Сначала нужно было пройти ежегодный смотр и сдать экзамен на чиновника. Мать узнала об их занятиях с Иаму, узнала совершенно случайно, и закатила страшный скандал. Нет, она понимала важность упражнений с оружием. Но благородных, пристойных для семера! Сам Благой бог не чурается высокого искусства стрельбы из лука, но — драгоценного лука марьяну, для стрельбы с колесницы длинными и тяжелыми стрелами! Да, благородно фехтование длинным мечом. Но праща? Пусть даже метательная палица — в конце концов, царь на охоте тоже ей пользуется. Но праща? Или топор простого пехотинца? Это же просто ужас! И этот дешевый солдатский мордобой и борьба!
Оказалось, что отец был осведомлён о происходящем с самого начала — видно, нубиец с ним всё обсудил сразу, как только сломались лопата и детская жизнь Хори. Деди вдруг проявил неожиданную твёрдость, что было даже удивительно, ибо обычно он всегда уступал матери во всех домашних делах. Но тут он был непреклонен, как великая пирамида. Ни доводы Мерит-Хатор о том, что мальчик может не получить первую чиновничью должность на ежегодном смотре, ни плач о горькой судьбе военного, ни обличения Хори в лени ничего не могли поделать, и родители впервые на памяти Хори всерьёз поссорились. Мать даже не пускала Деди в спальню, что было неслыханно и немыслимо, и чем сразу попытались воспользоваться некоторые глупые ткачихи (но не преуспели). Зато Иаму преуспел среди глупых ткачих. Себек-Эре, уже готовившийся идти в школу, всецело стал на сторону матери и сердился на отца, а сестра, Нефер-Маат, защищала отца и стала не такой доставучей и вредной с Хормени.
А сам Хори всё больше входил во вкус этой новой жизни, ибо боль почти ушла, зато пришли уверенность в себе и сила. Да и девочки, которых манил внезапно повзрослевший и налившийся мускулами и славой победителя всех мальчишечьих битв и прочей чепухи, сами стали им интересоваться. Со своими сверстниками Хори стало скучно, зато он теперь подолгу пропадал с Иаму и Тутмосом — ветераном-наставником из отряда гончих, на охоте (с отцом, без этого и думать нечего было, что мать его отпустит) или в казармах Гончих. На охоте он недрогнувшей рукой добивал подранков, свежевал добычу, и один раз они даже попытались охотиться на льва, старого одиночку с соломенно-жёлтой гривой (правда, умный зверь их обманул и ушёл). А после охоты были привалы у костра, с жареным над углями мясом, пивом, но не это было в них главным. Рассказы о походах, дальних странах, удивительных чужеземцах и добыче — они захватили Хори целиком, он слушал их жадно, и ему всегда было их мало. Он уже считал, что вступил в мужское сообщество, но пока не мог ощущать себя ровней. Нет, пусть он даже уже пил с наставниками и отцом пиво. Ещё один скандал, и ладно бы мать сама не признавала спиртного! Нет, она исправно возносила славу Хатхор! В Египте считалось нормальным пить и даже напиваться всем, включая дам из высшего света, особенно на праздники. Считалось, что тем самым пьющий славит Хатхор...
Детская любовь к матери как-то незаметно всё чаще сменялась глухим раздражением, даже желанием специально сделать ей наперекор, пусть и заведомую глупость. Хори всегда был упрям и гневлив, но его теперешнее упрямство и поведение вообще приводили Мерит-Хатор в состояние между отчаянием и бешенством, что, впрочем, никак не отражалось на её поведении, речи и лице. И обвинениях в лени.
Разве что труднее стала жизнь у ткачих, да Иаму пропадал где-то, всегда точно зная, когда ему надо выйти, чтобы не встретиться с хозяйкой. Что ещё больше укрепило его славу колдуна.
С отцом отношения тоже ухудшились, Хори считал его слабым и излишне поддающимся матери. Временами он даже пытался (в своих глазах) встать с отцом вровень в домашних делах, не понимая ещё, что больше свободы означает больше ответственности. Ответственности он не хотел, ему не хотелось лишних тягот и хлопот. Ему было очень жалко самого себя — он казался себе никому в семье не нужным и непонятым. И чтобы доказать, и себе, и всем остальным своё значение и место в этом мире — он, как это ни странно, великолепно учился в школе (хотя временами его заносило и там, и он получал наказания и плохие оценки за удивительные по своей нелепости ошибки и розги за хамство учителям). Но всё же Хори без малейшего напряжения сдал выпускные испытания в школе, вызвав умиление жрецов-учителей и вздох облегчения у матери. Но все её попытки вновь сблизиться он, как ему казалось, отмёл — ему казалось постыдным в таком возрасте принимать материнские ласки пополам с непониманием, хотя он и не замечал, как неровно его поведение — от грубости до отвратительного лебезения. Чтобы меньше быть дома, он еще больше занимался с молодцами, и вот с ними-то он вел себя намного ровнее и увереннее, почти как взрослый.
От Иаму он тоже как-то отдалился. Во-первых, отец, судя по всему, всё же уступил напору Мерит-Хатор — Иаму сказал, что, пока Хори не повзрослеет, он не желает учить такого парня. На самом деле, кушит просто считал, что дальше в обучении строптивца идти не время, тот вспыхивал, как трава в сезон шему, засухи, постоянно спорил, спрашивал 'а почему это мне нельзя?', пререкался, а один раз даже возомнил себя в силах подраться с учителем. После чего был бит, не жестоко, но унизительно, именно — как нашкодивший несмышленыш. Иаму полагал, что самым верным будет откатиться назад и заняться монотонными и изматывающими занятиями по азам, для воспитания терпения, да и пытался вернуть мир в семью, но тут даже его колдовство дало сбой. Его Хори тоже стал избегать. Кроме того, в казармах и с молодцами ему было как-то больше по себе, казалось, это единственное место, где его ценят и уважают, а, главное, понимают и принимают таким, какой он есть. Он не понимал, что половина уважения к нему — это уважение к его отцу и наставнику...
После испытаний в школе он имел право на первый, низший чин писца, и уже подходило время определяться с местом службы. Родители почти не спорили о том, что для него лучше — самым разумным и естественным было бы со временем унаследовать отцовскую должность, что было привычным и казалось правильным в те времена. Единственное, в чём они никак не могли сойтись — служить ли ему прямо под рукой отца, как хотела Мерит-Хатор, или набраться опыта по тому же приказу, но под началом другого, справедливого и умелого начальника, которого можно было бы найти и договориться с ним, как хотел того Деди-Себек. Пока они так спорили и благодушествовали, за порогами, выше Кермы, произошел очередной, и, как всегда, неожиданный бунт, который многие знающие и опытные люди (в том числе и Деди) давно предсказывали. К сожалению, решают чаще не они, а их начальники из хороших семей, но без хорошего ума и опыта, правда, с большими желаниями и ещё большими мыслями о собственном величии.
Местный уполномоченный давно превзошел границы возможного в сборе дани (правда, не в отправке её в сокровищницу Куша и Вавата), и в способах её получения. Полыхнуло как-то враз и из-за какой-то, казалось, мелочи. Потерявший берега чиновник был просто растерзан, со всеми сопровождающими. Как видно, их числа и подготовки было мало для таких поборов. Дань была разграблена, все бывшие в тех краях жители Та-Кем были либо убиты, либо (кто половчее и поудачливей) — бежали, бросив всё имущество. Правда, многих из мнящих уже себя счастливцами бунтовщики настигли на порогах. Под горячую руку попали даже рабы и слуги египтян — для восставших они были лишь прихлебателями грабителей, которые, к тому же, жили много лучше бунтовщиков и их семей, да, к тому же, часто участвовали в сборе дани, ни в чем себе не отказывая, творя бесчинства и обиды. Ведь чем мельче человек в душе своей, тем больше он хочет возвыситься не делами своими, а умаляя и давя других. Да и кто будет жалеть пусть и с виду и по языку похожего, но из другого рода и другой деревни, особенно если он успел напакостить. Конечно, много полегло безвинных — стариков, детей, женщин. Впрочем, так всегда и бывает при бунте — попранная справедливость, восстав, не видит, как чинит несправедливости сама, и как вокруг неё, победившей, сбиваются такие же мелкие и жадные душонки, как и те, против которых она восстала. За вины и преступления больших людей всегда отдуваются малые. Большие платят положением, богатствами и землями, малые — жизнью и кровью. Хотя на этот раз и многим большим, по меркам Ирчема и Кермы, пришлось умереть.
В Керме гарнизон был, как на грех, мал — ветераны уже вышли в отставку и уехали вниз, а новобранцы задержались на чьей-то вельможной стройке по пути и до верха ещё не добрались. Если бы, как встарь, городом управлял комендант, возможно, бунт задавили бы и этими силами. Но с некоторых пор здесь казалось так спокойно, так тихо и хорошо, что комендант был заменён правителем — то есть в первую очередь, гражданским чиновником, и имя ему — Неб-кау-Нефер. Тот, конечно, был достоин происхождением и связями, но не мог похвастаться военным опытом. Он смог только запереться и отправить по Реке гонцов с сообщением о бунте, и даже позабыл о патрульных, несущих службу на путях вокруг Кермы. Судьба большей части дозоров была печальной — кого миновала судьба встретиться с большим отрядом бунтовщиков, словила петля голода и жажды.
Каковы бы ни были причины бунта, его следовало сначала подавить, а потом уж устранять ошибки и преступления, вызвавшие его. Первый приближенный царского сына Куша, Иуни, в отличие от растерявшегося добровольного затворника Кермы Неб-кау-Нефера, был решителен и опытен. Прекрасно понимая, что время решить вопрос малой кровью упущено, он ещё лучше понимал, что, дожидаясь помощи из Чёрной земли, он только увеличит цену победы. Кроме того, возникнет резонный вопрос — а куда смотрел он, Иуни, в отсутствие князя Юга ответственный за покой земель и довольство казны? И почему не смог справиться с бунтом? Уж не потому ли, что замыслил злое и преступное? Каждая минута промедления была ударом не только по двум землям — но и по нему, Первому приближенному царского сына, которого этот князь в случае неуспеха и назначит виновным за всё.
Он немедленно разослал во все неугрожаемые города и крепости гонцов с ясными приказами — какие и под чьим руководством отряды прислать, куда и в какой срок им надлежит быть на месте. Роспись его (недаром он был опытен и умел) была хороша, и не многих обошел вниманием начальственный взгляд. Не забыли и Гончих... И Деди, и Иаму отправились в поход с большей их частью, в городе осталось лишь одна десятая всей стражи. Сатепа и Руи плакали, провожая Иаму, каждая о чём-то своём, Мерит-Хатор проводила мужа с отстранённой улыбкой богини, уверенной в благополучном исходе.
Как и все бунты, этот тоже был подавлен. Ведь, если его не подавили — какой же это бунт? Это победа нового, справедливого над умершим, но пока еще не понявшим это и не сдающемся. Как только большая часть войск прибыла к месту сбора, поход начался. И, как всегда в стычках между армией, какая бы слабо обученная она не была, и бунтующими козопасами и пахарями, как бы ловки и сильны они не были, победила армия, правильное снабжение и расстановка войск. Отряды бунтовщиков разгромили, многих уничтожили в бою, многих изловили и обратили в рабов (конечно, часто просто тех, кто попался под руку, но многих все же и воистину бунтовавших.) Кое-кто разбежался. Иуни понимал, что главное — не выиграть войну в бунтующей земле, главное — выиграть мир. И придется принимать поклоны и улыбаться даже тому, кто вчера резал чиновников Великого царя или убивал его солдат — если он будет ловким настолько, чтобы спрятать главные грехи или ещё более ловким — чтобы оказаться нужным в месте своём для услуг Великому Царю...
Зачинщиков (или назначенных таковыми) поймали, проломили им булавами головы и развесили в видных местах на устрашение всем прочим. Несколько деревень сожгли и разграбили, урожай собрали и вывезли, деревья вырубили, скот и население угнали. Вожди и старосты остальных городов, городков и деревень, более счастливых или более нужных, униженно ползали в пыли на животе своем, подобно змеям, вымаливая прощение и одновременно решая сложную задачу — уцелеть самим, по возможности — возвыситься за счет павших бунтовщиков или тех, кто показался неблагонадёжен, и втоптать в пыль возможных соперников. Были взяты и заложники — дети из семей всех мало-мальски значимых правителей и вождей. Их дОлжно было отправить в столицу — полупленниками, полувоспитанниками царя. Причем везти их следовало как гостей, и важных, но чтоб ни один из них не сбежал в пути.
Высокая, но сомнительная по своему удовольствию честь сопровождать их досталась Деди (ну, и Иаму, куда ж без него). Хотя, честно говоря, именно военная доблесть Иаму в немалой степени была причиной этого назначения. Он и в самом деле был великим воином. Правда, сражаясь подобно льву против бунтовщиков, в боях и разграблении двух деревень он не выходил из навеса на корабле вовсе. Деди знал причину подобных странностей, и не неволил его к негодным делам, но сам, конечно, позволить себе роскоши не воевать по желанию не мог. Так что второй причиной были и его собственная доблесть, а также две небольших раны и самые большие размеры взятой золотом добычи (скота, рабов и прочего многие захватили больше, но золото сейчас особенно было важно для победного рапорта в столицу). Однако в том, что вели себя пленники тише поступи Анубиса, несомненна была заслуга именно и только Иаму. Он был для всех них какой-то легендарной личностью, для кого — страшным, для кого — знаменитым, для кого — непонятным, но для всех — великим и почитаемым.
Так вот и получилось, что славный поход Деди и Иаму затянулся почти на четыре месяца и домой они вернулись уже почти в сезон засухи. А дома...
Дома было так — что не понятно было, может, лучше бы в Керме довелось погибнуть? Будто Деди до отъезда был в доме повязкой из мягчайшего льна на ране — вроде бы и не заметно... А вот исчезла она — и нарыв надулся и лопнул, покрыв всё гноем и вонью...
Глава 5.
Помимо главного и обоснованного мятежа были и другие сполохи. Давно не было в Вавате грабительских налётов диких негров. Казалось, что всем кусачим псам зубы выбили давно, и уже забылись и привычные пути набегов, и повадки набегающих. И хотя Кубан был намного северней Кермы, но всё ж не стоило поселянам, а уж тем более правителям быть столь беспечными...
Примерно через месяц после начала бунта какие-то немирные маджаи из непонятного рода-племени (а может, собранные под рукой какого-то вождя военного сообщества из разных кланов) прошли, не замеченные ни с одной дозорной вышки, караванным путём до Кубана. Возможно, что их выжил из их привычных мест бунт, возможно — его подавление, ведь миротворцы били, не особо разбираясь, бунтовщики ли перед ними или нет, по принципу — на кого боги послали, тот и огрёб полной мерой. Маджаи прошли — от изгиба Хапи между четвёртым и пятым порогом до Кубана по старой караванной тропе и всласть пограбили окрестные поселения. Патрульной службы не велось — ведь все резервы были отправлены на подавление мятежа, да и, казалось, у затухающего, издыхающего под копьями и на колах бунта не достанет сил на что-то большее. Словом, не было патрулей, а черепки проклятий, закопанные жрецами-херихебами,*(херихеб — 'тот, кто при свитках', или 'человек свитков'. На самом деле всё не просто, возможны три варианта интерпретации данного титула: а. Он означает реальную жреческую службу в храме, связанную, в первую очередь с текстами, заклинаниями и обрядами, но и с делопроизводством.
