1. Белый пепел снегов

Для Яна здешняя земля была чужой и небо тоже было чужим — низким и сумрачным. Сокол дышал ветром, в котором явственно чуялся запах близкого моря, незнакомый, терпкий, тревожный. Леса по обе стороны Стечвы стояли суровые, да и сама Стечва была на себя не похожа — величавая и грозная, тут её не переплыли бы даже самые лучшие пловцы из Стигвичей, никак не сравнишь с той, что Ян привык — беспокойной, но неширокой. Сокол не летал здесь прежде, а из дедовых рассказов знал, что тут обиталище Ветеров, большого, могучего племени Чёрных Волков. Дед говорил, что их женщины могут сражаться наравне с мужчинами, а мужчины умеют строить такие лодки, на которых даже в море ходят, добывают диковинного морского зверя.

Давным-давно были времена, когда Соколы и Волки торговали меж собой. Вниз по реке везли соль, мёд и хлеб, а вверх — шкуры, тисовое дерево и ольховый уголь. Но воинственные племена Стигвичей, Годархов и Асгамиров, живущие по другому берегу Стечвы, всё чаще суда в пути стали грабить и жечь, управы на них не нашли, и торговля потихоньку прекратилась. Ян также знал, что Волчьи земли соседятся с Медвежьими, а дальше на закат лежат места, хуже которых и придумать нельзя: Гиблые Болота. Они раскинулись до самого берега Белого моря, никто не брался их перейти, да что там перейти — Ян не взялся бы даже перелететь через них! За болотами водилась дурная слава, и лишь Скронгиры — Медведи не страшились там жить, потому и их боялись тоже.

Ян поспешил перевести взор вниз. И ему стало не по себе.

Посреди цветущей равнины, со всех сторон окружённой лесистыми холмами, будто открытая незаживающая рана, зияло страшное пепелище. Даже сейчас угадывалось: здесь обитало богатое и сильное племя — на берегу валялись обугленные остовы тех самых больших лодок с высокой кормой и могучими мачтами. Ян воочию представил, как эти лодки бороздят морские просторы, бесстрашно зарываясь в пучину острыми носами, хотя море ему доводилось видеть лишь с высоты. Что же приключилось тут зимой, у полноводной Стечвы? Какая сила сгубила такое могучее племя? У Яна не было ответа. И тогда у реки показался Ингерд.

Он еле брёл по берегу, сгорбившись, точно старик, давно призывающий смерть на свои седины, глядел вокруг, словно очутился здесь впервые, словно и здесь был чужаком. Да и правда: разве его это дом? Чёрный пепел и головешки — всё его наследство, вороны и суетливые мыши — все его родичи, неужели сам не станешь зверем? Ян видел, как Ингерд застыл посреди пепелища, покачнулся и упал на колени. Над лесом, над холмами пролетел волчий вой, страшный, холодящий, глухим стоном замер где-то за рекой. Земля Волку не ответила, она была мертва. Ян слетел вниз, обернулся человеком и с опаской подошёл к Ингерду — не вцепился бы в горло с такого отчаяния.

— Тяжёлое горе у тебя, Волк, — сказал. — Нести его тебе на плечах до самой смерти.

Ингерд поднял голову, и Ян отшатнулся: глаза Волка горели такой яростью и такая жажда крови плескалась в них, что подумалось: первого встречного убьёт, сослепу, не разобравшись.

Но нет, просветлели глаза, Ингерд признал Яна, тяжело поднялся с колен и ответил:

— Погляди вокруг, быстрокрылый. Видишь пепел и прах? Это моя душа под твоими ногами, сгоревшая дотла давним студеным днём.

— Велика могила, — осторожно поддакнул Ян.

Ингерд опустил голову, тёмные волосы скрыли лицо, засветилась белая прядь, упав на лоб. Меченый.

— Велика, — сквозь стиснутые зубы эхом отозвался он. — Да только своих мёртвых мы в море хороним, там наши могилы... И за то, что прах моих сородичей сечёт дождь и сушит ветер... Найду. На то мне и жизнь оставлена.

Ян смотрел на него и понимал, что так и будет. До этих пор Волк держался, не давал воли ни ярости, ни гневу, покуда жил в знахаревой избе. То ли пугать не хотел, то ли надеялся, что хоть малость уцелела от родного становища, оплакать его. А нечего оплакивать. И сейчас этот пепел и эти горькие непролитые слёзы, как ржа, словно бы разъели цепь, на которую он посадил свою злобу. И те слёзы, которыми мог бы омыть своё горе, душили.

— Глянь, сколько земли, — Ингерд повел рукой по-над Стечвой, — какая воля! Разве может быть её мало?

За рекой раскинулись просторы, широкие и дальние, глаза не могли всё охватить. Ян знал, что там живут Асгамиры — племя Вепрей, древний славный род.

— На них думаешь? — спросил.

— Если бы на них думал, — Ингерд сжал кулаки, — был бы я здесь?

Верно, подумал Ян. Не стоял бы на разорённом берегу, а уже на чужом всё подряд бы жёг и убивал.

— Тем зимним днём поутру впустили мы в стан человека, — сказал Ингерд. — Неприметного, обыкновенного, едва живого. Морозы стояли, замерзал человек. Обогрели, дали еды, получается — спасли. А к полудню становище уже полыхало, со всех концов, обезумевший народ резал друг друга, перекидывались в зверей и заедали друг друга насмерть.

— Как это — друг друга? — опешил Ян. — Разве не Асгамиры на вас напали?

Ингерд вдохнул солёный ветер, прилетевший с моря, и через силу произнёс:

— В мире мы не жили, это правда, но янгар Вепрей славный воин, не верю, что мог он пуститься в такое бесчестье. Какая-то сила стравила нас, изъяла людское, оставила волчье. Как сам я спасся — не помню. Ничего человеческого в себе не помню.

Ян в ужасе глядел на него и не верил тому, что слышал.

— Да привиделось тебе, Ветер! Быть того не может! Как можно убивать своих и не понимать, кого убиваешь? Кому ты теперь будешь мстить, кого наказывать? Самого себя?

Ян видел, что Волк сам терзается этим незнанием, оно мучает его, и жить спокойно не даёт, и на привязи держит. Но помочь не умел.

Они ещё недолго постояли на пепелище, потом Ингерд пошёл в лес, отыскал там старую заброшенную кузницу, а в ней, в потаённом углу, бережно схороненную заготовку для клинка.

— Буду ковать новый меч. Лети обратно, быстрокрылый, я один управлюсь.

Ян не стал спорить, понимая, что сейчас Волку не нужны ни советчики, ни помощники, а нужно ему одиночество. Поэтому подался к верховьям Стечвы, домой.

— Как он? — первым делом спросил знахарь, едва Ян переступил порог.

— Да никак, — Ян добрёл до лавки и опустился на неё совсем без сил. — Там не осталось даже травинки. Столько худого я наслушался, что, кажись, и сам изнутри весь выстыл... А уж ему-то каково. Он будет мстить, колдун, и могучий клинок ему в помощь, ярость — его рукоять, гнев — его лезвие и ненависть — его острие. Не хотел бы я попасть в число врагов этого чужака.

Знахарь протянул Соколу деревянный ковш:

— Ты мне брось песни-то слагать, никакой красоты в отмщении нету и быть не может. На-ка, выпей кошачьей травки да поспи как следует. Отцу твоему скажусь, что вернулся.

Ян спал день и ночь и ещё один день, два раза знахарь клал на окно для домового свежую горбушку, посыпанную солью.

Ингерд пришёл через десять дней — угрюмый, худой, с заросшим щетиной почерневшим лицом. И при нём был меч. Знахарь ни о чём не спросил, но во всём облике чужака явственно читалась обречённость, смерть его пометила, и бёрквы вот-вот нападут на след. Вяжгир тяжело вздохнул. Он не умел лечить такой недуг, здесь бессильны все травы и заговоры, а других средств он не знал. Всё нашептывал, на удачу, вдруг малость усмирит:

Птица прилети белая,

Поклюй зёрен с моего окна,

Обернись птица туманом

Тягучим да ползучим.

Приходи в мой дом девица,

Девица как солнце ясная,

Постели постель мне, девица,

Из того тумана зыбкого.

Закрой мне очи, девица,

Слово прошепчи заветное.

И буду спать я до света

Крепко, не добудишься.

А по утру солнце выглянет,

Обернётся туман птицею,

В небо взмоет синее

И унесёт на белых крыльях боль мою,

Боль горькую, печаль жестокую...

До ночи Ингерд метался по избушке, проклиная врага, чьего имени не знал, до ночи бился о стены, и жить не хотел, и помереть нельзя. Велики были его страдания, изнутри выжигали калёным железом. Потом он вышел на улицу, долго сидел, глядя на закат, да так и уснул, повалившись в траву.

А знахарь всё ворочался на печи с боку на бок и в который раз думал: не позвать ли эриля Харгейда? Только он владел рунами, в его могуществе Вяжгир не сомневался. Может, совет какой даст... Он ещё раз вздохнул. Нет, когда дело касается маэра, советы не помогут. Никто не поможет.

На полке над столом звякнули чашки, а потом раздался шорох, будто пробежала мышь.

— Ну-ну, не балуй, — миролюбиво произнёс знахарь. — Поди-ка лучше погляди, как там парень, жив ли.

В каждом жилище обитал домовой — добрый дух, присматривающий за хозяйством, оберегающий дом от злых, мстительных сил, каких на свете водилось немало. При случае домовой мог подраться даже с бёрквами, если те являлись не по делу и желали хозяевам навредить. Одинокий знахарь часто заводил разговоры со своим домовым, хоть ответов не получал и его самого не видел, потому что человеческому глазу видеть духа не полагается. А с появлением в избушке чужака домовой и вовсе где-то затаился, только изредка шуршал по ночам да на рассвете.

Наутро знахарь сказал Ингерду, когда тот умывался в ледяной воде грозового ручья:

— Тебе надо прибиться к какому-нибудь роду.

По пояс голый Ингерд разгневанно выпрямился, но малорослый знахарь не отступил перед грозным чужаком, и тот, как прежде Ян, сдался его силе.

— Чего злишься? — сердито спросил знахарь. — В одиночку здесь не живут. В одиночку ты никто. Любой подрежет тебе лапы.

— Мне никто не нужен.

— Аюл, — фыркнул знахарь, бросая полотенце на разукрашенную шрамами спину. — Умом-то пораскинь: как супротив врага выживешь без стаи? Кто прикроет, когда в бой пойдёшь?

Ингерд понимал знахареву правоту, но мысль войти в чужую семью, когда душа болит о своей, нестерпимо жгла.

— Никогда волку не стать цепным псом, — он покачал головой.

— Дурень. Нам не нужен цепной пес, хватает своих. Зато не помешает лишний клинок, вон, Годархи и Стигвичи совсем задавили. К слову сказать, они с Асгамирами знаются, вдруг чего слыхали о твоей беде. Я испрошу позволения у Кассара и у старейшин, может, примут тебя. Да и Ян перед отцом словечко замолвит.

...Соколиное становище раскинулось на крутом берегу Стечвы, там, где русло реки, будто ножом, отсекало от скалистого холма ровно половину. Эта половина отвесной стеной обрывалась в воду, в зыбуны, с другой стороны, по левому берегу разросся лес, а всё остальное, в даль и в ширь, занимали поля, по ним вилась дорога к Соль-озеру.

Издавна становище было обнесено стеной из вкопанных в землю могучих брёвен с заострённой верхушкой. Те брёвна вытесывались из дуба заговорёнными топорами, а топоры были после упрятаны в землю, и место знали только готтары. Над стеною грозно возвышались башни — наугольные и середние, одна проезжая с тяжёлыми воротами в две створы, и две тайнинские — с потайными ходами, что вели в лес и к реке. Каждая башня стояла на больших камнях, обладающих могучей силой, кхигды вырубили на них знаки племени, и теперь эта сила служила защитой от врагов. Найти такие камни — редкая удача, в незапамятные времена их привезли из дальних земель, с отрогов диких гор.

С высоты на становище глядел Крутогор, сигнальный холм. С его маковки всё кругом как на ладони, там дневали и ночевали дозорные. Случись какая опасность, к становищу полетит тревожный соколиный клич, поднимет воинов, ну а если непосильная беда обрушится на племя, дозорные запалят костёр и ещё сырой соломы сверху бросят, увидят дым соседи, Орлы и Туры, придут на подмогу.

Оберегом Соколиного племени был старый дуб. Раскидистый, необхватный, он высился за янгаровым теремом, на поляне, окружённой белыми камнями, и тень от его ветвей могла запросто укрыть собой сотню воинов. Случалось, вражья стрела залетит огненной птицей, не погасишь вовремя — пожрёт ненасытный огонь все избы дотла, но со стороны оберега стрелы не смели и носа казать. И вечувар здесь стоял, деревянный идол, прятался макушкой в листве. Листва зашевелится, ветки заскрипят, и кажется: ожил он, сейчас заговорит.

И вот одним вечером, на закате, когда Стечва из синей сделалась алой и неяркие солнечные лучи легли на землю медовыми пятнами, Серебряки, Райалы и Веры собрались на отунг — священный круг рода.

К самым корням дуба положили брёвнышко, застелили овчиной. На брёвнышке сели трое готтаров: один из Веров, другой из Райалов, третий из Серебряков, все в белых одёжах, с амулетами, седые-седые, думается — налетит ветер и сдует стариков, как птичий пух. А нет, готтары за жизнь пока что держались крепко, уцепились, как этот дуб корнями, не помирают, и суждение у них ясное, полезное для племени.

Вперёд них прямо на землю постелили шкуры, это место для янгара, для Кассара Серебряка. Одесную расселись молодые челиги, те, кто в дружине водили за собой полсотни воинов каждый. Простые воины — из любопытства всяк хотел быть поближе, в первых рядах, — кое-как примостились вокруг, сложив подле щиты, мечи и копья.

Племя Ингерда жило в холодных землях, ближе к Белому морю, и мужчины и женщины носили одежду, искусно сшитую из шкур разных зверей. Соплеменники же Яна одевались в рубахи и штаны из грубого льна, в жару — прохладно. Родичи Ингерда все были темноволосы, темноглазы, а Соколы — светлые, попадались и рыжие. Ксары — платки, что закрывают лоб и повязываются на затылке, — носили обыденно, а не как Ветеры — только в лес, чтобы не набрать в волосы иголок и сухих листьев. У Волков женщины приходили на отунг, у Соколов Ингерд не увидел ни одной. Нет, совсем разные были у них порядки. И люди разные.

Ингерда на отунг привёл знахарь, потому что сам его приютил. Привёл, как и положено, за руку и безоружного, оставил около дуба, а сам отошёл в сторонку, за спины, там тихонько встал.

К Ингерду приблизился кхигд — тот, кто умеет говорить с духом рода. Лицо у него и вся голова были замотаны ветхой тряпицей, лишь глаза виднелись. На поясе висели деревянные плашки, испещрённые замысловатыми знаками, по ним кхигд умел гадать, и при каждом шаге плашки перестукивались между собой. Возле кхигда переминался с ноги на ногу мальчонка, держал наполненную вином тяжёлую обрядовую чашу и смотрел на Ингерда испуганными глазами. Все на Ингерда смотрели: чужак, одиночка, меченый седой прядью, свой род хочет оставить, к другому прибиться — диво.

Кхигд развел на чёрном кострище огонь и хриплым голосом затянул обрядовую песню. Языки пламени взметнулись вверх, прогоняя подступающие сумерки, осветили вечувара — безмолвного идола, хозяина рода, огненные блики заплясали на его изрезанном рунами теле. Ингерду почудилось, что тёмные провалы глаз смотрят ему прямо в душу, ищут там — дрянной ты человек или хороший? И делалось страшно и тягостно.

Кхигд подал остро отточенный жертвенный нож. Ингерд взял его, чтобы по доброй воле напоить вечувара кровью, и уже занёс руку, но вдруг услышал далёкий волчий вой. Все замерли, а Ингерд вскинулся — неужто зовут, неужто свои? — но нет, это был чужой волк, он вёл стаю охотиться и человечьего языка не разумел. Знахарь видел, и Ян тоже, как у Ингерда безвольно опустились плечи.