— Вот что, — сказал монашек, — коли не охота тебе прославить себя чудесами, так и не нужно. Я сам пойду к отцу-настоятелю и расскажу ему о чуде и все разузнаю. А ты спрячься на то время в городе, и сговоримся, как встретиться.

Якоб вздохнул.

— Боюсь я в город. Мастеру на глаза не показаться без кож — взашей выгонит. Разбойники за мной гонятся. Сделать бы так, чтобы никто не узнал меня.

Бруно поглядел на себя, на Якоба, сравнил.

— Есть у меня старая моя ряса. Поменяемся с тобой одеждами. Ты войдешь в город, как монах, а я как подмастерье, и тогда никто нас не узнает!

За толстым оконным стеклом мутно виднелись городские крыши, колокольни церквей, и где-то совсем уже неразличимый на горизонте темной полосой дальний лес. Конрад стоял у окна, а мысли его бродили вокруг дома барона Буртонского. Видимый отсюда краем дом, как и барон, смотрел на замок с вызовом. Но не капризный барон тревожил Конрада. Златовласая Сусанна, жила в том неприступном доме. Как попасть туда? Барон не жаловал гостей из замка.

— А-а, милый, вот ты где! — в покой вошел Рудольф. Он был с утра завит, напомажен и щегольски одет. — Вчера ты вцепился в прекрасную Сусанну, словно коршун в голубку. — Дядя очень тобой недоволен. О чем ты толковал девице? О знойной пустыне, о черном море, злых сарацинах... Все подумали, что ты мужлан! Разве так теперь обольщают красавиц? Все эти ужасные истории не для прекрасных ушек! С дамами говорят о вещах, приятных и утонченных. Одни беседуют о поэзии, другие — восторгаются закатами, или прелестной певчей птичкой. Есть те, которые разгадывают сны, или умно толкуют Библию.

Конрад чувствовал, что упреки кузена попадают в цель, и от этого рассердился. Вчера на обеде он, и в самом деле, злоупотребил вниманием Сусанны, но ему казалось, что она слушает внимательно.

— Ты поучить меня вздумал?!

— Ну, что ты, мой милый! Там, в горячих песках, ты отстал от наших дел. Там обиду смывают кровью, здесь всего добивается тот, кто умеет ждать, говорить вовремя, и на ком хорошо сидит камзол.

— А я, — ответил ему Конрад холодно, — и там и здесь буду платить верностью за верностью и смертью за оскорбление.

— Ой-ой! — в притворном ужасе Рудольф поднял вверх холеные руки. — Ты, кажется, вспыхиваешь сразу же, как греческий огонь.

Засмеялся и отступил от Конрада. В покой вошел маркграф. Он был худощав, одет просто, в темное, теплый плащ, подбитый мехом, накинут сверху. Маркграф имел непримечательное, узкое лицо, годы его близились к пятидесяти. Он сел в кресло, близко придвинутое к камину, закутался в плащ — по весне застарело ныли кости, и дал знак удалиться сопровождающим его.

Рудольф тоже направился к выходу.

— Не уходи, — остановил его маркграф.

Рудольф вернулся, стал за спиной у дяди, опершись небрежно одной рукой о высокую спинку кресла. Он посмотрел на Конрада насмешливыми глазами.

— В городе нынче не спокойно, — начал маркграф устало, пряча под накидку зябнущие руки.

— Это только слухи, — ответил Конрад. — Чего только не говорят люди на базаре! В Константинополе одна женщина выдавала себя за Марию Магдалину и ходила по воде. Однако разузнав подробно о ее прошлом от людей, Инквизитор решил, что дано ей от Сатаны, а нет о Бога. Ее сожгли.

— Ты думаешь? — немного насмешливо спросил маркграф. — А известно тебе, что останки праведного старца пятеро монахов вынесли из города?

Конрад покачал головой. Маркграф усмехнулся.

— Так-то, мой милый, так-то! А не верь, что чудеса в наши времена не случаются, и будто совершались они давным-давно мудрыми магами в великом городе Вавилоне! Сегодня ночью звезда сорвалась с неба, — добавил маркграф без прежней веселости, и темная усталость проступила на лице.

— И я слышал шум ночью, — припомнил Конрад. Этот шум разбудил его, и он удивился: откуда в феврале гроза? Конрад задумался, качнулся с носка на пятку. — И что же, вы верите тому, о чем говорят на рынке? Будто Чудо звездой упало на землю, и всякий может подобрать его?

— Именно, именно звездой, — подтвердил маркграф. — Но не всякому оно дается. Человек этот должен быть готов принять Дар Божий.

— Что же вы, дядя, беспокоитесь?

— Видишь ли, мой дорогой племянник, Чудо может войти как в человека праведного, так и великого грешника. Да и неизвестно еще, что для нас лучше, что хуже: праведник или грешник?

— Что же тут думать! — возразил Конрад.

Маркграф, прежде чем ответить, поправил накидку на плечах.

— Друг мой, ты прям, как твой меч, а этого нельзя. Времена не те, и люди другие. Это раньше, при наших отцах и дедах, было можно решать, как рубить — раз и навсегда. Теперь же всяк себе хозяин — разбаловались люди. Чуть что не по ним — хватаются за ножи. А маркграф, если он хочет править долго, должен помнить о выгоде марки, а значит, договариваться с таким людом, который бы наши деды на глаза к себе не пустили.

Конрад слушал дядю, нахмурившись, мрачно глядя в пол. Рудольф тонко улыбался за плечом маркграфа.

— Что сделает грешник? — продолжил маркграфа после небольшой паузы. — Он посеет смуту в горожанах, поразит их невиданными злодействами и жестокостями. Он явится аки волк среди овец. И люди, ужаснувшись и смутившись, побегут искать спасения в церкви и под нашими высокими стенами.

Маркграф опять поправил накидку, погладил белой рукой с распухшими суставами короткий блестящий мех на плаще. Посмотрел на Конрада печально и задумчиво.

— А праведник? Что принесет он нам? Вообрази, появится человек безгрешный, праведный. И люди, слабые, безвольные люди, ужаснутся этому еще больше, чем злодействам грешника. Там они будут чувствовать себя людьми добродетельными, а перед праведником — как жалки будут их усилия, как ничтожны! И что же сделают люди?

— Последуют примеру, — ответил Конрад.

— Ах, если бы! — покачал головой маркграф. — Если бы! Ты плохо знаешь людей, мой мальчик! Ах, как плохо! Праведность вызывает в людях раздражение и зависть.

— И что же делать? — спросил Конрад.

Маркграф развел руки и поднял брови.

— Избавить людей от искушения, и не пускать Чудо в пределы города. Именно этим я прошу заняться тебя.

— Хорошо, дядя, — сказал Конрад мрачно после паузы.

— Иди, — махнул рукой маркграф.

Рудольф проводил кузена тонкой улыбкой.

— Он своеволен и остался при своем мнении, — заметил он. Только с маркграфом Рудольф нарушал свой обет говорить исключительно о женщинах и туалетах. Многие придворные пытались втянуть его в серьезный разговор, вызнать его мнения, как человека приближенного к маркграфу, однако Рудольф оставался тверд и глух, заканчивая любую фразу упоминанием какой-нибудь красавицы. В конце концов о нем утвердилось мнение, как о человеке недалеком, и только самые догадливые понимали, какая требуется ловкость и находчивость, чтобы свести все к пустой и безопасной болтовне.

— Будущий маркграф может позволить себе своеволие, — лукаво обронил маркграф.

Рудольф некоторое время помолчал, разглядывая коротко стриженный и начинающий седеть затылок маркграфа.

— До сих пор он думает, что на войне. Вы, дядя, очень удачно сравнили его с мечом.

Маркграф усмехнулся и проницательно покосился через плечо. Только с возвращением Конрада, Рудольф задумался о собственном положении. Вблизи прославленный кузен оказался не столь блестящ, как мерещилось из аравийских песков.

Откуда-то из полумрака зала выползла серая, уродливая тень. Она вышла на свет и обратилась в шута.

— А, вот и ты, дружочек! — с весельем воскликнул маркграф. — Какие новости в городе? Чем порадуешь?

— Ничего веселого, — вздохнул шут печально, — да будет вам известно, ваша светлость, что звезда не промахнулась.

— И что же?! — рука маркграфа, поглаживающая мех, упала на колени.

— Не промахнулась и попала в некоего человека, который несет Чудо в город.

— Откуда ты знаешь? — веселость пропала из голоса маркграфа. — А впрочем... не хочу знать откуда... Ты всегда все знаешь и никогда не ошибаешься, — задумчиво проговорил маркграф.

— Черт! — тихо пробормотал Рудольф.

Отло послал ему многозначительную улыбку.

Каким-то таинственным для Конрада образом, узналось, что Чудо угодило в подмастерья мастера Михеля. Из лавки притащили довольного паренька, который должен опознать подмастерье и посадили у ворот. Якоба объявили преступником и вором. Конрад распоряжался о поимке этого человека, но сердце не лежало к тому. Странными он находил рассуждения дяди о вреде Чуда для души и ума горожан. Казалось бы, надо возрадоваться — на город снизошла благодать. С обеда к городским воротам подтянулись несколько монахов, они стояли кучкой в стороне и пристально оглядывали входящих в город. Иногда один из братьев, почти не скрываясь, следовал за подозрительным человеком, но, уверившись в ошибке, возвращался назад.

Распорядившись обо всем и убедившись, что приказания его исполняются должным образом, Конрад вернулся в замок. И снова мысли его, ненадолго отвлеченные суетой, вернулись в прежнее русло. "Сусанна, — думал он, — Сусанна! Как встретиться с тобою?"

Внезапно в сумрачном коридоре некто преградил ему дорогу. Конрад узнал шута маркграфа и испытал отвращение, какое вызывали у него одни торгаши-евреи. Рыцарь не был привередлив, он повидал много безобразных и обезображенных лиц, но шут вызывал в нем брезгливость и мистический ужас. Отло заступил ему дорогу.

— Что тебе нужно?

— Непорочная белая лилия, — прошептал шут.

— Пошел прочь, образина! — зло бросил Конрад, сразу угадав, о ком нашептывает шут, и поражаясь, откуда ему известно.

— Чиста и невинна, словно белая голубка. Попасть в ее клетку непросто, ой как непросто — отцы стерегут дочерей строже любого мужа...

— Что нужно тебе?! — повторил Конрад с яростью.

— А барон весельчак, барон любит соленое словцо, барон зовет маленького уродливого шута к себе на пиры, — донеслось из темноты. — Вот и сегодня я буду у него...

— Ах ты, подлый сводник! — проговорил Конрад, разъяренный гнусным предложением шута. Он прибил бы его тут же, на месте, но шут вдруг пропал — был рядом и нет. Конрад в растерянности и смятении оглянулся, сделал несколько шагов и остановился в задумчивости. Шут давал ему желанный ключ. Может ли быть человек, гнуснейший и ничтожнейший, орудием Промысла Божия?

Конрад двинулся дальше, но гораздо медленнее, и уже сожалея, что так говорил с этим человечком. Быть может, он не виноват, что так гадок. И повернув, Конрад снова увидел шута, идущего впереди.

— Постой! — окликнул он его. — Ты сказал, что можешь передать весточку ей... — Конрад запнулся.

— Могу, — шут впился глазами в Конрада, наслаждаясь его смущением. — И готов услужить тебе, благородный рыцарь.

Конраду почудилась насмешка в подчеркнутом обращении шута, и он испытующе вгляделся в него, но маленький безобразный человечек был само подобострастие.

— Я награжу тебя деньгами, — сказал Конрад, надеясь привязать шута к себе.

— Вы так великодушны, — отозвался шут. — Но что ей сказать?

— Скажи ей... — Конрад мучительно подбирал слова.

Так много нужно ей сказать, но через другого — немыслимое оскорбление...

— Быть может, — льстиво и осторожно начал шут, — я помогу вам советом?

— Каким?

— Назначьте ей встречу на кладбище, там, в тишине, наедине вы скажете ей сами...

— Это хорошо, — согласился Конрад. — Но... что если она не придет?

— Придет, доверьтесь мне и вскоре поймете, что такого слуги у вас еще не было.

— Да, — откликнулся рыцарь, думая о своем и не слыша двусмысленности в тоне шута. — Скажи ей, что я буду ждать у склепа ее семьи, едва только сядет солнце, сегодня... и каждый день...

— Уже иду! — шут поклонился ему и попятился спиной к выходу. И снова Конраду почудилась насмешка.

— Постой! Вот кошелек, возьми.

— Ах, как щедры вы! Но, понимаю, любовь делает нас безрассудными, — шут поклонился еще ниже и шаркнул ножкой еще подобострастнее.

Наконец, он ушел, и Конрад остался один, ни мало не успокоенный, напротив, к страху отказа возлюбленной примешивалось еще недоверие к шуту, от которого он не мог избавиться.

— Но делать нечего! — сказал он себе. — Как только Сусанна придет на кладбище, услуги шута больше не понадобятся.

Якоб пробирался по городу, низко надвинув на лицо монашеский капюшон, позаимствованной у Бруно рясы. Монашек сразу за городскими воротами свернул к монастырю, хотя, честно сказать, монахов было предостаточно и у ворот — они пытливо вглядывались в лица мужчинам, словно искали кого-то. А рядом с монахами стояли стражники и, не ленясь, заставляли крестьян и циркачей, едущих на праздник, вылезать из телег и осматривали каждого.

Монаха в город пропустили без особых вопросов, подмастерья схватили за рукав и с пристрастием допросили. Бруно, недаром прислуживал пономарю, ловко выкрутился — рассказал так убедительно, что стражники покачали головами и отпустили его, а монахи только проводили недоверчивыми глазами.

— Ох, чуяло мое сердце беду! — горько воскликнул Якоб, когда их от стражников и монахов скрыла толпа.

— Да, видно, они уже знают что-то. Ты поступай, как мы сговорились.

И убежал. А несчастный Якоб поплелся по улицам. Каждый миг он ждал удивленного возгласа, и сжимался, стараясь сделаться меньше, что при его росте и дородности не очень-то выходило. Чем неприметнее он хотел казаться, тем больше привлекал к себе внимания проницательных уличных мальчишек. Заинтересованные необычным поведением монаха, который, то вдруг останавливался у лотка торговца и начинал перебирать товар, то перебегал на другую сторону улицы, неведомо чего испугавшись, они увязались за ним ватагой, и свистели, и кричали ему вслед, будто свора собак, загоняющая дичь. Но добыча улизнула от них самым неожиданным образом — монах скользнул в распахнутую дверь трактира. Туда мальчишкам хода не было. Хозяин, заметив сорванцов, взял тяжелую палку и грозно встал возле дверей. Мальчишки еще немного потоптались возле трактира, но странный монах не стоил хорошего удара палкой, а хозяин, они отлично это знали, бил крепко, не жалея. И вскоре мальчишки придумали себе новое развлечение, а Якоб вздохнул свободнее. Он сел в самый темный угол и попросил кружку пива, хотя и знал, что пиво здесь отдает болотной тиной, но когда в кармане пусто не покапризничаешь.

Час был ранний, и в трактире за одним столиком грустил над кувшином дрянного вина красноносый выпивоха, да за другим — двое крестьян обмывали удачную сделку. Хозяин лениво дремал возле дверей. Якоб глядел в деревянную кружку с мутным пивом и горестно вздыхал. Он думал о том, за какой грех Господь гневается на него и посылает ему тяжкие испытания. Жил-был он, как все, как каждый, знал свое место, исправно делал работу, ходил в церковь по праздникам, скидывался на гулянки, никогда ничего не крал, ну да, выпивал, бывало, лишку, но с кем же такое не случается?! И Якоб грустно подумал, что не знает он, видимо, всей своей вины, а она, должно быть, велика, раз гоняются за ним и монахи, и маркграф, и еще какие-то люди. За что ты так со мной, Господи? Немо восклицал Якоб в кружку. Что я сделал? Или не жертвовал я довольно на Церковь Твою, чтобы ни с того, ни с сего творить чудеса?