Женская верность

-Ну, що те лекари понимают? Наталья-то по женской части не одну бабу спасла, — убеждала Прасковья дочь.

Пришло письмо от Тимофея, где он писал, что если письмо придёт, когда она будет в Москве на лечении, то пусть сразу по возвращении отпишет, как и что, чтоб душой ему не болеть, а то каждую ночь снится она ему и снится.

Акулина посчитала деньги и рассудила, что в случае чего оставит полуослепшую мать одну и без копейки. А боли становились всё сильнее. Уже и в простые дни ни ведро воды поднять, ни что другое. И Акулина решилась: "Схожу к Наталье, а уж там на край видать будет".

Наталья велела приходить вечером: "Баньку истоплю, не пужайся, худого не сделаю. Смогу — помогу, нет — поезжай в Москву".

Вечером в тёплой бане за неспешным разговором, вроде как о жизни да деревенской работе, Наталья, уложив Акулину на полок, спокойно и внимательно ощупала живот.

-Ну что, девка, загиб матки у тебя. Шибко тяжело и много поднимала. Я так из нашего с тобой разговора скумекала, да и руки мои мне тоже говорят. Лечение я тебе скажу. Будешь соблюдать — обойдётся, нет — боль, может, и отойдёт через какое-то время, а детей тогда тебе не видать. Каждый вечер и каждое утро ложишься ровнёхонько на лавку, подгибаешь колени и начинаешь руками низ живота отводить вверх. Я тебе сейчас покажу, ну и на первых порах, покель сама не научишься, ко мне походишь. Да тяжести пока не подымай, а там, глядишь, и всё образуется.

Целую неделю Акулина утром и вечером бегала к Наталье. Боли мало-помалу стали отступать, и Наталья, убедившись, что Акулина сама знает, что и как, велела ей лечение продолжить самой.

-А когда пройдёт, но придётся что непосильное тащить, помни: ложись ровнёхонько и руками отводи живот снизу вверх.

Расчёт деньгами Наталья не взяла. Отнесла ей Акулина два десятка куриных яиц.

Житьё городское

Первое городское лето для семьи Родкиных пролетело, как один день. Иван, крепко сбитый, немногословный, хоть и было ему мало лет, прибавив себе немного годков, устроился на стройку. Вихрастый, задиристый Илюшка определился в ФЗУ, а специальность выбрал такую, что сам себе завидовал — монтажник-высотник. Правда, на пути к этой мечте пришлось ему преодолеть два препятствия. Одно миновало само собой: лет ему было мало, но к окончанию ФЗУ он уже мог работать, хоть и неполный рабочий день. А там и восемнадцать не за горами. А вот как он справился со вторым препятствием, Илья никогда никому не рассказывал, и вообще не любил говорить на эту тему. При поступлении надо было проходить медицинскую комиссию, направили его к врачу, название которого Устинья так и не научилась выговаривать, окулисту. После этих походов появился у Илюшки новый глаз. Стеклянный протез выглядел точь-в-точь, как живой. Вся семья была рада. Однако с таким зрением на этой специальности учиться было нельзя, но Бог весть как это ему удалось, только Илья учился. А ещё его сильно привлекали чудесные огни сварки. И он после занятий наладился бегать на строительство комбината, а там и понятия не имели, что этот ловкий и сметливый мальчишка одноглазый. И до того там примелькался, что постепенно ему стали позволять то что-нибудь поддержать, то поднести. А к Новому году он уже сам держал электроды в руках. Со временем Илья вырос в прекрасного специалиста. Проводил сварочные работы на большой высоте. И не то чтобы начальство не знало о его проблеме. Но по документам Илья был здоров. Инвалидом по зрению не числился. И пенсию, как положено одноглазому, не получал. А раз по бумажкам всё в порядке, и работник отличный, так о чём разговор?

Была у Ильи ещё одна страсть, кроме работы: он очень любил читать. Записался в библиотеку, приносил домой книги, а вот читать в одной комнате, когда все в одно время ложатся спать и выключают свет, было негде. И Илья приспособился читать под одеялом с фонариком. Как такую нагрузку выдерживал его единственный глаз, кто знает? Но читал он много, всю жизнь и даже очков не имел. Наверное, сильное желание и стремление могут победить многое. Устинья говорила, что это у него из вредности всё получается. Задиристый, стремительный, резкий. Страшно и больно поломала его жизнь.

В свободные от работы вечера Иван и Илья прогуливались между бараками Бумстроя. Строились бараки быстро. Поднимались два ряда досок, между которыми засыпался шлак или то, что в момент строительства находилось под рукой, оставлялись проёмы для окон и дверей. Потом готовое помещение внутри разгораживалось на отдельные комнаты разной величины, которые выделялись строителям и работникам комбината.

В каждой комнате была печка и подпол. Числились насыпные бараки временным жильём. Идея для нового места — хорошая. Всё-таки не землянка, да и материал доступный, а люди всё прибывают — стройка. Но кто не знает, что нет ничего более постоянного, чем временное? Бараки эти снесли, а людей переселили в благоустроенное жильё только к началу семидесятых годов. То есть простояли они почти четверть века. Однако специфический быт этого жилья оставил свой отпечаток на всех, кто с ним соприкоснулся. Не только взрослые люди, но и дети, даже те, кто приезжал туда в гости ненадолго, заражались на всю жизнь царившей там атмосферой коллективизма и взаимопомощи. Белые, красные, судимые, не судимые, татары, русские, пьющие и не пьющие — образовали стойкий конгломерат. Общий быт и невозможность сохранить хоть что-нибудь в тайне научили людей принимать друг друга такими, какими они были. Хорошо это или плохо? Когда смотришь на чужую жизнь со стороны — то и видишь всё со своей точки зрения. А для того чтобы понять, надо самому почувствовать. Ну, не дано нам выбирать время своего рождения. И когда бы ни родился человек, он все равно стремится жить в радости, а не в горести.

Дощатые перегородки в комнатах обивали сухой штукатуркой. Поэтому, если стукнуть кулаком в стену, привлекая внимание, то можно прокричать всё, что хочешь сказать соседке. Приезжали на стройку самые разные люди. Но охотников "за туманом и за запахом тайги" в бараках не находилось. Люди жили повидавшие жизнь, многое пережившие, а потому каждый барак превращался в своеобразный клан, где никого не осуждали, всё про всех знали и помогали последним рублём, молчанием и кулаком, если надо.

Устинья со своим выводком поселилась в двадцать третьей комнате. По правую сторону жила семья Таврызовых. Высокая статная татарка с когда-то красивым лицом и маленький, щуплый, черноволосый и всегда пьяный её муж. Дети их уже выросли и, обзаведясь семьями, получили комнаты в других бараках.

По левую сторону жила одинокая женщина Татьяна Портнягина, а при ней два сына. Оба Леониды. Напротив жил тот самый шофер, который привез их с вокзала. Жена его, красавица Людмила, работала кондуктором в автобусе. Было у Людмилы голубое шифоновое платье с рисунком из бело-розовых веток сирени. Покрашенные в белый цвет волосы завиты в мелкую кудряшку — перманент. Не каждой такая причёска была по карману. Только причёска её зависти у дочерей Устиньи не вызывала, потому что и Елена, и Надежда от природы были русоволосы и кудрявы. А вот как умела ходить Людмила, как разговаривала, как держалась — на зависть!

Время двигалось к осени. Но вечера были ещё светлыми и тёплыми. Над трубами барака вился дымок. Топили печи. Электроплитки редко кто имел. Да и что сваришь на одной слабенькой конфорке на большую семью! Поэтому вечерами даже летом подтапливали дровами печи, разогревали ужин и готовили еду на завтра.

Семья Устиньи собралась на ужин. Дощатый прямоугольный стол, покрашенный коричневой краской, чисто вымыт и уже накрыт. Посреди стола стояла большая алюминиевая чаша, до краёв наполненная бордовыми от свеклы, помидоров и красного перца наваристыми щами. По краям стола лежали шесть ложек, две из которых деревянные, остальные алюминиевые.

Во главе стола сидел Тихон. Слева Иван и Илья, справа Лена и Надя. С другого конца стола сидела Устинья. Ужинали всегда вместе, примерно в одно и то же время, когда вся семья была в сборе. Устинья и Тихон ели деревянными ложками. У Тихона была своя — расписная, а Устинья никак не могла привыкнуть к алюминиевым ложкам, обжигалась, да и что зачерпнёшь в такую мелкую? Ели все из одной чашки, черпая каждый своей ложкой и подставляя кусочек хлеба, чтоб не капало. После щей пили чай с хлебом и сахаром. В гранёные стеклянные стаканы наливали заварку, доливали кипятка. Тихон брал кусок сахара, клал на ладонь и рукояткой ножа раскалывал на мелкие кусочки, деля на всех. Поужинав, он поворачивался к образам, которые висели на вышитом красным и чёрным крестиком полотенце в переднем углу, крестился, благодарил господа. Семья в это время тоже вставала и ждала, когда отец повернётся и кивнёт. Это значило — ужин окончен, можно расходиться. Молодёжь, перешучиваясь между собой, спешила на волю. Устинья собирала со стола, мыла посуду, вытаскивала ведро на помойку, которая вместе с уборной располагалась прямо напротив входа в барак. По другую сторону этого санитарно-гигиенического комплекса располагался другой барак. Тем временем на одном конце барака собирались мужики: играли в карты, рассуждали за жизнь, доставали потайные заначки и бежали за самогоночкой или техническим спиртом. По тихой распивали, крякали, занюхивая одним на всех огурцом или коркой хлеба, и уже громче вели свои нескончаемые разговоры. Чуть позже, окончив домашние дела, на другом конце барака собирались женщины. Надев чистое платье и повязав на голову свежий платок, рассаживались на завалинке, негромко переговаривались, оглядывая молодёжь, расходившуюся кто на танцы, кто в кино, а кто просто пофорсить.

В этот день соседка Людка, красавица-кондукторша, работала в утреннею смену и, значит, давно должна была вернуться домой. Но её все не было. И Иван уже дважды выглядывал на крыльцо в надежде, что она подошла да и заговорилась с бабами. Женщины, видя настроение Ивана, негромко обсуждали, что ждёт Людку. И хотя боязно было за неё, все решили, что поделом. Какой мужик — работящий, видный, непьющий, а она вертихвостка! Весь барак, кроме Ивана, знал или догадывался, что она гуляет с шоферами. Но до сих пор ей как-то удавалось выкручиваться перед ним. Однако сегодня, когда смена уже четыре часа как кончилась, все с тревогой ждали её возвращения. Только странное дело, жалели не обманутого Ивана, а Людку, которой, знамо дело, быть битой. Уже почти совсем стемнело, когда, тряхнув белокурыми кудрями и бросив всем "Здасте", Людка впорхнула в тускло освещённый коридор барака. На завалинке воцарилась тишина.

Устинья же в отличие от других прислушивалась не к звукам ожидаемого скандала, а к уличным шагам и возгласам. Лёнка с Наськой где-то гуляют. Девки, кабы чего не стряслось! Иван с Илюшкой — те редкий вечер без приключений обходились. Мелкий, по сравнению с Иваном, Илюшка при поддержке брата умудрялся почти каждый вечер найти повод для драки. Даже собственный способ имел. Назывался он на Бумстрое "на калган". То есть бил своей головой противника снизу в челюсть резко, иногда с разбега. Устоять было невозможно, ну а тех, кто всё же устоял, укладывал Иван. Куды ж деться, брат — надоть подмогнуть!

Женщины на завалинке сидели, молча ожидая, когда начнётся скандал. И только кто-то из них проговорил: "Вот умудряется", как по длинному барачному коридору послышалось торопливое постукивание каблучков. Из полумрака коридора выскочила Людка и, повернув ко всем обиженное лицо с ярко подкрашенными и сложенными капризным бантиком губками, передёрнула плечами: "Гадости, одни гадости в голове... Я работаю день и ночь... Валька заболела, на работу не вышла, я вторую смену трясусь, а он... Да чтоб я объяснялась, будто виноватая какая — ни за что!" Говорить она начала не сразу, а только услыхав, как за спиной резко хлопнула дверь и по коридору заухали тяжёлые Ивановы шаги. Каждое слово выговаривала громко, обиженно, со слезой в голосе. Тряхнула кудрями и направилась за угол барака. В дверях показался Иван. Он просто не мог не слышать её тираду. Сунул руки в карманы. Постоял немного на крыльце. Кто-то из баб, глядя на его несчастное лицо, окликнул: "Вань, ну ить работала баба. Чего скандалить? Куда ж она, на ночь глядя?"

-Знамо дело, работала. Переволновался я. Вот хвоста бабе и подкрутил.

-Вам бы только баб забижать. Иди уж, покель недалеко ушла. А то темнеет, какой дурак наскочит. Вон за угол повернула.

Ободрённый Иван, и сам поверивший во весь этот спектакль, кинулся следом.

Женщины только переглянулись: "Это ж надо...". И стали подниматься с завалинки. Пора на отдых. Ещё не успели разойтись, как показался Иван. Обняв Люду за плечи, он что-то тихонько говорил ей в ухо. Наступившая темень скрыла выражение их лиц. Ещё некоторое время слышалось хлопанье дверей, негромкие голоса и другие ночные шорохи. Потом всё стихло. В бараке готовились ко сну.

Устинья, закрыв глаза, прислушивалась к наступившей тишине, дожидалась, когда вернётся её "выводок". Тихон тоже не спал. И тихонько положив руку ей на живот, спросил: "Как думаешь — девка али парень?" Устинья повернулась лицом к мужу. Провела ладонью по кудрявым волосам, по щеке: "А кто ж разберёт? Ежели б сказать мог... Дитё наше".

В коридоре раздались торопливые шаги. В дверь тихонько поскреблись. На ночь изнутри закрывались на крючок. Устинья встала: "Ты, щоль, Лёнка?"

-Мы, мамань, мы...

Устинья откинула крючок, и в дверь вошли сначала Лёнка с Наськой, а следом Иван и Илья.

-Покель не загонишь, сами не воротятся, — пробасил Иван.

Через полчаса все спали. Утром ждал новый рабочий день.

Осень прошла незаметно. Семья жила дружно. Все вместе и каждый по-своему были счастливы. Беременность Устиньи уже стала заметной. Но она, привыкшая к тяжёлой деревенской работе, таскала воду с колонки, рано утром или поздно вечером ходила на работу — мыть в конторе полы. Жили очень скромно, экономя каждую копейку, рассчитывая перевезти к себе бабушку Прасковью и Акулину с Тимофеем. Но Акулина писала, что пока Тимофей не отслужит, она с места не тронется. Всё-таки у них дом новый, и осталось-то только полы положить. Вот вернётся он домой, пусть сам решает: ехать им или оставаться в Покровском. А она — как он решит. А ещё писала, что скучает по ним очень, особливо вечерами. А перед сном ведут с матерью долгие разговоры, вспоминая Лёнку, Наську, Ивана, Илюшку, Устинью и Тихона. И Устинья, перебирая перед сном в памяти строчки письма сестры, прижавшись лицом к мужниной спине, затаив дыхание бесшумно глотала слёзы от того, что не в силах помочь сестре и матери, от того, что скучала по ним очень. Оставалось только ждать...

-Устинья, может, мне Тимохе написать? — Тихон потрогал руками мокрые щёки жены.

-Да ить, пиши не пиши — куда Акулине с вещами и слепой матерью, да с деньгами от продажи домов и картошки? А дорога-то не близкая. Пущай уж ждут, пока Тимоха возвернётся. Лишь бы Бог дал матери дожить. Хучь бы мне её белым хлебом с повидлом, что ребята берут, перед смертью досыта накормить. Какой у нас там хлеб — и сам знаешь, а повидлов и в глаза не видывали, — говорила Устинья полушёпотом. Только в одной комнате всё одно было слышно всем.