клода и видел, что от Клода мало что осталось в этом создании. И проклиная себя, он не мог отделаться от мысли, что она прекрасна.

Не мог отделаться от мысли, что он ее любит.

Они скрывались от полиции еще три дня. Три дня она крала еду, а он думал, как поправить те ее детали, что успели немного искривиться. Например, как убрать вмятины на торсе и бедрах. Он пару раз говорил, что ей бы надо найти одежду, потому что так она заметна издалека, а она спокойно замечала, что ей она ни к чему, потому что им незачем бояться полиции и даже королевских ищеек.

Три дня он придумывал план побега из этой страны, из-под грубого серого неба с промозглыми облаками. Из лабиринтов холодных улиц, прочь по блестящей от дождя и черт его знает какой еще дряни мостовой, через километры непрозрачной морской воды, через Ла-Манш, из Лоннн, из Доннн, из Лоннн-Доннн-на...

Рассказывал ей, как они накопят краденых денег и купят билет в одну сторону.

Рассказывал и придумывал совсем другой план на задворках воспаленного мозга.

Совсем, совсем глубоко. Незаметно в том числе и для него самого, росла мысль, оформлялась, так постепенно, что он даже не мог бы назвать момент, когда понял, что решил действовать именно так.

Ева не знала, что ему предложили делать солдат. Иначе, наверное, предложила бы просто сдаться на их условиях.

Ведь она поняла бы сразу то, на осознании чего ему потребовалось куда больше времени.

Полицейские не смогли бы загнать ее в заминированное здание, не хватило бы силенок...

Но к тому времени, как Винсент наконец додумался до этого простого вывода, ценности были переоценены, смысл переосмыслен, и готовился выполниться совсем другой план, в котором не было места ни билетам, ни Ла-Маншу.

Наконец, в один прекрасный день он заметил несколько капель крови на белоснежной спине Евы.

— Неужели ты убивала тех, у кого забирала деньги? — шепнул часовщик своему механическому ангелу.

А та ответила с совершенно нежной, с совершенно неосознанно жестокой улыбкой:

— Винсент, любовь моя, они могли бы сдать нас полиции.

И тут О"Клок понял, что пора что-то делать.

... — Ева?

— Да, душа моя. Что ты хотел сказать?

— Я думаю об одном кольце.

— Кольце? Ты никогда не рассказывал ни о каких кольцах.

"Потому что никогда не носил их" — подумал Винсент.

— Это было... как бы тебе сказать... это очень личное...

— Да, конечно, я понимаю. — и улыбка — действительно понимает.

— Это кольцо некогда принадлежало Клоду.

— Тому, чье сердце теперь принадлежит мне?

— Да, ему. Я сдал его в ломбард когда-то... хм, а впрочем, не так давно — надо было рассчитаться за пару деталей тебя.

— Ох, Винсент! Мне так жаль... мне правда очень, очень жаль!

— Не беспокойся по этому поводу, Ева. Я знал, что когда-нибудь вернусь за ним. И я хочу вернуться. Я уйду сейчас — я ненадолго. А ты побудь здесь.

— Но почему? Винсент, я не отпущу тебя одного! Здесь, — она обвела зеленым стеклом глаз весь уютный бурый чердак, — хотя бы не страшно, что найдут...

— Я не хочу, чтобы кто-то думал, что мы сбежали вместе, — буркнул Винсент, стараясь не думать о том, что вполне очевидно — он не мог наделать столько трупов. Тем более таких, с вдавленными отпечатками ладоней. — Когда они ищут тебя, им приходится быть осторожнее, чем когда ищут нас — потому что я все равно твое слабое звено. Стоит убить меня — и ты потеряешь всю свою решимость, не так ли?

— Я спалю этот мир дотла, если тебя убьют, — спокойно, без пафоса сказала Ева.

"Увы, я догадывался об этом."

— Они этого не понимают, похоже. Думают, что я тобой управляю... Глупо, да? Поэтому я думаю, что мы не должны появляться на улицах вместе. Ты заметила, наверное, что последнее время я не выхожу отсюда?

И тут же понял — не заметила или не стала замечать.

— Но Винсент! Я не отпущу тебя одного туда!

"Ага!"

— И что тогда делать?.. — растерянно спросил он.

— Знаешь что, — решительно заявила Ева. — Опиши-ка мне это кольцо. Я сама схожу его забрать.

Кольцо оказалось серебряным, с сапфиром, с оправой в виде век — где камень оказался радужкой.

Ева согласно кивнула, выслушала, как добраться до некогда виденного Винсентом ломбарда — и спустилась по лестнице вниз, в глухую неизвестную темень.

Винсент всмотрелся в мутное оконце, угадав ее силуэт, дождался, пока она исчезнет из поля зрения, выдохнул, сосчитал про себя до ста.

И спустился. Поднял воротник, нырнул в дождливое марево, и побежал вперед, закрыв сознанием уши от насмешек.

— Квазимодо! Смотрите, Квазимодо!

— Природа не ошибается, она экспериментирует! — такой важный тон...

— Эй, ты! Эск... эсп... Экскремент природы!

— Смотри, какой урод — наверное, он сбежал из бродячего цирка...

— Может быть, кстати. Вы не слышали, приезжал какой-нибудь или нет?

— О, наверное, это с востока... Мама говорила, что если человек совсем страшный — то он с востока...

Винсент остановился на углу. Сжал виски ладонями, потряс головой. И обернулся, показав свое удивительное лицо.

Никого. Он надеялся обратить жестокость в жалость — пару раз раньше получалось — но никого. Будто кричали какие-то призраки, невидимые на пустой улице.

Часовщик пожал плечами, прислушался к дыханию — восстановилось — и рванул дальше.

Пово-рот.

По-во-рот.

По-ворот.

Лоннн-Доннн-Доннн.

Перед деревянной красноватой дверью остановился, разглядывая ботинки, стер со лба струйки воды, смазав заодно куда-то в сторону неприятно налипшие пряди волос. Выдохнул. Вдох-нул. И дернул за шнурок звонка.

Открыла Бетти. Секунд десять сверлила его глазами. Потом пробормотала "Винс? Но... как..." и уже было закатила глаза, опадая на пол, но часовщик предполагал такое развитие событий и совершенно не по-джентльменски обхватил ее плечи, обеими руками, совсем такой детский жест.

— Бетти, слушай. Похоже, мы больше не увидимся. Наверное... никогда, понимаешь? Никогда. Да не падай ты в обморок.

— Винсент... Да что вообще происходит?!

— Прости. Нет времени объяснять. Совсем. Просто — ты не волнуйся обо мне, дорогой друг.

И ушел неровной походкой, оставив Элизабет-Энн смотреть ему в след из теплого дома ошарашенными глазами.

В полиции поднялся переполох, когда он заявился с парадного входа. Просто удивительно, с чего бы это.

А Винсент с ледяными прозрачными глазами шел вперед, догадываясь смутно — по обрывкам ранее слышанных фраз, по каким-то интуитивным намекам, по ошметкам логики — шел в кабинет суперинтенданта. Серовато-желтые, рябые от капель краски стены скользили где-то сбоку, где-то по бокам, обрамляя мутной полосой сознание. О, Винсент прекрасно знал, зачем он сюда пришел. Просто прекрасно.

Не стучась, прошел в кабинет и сел в кресло напротив мистера Уиллборна, прикрыв губы и подбородок сцепленными пальцами рук, упертых локтями в стол. О"Клок справедливо полагал, что раз уж он освободил полицейских от тяжкого труда разыскивания его гнутой персоны — у него есть право на некоторую театральность. Впрочем, почему же на некоторую?..

Часовщика глодало горькое, смешливое отчаяние, и именно этой ядовитой жижей было пропитано каждое слово — каждый звук, вырвавшийся из его сжатого спазмом горла.

— Ну что, сударь, вот мы и встретились снова.

Он плюнул на показную холодную учтивость. Он знал, что она вернется — но позже, все позже. А сейчас он здесь, и он зол. Не потому, что решил, а потому, что теперь точно ничего не вернешь.

— Винсент О"Клок? — надо отдать должное Уиллборну, он даже не пытался делать вид, будто не удивлен.

— Как видите, почтенный, чердаки и подвалы оказались несколько не по мне. Спину прихватывает.

— Ч-что?

— Я говорю вам: я буду сотрудничать с вами. Хоть с самой королевой Викторией, храни ее Господь как консервы.

Винсент позволил себе это хамство вкупе с кривой ухмылкой — знал, что теперь ему позволят что угодно, после такого-то заявления. Откинулся на спинку, насколько позволял горб, сплел руки на груди и начал чуть покачиваться на кресле.

Суперинтендант помолчал немного в тишине, нарушаемой только скрипом несчастного кресла под Винсентом.

— Могу я узнать, что привело к такой внезапной... смене приоритетов?

— А кто вам сказал, что мои приоритеты сменились? — фыркнул часовщик презрительно. — Единственный мой приоритет — это спокойная жизнь рядом с Евой. Без полиции, безо всего. Поэтому мои условия таковы: я делаю для вас десять черновых образцов и расписываю на бумаге всю технологию. Учтите, даже на уровне "красный проводок подсоединить к получившейся пластине" она займет тома два. Если не больше.

— И все же я настаиваю на том, чтобы вы объяснили, почему после побега вернулись сюда. И, если вы пришли сдаваться, то почему вы один — понятно, что ваш побег был организован Евой, — жестко прервал его Уиллборн. Молодец, знает свое дело, подвох чувствует, змея подколодная...

Винсент на пару секунд потерял взгляд в каких-то других, не открытых еще простым смертным слоях пространства, потом мотнул головой — очнулся — и Уиллборн уже думал, что переспросит — но нет, ответил:

— Что ж. Придется сказать. — Снова кривая ухмылка. — Хотя вам стоило всего лишь немного подключить к мыслительному процессу серое вещество из вашей головы. Посудите сами... что лучше — отделаться от вас сейчас и дальше жить спокойно с любимым человеком — хорошо, не кривитесь, с любимым созданием, или же всю оставшуюся жизнь прятаться по трущобам, в отбросах, в грязи и болезнях? Даже калека — представляете себе? — даже такой ничтожный, смешной урод, как я — и тот любит. И вполне возможно, что сильнее, чем вы можете себе представить.

В глазах Уиллборна проскользнула неловкость, и свой вопрос он повторил несколько скованно:

— Почему же, в таком случае, вы пришли сюда один?

— Почему, почему... — Часовщик резко опустил висевшие в воздухе ножки кресла и упал ладонями на стол так резко, с таким раздраженным видом, что суперинтерданту потребовалась вся его выдержка, чтобы не отшатнуться. — Потому что Ева не настолько эгоистична! Потому что, если у меня единственная проблема — моя собственная жизнь, то ее беспокоят жизни всего этого чертова мира!

Бешеные бесцветные глаза метались по стенам, облитым жидким киселем сырого оконного света, по бесполезной сейчас лысой лампочке в неуместно ярком красном абажуре, по потертостям на столе, бюро и самом Уиллборне. Потом горбун вдруг выдохнул, опустил пепельную голову, обмяк и уронил себя обратно в кресло.

— Можете больше не задавать вопросов? — негромко попросил он. — просто найдите пока Еву, она где-то в Вестминстере... И предоставьте мне мастерскую.

— Мне нужно знать, для чего она вам потребуется.

— Вы действительно недалеки умом, или мне только кажется? — с новыми нотками раздражения буркнул часовщик. — я собираюсь начать работу над описанием технологии немедленно.

— Немедленно? — дернул бровью Уиллборн. — Я полагал, что сначала вы потребуете найти Еву и оставить ее под вашим присмотром.

— Сначала вам нужно ее найти, не забывайте об этом. Потом оцепить ее, чтобы избежать ненужных трупов. Запомните: как только она поймет, что вы нашли ее и пытаетесь контролировать ее передвижение — она убьет всех, кто попался на ее пути. На это уйдет еще часа два-три. Вы хотите терять время? Я — нет.

— Хорошо. Я проконтролирую, чтобы вам предоставили хорошие условия для работы. Вы, конечно, прекрасно понимаете и сами, что мы не можем оставить вас в одиночестве в вашей старой мастерской.

— Какое недоверие, сударь, — Винсент насмешливо покачал головой. — Захоти я сбежать — не возвращался бы к вам...

К нему приставили двоих полицейских, видимо, уже наслышанных — у обоих над верхней губой совершенно отчетливо выступил пот, а у того, что был помладше на вид, еще и нервно дергалось веко. Винсент без вдоха протяжно выдохнул, сбросил чудачество, как наскучившую и пообтрепавшуюся маску. Исподлобья глянул на конвой, несколько ошарашенный переходом от горбуна-шута к горбуну-серьезному. Впрочем, Винсент не дал им расслабиться и тут же напомнил о третьем его качестве — о горбуне-сумасшедшем, который в принципе довольно свободно уживался и с шутом, и с занудой — самой язвительной усмешкой из своего арсенала.

Один из "сопровождающих", как их назвал суперинтендант, поежился, однако тут же резко выпрямился под неодобрительным взглядом второго. В общем, Винсент не выдержал:

— Господа, быть может, вы наконец проводите меня туда, куда требуется?

Проглотил как пилюлю стоячий холодный воздух, поперхнулся, закашлялся — вот и вся дорога. А остального не видно от смога, тумана и дождя. Винсент равнодушно подумал, что стоило бы вживить себе жабры с такой погодой добрую половину года...

Выделенная ему комнатка оказалась лаборантской одного из университетов — признаться, Винсент даже не подозревал ранее о том, что он вообще существует. Зачем ему химические колбы, часовщик поначалу не понял, потом подумал, вспомнил, что он будет "описывать технологию создания" Евиных потомков. Порадовался тут же принесенному набору измерительных инструментов, пилки по металлу, нескольким часовым инструментам. Тут же посетовал на пыль на склянках, неприязненно оценил взглядом паутину на потолке в углу, с отвращением отвернулся от пятна на полу. Взял себя в руки, вспомнил поговорку "Глаза боятся, а руки делают". Вытащил из-за воротника ленточку, за ней вытянул весь ключик. Отмерил штангенциркулем нужную величину, достал тонко — уколоться можно — заточенный карандаш, приложил штангенциркуль к ключу, отчертил, вздохнул. Взял смычком в руки пилу для металла, подумал, что она слишком толстая, поправил карандашные отметки. И принялся за работу.

К тому времени, как в дверь постучали, Винсент успел сделать то, что хотел, и кроме того еще исписать всяким бредом часть бумажных листов, предусмотрительно оставленных на столе.

— Сержант Хьюстон, сэр.

— А, это вы. Помню, верно. Что вам угодно?

— Хру... Еву нашли, сэр. Ее взяли в оцепление рядом с разрушенным ломбардом.

— Простите, разрушенным?

— Да, сэр. Она что-то искала там и, видимо, не нашла.

О черт...

— Хорошо. Я требую, чтобы меня сопроводили к ней.

— Да, сэр. Мне приказали это сделать, сэр.

Он шел торопливо, острым плечом отмахиваясь от висящих в воздухе назойливых капель. Уходил вперед, не срываясь на бег, и останавливался, обернувшись назад и недовольно сверля взглядом никуда не торопящегося сержанта.

Привычные с детства серые стены, тощие фонари, темные окна — все стало незнакомым и до дрожи неприятным. Удивительно, как обреченность меняет на все вокруг...

Дождь мельтешил, слепил, затекал в уши по паутинным прядкам белесых волос.

— Я не понимаю, почему вы так медлите, — с тщательно скрытым раздражением произнес часовщик наконец.

— Я не могу идти быстрее по состоянию здоровья, сэр...

— Вам самому не смешно говорить это рядом с инвалидом, сэр?

Замолчал резко и оборванно. Винсент вперился глазами в воздух перед собой, меся ногами склизкую воду у себя под ногами. Хьюстон косился на него, и наконец не выдержал:

— А как же вы скажете ей, сударь, что вы работаете на полицию? Она же была против!

Часовщик удостоил его быстрого равнодушного взгляда и, помедлив, ответил:

— Вижу, в доблестной английской полиции слухи распространяются быстрее, чем среди матрон за чаем. Так вот, я отвечу вам, сударь: не ваше, простите, дело.

Оцепление ближе к главному герою готовящейся драмы превращалось в коридор из людей в форме, державших наготове ружья. Винсент обернулся еще раз на сержанта, понял, что теперь необходимость в нем отпала, и побежал на глазах у полицейских вперед, вперед, изгибаясь сломанным телом, напоминая сделанную плохим мастером марионетку, туда — туда, где — Лоннн-Доннн-Доннн — была его прекрасная Ева, его жестокая любовь, его мечтательное чудовище.

Она сидела на куске стены, недавно обрушенной ей же самой. Сидела, смотрела на пальцы ног, чертящие узоры в каменной пыли, кажется, совсем не замечая полицейских. Похоже, металлическая лилия думала о том, что же ей теперь делать, если кольца в ломбарде не было, а тот дяденька, что стоял за прилавком, сломался слишком быстро и не успел вспомнить, куда его дел.

— Ева!

Она подняла голову, стеклянные глаза наполнились слезами — нет, показалось, враки, она не может плакать — и она тоже сорвалась на бег, крича на ходу:

— Ах, Винсент, Винсент, что делать, я не нашла его, я не смогла найти, прости, я так виновата...

Горбун принял ее в свои объятия, вытянул губы в нежную улыбку, пробормотал:

— Ничего страшного, я все равно люблю тебя.

И крохотный ключик, некогда от шкатулки двух братьев, подпиленный так, как того требовалось, по тому чертежу, который ныне остался только в мозгу Винсента и скоро оттуда будет удален — этот маленький медный ключик, Лоннн-Доннн-Доннн — вошел с хриплым щелчком в темное пятнышко под ее ключицей слева — совсем даже не пятнышко, а очень даже замочная скважина, повернулся, еще раз щелкнул — отработанное движение, и Ева ничего не успела понять, отвлеченная поцелуем, отработанное молниеносное движение...

...с хлопком отворилась прямоугольная крышка, часть ее ненастоящей кожи...

И Винсент вырвал из ее бесчувственной груди — нет, не бесчувственной, в ней жила только любовь и только к одному человеку — вырвал давно мертвое сердце, решившее застучать просто из вредности, из интереса, назло, вырвал и отшвырнул размашистым жестом в сторону, подхватывая на руки ее тело, внезапно ставшее почти шарнирным, поднял ее на руки и побрел в сторону полицейских, уже бежавших к нему...

Эпилог.

Бетти снова неделю сидела как на иголках — не успев сбежать один раз, Винсент снова попал в тюрьму. По комичнейшей причине — полицейские решили, что он невменяем. И стали бояться. Впрочем, не такой уж и комичнейшей...

Но сегодня стало легче. Он сбежал, представляете? Неизвестно, как, не обладая практически физической силой, он сумел-таки сбежать, прихватив тело андроида, о котором нескоро забудут любители пощекотать себе нервы страшными историями. о чем нынче пестрили все заголовки газет.

А ей пришло письмо. Впрочем, не такое уж и письмо. Записка, сунутая в почтовый ящик. На записке — слова "Кенсал-грин " и маленькая, торопливо от руки начерченная карта. Даже план, скорее.

И сразу поняла, о чем речь.

Аккуратно собралась, одела черное платье и траурную шляпку с вуалеткой, оставшиеся еще с похорон Клода. На улице подошла к цветочнице и купила две белых розы. Подумала, подарила по одной пробегавшим мимо двум красивым девочкам, засмеявшимся и присевшим в неправильных книксенах (— Thank you, lady! You are so kind! This roses are very, very beautiful! ), вернулась к цветочнице и купила вместо роз две лилии.

И, придя на указанное плане место, обнаружила там наспех закопанную могилу, заваленную белыми розами. Ну и что? Положила сверху лилии. Заметила большой камень в изголовье могилы, с надписью знакомым острым убористым почерком "MY PERFECT EVA " И приписка мелко, той же краской, тем же почерком — "immortal", что значит — "бессмертна".

Чуть позже заметила и разбитые карманные часы, тоже с надписью внутри, "Теперь перед тобой вся вечность, любовь моя".

Постояла, подумала, поплакала, усмехнулась — кто бы подумал, что он так сентиментален и придает такое значение мелочам.

Решила, что не будет искать Винсента. Он правильно сказал — их дороги разошлись. Она всегда будет любить их, и нажимая на курок, будет вспоминать три имени: Винсент, Клод, Ева.

Оставила рядом с камнем траурную шляпку, мотнула головой, освобождая свои короткие волосы, и пошла вперед, повернувшись спиной к могиле. Пошла туда, где, как ей казалось, началась новая эпоха ее жизни.

Конец.

Август 2010.