Страница произведения
Войти
Зарегистрироваться
Страница произведения

Ленивый мальчик


Жанр:
Опубликован:
15.08.2013 — 29.01.2018
Читателей:
2
Аннотация:
Альба наконец-то начал произведение, о котором так долго говорили. Прошу любить и жаловать Прода 29.01.2018
 
↓ Содержание ↓
 
 
 

Ленивый мальчик


ВДОВЬИ ДЕТИ.

Книга первая.

ОДИН ЛЕНИВЫЙ МАЛЬЧИК.

'В действительности всё было совсем не так, как на самом деле'.

Станислав Ежи Лец.

Короткое предисловие, которое можно и не читать.

Вот я написал первую фразу. 'Случилось так, что во времена его величества Аменхотепа III, чье тронное имя — Неб-Маат-Ра... Чёрт, надо давать сноски и примечание — какие были имена у фараона, что такое тронное имя, да и третьим его никто не звал тогда... Хорошо! 'Тронное имя Аменхотепа III дословно означало 'Владыка истины Ра', и снова — чёрт! Чёрт! Но тут же все намного сложнее... Маат — не просто истина, но и богиня, олицетворяющая правильное устройство мира. И богиня, и понятие — она объединяет в себе истину, справедливость и правильность. 'Неб' — тоже слово матрешка, можно перевести как повелитель, а можно — господин, а можно — владыка. Или владелец... Или — отвечающий за что-либо, но , скорее, не перед людьми, а перед вечностью и богами... Да и звучало имя фараона скорее всего как Амен-Хопт... Или Амун-хпт? А само понятие 'великий дом', пер-о, которое мы с лёгкой греческой руки произносим как 'фараон' стало применяться к обозначению или титулованию владыки двух земель только во времена его сына, Эхнатона (или Эх-нэ-Йота?).

Да кто ж это нагромождение в силах будет прочесть? Особенно если не забывать, что египтология в еще большей степени, чем вся прочая 'логия' или вообще история, наука договорная и изобилующая по сю пору натяжками, пробелами и неясностями, связанными как с недостатком знаний, так и с борьбой авторитетов и амбиций. И, так уж сложилось, деньгами, что борьбу только подогревает. Ведь намного проще выбить грант на египтологические изыскания, чем на, скажем, раскопки погребений бушменов XVIII века. Да и именно из Египта в наши дни дошли, меняясь на ходу, однобожие — Ветхий завет — Новый завет — Ислам, миссионерство и нетерпимость. Понятие империи и плавильного котла наций и племён в народ и — самоизоляция, обособленность, богоизбранность и национализм, с вырезанием всех противников до последнего не то, что человека — скота четырёхногого... Спор о том, что важнее — общее или личное — тоже ещё от тех пор... И цивилизация греческая и римская, а также финикийская — тоже многим обязаны ему, а, значит, и нынешняя европейская и исламская культуры тоже. Поэтому к нему отношение особое и отличное от многого иного, поэтому досюда дорастают неубиваемым саксаульим корнем многие нынешние проблемы и обоснования притязаний и надежд. И разобраться в этом...

Достаточно того, что точной сквозной хронологии древнего Египта нет и быть не может по целой куче причин, и срок правления того или иного владыки, сроки между одним или другим событиям и привязка их к нашему календарю — вещь условная. От слова совсем, хотя авторитеты, смешно надув щёки, как изображение северо-западного ветра на старой карте, убеждают в ином. Равно как условна и датировка того или иного здания или артефакта. За последние три года я прочел уйму книг, включая диссертации и научные статьи, о древнем Египте, в том числе и опровергающие друг друга, и отказался от попыток точной датировки и точной трактовки.

Короче, я плюнул на свои первоначальные поползновения. Поэтому предупреждаю — я постараюсь обойтись без излишка египтизмов, но совсем отказаться от них не смогу. Названия городов и имена буду чаще давать в привычной греческой редакции, изредка поясняя в тексте или примечаниях, которых тоже попытаюсь свести к минимуму. Самое главное — если захотят читатели, то есть вы, могут появиться две книги, с учётом названия страны, назовем их, например, красная и чёрная. Чёрная — сам текст, практически, без комментариев и примечаний, но с вложениями в виде карт и картинок. Красная — слегка беллетризованная книга примечаний, карт и картинок больше, но шутейных не предвидится. Помеченное звездочкой непонятное в чёрной книге можно будет, например, глянуть развёрнуто и занудно в красной. Ну, если читатель, конечно, захочет...

Кроме того, несколько предупреждений:

1. Я — не египтолог.

2. Я — ни разу не египтолог!

3. Эта книга — не о Египте.

4. Я понятия не имею, как все было в Египте.

5. Книги Тота не было и нет!

6. То, что в тексте — не крузовская шестерка, а её предтеча.

Глава 1.

Случилось так, что во времена его величества Аменхотепа III, чье тронное имя — Неб-Маат-Ра и чья власть простирается от холмов Нахарины в Стране Рек — Миттани*, (что примерно на севере нынешней Сирии), до высот Хуа*(точно не определенная территория. Вероятно, на юге Куша), откуда уже и до Пунта, земли богов и предков, подать рукой, жил в городе Элефантина *(или Абу, как его звали сами египтяне), молодой человек по имени Хормени.

Но надобно рассказать сначала о его родителях. Отец его, Деди-Себек, или для близких людей — Деди, был родом из Сумену*(совр. Махамид эль-Кибли, в 15 км южнее Арманта) — почти из Фив*, но всё ж не Фивы...Хозяином Сумену, его верховным богом, чтимым во всей стране, был Себек*, воплощённый в могучем и древнем носителе нильского ужаса — крокодиле, острого зубами, любящего разорения, Себек, зеленый перьями, грозный обликом, широкогрудый, блистательный, выходящий от ног и хвоста Великой, которая есть сияние, владыка семени, кто ест, совокупляясь и приносит беременность. Почитал его и Деди, хоть давно уж он служил в Абу* (Элефантине), вдали от родного города, писцом сокровищницы, считающим золото, в приказе обоих домов серебра и золота. Это почтенное ведомство совмещало в себе сокровищницу, казначейство, собирало подати и недоимки. Так себе, казалось бы, титул, ничего значимого для Двух Земель*(Египет), как говорится, на камне Бен-Бен (всем известно, первым поднявшимся из изначальных пучин) не рожден и птицу Бену*(прародитель легенды о фениксе, первоптица) за хвост не держал. Но все же для крайнего Юга страны, совсем рядом с диким Кушем*(южная Нубия. И вообще, смотрите карту!) пост заметный. Элефантина ведь самый южный из городов собственно Египта, первый от порогов, и пограничным он стал в незапамятные времена. Правда, где она теперь, та граница?

Издавна Две земли неустанно и незаметно, когда силой, а когда — пользуясь восторгом и завистью местных владык, да и простых людей, очаровывая, торгуясь и торгуя, продавая, покупая и обкладывая данью, опутывая, обаивая и побеждая во всех смыслах, потихоньку проглатывала Куш и Вават. Правда, совсем недавно, в неупоминаемые в приличном обществе времена чужеземного владычества, времена многоцарствия и владык-гиксосов*(цари пастухов, мигранты из семито-хурритских племен, надолго захватившие влдасть над дельтой и всем верхом), всё казалось потерянным и погибшим. И нубийское царство возвысилось и возвеличилось в то время так, что писцы из народа Та-Кем выполняли приказания презренных негров, а не наоборот. Но всё это в прошлом, и истинно великий государь, Тутмос III, сильно и уверенно впечатал в память всех — кто кому служит и служить должен. Это знание он втоптал поступью солдат и вдавил каменными блоками великих храмов. Пожалуй, это два самых сильных (после золота) государственных амулета, которые побеждают даже таких великих колдунов, за которых почитали нубийцев... И вновь всё расцвело и ожило на юге, и торговля, и ремёсла — и в уснувшей было Элефантине многократно вырос порт, ибо нужно было быстро и вовремя обеспечить поставки всего неисчислимого и пересчитанного, что устремилось вниз и вверх по реке по воле владыки и нуждам стран. И вновь — неизмеримо возросла роль людей знающих и организующих всё правильным и верным образом, писцов всех рангов и статей.

Всем ведь известно: писец и сопровождающий — это два чина, которые требую большого понимания их сути и значения и внимания к мелочам. А то вот ведь у верховного чати*(визирь, премьер-министр. Одновременно — начальник полиции, правитель столицы, зачастую — министр финансов) Великого, идущего вслед за царём — писец, который служит своему господину секретарём. Но ведь и в деревне Малое баранье подхвостье — тоже писец, который этих самых баранов считает во время великой переписи скотов* (реальная процедура, между прочим). И как же их можно сравнить? Как можно сравнивать сопровождающего Его Величества, и сопровождающего домоправителя захолустного поместья? Так что поясним: от Деди зависело побольше, чем от некоторых придворных, семеров*(ранг придворных, дословно — друг царя. Могли быть и неблагородного происхождения, благородные по крови — это 'серы'. Но семер в придворной иерархии выше. Прямо как во времена абсолютизма — 'Самый важный во Франции человек тот, с кем в данную минуту я говорю!') где-нибудь в Фивах, Южном Городе*(один из синонимов названия Фивы по-египетски, ну, как 'Первопрестольная' или 'Северная Пальмира'. Вообще Фивы — это снова по-гречески, а по-египетски Уаст ('властвующий'), или Но-Аммон (город Аммона). Или просто 'Но' — город. Или Нэ? Или Ниут?) или в древней столице, Мемфисе, Белых Стенах*(то же самое, но про Мемфис. Греки не могли сказать Мен-Нефер, от Мен-Нефер Пепи. А еще его звали Инбу-хедж — что, собственно, и есть 'Белые стены'. А еще Хут-ка-Птах, 'место души бога Птаха'. По-гречески это звучало 'Айгюптос', (откуда Египет и стал Египтом. Правда, сами египтяне себя с того времени и до сих пор 'Миср' завут...) А ещё — Мехат-та-уи — 'весы двух земель', Анх-та-уи — 'связывающий две земли'. Фивы и Мемфис — две столицы, и ревности между ними поболе, чем между Москвой и Питером в разы, а то и на порядки...) И часто от его поступков и решений изменялось, пусть и немногое, в судьбах Куша и Вавата*(южная, как уже известно, и Северная Нубия. Ну карту уже посмотрите, сколько ж можно?), а то и всей страны.

Не зря ведь Нубия и нуб (золото) — родственные слова. Многое из богатства державы, из того, что вводит в зависть и трепет жалких царьков чужедальних стран, шло отсюда. Очень многое, и не только золото. Дерево, каменные блоки для памятников, храмов и прочих важных строек, шкуры диковинных зверей, что нужны для обрядов богам, яйца огромных нелетающих птиц, умеющих бегать быстрее царской колесницы, множество изделий из дерева и камня... Невольники и невольницы — ах, какие бывают девушки в Вавате и Ирчеме! Губы сочны и сладки, как виноград, груди остры и упруги, глаза лукавы и руки ловки! Маджаи-наёмники, лучники в войске или стражи законности и покоя городов и границ, щиты и оружие для них. Много, очень много всякого добра и богатств. И чтоб было ясно — писец посланника Элефантины должен был в год сдать в сокровищницу восемь дебен золота. Это писец посланника, не сам посланник а тем более — не правитель или комендант в те времена, когда в Абу власть по мудрости Его Величества отдавалась военным, в силу угроз и опасностей. Правитель должен был вносить намного, намного больше — сорок дебен. А сколько это 'намного'? Действительно много это или не очень? Дебен, как знают все, равен десяти кедетам. По-нашему дебен — это девяносто один грамм, ну, а восемь — это почти два фунта золота.

Золото сдавали и другие чиновники. Но — только на Юге. На севере в казну золотом платили лишь большие города. Город Эдфу, побольше, чем Элефантина, например, платил в год восемь дебен золота... Столько же, сколько писец посланника в Элефантине — Абу...

Это ведь только говорится — 'любимый царский сын Куша'*(титул наместника южных провинций и полунезависимых протекторатов, управлявшего иногда и Абу-Элефантиной, один из самых высоких чинов в Египетской иерархии. А уж прибыльный...) — так звался этот князь во время придворного именования — собрал дань с девяти луков*('девять луков' это собирательный образ всех враждебных Египту неупорядоченных сил, но не главного врага. Акцент в разное время смещался на разные племена, в том числе и нубийские.) и повелел чего-то такого прекрасного'. На деле этот всевластный хозяин юга большую часть времени проводил в столице, пред лицом благого бога*(так, отличая от небесных владык, именовали земного. Очередное слово-матрёшка, не просто 'благой', но и 'прекрасный', 'юный', 'молодой', 'растущий'. Прекрасный, бог, но не достигший полной силы, как Ра, или Тот...), а то ведь, знаете, задержавшись в глуши, можно с удивлением узнать о том, что возвращаться-то и некуда... Поэтому настоящим 'царским сыном Куша' были его главные помощники и их приближенные, люди энергичные и решительные. Эти качества, несомненно, важны, но многие из этих энергичных и решительных не всегда должным образом почитали Маат — богиню порядка и справедливости. Мы, наверное, сказали бы про них, что они не имели ни чести, ни совести, но имели много желаний. Другие редко приживались за порогами. А эти прижились, еще как прижились! Бывало, они могли вспомнить двух-трех блистательных царских сыновей Куша, при которых они делали всё то же дело — качали богатства Юга в казну. И, собирая дань Юга живому богу, они всегда помнили, что до этого дань должна пройти через руки их хозяина, но еще лучше понимали — что проходит она и через их собственные, жадные. И не ленились собирать ее даже в храмовых землях, а при возможности запускали руку и за пороги, в земли Абу, которые уже, строго говоря, не входили в подвластные князю Юга земли.

Правителю Абу всегда надо было решать сложную задачу. С одной стороны, им, этим энергичным и решительным, воистину эффективным руководителям, нельзя было дозволять подобных шалостей. Ибо и у храмовых владений, и у земель старой южной знати были свои управители (хозяин был только бог — живой из царского дворца либо — из храма), а у управителей было много доброхотов неподалеку от царских ушей. Но с другой стороны — надо было сделать это так, чтоб не разгневать великого вельможу, чьи люди, а, главное, чьи доходы от этого пострадали бы...

Вот этими щепетильными делами и занимался Деди в первую очередь, и был в них ловок и хорош. Правитель нома знал его, отмечал и награждал, а это о многом говорит. Главным Правителем нома, а не князем, как встарь, иногда бывал и Опора Юга — царский сын Куша, хоть Куш и начинался за порогами. Но со времен не столь уж давних, по воле царя это был уже не он сам, и даже — назначенный не им, а из столицы 'заместитель'. Мах, присланный снизу, из столицы, вот кто носил титул Правитель Абу и земли Та-Сети. Та-Сети — так звали этот ном, самое южное собственно египетское княжество, чьей столицей и была Элефантина. А уж почему так звался этот ном — только боги упомнят. То ли земля лука, то ли земля Сета, то ли — Сатис, то ли изогнутая — кто ж его знает... Заместитель был родом с севера, энергичен, сметлив. Быстро освоившись, он изо всех сил показывал Владыке Юга, что верен ему, наместнику Ментумесу (пока тот был в силе и славе, по крайней мере). Кроме того, невзирая на надменный вид, тонкий профиль, высокий рост, благовония и драгоценные юбки он был худороден, что только сильнее злило старую знать, еще помнившую, как при прадедах все решал свой собственный князь. Еще больше их выводили из себя высокомерие и чрезмерная роскошь, быстро прилипшие к новому правителю, и нежелание считаться с ними. Вот между волей благого бога, властью князя и недовольством вельмож из старых местных родов ему и приходилось крутиться, как капле воды между тремя раскаленными камнями. Ну а находить выходы из всех запутанных, как клубок, положений, доводилось чаще всего Деди-Себеку.

Деди всех знал, и всех умел к себе расположить. Это был рослый мужчина в самом своем расцвете. Он был крупен и широк в кости, немного полноватый, но живой и подвижный. Видно было, что полнота его скрывает сильные мышцы. Лицо его было чуть грубоватым, но в ту меру, которая только нравится женщинам и располагает к себе мужчин. Каре-зелёные глаза так часто улыбались, что уже в молодые годы птичьи лапки незагорелых морщинок протянулись от их уголков, и даже аккуратная и достойная такого чиновника раскраска не всегда могла их спрятать. Лоб был чист и высок, с чуть крупноватыми львиными надбровными дугами, сами брови — густы и красивы, рот твердо очерчен, хоть губы были и пухловаты и вызывали в памяти почему-то обиженного мальчика. Наверное, потому, что нижняя губа под своей тяжестью совсем немного оттопыривалась, приоткрывая ровные и не испорченные сластями зубы (хоть чуть и желтоватые), и из-за этого иногда казалось, что он вот-вот заплачет, искренне и горько, как ребёнок, которому посулили и не дали что-то желанное... Или, наоборот, рассмеётся. В любом случае обижать его не хотелось — он вызывал у большинства людей приязнь и желание помочь, таков уж был его дар. Одевался он просто, удобно и добротно. Ходил, по большей части, без парика, голову тщательно брил, в жару надевал лёгкую папирусную шляпу, как в Дельте, что для этих мест было необычно и забавно. Ходил он чаще всего босиком, но крепкие и красивые кожаные сандалии, такие, в каких ходят в пустыне знатные воины и обеспеченные путники, носил всегда с собой.

Понятно, что он знал всех великих юга и вообще всех важных людей, не говоря уж о начальниках обоих домов серебра и золота и в Южных землях, и в Та-Сети. Он знал и их ближайших слуг, помощников и спутников, и их жен, и любимых наложниц... Нет-нет, не подумайте плохого и недостойного! Ибо тот, кто спознаётся с чужой женщиной, неминуемо хлебнет лиха больше, чем услад! Просто он был таков — стоило ему раз появиться где-то — и его все знали и любили, словно он вырос в этом доме и с младенчества всем был близок и приятен. Кухарки и служанки норовили его угостить, словно он был им своим и понятным, когда хозяев не было поблизости, но кланялись с почестями, когда хозяева были рядом. Хозяева же, даже весьма сиятельные, считали его почти ровней. Таков уж был его другой дар.

Знал Деди-Себек и тех, кто мог бы доставить хлопоты ему самому, его друзьям и начальству. Знал, но, не прилагая особых усилий, мог одним видом своим удержать от необдуманного и напрасного. Таков уж был его третий дар.

Но даже дары богов не спасают всегда и во всём от шай — судьбы, а обдуманное врагом может стать ненапрасным и угрожающим. Он, конечно, не был столь глуп, чтобы полагаться на то, что внушительный его вид удержит глупых завистников от козней, и знал, что продуманный план разумных врагов может навредить намного сильней. Это знание мало чем бы помогло ему, если бы Деди не внушил правителю Элефантины мысль, что сможет намного больше, если станет ко всему прочему и наставником городского отряда. Это нечто вроде национальной гвардии и народного ополчения, не совсем новобранцы — джаму, а более опытные воины, но совсем не элитные вояки. Хотя им служить и отбывать повинности приходилось так часто, что иногда их боеспособность была и повыше придворных полков. Правда, скорее этому помогла вовремя подсказанная правителю мысль о том, что городской отряд подчиняется не военному коменданту, а только ему, правителю. И конечно, сильный отряд сделает сильнее и его самого, подчеркнет величие, особенно в руках опытного и правильного человека. Да и вообще, сила, особенно вооруженная, лишней не бывает. Она должна быть сыта и верна, эта сила. Возможно, она и не пригодится, но лишней не будет...

Отряд был несовершенен, как элегантно выразился, беря его под свою руку и описывая 'это воинство' управителю, Деди. Или попросту — убог и тощ во всех смыслах. А взгляд на живот прежнего Наставника городского отряда сразу объяснял — почему.

Войско Египта всегда состояло из двух частей. Личной гвардии повелителя, собранной тщательно и взлелееноой кропотливо, не могло хватить на обеспечение мира и покоя всей страны. В редких случаях позволялось иметь небольшую личную гвардию вельможам, но уж больно в давние времена последний раз это было... Поэтому была еще и призывная часть войска, каждый год обновлявшаяся, общие, городские и местные отряды. Их не только учили как-то владеть оружием, но и использовали в общественных (ну, должны были использовать только в общественных) стройках и работах, в полицейских и городских целях, при ремонте дамб и каналов после времени разлива Реки.

Но на Юге с незапамятных времен молодцы городского отряда обязаны были еще и патрулировать, следить за нерушимостью границ, докладывать о попытках их перехода и по возможности — пресекать эти попытки. Правда, в старинных установлениях имелись в виду жалкие негры, направившиеся в набег или пытающиеся контрабандно протащить свой товар в обход установленных и дозволенных для них мест... Ну да ведь можно и сместить акценты в понимании древних записей, сделанных божественным письмом.* (т.е. — иероглифическим, а не демотическим или иератическим письмом. Написание иероглифов менялось, и знать древние правила и написания могли только очень образованные и сведущие люди, чаще всего — жрецы или чиновники. Знать — и толковать их для всех остальных.)

И незаметно молодцы из городского отряда стали весомой гирькой на чаше решения многих пограничных и межевых споров просто самим фактом своего существования. В немалой степени и по той причине, что Деди-Себек решительно поменял многих из них, тех, кто был ленив или вороват сверх меры и непонятлив, на джаму — новобранцев. В немалой — потому что они теперь не работали на хозяйственных работах во время призыва, как всегда работали раньше и как продолжали все остальные солдаты, кроме гвардейских полков Его Величества, а учились патрульной службе и боевым повадкам под началом двух ветеранов, помощников Деди. Правда, легче им от этого не было, так как ветераны нещадно гоняли их, изнуряя борьбой, бегом и беспрестанными занятиями с оружием.

Хитрыми уловками Деди-Себек добился того, что все они были вооружены, экипированы, обучены и накормлены не хуже иных столичных гвардейцев, и уважение к нему в Абу возросло неимоверно — в отличие от правителя, все остальные считали молодцев городского отряда людьми Деди. Самое главное, что так считали и сами молодцы, ибо Деди никогда их не забывал, не чванился и часто сам становился в их ряды на занятиях. Тем, что их быт и достаток исправно улучшался, они тоже были обязаны Деди, и знали это. Правда, панибратства он не допускал никогда...

С каждым днем его отряд становился всё лучше и лучше, словно клинок, который под долгой проковкой теряет шлак и набирает добрых свойств. К ним сначала в шутку, а потом всерьёз прилипло прозвище 'нубийских гончих' — уж больно часто их видели бегущими куда-то целым отрядом. Но сами себя они стали называть 'гончие Деди'.

Деди стал более заметен на городском горизонте, и часто его стали приглашать на празденства и встречи туда, где ещё недавно двери для него раскрывались лишь по делам, и не сказать, чтобы всегда эти двери были парадными. Оценив выросшие доходы казны, Правитель недолго думал, как его наградить. Его решение вызвало бы уважительные кивки и у матерых львов из столичных палат и приказов, а то и у самого чати. Ибо одним и тем же поступком Мах, не потратив ничего из своего сундука, возвысил и вознаградил Деди, ослабил своих недоброжелателей из старой знати и в то же время не оскорбил их этим решением. Кроме того, было еще одно превосходное обстоятельство. Будучи правителем, независимым по назначению от Князя Юга, Мах должен был сдавать ежегодный сбор от Та-Сети в Дом серебра и золота Юга, а вот тот как раз полностью был в ведении Царского сына Куша. И выросшие благодаря отряду Гончих Молодцев доходы, сдаваемые казначеям князя, вызвали удовольствие этого владыки, Ментумеса, и самим Махом, и его работой. Это благорасположение выразилось в приятном титуле 'Первый приближённый Царского сына Юга', радующем тщеславие, и в синекуре 'Получающий тысячу долей с жертвенного стола', растящей достаток. Однако самым главным, конечно, стало важное повышение и вхождение в состав 'Великой тридцатки юга' — полуформальный кружок самых важных чиновников и самых влиятельных господ и жрецов. Это был переход на совсем другой уровень власти, и впереди заманчиво мерцало, пока ещё не очень уверенно, как пустынный мираж, присвоение титула 'Заместитель царского сына Куша'. Всё это сильно увеличивало Маху размах рук. Он оставался правителем Абу, но... Недурно было бы позаботиться и о том, чтобы, если Мах вырастет до переезда в резиденцию князя Ментумеса в качестве одного из заместителей, в городе сохранялось его влияние. И люди, это влияние воплощающие в себе и обязанные ему, Маху.

Итак, Мах наградил Деди, проведя его в судебную палату — кенбет, и не только города, а всего нома. Поскольку Деди-Себек имел хорошие отношения практически со всеми заметными и большими людьми Та-Сети, это не встретило их противодействия. Больше того, Деди почти сразу возглавил несколько важных комиссий, что дало ему еще больше влияния и дохода. И вполне достижимой стала для него должность в Шести Великих Домах — верховном, Царском суде. Пока, конечно, при князе Юга — писцом Шести великих домов. Если сумеет себя проявить и понравиться. Такие дали и высоты окрыляли, но многие ведь погибли или пали низко, возомнив себя великими, но не будучи ими. Однако новоявленный судья (впрочем, он сохранил и все свои прочие титулы, должности и обязанности) не стал спесив, как многие, пробившиеся наверх, ибо добился всего в первую очередь своим трудом, а не улыбкой богов и милостью сильных. Скорее, он даже был излишне прост с подчиненным (да и вообще с людьми), в силу природного добродушия крупного, сильного и веселого человека, у которого сытость и достаток помогают семейному счастью закрывать глаза на многие беды мира и искренне считать всех такими же счастливцами. Самое удивительное — он не стал богат на этом посту, ибо был честен и чтил богов, особенно Сета, Сутеха, Хнума и Маат. А Боги Бес*(Бес, среди прочего — и божество домашнего очага.), золотая владычица сикоморы * (Прозвище богини Хатхор). (да и вообще все те боги, кто в той или иной степени за семью отвечают) обильно наделили его величайшим счастьем, даровав ему добрую жену и детей.

В отличии от Деди, Мерит-Хатор, жена его, спину всегда держала ровно, и, не смотря на ее малый рост и хрупкое сложение, казалось, что она глядит на любого собеседника сверху, а не наоборот. Но это не выглядело (да и не было) высокомерием и не казалось обидным никому и никогда. Ибо, во-первых, она была всегда спокойно-доброжелательна и внимательна к людям. На ее прекрасном лице, с тщательно подведенными всегда, в любое время, глазами и бровями, цвела на чудесных, почти незаметно накрашенных лучшей помадой губах ласковая полуулыбка, и каждый, говорящий с ней, считал, что эта улыбка предназначена только и именно ему. И ещё она никогда не забывала имен людей и каких-то подробностей их жизни, ставших ей известными. Во-вторых — хотя никто толком не знал, кто она и из какой семьи, что не мудрено, ибо она приехала, как и надлежит доброй супруге, с мужем, с севера, но поговаривали... Да нет, все ибыли уверены, что она происходила из весьма уважаемого семейства и даже была в отдалённом родстве с самим великим пророком бога Тота, который, как известно, по материнской линии был потомком Хапусенеба, чати*(визирь) царя... ээ, впрочем, имя этого царя-женщины лучше не называть ныне вовсе... Ну, хорошо, он, Хапусенеб, был внуком Имхотепа, не того богоравного чати, мудреца и кудесника взошедшего на свой горизонт еще в глубокой древности благого бога Джосера, а того, что тоже был чати, но при его величестве Тутмосе, чье тронное имя Аа-хепер-ка-Ра*(Тутмос I) и вообще, говорят, происходил от спутников Гора, то есть от старой крови, самых знатных и возвышенных людей, чьи пращуры шли за Богом. Они видели других богов, а с некоторыми и сражались, не убоявшись (впрочем, кто из вельмож после двух смутных времен не постарался подправить историю своей семьи)! Еще говорят, что это именно он подал его величеству мысль соорудить гробницу в новом месте, Долине Царей, и отвечал за ее строительство и тайну.

Древняя кровь есть древняя кровь, и часто было заметно, что матери не по нраву излишняя простота Деди, которую она почитала за простоватость, да и некоторые манеры его вызывали легкий вздох укоризны. Не раз говорила она, что каждый сам назначает себе пределы, и не только своим мечтанием, решимостью и умениями, но и манерами и поступками — тоже, ибо, совершив чем-то умаляющий достоинство и гордость поступок, ты навсегда закроешь себе самые важные двери. Отец только смеялся. Подобный их семейный союз выглядел немного загадочно, но Хормени как-то не задумывался об этом, ибо родители его воистину любили друг друга, не жарким, быстро отгорающим пламенем телесной страсти, а крепко, уважительно и прочно.

Деди всегда был хорошим мужем и отцом (как говорится в древнем писании, покрывал жене спину одеждой и наполнял ее сундуки), а Мерит-Хатор — женой.

У Деди и Мерит-Хатор было трое детей: два сына, самый старший и самый младший из детей, и дочь, средняя. Девочка была любимицей отца, что он старательно, но неуклюже скрывал, не желая обидеть сыновей. Поэтому он иногда бывал с ней даже излишне строг. Так ему казалось, когда он после наказания начинал её задаривать и баловать... Никто из детей не умер во младенчестве, что явно всем говорило о милости Беса к этой семье, о чём, впрочем, я повторяюсь. Хормени был старшим сыном, первенцем, которому, как уж часто это бывает в мире, доставалось много любви и ласки и мало работы по дому.

Хотя отец и был старше матери почти на десять лет, но именно в ее маленьких ручках собирались все те малоприметные нити, что и составляют основу любой семьи. И, если уж сравнивать жизнь дома с тканью, то те же маленькие руки неутомимо и незаметно направляли их всех, как челнок, вплетая утком их повседневные дела в тот радостный узор, который и был их домом. Похоже, отца иногда это сердило, и порой, вернувшись из очередной поездки, он пытался порулить семейной ладьей. Но это всегда заканчивалось одинаково, и в итоге рулевое весло снова оказывалось у прежнего кормщика. Мать всегда ухитрялась сделать это так, что корабль счастливо проходил сквозь пороги, мели обходились благополучно, и, самое главное, капитан почитался командой (вполне искренне и заслуженно, между прочим) наилучшим из всех, да и сам он, капитан-отец, удаляясь в надстройку по своим важным делам, был преисполнен радости и осознания хорошо выполненного дела. Все понимали, что дорогу определяет капитан, а уж проложить курс — дело кормщика.

Но как-то само получалось, что дом, вся его ежедневная суета и тысяча мелких и крупных дел — все держалось на матери. За указаниями, за решением споров — все обращались к ней. Что делать, кому делать и когда — как-то так само по себе всегда выходило, что решала она. То отец был в поездке в Семне*(Семна — город и крепость на самом юге Вавата, сразу за 2-м порогом. В описываемое время уже теряла военное значение, но правило, разрешавшее только один день пребывания в ней кушитам, действовало) или и вовсе в Керме*(Столица Куша в те времена, когда он реально угрожал Египту, при Гиксосах. Уже после завоевания в ней неоднократно вспыхивали восстания. В описываемое время огонь не горит. Но угли тлеют... Многие египтяне в Керме были родом из Сиута.), то находился во дворце владыки... Добродушный, громогласный и шумный, отец возникал дома, и все вставало вверх дном — дети, домашние, слуги — все вовлекалось в этот вихрь, распространяя вокруг себя шум, веселье и беспорядок. Одна лишь мать была безмятежна и спокойна (хотя слуги и стали замечать, что сильная их любовь из-за долгих отлучек Деди несколько ослабела, по крайней мере, у хозяйки). Она выслушивала новости и события, приключившиеся с отцом или возле него, его идеи, предложения и прожекты... И как-то очень ловко продвигала разумные, иногда сильно их меняя, и тихо хоронила ненужные. Все знали, что отец решил переехать в новый, больший дом в лучшем районе (правда, никто, включая его самого, и не догадывался, что к этой мысли его плавно и осторожно подвела мать). Но дальше за указаниями все домашние уже шли к матери, ибо отца было либо не застать, либо не отвлечь от того, чем он был занят в данную минуту. Планировку нового дома и сада (кхм, ну, ладно, садика...), его убранство, включая материалы (нет, дорогой, тут не стоит экономить, пусть основание колонны в центральной зале будет из красного гранита, а не из известняка, и оклад двери тоже.)... Цвет росписи стен и потолков и сам узор, размер кладовых (и их содержимое). Да ладно бы это, само собой получалось так, что песенки, которые она напевала ('моя певчая птичка', — называл ее иногда отец), так же сами собой приставали ко всем, их слышавшим, а прозвища, данные ею, прилипали намертво, ее же улыбка и похвала стоили не меньше, чем княжеские. Вольно или невольно, но она, высказав свое мнение, уже определяла, что кому носить, куда ходить и что делать. И уж, конечно, такие вещи, как на ком женить старшего сына или как, когда и за кого выдать замуж дочь, и решено ей это было чуть не от их пятилетия, а как же иначе?

Как говорится, 'Работа матери не заканчивается никогда', а Мерит-Хатор считала своими детьми в той или иной степени всех домашних, и своих детей, и родню, ближнюю и дальнюю, и слуг, и рабов. Но, чем больше она решала домашних дел и проблем, тем больше решений все старались на неё свалить и тем меньше любили... Во истину — странно это — сбросив все трудные решения на человека, еще и обижаться на него, что он эти решения принимает...

Брат Хормени, Себек-Эре, был младше на пять лет, а сестра, Нефер-Маат — на три. Впрочем, сестру почти все, включая домочадцев, звали 'Средняя', а отец — Митшереу * (Митшереу — котенок). Брат для Хори всегда был назолой и сопливой обузой, он лишь вызывал раздражение и нос Хори морщился, будто он хотел чихнуть, как только Себек-Эре оказывался рядом. Что до сестры, то с ней он ладил хорошо, хоть и считал, что отец её совершенно непозволительно балует. Брата же баловала мать. Что же до самого Хори, то он считал, что уж с ним-то как раз мать слишком сурова. На самом деле с ним она, скорее, была непоследовательна. То излишне строжила его, то, наоборот, портила вседозволенностью. Позже, немного подросши и повзрослев, Хори понял, что его мать имела одну особенность, которая иногда бывала смешной, иногда — очень неприятной. Людям, вещам и явлениям не дозволялось быть не такими, какими она их себе представила. Она никогда не могла простить человеку, если он оказывался отличным от того, каким она себе его вообразила. Причем, если с разочароввшими ее посторонними людьми она могла держать себя с безмятежным спокойствием и улыбкой, близким и домочадцам доставалось преизрядно. Хори она, очевидно, предписала судьбу эрпата и не могла никак смириться с тем, что он — обычный нормальный мальчик. Сердясь, она ругала его за лень, что было для нее самым страшным обвинением. Фраза 'ленивый мальчик никогда не сможет добиться ничего в жизни!' преследовала Хори и раздражала.

До некоторого времени его не удивляло то, что, в отличие от других сверстников, у него нет ни одного деда или бабки. Хотя, как известно, именно дедушка — главный друг внука. Он дарит ему подарки лучшие, чем все остальные, а, когда внук подрастает, чаще всего он наследует именно дело или должность дедушки. И эта тема всегда обходилась молчанием, а вопросы Хори о дедушках и бабушках пропускались мимо ушей. И это было странно. Лишь раз он видел важного чиновника с севера, прибывшего с посланием к Князю, которого представили как его дядю, но запретили говорить об этом кому бы то ни было. Дядя был невероятно важен, немногословен и явно презрительно относился к племянникам и племяннице, их дому и их отцу, которого, впрочем, не было — он был в одной из своих бесконечных поездок по Та-Сети, уехав буквально за день до внезапного появления родственника. Хори даже не мог понять — то ли дядя так подгадал, чтобы не встретиться с отцом, то ли сам отец не горел желанием увидеться с важной родней. Мать была единственной, с кем дядя общался уважительно и любезно. Впрочем, большая часть их общения прошла за закрытыми дверями, и о чем они говорили, осталось тайной, а вскоре после этого, лишь слегка притронувшись к поданным блюдам, дядя исчез навсегда, оставив запах дорогих духов и притираний, а также раздражение и обиду у всех домочадцев.

Глава 2.

О прочих домочадцах надо сказать отдельные слова. Сначала их было всего четверо. Самый старший, лицом похожий на сирийца, но по всем прочим приметам житель Та-Кем и носящий имя Хекнахт, уже вышел из возраста, который называют зрелым, но еще не добрался до поры старости. Он был баку*(На самом деле большая часть тех, кого мы считаем рабами, в древнем Египте рабами не были. Рабы в общем смысле 'джет', 'люди собственности' были нескольких категорий — 'Баку' это действительно рабы, и 'Мерет', челядь, которые в свою очередь в значительной мере состояли из 'хему несут' (или 'хему') — 'рабов царя', иногда их еще называли 'людьми списка' или 'списком'. По сути, они даже не крепостные, скорее, молодые специалисты по комсомольской путёвке или по распределению. У них была своя собственность, социальные лифты и возможность заполучить свой бизнес. Но право распоряжаться их работой можно было купить,( хотя они при этом оставались царскими Такие вот государевы люди). Правда, значительно дешевле, чем баку, каковые были и в самом деле рабами. Но их, в силу высокой стоимости, берегли, и у них тоже были свои лифты в обществе.), личным рабом Деди, да ещё наследственным, чем немало гордился. По этой причине, а также потому, что Деди давал поручения и ставил задачи слугам через него, он считал себя кем-то вроде чати при Деди-Себеке и безусловным повелителем всех прочих слуг и челяди (впрочем, это не значило, что он ленится работать сам или работает плохо). Когда, мало-помалу, Мерит-Хатор прибрала к рукам всю власть в доме, он явно стал человеком хозяйки, и, как это иногда бывает и у более значимых особ, пытался добавить себе влияния в её глазах исподволь, но неуклонно, как скарабей, катящий свой шар, наушничая ей о истинных или мнимых поступках и проступках хозяина, которые могли уронить честь семьи, брюзжа и настраивая её на суровый лад. Многим казалось, что в тени, пролёгшей между супругами, большая доля его вины. Не брезговал он и наушничать о прочих рабах и домочадцах, даже в тех случаях, когда всё мог решить и сам. Он старательно и хорошо работал по дому и сам, но почему-то вокруг него люди всегда ссорились и ругались. Казалось, когда затлевала и вспыхивала какая-то размолвка, не важно, кто в ней был замешан, ему словно становится лучше и веселей. Пожалуй, он был единственным, в ком дядя вызвал искреннеее восхищение.

Хекнахт был довольно крупным и широким в кости мужчиной, и никто не звал его уменьшительно 'Хеки', а только либо полным именем, либо 'управитель'. Но, даже не беря во внимание его размеры, надо признать, что он умел придавать себе величественный вид, что ещё больше возвышало его в глазах дворни и своих собственных. Он носил парик (из старых париков Хозяина) и аккуратную юбку, ухитрялся всегда, даже на грязных работах оставаться чистым. Его влажные большие карие глаза под выпуклыми, как у жабы, веками, были печальны, но длинный горбатый нос по большей части высокомерно был задран. Правда, на это было глубоко наплевать некоему Иамунеджеху. Это был нехсиу*(слега упрощенно это оседлые жители Куша (Нубии), маджаи — кочевые), мускулистый, но не огромный, как Хекнахт. Он был ленив (ну, по по мнению управителя). По своему же собственному мнению Иаму (редко кто называл его полным именем Иамунеджеху), в доме мужчина должен был только отдыхать и готовиться к мужским делам — охоте, войне, походам. Ну, а еще — есть, петь, пить, веселиться, танцевать на празденствах, и любить женщин. Самое удивительное — он был свободен и в доме на положении домочадца оставался добровольно. К Деди он относился уважительно, но без раболепия, выполняя при нем так же добровольно и самочинно взятые обязанности телохранителя, оруженосца и помощника на охоте и в других 'мужских делах'. Он не был 'диким нехсиу', и даже, вот диво, знал священное письмо и мог легко общаться и с жрецом, и с знатным северянином, и с забитым козопасом из Ирчема* или Анибу*(См. карту. Местность и город в Куше ). Под кожей, матово блестящей, как полированное и вываренное в масле дерево, местами перепаханной шрамами — от когтей, меди и сделанных при ритуале посвящения в мужчину — лениво, как леопард в начале броска, перекатывались мускулы силача — не массивные, а витые и упругие. Он и ходил словно леопард: плавно и как-то не спеша, но при этом мог двигаться ужасно быстро. Как-то (намного позже) он сказал Хори, что быстро — это когда неторопливые движения идут друг за другом непрерывно, и каждое точно знает с чего начнётся и чем закончится. И когда он так стремительно и в то же время неспешно перетекал по двору, с безжалостно-безразлично-добродушным лицом бога Монту*( Монту — бог войны), Хекнахт вжимался в стену и замолкал на полуслове, потея и бледнея.

Но чаще всё же Иаму лежал в тени и напевал что-то или наигрывал на своем странном трехструнном инструменте. Если, конечно, не был в это время на охоте, рыбной ловле, не занимался с оружием, или не пил пиво или вино, или не играл в Сечет. Пиво он делал себе сам, считая, что в Та-Кем его делают слишком слабым и слишком сладким, и пиво его действительно получалось крепким и душистым, но кисловато-горьким. Это была единственная работа в доме, которой он не чурался, если не считать возни с охотничьими или рыбацкими снастями и трофеями. Правда, когда он делал пиво, он заставлял рабынь и служанок пережёвывать солод и сплёвывать его в кувшин... Но пиво-то получалось вкусным, крепким и душистым...

Иаму не был совсем негром, его нос был тонок и ровен, а губы не были большими и вывернутыми, но был заметно смуглее любого жителя Та-Кем. Он был красив и от него прямо ощутимо исходило чувство силы и нерушимости. Запах его тоже не походил на запах негра.

Третьей была Руиурести, нубийка, доволььно зрелая уже на момент рождения Хори, а к его десяти годам скорее, даже пожилая. Надо бы её назвать не третьей, а первой — столько на ней работы в доме держится. Готовка, уборка, стирка, запасы... А пока дети были поменьше — она еще и нянчилась со всей этой толпой. Всегда неунывающая, всегда напевающая, всегда необъятно-пышная и всегда при деле. Она была из хему, и мужа у неё не было уже на тот момент, когда она попала в дом Деди. Её собственные дети выросли и разлетелись из под родительского крыла — дочери были в доме шнау*('работный дом', крупная мастерская, кустарное производство, чаще всего — пищевое, но иногда любое другое) в Белых стенах, а двое сыновей служили в армии. И один уже дослужился до того, что сам был где-то далеко на севере командиром, да, господин, и у него уже были и свой дом, и свои слуги. Неоднократно он присылал весточку с гонцами, предлагая матери выкупить её у Деди, но Руи всегда отказывалась. Хозяин тоже не прочь был её отпустить, и без всякого выкупа, но она опять-таки отказывалась. Деди она говорила, что не дело это для матери, что сын её выкупит. Она придет как подчиненная под крышу дома, где уже управляется другая хозяйка. Не дело это, хозяин, нет, не дело! Слугам же она отвечала, уперев в бока свои мощные руки и гордо глядя на них, что она не может бросить дом и их, нерадивых и бестолковых неумех, на погибель и голод...

Четвёртой была непутёвая девица, словно в насмешку носящая имя Сатепа*(Сатепа — 'дочь крокодила'. Имя означает красоту и властность). Сатепа была и в самом деле статна и красива. С тонкой талией и изящными, соразмерными и стройными бёдрами, грудью, не отвисшей, не смотря на свои немалые размеры. Её лицо было правильно и чисто, не было ни оспинки, ни прыщей, волосы черны, блестящи и великолепны, как великолепны были и нос, губы и уши — даже строгий ценитель, отбиравший наложницу для семера, мог бы обратить на неё внимание. Но вот её глаза... Казалось, они смотрят в обратную сторону, внутрь этой красивой головы, а к ты их видишь лишь в отражении, с обратной стороны. Правда, и внутри головы глаза, верно, ничего увидеть не смогли... Почему-то у всех она вызывала такое ощущение, что они видят красивую корову. Она могла пастись, если, конечно, её вывести к зелёной траве, если же вокруг будет песок, то она просто будет стоять и беспомощно смотреть своими большими и прекрасными глазами, блестящими среди длинных ресниц, пока её на пастбище не отведут. Она по большей части жила в мире своих нелепых грёз, и делала все свои дела по дому (горничной и девушки для помощи хозяйки) будто во сне. Не то, чтоб она была ленива, нет, но, считая, что достойна наилучшего в этом мире, она словно отрешалась от окружающего и целиком уходила в мечты. То ей виделась картина, как принц, увидев её, предлагает ей стать своей великой женой*(Великая жена — главная жена наследника престола или фараона), а то и вовсе такое, о чём и говорить-то не стоило, во избежание обвинения в оскорблении величества. Мечтая о столь высоком, она, тем не менее, регулярно оказывалась ночью в каморке у Имау, и, как не старалась, будила своими воплями всю округу... И уж сколько раз госпожа пеняла ей и обещала наказать, сколько раз она клялась и самой себе, и госпоже больше никогда... Ну да, ну да... Сатепа прекрасно понимала, что Иаму на неё наплевать, да и сама его называла презренным кушитом, чуркой эбеновой и прочими малоприличными, да зато привычными названиями. Но все случалось снова и снова.

Потом слуг стало намного, намного больше, все они были людьми списка и отражали признание заслуг Деди правителем, Махом, и степень этой признательности, ибо, будучи царскими рабами, попали в службу к Деди по велению этого чиновника. Тут были и земледельцы-ахутиу для работы в загородном поместье... Да какое там поместье... Невеликий домик, где даже для пяти слуг работы было маловато. Да и росло все в каменистой земле вокруг Абу намного хуже, чем в Куше или севернее, так что ни тучных стад, ни нив тут не было — огороды да виноградники. Вино, правда, было знатным — уж откуда взяли те лозы, что давали это вино, неизвестно, но завидовали такой удаче многие. Одно получалось сладким даже без фиников и мёда, другое было терпким, но ароматным и хмельным.

И еще трое служанок, херит-пер ('ведающих домом') в городской дом, который тоже разросся, а потом и вовсе поменялся, превратившись в небольшой, но солидный городской особнячок. А в таком доме, конечно, работа всегда найдётся... И целый дом шнау можно занять, было бы желание. И появилась еще ткацкая мастерская, где работало целых двенадцать ткачих. Если бы её не взяла под свою руку мать, то Иаму бы там и поселился, и уж тогда ткани было бы выткано мало, хотя во главе мастерской и была свободная ткачиха, получавшая от выделанных штук полотна и его качества, и находившаяся там всё время. Да, видно, она сама не могла противостоять колдовству Иаму.

Но Мерит-Хатор отбила у него охоту частить с визитами сюда, постоянно проверяя дневной урок и просто заходя в мастерскую по поводу и без него. Почему-то нехсиу её сторонился...

А тем временем Хори рос, рос и дорос до учебы в доме знаний, школе при храме Хнума — создателя мира. Дома его уже можно было видеть реже, чем в школе или в более приятном времяпровождении с приятелями. (Хотя это и не избавляло его от очередных язвительных обвинений матери в лени). Он был не лучше и не хуже других своих сверстников — друзей и недругов. Так же учился, в чём-то преуспевая, в чём-то отставая, так же играл, зевал и отвлекался, считая ворон и мечтая о чём-то глупом и несбыточном, но великом и возвышенном. Так же боролся и учился стрелять из лука и пращи (бедные птицы!). Так же дрался, выясняя вопросы первенства в толпе школьников (не первый...но и не последний). Так же выслушивал выговоры и наставления учителей. И конечно, их брюзжание о том, что 'Все те, кто не имеет возможности выбрать счастливый жизненный путь чиновника*(Такую возможность практически имеют только дети чиновников, жречества, иногда дети военных и ремесленников. Не имея образовательного ценза, экзамена не сдать, не имея денег и связей, ребёнка в школе не выучить), подлежат смотру, на котором их определяют в войско, или ремесло, или низшее жречество (по сути, в храмовых слуг) или даже в 'рабов царя'*(Абсолютная правда — не пройдя аттестации на низший чиновный уровень, даже дети знати могли попасть в царские рабы. Вроде призыва в армию, но навсегда ). И это будет позором для любой семьи, горем для их матерей и концом всему для них, малолетних лоботрясов, что никак не способны уразуметь изменение написания иероглифами простейших понятий всего-то за последние пять царствований! Хори иногда казалось, что учителя в школе сговорились с матерью называть его ленивым мальчиком!

И школьники учили правила написания, долбили правила сложения... А за окном были — охота на птиц, рыбалка, игры, борьба, драка с портовыми мальчишками, очередной разлив Хапи... И девочки...

С некоторых пор все, связанное с ними, вызывало повышенный, прямо болезненный интерес.

Прошли времена, когда, голые и почти неотличимые, они возились в пыли в одной куче, мальчики и девочки. Еще до школы, до дня, когда ребенок впервые надел пояс и стал ходить в одежде всегда и всюду, их миры начали расходится, как две барки на Ниле, и чем дальше, тем больше, так что и не понять уж, что делают люди с другого корабля. Сначала это как-то не мешало и было правильно — ну что интересного в девчоночьей жизни? Чему их такому интересному могут научить на женской половине? Но потом...

Как-то внезапно девочки стали смотреться рядом со своими сверстниками совсем иначе — выше, старше, взрослее... И глядели на мальчишек уже в свою очередь с покровительственной жалостью — как на бессмысленную мелюзгу. Этого нельзя было снести, невозможно, немыслимо! Руки сами тянулись дёрнуть за волосы, ущипнуть... Только вот беда — с некоторых пор девочки начали обзаводиться прекрасными, манящими, будоражащими выпуклостями, и руки сбивались, норовя вместо первоначального щипка — погладить, помять, прижать, ощутить в ладони... В висках начинался стук, обрушивались водопадом гул в ушах и краска на щеках. Это была какая-то зависимость, постыдная и манящая. Кроме того, всё это коварно рушило мальчишечью дружбу, ватаги вообще и отношения в них в частности. Драк стало намного больше, поводы для них — ничтожней. Умение драться становилось не менее важным, чем умение красиво хвастаться и вообще — говорить, и почти таким же важным, как умение нравится девочкам. Раньше Хори, крупный и весьма упитанный мальчик, чаще побеждал в потасовках, которые, по сути, были скорее толкотней и пиханием, чем сражением. Но теперь... Драки стали по-кошачьи скоротечны и безжалостны, с ударами ногами, руками, укусами и бросками. Впервые получив удар в лицо, в глаз, Хори разрыдался, от боли, испуга и обиды. И некоторое время он страшно жмурился и приседал, укрываясь от удара, если кто-то замахивался, да и вообще прослыл трусом, тем более, что по какой-то непонятной ему причине у него при любой, самой малейшей, почти несчитовой стычке начинали ручьём течь слезы, а грудь клокотала от рыданий. Но трусом он не был, он убеждался, протыкая себе плоть на руке медным шилом или держа до волдырей ладонь над пламенем. Нет, нет, он проверил — он не боится боли, он не трус! Но почему, почему же он продолжает жмуриться и рыдать? Почему мучительно подбирает фразы и слова, особенно, если разговор и собеседник важны для него? И голодной собакой грызло душу желание нравиться, в первую очередь — девочкам, но хотелось — всем, хотелось вызывать обожание и восхищение, хотелось славы и величия, подвигов и почестей. Можно было, как Сатепа, мечтать и млеть. Но уж больно глупой и нелепой она выглядела, эта Сатепа, и даже добродушный отец иногда безжалостно её высмеивал. Да и попреки матери в лени зародили в душе, помимо ощущения себя не самым лучшим из детей, желание победить все же свою лень, мнимую или настоящую и всем доказать что-то, хотя уже и сменявшимся всременами отчаянием и желанием махнуть на себя рукой. Ведь все равно, раз столько попреков, и от кого — от матери! — человек он пропащий и толку из него не выйдет.

Хотя, стыдясь самого себя, Хори всё же мечтал — о победе над таинственными и могучими врагами, которые были невозможной помесью из сказочных чудищ, личных недругов и врагов страны, про которых им вдалбливали в школе на занятиях. Мечтал о чествовании после победы — владыка оделяет его наградами, и должности, и титулы, и золото, включая почетных золотых пчёл, и земли, и рабы просто сыпались на него! Самые знаменитые придворные красавицы и принцессы дальних чужеземных стран стремятся познакомиться с ним, все, как одна — соблазнительные и с лицами тех девочек, которые наиболее нравились в этот момент...

Глава 3.

Но всё же выход из этого тупика нашелся, и нашёлся неожиданно. Как-то, в очередном припадке творчески-мечтательного бреда, он снова оказался в окружении несметных полчищ врагов — ужасного Хозяина Кладбищ, которого не в силах убить ни один смертный, только лишь отогнать, если повезёт... И страшных песчаных пожирателей ослов*(мифические существа, обитавшие в песке пустынь, нечто вроде огромных муравьиных львов. Вызывали песчаные бури, губили караваны и пожирали погибших животных и людей), и Саг с Ахехом*(Саг — мифологическое существо с головой сокола и телом львицы. Видимо потому, что это существо обладало телом львицы, а не льва, ее хвост был украшен кокетливой кисточкой из цветков лотоса. Иногда сага изображали с львиным телом только в верхней его части, а нижняя часть была похоже, скорее, на тело лошади, таким образом саг мог быть изображен и в виде соколо-львицо-лошади, если анализировать его сверху вниз. Грифон или ахех — наполовину орел, наполовину крылатый лев, считался самым быстрым из всех зверей. Грифон перекочевал от древних египтян сначала в предания Рима, а затем стал героем средневековых европейских легенд, в которых он одновременно охранял сокровища и служил надежным инструментом для их поиска. Принято считать, что грифон родом из Индии, однако он широко встречается на изображениях Древнего Египта и сказать, кто первым нарисовал грифона — египтяне или индийцы — невозможно), и Аммут*(одна из стерегущих царство мёртвых, Дуат. Во время конечного взвешивания души — суда над усопшим — ждала результата. Если покойный оказывался недостойным войти в Дуат — пожирала его душу, повергая в Ничто), частью лев, частью крокодил, частью бегемот, частью леопард. Рядом с ужасами загробного мира и сверхестественными существами — люди, враги чёрной земли — целое войско. Полчища закованных в броню воинов на колесницах — марьяну из Нахарины, и голубоглазые ливийские дикари... Врагов много, страшно много! Но в этом и спасение — она сами мешают друг другу! Вот пожирательница сердец из царства мертвых, Аммут, цапнула своей огромной, вонючей крокодильей пастью одного из марьяну. В плотном строю врага выбитым зубом зазияла брешь. Схватив топор на длинной ручке (деревянную лопату для хлеба), Хори неистово начал рубить их всех, стараясь если не победить, так хоть

подороже продать свою жизнь. В левой руке он стиснул копьё (шест, который подпирал матерчатый полог над двориком). Ого! Трепещите, жалкие враги! Хрясь! Хрусь... Как биться со сломанным топором? И что скажет про лопату для хлеба мама... Слезы предательски закипели, разъедая глаза...

— Я скажу Руиурести, что лопату сломал я. Но секиру так не держат. В бою ты долго не проживешь.

Сзади, в тени полога, стоял Иаму и внимательно смотрел на Хори. Обычно он не обращал на детей внимания — если они не мешали ему пройти или заниматься своим делом. Или бездельем. Да и тогда он их почти не замечал — так, два-три шлепка, один-два пинка, не больше. И Хори никогда не слышал еще, чтобы нубиец заговорил с ребёнком. От удивления у мальчика даже слёзы высохли, только тёмные дорожки остались на матово-пыльных щеках. Может, его ждёт наказание? Иаму побаивались даже взрослые, а уж дети — тем более. По вечерам, набегавшись, они где-нибудь устраивались кучкой, и отдыхали. Пили воду из захваченной кем-либо тыквы и ели добытое (ну, если честно — украденное в своих домашних кладовых, чужих садах и огородах, базарных рядах). Сушёную рыбу, стебли папируса, или орехи, или финики, или вгрызались в жёлтоватые, со сладким и в то же время хлебным вкусом, плоды пальмы дум... И рассказывали истории — смешные и страшные — о городе мёртвых и его ужасных стражах, о пустынных кошмарах и страшных нубийских колдунах. Иаму все считали колдуном. Колдуном и воином.

Может, он хочет его подчинить и использовать в своих колдовских целях? Хори слышал (хотя об этом не то, что дети, взрослые говорили шепотом), что колдуны из Куша используют в сильных снадобьях человеческий жир и вообще — людскую плоть. Ну какой ему прок просто так оберегать от наказания десятилетнего мальчишку, которого он и заметил-то впервые в жизни! Но глаза Иаму глядели спокойно и уверенно, в них были ещё какая-то не печаль, нет, скорее, нотка понимания. Он приглашающе махнул Хори, подзывая того к себе, и протянул руку за остатками лопаты, и в его движении была такая уверенность в неизбежности выполнения его призыва, что Хори, как заколдованный, шагнул вперед и протянул лопату.

— Смотри, ты держал её за самый конец рукояти.

И он показал. Потом изобразил, как Хори двигался и действовал 'секирой'. Вышло смешно и неловко, совсем не так, как всегда выходило у Иаму.

— При ударе она тебя сама утаскивала за собой, — и это снова сопровождалось показом, — Ты открывался для удара врага, но сам не попадал никуда. Не ты владел оружием, а оно тобой.

Иаму подбросил лопату и перехватил её не так, как держал только что, а чуть ближе к середине. Затем он сказал:

— Смотри, надо так.

Как всегда, не спеша и в то же время быстро он двигался по двору и вращал лопату-секиру, и Хори понимал — подойти к нубийцу не выйдет, и ударить тоже, а вот сам он может нанести удар в любой момент и в любом направлении. 'Секира' вдруг стремительно, как атакующая кобра, выстрелила в сторону Хори, и он оказался и без 'копья', вылетевшего из его руки. Иаму, казалось, тем же движением поставил лопату у хлебной печи, свернул под навес и присел у стены.

— Всегда должно быть равновесие — в том, как ты стоишь, как ты двигаешься, как ты держишь оружие, — сказал он Хори.

— А зачем ты мне это говоришь? Я же ещё ребёнок...

— Ребёнку оружие не нужно. Ты начал становиться мужчиной. Я тебе помогу.

— Как?

— Я буду учить тебя. Бороться, охотиться, держать в руках оружие. Ты будешь сильным воином, не хуже твоего отца!

— А отец — хороший воин?

— Это неправильный вопрос. Ты должен спрашивать совсем другое.

— А как ты сделаешь, что я стану воином? — Хори едва удержался, чтобы не спросить, не заколдует ли его Иаму.

— Это почти правильный вопрос. Не я. Ты сделаешь. Сделать человека кем-то может только он сам.

— Но... Я не смогу...

— Я научу. Сможешь. Если ты человек.

В это время раздались шаги, и во двор выкатилась Руиурести. Увидев обломки дерева и свою лопату, прислонённую к печке, она всплеснула руками и глубоко вдохнула, очевидно готовясь взреветь раненым буйволом.

— Руи, угомонись. Я не нарочно сломал твою лопату.

Вдох прекратился, но набранное в огромной груди Руиурести количество воздуха надо было куда-то деть. Руи просто тяжко вздохнула, и этим вздохом можно было подгонять парусник или гасить костёр. Но сказать она не посмела ничего — не боявшаяся вступать в пререкания, если считала себя правой, хоть с самим наместником или даже женой хозяина, нубийка, по непонятным всем остальным (ну, или непонятным Хори) причинам относилась к Иаму с глубоким почтением.

— Что там у нас сегодня будет на ужин? — спросил Иаму.

— Утки. Ты же сам их принёс с охоты. Я вымочила их в специальном маринаде, и от них не будет пахнуть рыбой.

Иаму довольно кивнул и спросил, где хозяин.

Руи только пожала плечам.

— Пошли кого-нибудь выяснить, скоро ли он будет.

— Хорошо, Иаму.

Иаму повернулся к Хори и приложил палец к губам, намекая, что их разговор должен остаться секретом.

— Мы с тобой после поговорим, парень.

Все остальные домочадцы называли Хори 'молодой господин'. Но, поскольку Иаму сегодня заговорил с ним первый раз, Хори почти не удивился такому обращению. В конце концов, Иаму был не слугой, и даже к отцу обращался по имени.

Как же Хори возненавидел это обращение совсем вскоре!

'Парнем' Иаму называл его тогда, когда был чем-то недоволен, то есть почти всегда. И лишь изредка — по имени... Они учились 'уходя на охоту', в самую жару или, наоборот, иногда нубиец выдергивал его ночью, когда все добрые люди спят. Хори не понимал, почему не откажется от всех этих 'небольших упражнений', которыми они, ко всему прочему, занимались втайне почти от всех! Он учился все делать заново — бегать, ходить, прыгать, кувыркаться. 'Равновесие' стало проклятьем — нельзя перекрещивать ноги при передвижении, это нарушает равновесие. Нельзя злиться или бояться — это нарушает равновесие. Надо правильно дышать при стрельбе — иначе нарушится равновесие... Всё тело ломило, спина была исцарапана о песок и мелкие камешки, руки и ноги украшали многочисленные синяки разнообразных оттенков. На ладонях появились мозоли от палок, с которыми он занимался, и от тетивы лука, и от пращи, и от метательной палицы... Сначала они были нежными и мягкими, затем — лопнули, постепенно кожа становилась всё грубей и твёрже. Но самое тяжкое — Иаму не давал ему есть! Нет, мясо, рыба, салат — сколько угодно! Но хлеб, и тем паче — сладкие пирожки и мёд стали доступны только во снах.

Они двигались от простого к сложному, возвращаясь и снова повторяя пройденное — потому, что это нужно для равновесия. Какое-то время все, что делал Хори, он делал с ножом, а потом кинжалом в руке. Потом он все время тренировок с Иаму ходил, опоясанный стеганым доспешным фартуком, поверх которого он носил пояс с мечом и кинжалом, и так привык к ним, что без них казался себе голым. Потом Иаму налег на лук — и Хори стрелял на дальние и ближние дистанции, в цели, стоящие перед ним и позади него с самой высокой скоростью, на какую был способен. На бегу, сидя за столом — в сидящего напротив, и над и под столом. Он стрелял из лука в кувырке, в цели, внезапно появляющиеся в самых неожиданных местах, на звук и вспышку во тьме, учитывая, где может быть тело высекающего огонь... Ему даже стало проще поразить мишень в шаге от себя из лука, а не достать ее кинжалом или мечом. И как-то он поймал себя на том, что он незаметно сам для себя, просто как другие щелкают пальцами или хрустят суставами, делает разминку на суставы и связки, которую едва мог сделать и считал чертовски утомительной в самом начале их занятий. Как-то незаметно произошли две вещи — Хори втянулся в работу с Иаму, это во-первых. Изначальное его желание, стать сильнее всех обидчиков и научиться драться лучше их всех куда-то пропало — это во-вторых. Да и времени на прежние детские забавы и посиделки не было. Даже о девочках он думал намного меньше (хотя и очень часто)...

— Зачем ты делаешь всё это? — спросил как-то у Иаму Хори.

— Учитель появляется тогда, когда ученик к этому готов. Ты был готов.

— Да? Я и сейчас не готов!

Иаму только сверкнул зубами в улыбке.

— Парень, ты даже не знаешь, к чему ты готов. Тебе надо просто проклюнуться из яйца... Если появилось время для вопросов не по делу, значит, ты не устал. Бежим или боремся?

— Боремся...

— Отлично! Но после пробежки! Надо же размяться...

Глава 4

Хори уже приближался к обряду обрезания, и детского локона на голове, и кое-чего другого, после чего мальчик становится мужчиной и вступает во взрослую жизнь. После смутных времен гиксосов далеко не все дети носили детскую прядь и далеко не все мальчики проходили через обряд Себи, это было обязательно только для тех, кто должен был стать жрецом. Но мать считала, что без Себи немыслимо считать себя уважаемым человеком, и уж тем более жениться. Жена для Хори уже была присмотрена, только он пока не знал, кто это. Пока до женитьбы еще было время — год, два, может — три, и его это устраивало, хотя... Иногда чертовски хотелось иметь жену.

Сначала нужно было пройти ежегодный смотр и сдать экзамен на чиновника. Мать узнала об их занятиях с Иаму, узнала совершенно случайно, и закатила страшный скандал. Нет, она понимала важность упражнений с оружием. Но благородных, пристойных для семера! Сам Благой бог не чурается высокого искусства стрельбы из лука, но — драгоценного лука марьяну, для стрельбы с колесницы длинными и тяжелыми стрелами! Да, благородно фехтование длинным мечом. Но праща? Пусть даже метательная палица — в конце концов, царь на охоте тоже ей пользуется. Но праща? Или топор простого пехотинца? Это же просто ужас! И этот дешевый солдатский мордобой и борьба!

Оказалось, что отец был осведомлён о происходящем с самого начала — видно, нубиец с ним всё обсудил сразу, как только сломались лопата и детская жизнь Хори. Деди вдруг проявил неожиданную твёрдость, что было даже удивительно, ибо обычно он всегда уступал матери во всех домашних делах. Но тут он был непреклонен, как великая пирамида. Ни доводы Мерит-Хатор о том, что мальчик может не получить первую чиновничью должность на ежегодном смотре, ни плач о горькой судьбе военного, ни обличения Хори в лени ничего не могли поделать, и родители впервые на памяти Хори всерьёз поссорились. Мать даже не пускала Деди в спальню, что было неслыханно и немыслимо, и чем сразу попытались воспользоваться некоторые глупые ткачихи (но не преуспели). Зато Иаму преуспел среди глупых ткачих. Себек-Эре, уже готовившийся идти в школу, всецело стал на сторону матери и сердился на отца, а сестра, Нефер-Маат, защищала отца и стала не такой доставучей и вредной с Хормени.

А сам Хори всё больше входил во вкус этой новой жизни, ибо боль почти ушла, зато пришли уверенность в себе и сила. Да и девочки, которых манил внезапно повзрослевший и налившийся мускулами и славой победителя всех мальчишечьих битв и прочей чепухи, сами стали им интересоваться. Со своими сверстниками Хори стало скучно, зато он теперь подолгу пропадал с Иаму и Тутмосом — ветераном-наставником из отряда гончих, на охоте (с отцом, без этого и думать нечего было, что мать его отпустит) или в казармах Гончих. На охоте он недрогнувшей рукой добивал подранков, свежевал добычу, и один раз они даже попытались охотиться на льва, старого одиночку с соломенно-жёлтой гривой (правда, умный зверь их обманул и ушёл). А после охоты были привалы у костра, с жареным над углями мясом, пивом, но не это было в них главным. Рассказы о походах, дальних странах, удивительных чужеземцах и добыче — они захватили Хори целиком, он слушал их жадно, и ему всегда было их мало. Он уже считал, что вступил в мужское сообщество, но пока не мог ощущать себя ровней. Нет, пусть он даже уже пил с наставниками и отцом пиво. Ещё один скандал, и ладно бы мать сама не признавала спиртного! Нет, она исправно возносила славу Хатхор! В Египте считалось нормальным пить и даже напиваться всем, включая дам из высшего света, особенно на праздники. Считалось, что тем самым пьющий славит Хатхор...

Детская любовь к матери как-то незаметно всё чаще сменялась глухим раздражением, даже желанием специально сделать ей наперекор, пусть и заведомую глупость. Хори всегда был упрям и гневлив, но его теперешнее упрямство и поведение вообще приводили Мерит-Хатор в состояние между отчаянием и бешенством, что, впрочем, никак не отражалось на её поведении, речи и лице. И обвинениях в лени.

Разве что труднее стала жизнь у ткачих, да Иаму пропадал где-то, всегда точно зная, когда ему надо выйти, чтобы не встретиться с хозяйкой. Что ещё больше укрепило его славу колдуна.

С отцом отношения тоже ухудшились, Хори считал его слабым и излишне поддающимся матери. Временами он даже пытался (в своих глазах) встать с отцом вровень в домашних делах, не понимая ещё, что больше свободы означает больше ответственности. Ответственности он не хотел, ему не хотелось лишних тягот и хлопот. Ему было очень жалко самого себя — он казался себе никому в семье не нужным и непонятым. И чтобы доказать, и себе, и всем остальным своё значение и место в этом мире — он, как это ни странно, великолепно учился в школе (хотя временами его заносило и там, и он получал наказания и плохие оценки за удивительные по своей нелепости ошибки и розги за хамство учителям). Но всё же Хори без малейшего напряжения сдал выпускные испытания в школе, вызвав умиление жрецов-учителей и вздох облегчения у матери. Но все её попытки вновь сблизиться он, как ему казалось, отмёл — ему казалось постыдным в таком возрасте принимать материнские ласки пополам с непониманием, хотя он и не замечал, как неровно его поведение — от грубости до отвратительного лебезения. Чтобы меньше быть дома, он еще больше занимался с молодцами, и вот с ними-то он вел себя намного ровнее и увереннее, почти как взрослый.

От Иаму он тоже как-то отдалился. Во-первых, отец, судя по всему, всё же уступил напору Мерит-Хатор — Иаму сказал, что, пока Хори не повзрослеет, он не желает учить такого парня. На самом деле, кушит просто считал, что дальше в обучении строптивца идти не время, тот вспыхивал, как трава в сезон шему, засухи, постоянно спорил, спрашивал 'а почему это мне нельзя?', пререкался, а один раз даже возомнил себя в силах подраться с учителем. После чего был бит, не жестоко, но унизительно, именно — как нашкодивший несмышленыш. Иаму полагал, что самым верным будет откатиться назад и заняться монотонными и изматывающими занятиями по азам, для воспитания терпения, да и пытался вернуть мир в семью, но тут даже его колдовство дало сбой. Его Хори тоже стал избегать. Кроме того, в казармах и с молодцами ему было как-то больше по себе, казалось, это единственное место, где его ценят и уважают, а, главное, понимают и принимают таким, какой он есть. Он не понимал, что половина уважения к нему — это уважение к его отцу и наставнику...

После испытаний в школе он имел право на первый, низший чин писца, и уже подходило время определяться с местом службы. Родители почти не спорили о том, что для него лучше — самым разумным и естественным было бы со временем унаследовать отцовскую должность, что было привычным и казалось правильным в те времена. Единственное, в чём они никак не могли сойтись — служить ли ему прямо под рукой отца, как хотела Мерит-Хатор, или набраться опыта по тому же приказу, но под началом другого, справедливого и умелого начальника, которого можно было бы найти и договориться с ним, как хотел того Деди-Себек. Пока они так спорили и благодушествовали, за порогами, выше Кермы, произошел очередной, и, как всегда, неожиданный бунт, который многие знающие и опытные люди (в том числе и Деди) давно предсказывали. К сожалению, решают чаще не они, а их начальники из хороших семей, но без хорошего ума и опыта, правда, с большими желаниями и ещё большими мыслями о собственном величии.

Местный уполномоченный давно превзошел границы возможного в сборе дани (правда, не в отправке её в сокровищницу Куша и Вавата), и в способах её получения. Полыхнуло как-то враз и из-за какой-то, казалось, мелочи. Потерявший берега чиновник был просто растерзан, со всеми сопровождающими. Как видно, их числа и подготовки было мало для таких поборов. Дань была разграблена, все бывшие в тех краях жители Та-Кем были либо убиты, либо (кто половчее и поудачливей) — бежали, бросив всё имущество. Правда, многих из мнящих уже себя счастливцами бунтовщики настигли на порогах. Под горячую руку попали даже рабы и слуги египтян — для восставших они были лишь прихлебателями грабителей, которые, к тому же, жили много лучше бунтовщиков и их семей, да, к тому же, часто участвовали в сборе дани, ни в чем себе не отказывая, творя бесчинства и обиды. Ведь чем мельче человек в душе своей, тем больше он хочет возвыситься не делами своими, а умаляя и давя других. Да и кто будет жалеть пусть и с виду и по языку похожего, но из другого рода и другой деревни, особенно если он успел напакостить. Конечно, много полегло безвинных — стариков, детей, женщин. Впрочем, так всегда и бывает при бунте — попранная справедливость, восстав, не видит, как чинит несправедливости сама, и как вокруг неё, победившей, сбиваются такие же мелкие и жадные душонки, как и те, против которых она восстала. За вины и преступления больших людей всегда отдуваются малые. Большие платят положением, богатствами и землями, малые — жизнью и кровью. Хотя на этот раз и многим большим, по меркам Ирчема и Кермы, пришлось умереть.

В Керме гарнизон был, как на грех, мал — ветераны уже вышли в отставку и уехали вниз, а новобранцы задержались на чьей-то вельможной стройке по пути и до верха ещё не добрались. Если бы, как встарь, городом управлял комендант, возможно, бунт задавили бы и этими силами. Но с некоторых пор здесь казалось так спокойно, так тихо и хорошо, что комендант был заменён правителем — то есть в первую очередь, гражданским чиновником, и имя ему — Неб-кау-Нефер. Тот, конечно, был достоин происхождением и связями, но не мог похвастаться военным опытом. Он смог только запереться и отправить по Реке гонцов с сообщением о бунте, и даже позабыл о патрульных, несущих службу на путях вокруг Кермы. Судьба большей части дозоров была печальной — кого миновала судьба встретиться с большим отрядом бунтовщиков, словила петля голода и жажды.

Каковы бы ни были причины бунта, его следовало сначала подавить, а потом уж устранять ошибки и преступления, вызвавшие его. Первый приближенный царского сына Куша, Иуни, в отличие от растерявшегося добровольного затворника Кермы Неб-кау-Нефера, был решителен и опытен. Прекрасно понимая, что время решить вопрос малой кровью упущено, он ещё лучше понимал, что, дожидаясь помощи из Чёрной земли, он только увеличит цену победы. Кроме того, возникнет резонный вопрос — а куда смотрел он, Иуни, в отсутствие князя Юга ответственный за покой земель и довольство казны? И почему не смог справиться с бунтом? Уж не потому ли, что замыслил злое и преступное? Каждая минута промедления была ударом не только по двум землям — но и по нему, Первому приближенному царского сына, которого этот князь в случае неуспеха и назначит виновным за всё.

Он немедленно разослал во все неугрожаемые города и крепости гонцов с ясными приказами — какие и под чьим руководством отряды прислать, куда и в какой срок им надлежит быть на месте. Роспись его (недаром он был опытен и умел) была хороша, и не многих обошел вниманием начальственный взгляд. Не забыли и Гончих... И Деди, и Иаму отправились в поход с большей их частью, в городе осталось лишь одна десятая всей стражи. Сатепа и Руи плакали, провожая Иаму, каждая о чём-то своём, Мерит-Хатор проводила мужа с отстранённой улыбкой богини, уверенной в благополучном исходе.

Как и все бунты, этот тоже был подавлен. Ведь, если его не подавили — какой же это бунт? Это победа нового, справедливого над умершим, но пока еще не понявшим это и не сдающемся. Как только большая часть войск прибыла к месту сбора, поход начался. И, как всегда в стычках между армией, какая бы слабо обученная она не была, и бунтующими козопасами и пахарями, как бы ловки и сильны они не были, победила армия, правильное снабжение и расстановка войск. Отряды бунтовщиков разгромили, многих уничтожили в бою, многих изловили и обратили в рабов (конечно, часто просто тех, кто попался под руку, но многих все же и воистину бунтовавших.) Кое-кто разбежался. Иуни понимал, что главное — не выиграть войну в бунтующей земле, главное — выиграть мир. И придется принимать поклоны и улыбаться даже тому, кто вчера резал чиновников Великого царя или убивал его солдат — если он будет ловким настолько, чтобы спрятать главные грехи или ещё более ловким — чтобы оказаться нужным в месте своём для услуг Великому Царю...

Зачинщиков (или назначенных таковыми) поймали, проломили им булавами головы и развесили в видных местах на устрашение всем прочим. Несколько деревень сожгли и разграбили, урожай собрали и вывезли, деревья вырубили, скот и население угнали. Вожди и старосты остальных городов, городков и деревень, более счастливых или более нужных, униженно ползали в пыли на животе своем, подобно змеям, вымаливая прощение и одновременно решая сложную задачу — уцелеть самим, по возможности — возвыситься за счет павших бунтовщиков или тех, кто показался неблагонадёжен, и втоптать в пыль возможных соперников. Были взяты и заложники — дети из семей всех мало-мальски значимых правителей и вождей. Их дОлжно было отправить в столицу — полупленниками, полувоспитанниками царя. Причем везти их следовало как гостей, и важных, но чтоб ни один из них не сбежал в пути.

Высокая, но сомнительная по своему удовольствию честь сопровождать их досталась Деди (ну, и Иаму, куда ж без него). Хотя, честно говоря, именно военная доблесть Иаму в немалой степени была причиной этого назначения. Он и в самом деле был великим воином. Правда, сражаясь подобно льву против бунтовщиков, в боях и разграблении двух деревень он не выходил из навеса на корабле вовсе. Деди знал причину подобных странностей, и не неволил его к негодным делам, но сам, конечно, позволить себе роскоши не воевать по желанию не мог. Так что второй причиной были и его собственная доблесть, а также две небольших раны и самые большие размеры взятой золотом добычи (скота, рабов и прочего многие захватили больше, но золото сейчас особенно было важно для победного рапорта в столицу). Однако в том, что вели себя пленники тише поступи Анубиса, несомненна была заслуга именно и только Иаму. Он был для всех них какой-то легендарной личностью, для кого — страшным, для кого — знаменитым, для кого — непонятным, но для всех — великим и почитаемым.

Так вот и получилось, что славный поход Деди и Иаму затянулся почти на четыре месяца и домой они вернулись уже почти в сезон засухи. А дома...

Дома было так — что не понятно было, может, лучше бы в Керме довелось погибнуть? Будто Деди до отъезда был в доме повязкой из мягчайшего льна на ране — вроде бы и не заметно... А вот исчезла она — и нарыв надулся и лопнул, покрыв всё гноем и вонью...

Глава 5.

Помимо главного и обоснованного мятежа были и другие сполохи. Давно не было в Вавате грабительских налётов диких негров. Казалось, что всем кусачим псам зубы выбили давно, и уже забылись и привычные пути набегов, и повадки набегающих. И хотя Кубан был намного северней Кермы, но всё ж не стоило поселянам, а уж тем более правителям быть столь беспечными...

Примерно через месяц после начала бунта какие-то немирные маджаи из непонятного рода-племени (а может, собранные под рукой какого-то вождя военного сообщества из разных кланов) прошли, не замеченные ни с одной дозорной вышки, караванным путём до Кубана. Возможно, что их выжил из их привычных мест бунт, возможно — его подавление, ведь миротворцы били, не особо разбираясь, бунтовщики ли перед ними или нет, по принципу — на кого боги послали, тот и огрёб полной мерой. Маджаи прошли — от изгиба Хапи между четвёртым и пятым порогом до Кубана по старой караванной тропе и всласть пограбили окрестные поселения. Патрульной службы не велось — ведь все резервы были отправлены на подавление мятежа, да и, казалось, у затухающего, издыхающего под копьями и на колах бунта не достанет сил на что-то большее. Словом, не было патрулей, а черепки проклятий, закопанные жрецами-херихебами,*(херихеб — 'тот, кто при свитках', или 'человек свитков'. На самом деле всё не просто, возможны три варианта интерпретации данного титула: а. Он означает реальную жреческую службу в храме, связанную, в первую очередь с текстами, заклинаниями и обрядами, но и с делопроизводством.

б. Он является сопровождающим титулом чиновника, за которым не стоит реальная жреческая служба.

в. Он означает исполнение жреческой службы в гробнице частного лица, при этом не обязательно быть настоящим, 'рукоположенным' жрецом. Но в целом — это в первую очередь колдун, маг и чародей) так давно не подновлялись так давно, что проклятья утратили силу. А может, их победили колдуны налётчиков — всем известно, нет сильнее заклинателей, чем из Куша, даже сам Тутмос Великий опасался их.

Изобразив движение вверх, к Абу, грабители в действительности вернулись назад. Хотя, может быть, что от крупной банды откололось несколько мелких, а затем кто-то вернулся с добычей назад, а кто-то — сложил свою курчавую голову на радость грифам-падальщикам и шакалам. Снова собрались вместе, уже с добычей — скотом, рабынями и рабами, утварью, что поценней, и направились в обратный путь.

Золотые и аметистовые рудники к восходу от караванных путей в начале их похода вызывали робость у маджаев, и они на мягкой стопе обошли их. Но тут и лёгкие победы голову вскружили, и то, что воды на обратный путь взяли недостаточно для своего выросшего обоза и полона из скота, женщин и детей, а бросить или прирезать уже свою собственность было жаль. Так что, сойдя с караванного пути, они, направившись в первую очередь за водой, захватили добычу намного более заметную, чем в деревушках и предместьях Кубана. Вообще же их самоуверенность граничила с глупостью, шли они медленно, и в любой момент могла последовать атака с тыла. Но не последовала — их ждали ниже по реке, опасаясь прорыва в сторону Абу. Из-за невероятного нахальства рейда правитель Кубана Хуи решил, что нападавших было не меньше трёх — пяти сотен, хотя вся их ватага насчитывала лишь полусотню с небольшим.

Была то просто наивная наглость, или коварный расчёт, но результат от этого не изменился — дикие негры на рассвете ввалились в Ущелье хесемен* (аметиста) — и на удивление легко завладели прииском. И снова их глупость и нахальство перехитрили высокомудрых египтян... Маджаи даже не удосужились оставить обоз и пленников под присмотром сзади, и неспешно, переговариваясь и напевая, топали вместе со стадом. С другой стороны, оставить достаточное количество народа для того, чтобы следить за скотом и пленными было тоже невозможно — некому было бы нападать на рудник.

Стадо было тоже не особо большим, надо сказать, но составлено из самых лучших и сильных животных. Замечательные золотистые и двухцветные коровы и быки, длинноруные бараны с винтом мощных рогов, ослы... Увидев медленно бредущий, мычащий и блеющий скот, ночная стража решила, что по холодку пришёл караван с припасами. Да и погонщики не вызвали у них удивления — а кому ещё гнать стадо, как не жалким неграм. Впрочем, половина охраны была такими же неграми из нехсиу и маджаев, что не мешало им говорить 'жалкий негр' в отношении тех, кто не имеет счастья служить Двум землям, а влачит полудикую жизнь в полудиких краях. Ошибка караульных стоила дорого и им, и их спящим товарищам — торопясь и не веря в свою удачу, налётчики вырезали всех охранников. Почти никто не оказал сопротивления — спросонья, с перепугу или просто от привычки к спокойной (хоть и нелёгкой) жизни, от неверия в то, что их сейчас убьют сдавались легко, но, стоило им сложить оружие, как их тут же сгоняли небольшими группами, укладывали на землю и резали, словно овец. В итоге охрана, которой было ненамного меньше нападавших, пала вся (или почти вся), не оказав никакого сопротивления. Лишь несколько человек (кстати, именно из маджаев и нехсиу)*(маджаи более полукочевые и дикие обитатели Куша и Вавата, нехсиу — более оседлые. Маджаи и нехсиу не являются ни неграми, ни жителями Египта по крови, причём нехсиу ближе к египтянам, а маджаи — к неграм. Причем роды маджаев иногда считались имеющими общий корень с нехcиу. Как-то так...), с оружием в руках отстаивало свою жизнь и отстояли, прорвавшись в восточную пустыню. Их даже не стали преследовать — они просто выбрали другую смерть, вот и всё. Одни, без воды и припасов — долго ли они проживут...

Впрочем, дерзкие захватчики скоро пожалели о своей кровожадности. Только увидев размеры добычи, дикари поняли, какая удача свалилась на них, и от этого чуть не зарыдали. Ибо унести всё добытое золото и камень хесемен, с учётом необходимых припасов и запасов воды, было невозможно. Хорошо, хоть не перебили в горячке и рабов, добывавших золото... Караван вырос чуть не вдвое, но половина бывших золотодобытчиков тащила воду и припасы. День отсыпались и собирались, а под утро, когда небо ещё было темным, но рассвет уже подкрадывался с востока, бесформенной ордой, ревущей, пыхтящей и суетящейся, побрели восвояси. Скорость упала ещё больше, и вожаки озабоченно прикидывали — хватит ли воды и припасов для того, чтобы убраться в безопасные края. Не успели ещё улечься пыль, поднятая многочисленными ступнями и копытами, и затихнуть шум, как с гор ущелья спустились вырвавшиеся защитники. Их было семеро, пятеро из них были ранены, двое — тяжело. Отогнав наглых грифов и рогатых абиссинских воронов от разбросанных там и сям тел погибших, которых никто не удосужился убрать, они попытались разобраться с тем, что им осталось после набега, что они сделать должны и что — могут. Всего нашлось тридцать четыре убитых, из них двое были рабами-шахтёрами, попавшими под горячую руку, но их решили похоронить вместе с воинами, как погибшим в одном бою — неслыханная честь! Правда, их похоронили не как воинов, а как чёрный люд — и они лежали в общей могиле на боку, свернувшись, как впавший на самое жаркое время в спячку грызун...

На удивление, нашли и трех выживших, двух раненных сильно, так что и не понятно было, как они еще живы, и одного — просто оглушённого дубинкой, хотя и сильно измазанного кровью и помятого. Это его спасло, а также то, что, придя в себя, он не застонал и не пытался встать, так и пролежал под начавшими пахнуть, а к вечеру — так и вовсе смердеть трупами. Еще больше ему повезло, что недостаток времени и избыток добычи не дали бандитам времени проверить, всех ли они прикончили. Да и зачем — солнце добьет раненых, или стервятники, слетающиеся на трупную вонь.

Вообще запах на месте бывшего рудника был ещё тот — испражнения стада и людей, покойники, лежащие на жаре, остатки победного пиршества, гарь от кострищ, в которые попало и то, что дальше унести не представилось возможным... Коровий навоз быстро превратится в топливо, так что это как раз не беда. Но мертвецов выжившие охранники убирали не только из чувства последнего долга и армейского братства, а и из-за желания избежать болезней и вони. Да и кусачие серые пустынные мухи слетелись в невообразимом количестве. По счастью, дикари не стали бросать падаль в колодец. Может быть, из-за пустынного почтения к воде и её источникам, может — из самоуверенности. Так что то, чего больше всего должен был бы бояться десятник, естественным образом возглавивший выживших, не произошло. Правда, он и не боялся подобного, сам будучи местным уроженцем. Он знал, что совершить такое в высшей степени неразумное дело мог бы египтянин или клятвопреступник, но не нехсиу или маджай, разве уж совсем загнанный в угол. Так что вода у них была. После водопоя такого количества людей и животных и набора в мехи её было мало, она была грязной, но она была. Припасов было меньше. Гораздо больше, чем припасов, было золотоносного кварца и хесемена — налётчики взяли только очищенное золото и самые лучшие камни. Больше радовало то, что почти не разорённой оказалась кладовая лекаря — видно, снадобья и травы не заинтересовали налётчиков. Беда в том, что ни полотна для перевязки, ни меда для обработки ран не осталось, а многое было рассыпано, разбросано, затоптано и перемешано, утратив ценность. Но все же можно было заняться своими наспех замотанными ранами.

Десятником был средних лет жилистый и высокий нехсиу по имени Нехти, и всякому, кто прожил тут долго, было ясно, что он родом с из северного Куша и добрый воин. Лицо от природы он имел правильное и гордое, с большим, но чуть покатым лбом. Глаза большие и со спокойным уверенным взглядом, карие с чуть желтоватыми белками. В одежде он всегда был аккуратен, амуниция и оружие были всегда его гордостью и самыми лучшими, какие он мог себе позволить. С левой стороны вверху не хватало одного зуба сразу за клыком. На шее, помимо ожерелья десятника, он носил сильные амулеты и мешочек с тайным оберегом, который никогда никому не показывал. Парик и одежда у него были небогаты, но опрятны, а сандалии — пригодны для долгих походов в каменистой пустыни.

Он осмотрел раны своих подчинённых и спасённых, обмыл и очистил их, кому требовалось. Народ по большей части выжил бывалый, и своими ранами, если они были невелики, они уже озаботились, но Нехти считался ближе к богам, и его заклинания над ранами солдат должны были быстрее дойти до богов. А без заклинаний, как всем известно, лечение будет намного слабей, если вообще приключится. Всех тяжело раненых уложили в тень под навесом и приставили к ним, как сиделку, одного из солдат потолковей. Он должен был помогать им, кормить их, отгонять мух, укутывать ночью и жечь для них костер. Это было, к сожалению, всё, что можно было для них сделать после перевязки. Озабоченно посмотрев на одного из своих солдат, раненного в живот, десятник печально поцокал языком и лично принёс кувшин вина поближе к нему, отфильтровал его через мелкое сито в кувшин с широким горлом. В кувшин он вставил трубочку для питья. Нехти прекрасно понимал, что пить при таких ранах не стоит, как понимал и то, что шансов у его подчинённого почти нет. Вино хотя бы немного облегчит ему страдания. Правда, Нехти не сомневался, что часть вина облегчит страдания сиделки...

Ран у самого десятника было много, но всё мелкие и резаные, а не рваные или дроблёные. Бывалый Нехти сразу же, ещё до похорон погибших, сам промыл их несладким вином, зашил те, что побольше, вываренными в кипящем вине жилами и заклеил те, что поменьше, полотном, пропитанным снадобьем имереу*(на самом деле состав имереу неизвестен. Про мумиё это мои бредни). Основу для него Нехти сам собирал в тайных местах, где на него не могла попасть вода и солнце. Это было невзрачное и вонючее почти чёрное или бурое вещество. Он хорошо разбирался, где его лучше брать для ран, а где — для переломов, сам собирал, растворял, очищал и вываривал до нужного цвета и клейкости. Но добавления в имереу делали лекари, вместе со своими снадобьями и чарами. Затем он обложил раны свежим сырым мясом на один день. Поскольку командиров, кроме него, не было, а все спасшиеся были маджаями, он, не опасаясь, поступил по вере предков — мясо он вырезал у убитых им самим двоих врагов, похороненных налётчиками тут же. Он без церемоний разворошил их могилы и спокойно, как из антилоп, вырезал из них подходящие куски из бедер и ягодиц. Теперь и в посмертии они будут служить и подчиняться ему! Также Нехти отрезал им правые кисти, как трофей и доказательство подвига. Поскольку предъявлять их надо было в Кубане, он подвесил их сушиться на солнце, привязав верёвками за пальцы. Через некоторое время мясо с ран он выкинул грифам, завершая обряд, и обработал раны мёдом, маслом и корпией. Всё это у него было благодаря многолетней привычке ночевать, подложив под голову малый походный мешок, в котором были не только снадобья, но и еще с десяток мелких, но необходимых вещей. Вскочив по тревоге, он схватил не только оружие, но и закинул за спину свой кожаный мешок на ремне, за что теперь был благодарен себе и богам. Ещё его сильно беспокоила не проходящая боль в левой руке.

Но признательность богам нельзя откладывать на потом, иначе, обидевшись, они могут больше и не помочь. Поблагодарив цветными тряпочками духов места первыми, ибо здесь они сильнее всех, он вознёс молитву Апедемаку. Раскрасив лицевые ритуальные шрамы синим и красным, возлив ему последние капли вина в чашу и добавив туда же своей крови и мёда, он произнёс нараспев:

— Славься, Апедемак, властитель Наги; великий бог, властитель всех мест и земель, краёв и деревень наших; блистательный бог, главенствующий в Нубии! Лев юга, сильная рука! Великий бог, снисходящий к тому, кто взывает к нему! Тот, кто таит тайну, скрытую в его существовании, кто не различим взглядом. Кто собрат мужчинам и женщинам, кому нет преград ни на небе, ни на земле. Кто дает пропитание всем людям и носит поэтому имя 'Великий Бодрствующий'. Тот, кто направляет свое горячее дыхание на своих врагов и носит поэтому имя 'Великая Сила'. Кто поражает своих врагов... Тот, кто карает всех, творящих преступление против него. Кто готовит место для того, кто отдает себя ему. Кто дает тому, кто взывает к нему. Властитель жизни, великий в величии своем! Прими мои малые дары. Нечем мне выразить сейчас великую свою благодарность, кроме этих подношений. Но ты читаешь в сердце сына твоего, что, хоть приношеня малы, жар сердца моего тебе и признательность моя тебе велики и в надлежащее время я проявлю это подобающе. Славься, львиноголовый, славься, владыка Солнце! Ибо ты — всё и вся. Ты даровал твёрдость духу моему и силу рукам сына твоего. Повержены враги и плоть их едят твои птицы! И это — тоже мой дар к твоим ногам, убил я двух сильных во славу твою, и духи их служат тебе, как рабы! Славься, бог воинов и храбрых!

Как только он начал приготовления к молитве, трое его солдат деятельно присоединились к ритуалу. Один добыл откуда-то благовония, второй принёс фигурку льва из ляпис-лазури, третий — резные костяные бусины, и присоединили к дарам, после чего встали на колени позади Нехти и, напевая и покачиваясь из стороны в сторону, отбивали поклоны в те моменты, когда добровольный жрец возвышал свой голос, обращаясь к богу-льву.

Для них Монту, Амон, Ра и Хор — все были лишь проявлениями Апедемака, бога солнца и льва. Но Владычицу-Хатхор, которая слилась с Вайек, и Дедуна не благодарили — негоже их замешивать в дело, где пролилась кровь. Их почтили позже, во время обряда похорон погибших.

Нехти и трое молившихся были не маджаями по крови (хотя в войске египтяне всех их и называли маджаями), а нехсиу с севера Вавата. Они были темны, почти как негры, но лица их были более похожими на лица жителей Та-Кем, носы были орлиными и любому было видно, насколько они отличаются от остальных выживших, которые были истинными маджаями. Те тоже возносили свои молитвы своим богам и покровителям. Но вот и они покончили со своими обрядами.

Затем Нехти вновь обратился к духам места, уже от всех выживших, и принёс им другие жертвы, включая спасший его талисман, и талисманы-обереги всех уцелевших. Они впитали в себя зло, которое могло погубить их владельцев, и спасли их. Носить их теперь было нельзя, а вот отдать духам места — можно и нужно.

Теперь, наконец, можно было заняться погибшими. Конечно, Нехти, а тем более его солдаты, не были слугами Анубиса*(жрецы-исполнители погребальных обрядов) и тем более не было у них всех надлежащих снадобий и времени для пышных похорон, как у египетской знати. Да и обряд был бы для египтянина в диковинку... Всех погибших похоронили вместе в отработанной штольне, проведя над ними странную заупокойную службу из мешанины обрядов Куша и египтян, положив им в дорогу к полям забвения нехитрый скарб и припасы и засыпав вход. Никто не озаботился точным ритуалом отверзания уст, ибо не было ни одного жреца и волшебного жезла, да и погребальные пелены не были пропитаны смолой антиу и маслом хекену... Признаться, и сами саваны были условными — что на убитых было, то и стало заупокойной пеленой. Один из воинов изобразил из себя плакальщицу, и даже попытался станцевать положенную у дверей гробницы пляску Муу. Ещё двое помолились Дедуну и Матери-Хатхор и принесли им в дар самые красивые куски кварца да баранью ногу, оставшуюся от пиршества бандитов (которую уцелевшие сами потом и съели, ибо божеству довольно запаха, а живым этого маловато, особенно раненым). Осыпали покойных осколками аметиста и кварца — этого добра осталось много... Уста отверзли копьем десятника, надеясь, что так избавят души усопших от посмертной немоты. Поставили чаши с лучшим вином для великой матери.

Впопыхах и сразу десятник даже не разобрался, но теперь стало окончательно ясно, что у него треснула (или сломана) одна или две косточки в левой кисти — когда бил одного из напавших, плохо собранной в кулак рукой попал тому в лоб. Ладонь опухала всё заметней, делать ей уже к концу молитвы ничего не получалось. Нехти обработал имереу и её, приспособил две дощечки и обмотал тонкими полосками полотна, правда, пришлось просить помощи — одной рукой никак было не управиться. Повязки он поливал водой — чтоб хоть немного остудить руку.

Глава 6.

Следовало немедленно известить начальство о всём произошедшем. Но Нехти медлил. Начальник прииска был угнан в плен, главенствующий стражи и другие десятники погибли. Не понятно было, что случится, когда горестные вести дойдут до Великих. Его могут объявить виноватым во всём, а могут, в силу малости его звания, назвать героем. И куда слать гонца, в Кубан или Короско? Его военное начальство — в Кубане, но рудник находится в ведении начальника дома золота из Короско, и именно туда воинский отряд направили сначала, а не на рудник.

Поначалу десятник хотел отправить посланцами (он всё еще не мог решить, в Короско или Кубан — это и для хорошего ходока в добром здравии пять дней пути) не получивших ран, но, подумав, послал одного здорового и одного легкораненого, чтоб было видно наглядно, как они страшно бились и тяжко изранены. И отправил их всё же в Кубан.

Известия, доставленные гонцами, ошеломили правителя Кубана. Не взирая на всю значимость этой крепости и её склады, годные, чтоб прокормить в случае осады тысячу человек, гарнизон был всего лишь восемьдесят бойцов, да плюс ещё двадцать патрульных для окрестностей. Но потеря всего сбора хесемен и золота за сезон... Тут не отговоришься малостью сил... Буквально через час после того, как был заслушан доклад 'воинов достойных и отважных', все пять колесниц выкатились в сторону рудника, а за ними бежал отряд в два десятка пеших, лучших скороходов и следопытов. Нехти зря опасался, его во всех донесениях изобразили героем. Героев сейчас очень не хватало, в сложившихся бедственных условиях.

Одновременно в разные места по Реке отправились самые быстрые лодки с гонцами. Так уж вышло, что вся военная сила была выше и ниже по Хапи. В районе от Бухена и до Кермы было войско, судовые команды и ополчение, посланные на усмирение скверны. Выше, на острове Сенмут (Бигге) была ставка Начальника судовых команд Менчудидису, хитрого маджая, державшего под рукой лично ему преданных лучших бойцов, оставленных на всякий случай, сами же судовые команды размещались от Таххута до Пер-Птаха.

Была надежда зажать банду в клещи, но уж больно призрачная — они могли сойти с тропы в любом месте и растаять в пустыне мелкими группами, двигаясь от колодца к колодцу и от источника к источнику. Причём о многих из этих мест благословенной воды ни египтяне, ни даже их проводники не знали, а многие из этих источников были столь ничтожны, что после бандитов воды там невозможно было бы добыть несколько дней. А для того, чтобы добраться до окончания караванной тропы, нужно было одолеть три порога, враждебно-нейтральную Донголу, которая хоть и не разразилась мятежом, но до сих пор была на тонкой грани от него, и дружественную в данный момент Напату, которая появление солдат восприняла бы ещё болезненней. И при этом по поводу Мероэ и Нури и их реакции можно было только догадываться. Вообще вся эта история — и бунт, и налёт — была крайне не ко времени, и всё произошло с наибольшим возможным вредом.

Первый заместитель царского сына Куша Иуни, вельможа во главе людей, колесничий Его Величества и великий маджаев, едва получил вести о новой беде, прибыл из Анибы, где была его резиденция, в Кубан. Прежде, чем он разобрался в обстановке, огромная сеть уже пришла в движение и остановить её сразу не было никакой возможности. Получив сведения о банде из пяти сотен дикарей, движущихся вверх, к Абу, Иуни не медля ни секунды ещё из Анибы отправил самых толковых нарочных в Абу и на Сенмут. Маху было велено собрать всех, кого только возможно, вооружить, большую часть приготовить к защите укреплений вдоль первого порога, лучшую — отправить с частью судовой команды. Судовые команды было велено стянуть в кулак как последний резерв, но, без личного приказа самого Иуни не использовать в возможных боях.

Прочитав приказ и весть о полутысячной орде кровожадных дикарей, идущих к ним, Мах приуныл. Не выполнить приказ было никак невозможно, просто подобно смерти, выполнить — примерно то же самое... В городе практически не оставалось никого, из кого можно было бы собрать ополчение — все уже были наряжены либо на подавление бунта, либо на восстановление того, что бунт уничтожил, причем отрядами незначительными и раздробленными. Быстро собрать их не было шансов, более того, они сами теперь были под угрозой уничтожения. Но оставить без защиты Абу... Правда, можно было зацепиться за длинные стены укреплений, оберегавших тропу караванов вдоль порога, но их не мешало бы срочно подлатать.

Последним резервом были прошедшие только что, не смотря ни на какие бунты, годовой смотр молодые чиновники и назначенцы на работы — вчерашние школьники и отставные ветераны, по большей части увечные, да хему несут, люди списка. В этой бедственной ситуации даже ненавидящие Маха великие люди из местных, не говоря ни слова, выделяли отряды из своих людей списка, ибо что значило отдать сейчас из поместья десяток-другой работников с припасами, если есть риск потерять всех их да и само поместье тоже... Не время было думать об очерёдности призыва и правильных приказах из Дома Счёта людей — нужно было быстро спасать положение. В итоге, к весьма скорому прибытию отряда в две дюжины сорви-голов из судовой команды, грозное войско было собрано в Доме Счёта людей* (учреждение, заведовавшее переписями, призывами на работы и службу. Гибрид райкома, ЗАГСа и военкомата) и даже частично вооружено. Грустное это было зрелище. Полторы сотни почти стариков, лентяев, укрывшихся по щелям от походов, да пухлощёких маменькиных сынков, в одежде и полотняных доспехах с армейских складов и свежеобритыми головами под армейскими париками и платками. Несколько скрашивали картину ещё полторы сотни хему несут — людей в основном работящих и спокойных, но не воинственных. Посоветовавшись с Инебни, сыном Чехемау, наставником судовой команды (ибо тот был ещё и Маджаем Его Величества и разговор с ним был как полезен, так и не ронял достоинства), Мах разделил свое воинство на две части. Половина отправилась подновлять воинские укрепления, причём туда направили всех не привыкших еще к невзгодам и тяготам юных чиновников и самых свирепых ветеранов из прибывших с Инебни головорезов, равно как и половину людей списка. Работы было много, сделать её надо быстро, и хему несут будут основой стада, ветераны — его поводырями, а молодняк — он и будет молодняком, который проходит ускоренное обучение. Всех же начинающих чиновников из отставников приспособили к привычному делу — воинскому, и они составили охрану для строителей и разведку. Вооружили отряды просто — из дани (в основном, щиты из буйволиной кожи), снаряжение работы домов шнау и ремесленников юга, как Вавата, так и Та-Сети — армейские парики из растительных волокон, головные платки и стёганые передники — единственные доспехи, которые им достались. Собственно оружие было получено с гарнизонных складов — пращи, с пересохшей от времени кожей, и копья, отполированные временем и руками, чьи наконечники были наполовину уже съедены бесчисленными отковками края для остроты, да тяжеленные осадные щиты. С гарнизонных же складов получили армейские палатки. Хормени, как и многие другие анху из семей побогаче, взял оружие из дома, и проследил, чтобы это было записано в свитках. Из дома же он ещё прихватил, помимо того, что было выдано, широкий отцовский пояс из толстой кожи с медными бляхами, защищавший живот, от которого вверх шла перекрещивающаяся сбруя. В месте пересечения на груди тоже был медный диск, защищавший грудь. Это был отцовский трофей с давних времён, но ухоженный, кожа была смазана и не пересохла. Деди позволил бы ему взять этот доспех, не сомневался Хори. Ещё был взят кинжал, такой крупный, что Хори считал его мечом, праща и три копья — два лёгких метательных, и одно для боя на копьях. Ко всему оружию он был привычен, всё было по руке и знакомо. Свой лук — тугой, клееный из разных пород дерева и усиленный костяными накладками и жилами, Хори не стал брать. Лук был дорог и требовал ухода, и его было жалко, как и дорогие, тщательно сделанные стрелы к нему, и в пустыне он наверняка бы пересох.

Занятия с оружием и в строю были обязательны. После работ по ремонту. Скорее дотянуть новичков до уровня, когда их уже можно будет поставить в общий строй! И скорее привести в пригодное к обороне состояние стены караванной дороги! Борьба, соревнования между отрядами и строевая, строевая, строевая. Сначала без оружия, просто научиться ходить в ногу и на нужной дистанции, потом — то же самое, но трусцой. Потом — перестроения, сначала каждый учился выполнять команду сам, потом все вместе... Затем добавилось оружие, нелепое и неуклюжее в руках тех, кто его сроду не держал в руках, мешающее, задевающее и оставляющее на память о себе синяки, царапины и волдыри у хозяина и соседей по строю... И занятия с оружием уже вне строя и в строю, после чего шишек, синяков и ран прибавилось.

В первый же день их всех обрили наголо. Далеко не все из новобранцев могли себе позволить тщательно следить за внешностью. И теперь, в самый неподходящий момент руки новоявленных солдатиков сами ощупывали голову и уши, нарушая движение строя и выполнение команд и вызывая крики и наказания от их командиров.

Кормили их не то, чтобы впроголодь, но им постоянно хотелось есть. Да многие и не привыкли к такой еде — грубый хлеб, прокисшее пиво, сушеная рыба, лук, чеснок, горох... Хори удивлялся капризности и привередливости некоторых своих новых товарищей, да и их изнеженности, забыв, что сам ещё недавно был таким же. Правда, привередливость в еде исчезла очень быстро и у них...

Мерит-Хатор довольно спокойно пережила призыв Хори — ибо он был всеобщим. Хуже было то, что он вырвался из под её догляда и присмотра, и немедленно начал (о, она в том не сомневалась!) делать глупости. Она пыталась, пользуясь связями и влиянием, добраться до лагеря, в котором он жил и набирался воинских умений, но в этом ей помешал Мах, ибо разрешение на то, чтобы покинуть Абу и направиться в ту сторону необходимо было испрашивать непосредственно у него — город был закрыт. Правда, он пообещал немедленно по прояснению ситуации и уменьшении угрозы вернуть её мальчика в город, освободив от призыва. Несколько успокоенная, она вернулась домой, и в этот день работники удостоились милостивых кивков, а Руирести — даже похвалы за ужин.

У Хори же на ужин была работа и муштра. Адоб из поместий, известняковые и гранитные блоки из недальних каменоломен — всё пошло на ремонт длинных стен, сторожевых башен и караульных помещений. Тревожил водный путь — Хапи ещё только начинал съёживаться в ожидании сухого сезона, и был достаточно глубок для любых кораблей, способных пройти каналом Его Величества Тутмоса Великого. Поэтому в первую очередь латали укрепления в месте волоков, там же посадили самых метких стрелков и пращников и заготовили масляные факелы для освещения ночью. Одновременно продолжалась муштра и натаскивание, в первую очередь новичков.

Тем временем Иуни, конечно же, разобрался, что никаких пяти сотен мятежников, рвущихся к Абу, нет и в помине, а есть четыре-пять десятков (что тоже много, но уже не внушает ужасных опасений и колющих сердце предчувствий ) жадных и не особо сплочённых, но невероятно везучих грабителей. Непонятно такое покровительство к ним Хатхор, госпожи хесемена, и Хора-Хесемена, но — чего в мире не бывает? Он решил вернуться в свой дворец, в Анибу. Но надо было решить, как всё это преподнести выше и что повелеть ниже. Нет, открытая ложь недопустима, чати или любой другой семер или принц у трона тут же использует это против него — все готовы стать обоими глазами или ушами владыки... Да и у храмов было изрядное количество хранителей тайн*(официальный титул, между прочим) в любом месте, в том числе — в Нубии. Но вот как подать... С одной стороны, если представить это как часть мятежа, то потеря сбора даров Владычицы с рудника легко объяснима, и большие (либо ожидаемо большие) силы дикарей тут на руку. С другой — такие события могут стоить поста вельможному принцу, Владыке Южных стран, а он, являясь его заместителем и одним из старших Послушных призыву*(послушный призыву — люди совершенно разных социальных слоёв, но находящиеся в подчинении царского сына Куша или иного вельможи, нечто вроде вассалитета) царского сына может легко лишиться поста вместе с ним, и тут большие силы вторжения могут сыграть и на руку, и на погибель. Так ничего и не решив, он отправил уклончивый приказ Маху и Инебни, не менее уклончивую сводку Начальнику судовых команд, который формально ему не подчинялся и мог исполнять его приказы только в случае прямой угрозы, и отбыл назад, к великому облегчению Хуи, владыки Кубана, боявшегося промолчать, когда надо или сказать что-нибудь не во время, боявшегося отойти от высокого владыки и первого заместителя князя, в то же время — попасться ему на глаза и под руку в минуту его гнева. Формально он был почти равен ему чином, подчинялся лишь временно, пока по приказу князя замещал его, но явно боялся Иуни. Хуи не был повинен в случившихся на руднике Владыки Хесемен неприятностях, да и рудник ему не подчинялся административно, но своим поведением, и, как показалось Иуни, некомпетентностью и безволием вызвал у последнего не только раздражение, но и мысли о возможной замене его.

Менчудидису не зря получил свой пост. Он давно жил как египтянин, молился, как египтянин, одевался, как египтянин и был большим египтянином, чем многие уроженцы Двух Земель. В не менее расплывчатом и осторожном ответном письме, которое было образчиком верноподданического поведения, щедрой рукой рассыпал он намёки, расшифровать которые Иуни мог бы легко, но обвинить в чем либо обоих адресатов — было невозможно. Иуни всё понял верно. По сути, Начальник судовых команд предложил ему сделку и временный союз. Формально — он советовал отправить сильные отряды к старой плотине у Семны и к каналу от острова Сенмут, взяв под контроль с помощью Хнума*, владыки порогов, и первый, и второй пороги. Этим под наблюдение полностью ставился Хапи от первого до второго порога, а с ним — Вават, Иам и Ирчет. Ответственность за это возлагал на себя Иуни, а у Семны, как его заместитель — Менчудидису. На самом деле при ясности с силами грабителей это ничему не мешало, ничего не решало, но производило впечатление, да и входило в обязанности Хранителя врат*(один из титулов царского сына Куша), каковым являлся сам принц. То есть это можно было использовать при сохранении им своего поста как заслугу перед ним, а при его крушении — как мудрое и своевременное решение задачи, стоящей перед отлынивающим от дела опальным вельможей. Задача же преследования шайки, возврата похищенного и наведения порядка возлагалась на правителя Кубана, с которым у Иуни наметился разлад, а у Менчудидису были старые нелады. Для соблюдения приличий — поскольку в Кубане фактически не было сил, способных преследовать налётчиков полноценно и с реальным успехом — Маху предписывалось направить отряд для участия в поисках. С одной стороны, Мах давно был союзником Иуни и, при успехе поисков, победу можно было присвоить не себе, так хоть ближнику. А при неудаче — что ж, весь спрос с Хуи, правителя Кубана!

Иуни восхитился предложенным решением и, не меняя ни слова, переслал Маху папирус Менчудидису с пометкой от себя 'Нефер-неферу!', то есть — наипрекраснейшее! Мах всё понял как надо и немедля снял два отряда, один ветеранский с охраны, и один — молодёжный, Джаму Нефер, 'Прекрасный призванный на службу отряд'. Название словно пародировало название царской гвардии, и у Иуни удивлённо дрогнула бровь, когда он его услышал впервые, ну — имя дадено, ничего не попишешь... Редко, но такое случалось с отрядами джаму, правда это обычно значило, что их наставники были не особо свирепы и излишне снисходительны.

Стройка для выбранных отрядов прекратилась, а вот количество занятий, особенно для Джаму Нефер, с оружием и без, резко возросло. Теперь у них практически не было отдыха. Основное, чему теперь учили — действия строем в бою и действия группой вообще. Новички лучше знали теперь друг друга, отношения выстроились и вожаки обозначились, драк стало мало и они пресекались не только десятниками-наставниками из ветеранов, но и новоявленными вожаками, которых наставники пестовали и выделяли тем, что ставили ответственными перед собой за всю группу и наказывали, в случае чего, тоже за всю группу. Соперничество, которое поощрялось сначала, теперь наоборот, давилось в зародыше, и в первую очередь — самими вожаками молодняка. Но, конечно же, за столь краткий срок научить чему-то...Тем не менее, в один из ближайших дней новобранцев построили, назначили десятниками либо ветеранов из судовых команд, либо — некоторых из эьими же ветеранами намеченных новичков, и объявили набор в Кубан. Подоплёки всех этих событий не знали ни новобранцы, ни новоиспеченные десятники, чья стремительная карьера будоражила их честолюбие и усыпляла осторожность. Но задуматься времени уже не было... И отряды в Кубан были сформированы и назначены. Вопреки обыкновению, корабли пришли практически сразу с получением командирами этих отрядов предписаний от Маха, припасы, что удивительней, были уже погружены на них (из государственных закромов, за которые отвечал принц, а не Мах или Иуни) и уже через какой-то час после прибытия кораблей началась погрузка. В Джаму Нефер свежеиспечённым десятником числился Хори.

Мах выполнял свои обещания, данные Мерит-Хатор, и она на какое-то время выпустила мальчика из под контроля. В конце концов, у неё на шее дом, мастерская, поместье, хозяйство, слуги, бестолковые и не очень. И в конце концов, другие дети тоже нуждаются во внимании! Но кто же знал, что её сын проявит такое невероятное упрямство и такую же невероятную глупость! Он оказался одним из немногих новобранцев, заслуживших одобрение у наставников-ветеранов и одновременно — положение вожака у самих новобранцев. Правда, пришлось подраться, и не раз. Но когда происходил отбор отрядов в Кубан, сам мальчик и сбившаяся вокруг него ватага провернули дело так, что оказались в отряде Джаму Нефер. Несусветная, неимоверная глупость! Впрочем, чего ещё можно было ждать от такого ленивого мальчика!

И теперь весь гнев и возмущение Мерит-Хатор обрушились на виноватого во всём этом безобразии и безрассудстве — мужа, виновного хотя бы в том, что именно сейчас, когда он был нужен, он где-то шлялся и подавлял мятеж! Попутно полной мерой (хотя и заочно) воздалось и Иамунеджеху, да будут неровными его шаги и да порвутся его сандалии! Она словно позабыла об остальных своих детях, которыми только что собиралась заняться, и те вдруг ощутили вкус нечаянной свободы.

Мерит-Хатор направила знакомцам Деди в Кубане, к которым, она знала, можно обратиться и они не будут удивлены этому обращению, весточку с просьбой проследить за сыном, не дав ему потерять голову во всех смыслах, но так, чтоб он, избави боги, не понял и не заметил этого. Большего она сделать не могла, ей оставалось только ждать с лицом сфинкса и яростью в душе, мысленно обгрызая себе прекрасно отполированные ногти или запуская их (мысленно же) в физиономию то сына, то мужа. Дом притих, слуги мечтали стать невидимками, домашняя любимица — тощая кошка с загадочным взглядом Сехмет — временно съехала в неизвестном направлении. Себек-Эре и Котёнок пожалели об обретённой было на краткий миг свободе — она отлилась им дорогой ценой...

Вестей не было ни от мужа, ни от сына, и это злило ещё больше, так как приходилось довольствоваться слухами и додумывать их до немыслимых размеров. Она даже мечтала, чтобы пять сотен немирных дикарей, жалких негров, разрисованных красками войны, как можно скорее подошли к Абу. Её не беспокоила опасность — это пусть они опасаются, если окажутся между ней и сыном, зато он будет поближе! Хотя и Кубан недалеко — каких то два с небольшим шема*(шем равен 62,82 км) по реке вверх, правда, уже за порогом!

А Хори в это время впервые выполнял роль войскового командира. Десятника новобранцев-анху, но, тем не менее в ранге писца войска... Кто понимает — десятник может быть и старым служакой, заканчивающим карьеру, знающий об армии всё и вся, и начинающий чиновник, но вот писцом войска при этом стать сразу — это надо заслужить. Не помогали тут ни связи, ни богатство (хотя, в столицах — кто знает?). Тем более, не смотря на все слухи, ходившие по Абу о том, что Мерит-Хатор чуть ли не ириу хе-нисут — то есть входит в царский род, и Деди, и Хори считались неджесами* (нечто вроде шляхтича-однодворца, служивый человек, живущий только службой, первая ступенька в мир благородных). Тем не менее наставник анху, в чьём ведении был Хори, и которого полагалось называть при именовании 'почтенный человек, старший джаму, атакующий врага благодаря силе, любящий жизнь и ненавидящий смерть'* (Это всё реальный титул), и никак иначе, свирепый от своих шрамов на лице и по складу характера нехсиу Ментумес, описывая его при отборе отряда в Кубан своему командиру, Инебни, сыну Чехемау, дал ему характеристику: 'неджес доблестный, приятный, из города Абу, будет писец войска добрый, ловкий пальцами своими, смиренный, возвышенный любовью его величества, одетый среди джаму его; говорящий хорошо среди людей, пользующийся уважением меж друзей'.

Глава 7.

И вот они плывут на юг. Хори никогда не заезжал так далеко от дома. Это была ещё одна странность их семьи — они не ездили, как почти все, ни на праздники Бастет* (кошка, или богиня с кошачьей головой. Отвечает, среди прочего, за сексуальное наслаждение) в Бубастис, ни на великие мистерии Осириса, или на свадьбу Ра. Хотя в столицу приезжало, казалось, полстраны, опять таки — и посещение родственников дело святое. Они ж словно были отрезаны и заброшены в Абу, ни о какой родне и встречах с ней не было и речи (кроме того случая с дядей). Хотя родня наверняка была — появлялись письма, родители обсуждали что-то и кого-то, чьи-то семейные дела. Хори подозревал, что их собственные. Тайна щекотала, но, в свете осложнившихся отношений с родителями, не сильно.

Нет, конечно, он бывал неподалёку от Абу — на Филе, даже на Сехеле, поклонялся там с родителями по праздникам в храмах и приносил дары богам... Они бывали в гостях, и в городе, и в загородных домах и имениях. На охоте и рыбалке они объездили и черные и красные земли вокруг, и горы и реку. Но так далеко он всё же ещё не забирался. Самое дальнее место, до куда он с семьей добирался, был Небт* (Ком-Омбо) Старый храм, великий храм Хора, был построен ещё богом Имхотепом, но при Великом фараоне он был перестроен, ибо обветшал и пришёл в запустение, особенно за те годы, что правили чужеземцы. Храм вырос и был посвящен отныне Хору Великому, Хатхор и Себеку. Именно из-за последнего Деди-Себек и ездил сюда преклонить колени и принести потребные жертвы. Хори уже приносил жертвы Хору. Еще ему просто нравился сам храм. Нравились величественные ворота храма, возведённые по приказу царя-женщины и Великого царя. Еще ему нравилась стена Сета, на которой был изображен Великий, в руках у него были долото и мерная трость. Царь внимательно следил за стройкой, и тут, и южнее порогов, уже в Куше. Он считал, что храм и вера привязывают к Черной земле больше, чем солдаты и крепости. Ну, и торговля, конечно...

И хотя вражда жителей Небта к жителям Абу, а особенно Бехдета* (Эдфу), была велика (говорят, раньше доходило до настоящих сражений и даже человеческих жертвоприношений и поедания пленных), и Деди, истинно верующий и почитающий Себека, и Хори, как его сын, без боязни и преград посещали храм.

Филе оставался за порогом — юный десятник столько раз бывал там, что не жалел, хотя многие из его десятка сожалели о том, что они начинают свой путь за длинной стеной.

Хори испросил разрешения капитана и большую часть светлого времени в пути простоял на носовой площадке. Вдоль реки всегда мощно бурлила жизнь. Сначала — имения, загородные дома (включая и их собственный), деревни, городки... Они были густо нанизаны на реку, как бусины в ожерелье, украшены зеленью, не взирая на подкрадывающийся сезон засухи, шему, ибо 'рядом с Хапи всегда много воды'. К Хори подошёл старший их команды, посмотрел, хмыкнул, отправил на циновки — есть со всеми. Наскоро пожевав и запив, Хори вернулся на свой пост. Корабль шёл под парусом, но команда вовсе не бездельничала, и Хори разрывался между желанием посмотреть на работу матросов (он всегда любил корабли и ему было интересно на борту во время плавания всё), и любопытством к окружающему. Он едва не устроил охоту на бегемота, но у него не было гарпуна, по счастью. По счастью, ибо ему шепнули, что капитан почитает Таурт и поднять оружие на бегемота значило бы навлечь на себя его гнев. Помимо всего прочего, нужно было и следить за своим десятком — солдат без дела портится, как молоко на жаре. А занять их чем-то, да еще не мешая команде... Подумав, Хори вновь отправился к капитану в находящуюся в задней части корабля легкую надстройку из циновок. Посовещавшись, они устроили учения команды и джаму, в результате чего немало понервничали встречные лодки — откуда им было знать, что они учебная цель? Корабль лихо поворачивал, изображал таран или догонял лодки, а джаму учились держать строй на палубе во время манёвров, прикрывая щитами себя и команду, по возможности не мешая последней. Пришлось поучиться и вытаскивать людей из воды — во время резкого разворота, не удержавшись, за борт вылетел один из новичков, джаму по имени Тутмос. На этого лопоухого нескладного переростка (он был высок и неуклюж в своей длинной стати) вечно валились неприятности и несчастья. Однако он был старателен и исполнителен, почему и угодил в Джаму Нефер. Хори с удовольствием сменил бы его на кого-то менее исполнительного, но более удачливого, но, к досаде юноши, это было не в его власти. Повезло еще, что Тутмос, падая, обронил все оружие на палубе...

Ночью стало ещё интересней. Был месяц богини плодородия, Реннут, его пятый день. Видно, по берегам в этом месте жили переселенцы с севера, из Фив и Мемфиса, ибо они отмечали сегодня по северному календарю первый день месяца, псдженти *(календари в Абу и на севере не совпадали). Горели костры из ячменной соломы в честь богини, доносились голоса, песни и смех. Хори любил этот праздник дома, и грустно вздохнул. Они не приставали к берегу — Хори знал, что и не пристанут.

Он проверил свой десяток — сморенные речными битвами днем, все уже спали, даже караульный, казалось, спал с открытыми глазами. Ночь рухнула быстро, на небе высыпали звёзды, а воды Хапи словно светились изнутри. Было невероятно красиво и страшно. Никогда прежде, даже в храме, он не казался себе столь малым перед столь великим. Он чувствовал, что боги где-то рядом... Под плеск рыб (а может, и крокодилов), и лёгкий скрип снастей и дерева Хори заснул счастливым.

В Кубане ему не понравилось. Город умирал, и Хори это чувствовал, впрочем, спроси его — он, скорее всего, сказал бы (и это тоже была чистая правда), что после Абу он какой-то убогий, не взирая на то, что он был как бы не больше Абу.. Но всё как-то обветшало и ослабело. Даже Измеритель величия бога Хапи* (ну, то есть ниломер) был какой-то деревенский, что ли. Кубан при чужеземных владыках, о которых и не упоминают вовсе* (то бишь при гиксосских фараонах) не попал в лапы царя-Негра*(Во время гиксосской оккупации Куш стал независимым царством). Но теперь значение его слабело год от года — с возвращением в стране единой власти не то, что дождались старых порядков, но вот с переломом в борьбе с Девятью луками * (вообще все враги Египта) граница под тяжестью неутомимого напора новых владык двух земель проседала все дальше по реке — второй порог, затем третий...

Роль крепости Кубана, как щита Абу, давно упала, им даже правил теперь гражданский чиновник, а не комендант. Не смотря на то, что всё больше поселенцев появлялись здесь после побед Великого, и всё больше хозяйств появлялось в округе, город хирел, даже Храм Гора, владыки Кубана, давно не ремонтировали. А пустующие дома оседали и оплывали, никем не поддерживаемые, и служили жильём для одичавших котов и собак. Город находился между Абу и Анибой, столицей Миама, где построил свои палаты ещё принц Аменхотеп, царский сын Куша. Там нашли себе теперь место и сокровищницы домов серебра и золота, войсковые склады, хранилища товаров для торговли с нехсиу и маджаями и товаров от нехсиу, лабазы для дани и закрома для зерна и прочих запасов. Город Кубан просто оказался между — между городами, делящими власть и богатства, между временами когда он был нужен и когда стал лишним. Он просто стал МЕЖДУ, не нужный ни там, ни тут, с правителем, которого собираются затолкать, как и его самого, более удачливые и ловкие соперники. Впрочем, только ли с правителем города такое возможно?

Вот, например, сам предшественник нынешнего царского сына Куша, Меримоса — Аменхотеп. Он был вторым наместником стран юга, который носил титул Царского сына Куша, до того титул был попроще — просто царский сын. Был он обласкан и хорош при дворе, пережил даже смену владыки и остался, что было совсем непросто, на своем великом посту стража южных врат при новом живом боге, своём тёзке. Впрочем, после коронации нового царя именовать его следовало тронным именем — Неб-Маат-Ра...Однако мятеж пятого года* (то есть на пятом году правления Неб-Маат-Ра — Аменхотепа III) стоил принцу должности, титула, положения и состояния, он был низвергнут в прах и кончил дни в опале. Мятеж поднял один из местных царьков, ставленник Аменхотепа, некий Ихени, и, наверное, принцу не простили в первую очередь того, что он не разглядел крамолы и взлелеял предателя на груди своей и под рукой своей. Ведь этот презренный и враждебный негр начинал с полного ничтожества, ел с руки у принца и преданно глядел ему в глаза. Но постепенно он возвысился до того, что стал одним из заместителей Аменхотепа, собирал для него дань и возглавил соединённое туземное войско.

Царь, едва вышедший из детского возраста (ему только что минуло пятнадцать лет) не казался опасным, вся воинская сила в этих краях, все финансы и зерно были в руках Ихени, и, казалось, сами боги помогают ему. Все возможности сделать родину Ихени, страну Ибхат — сразу за вторым порогом — новым царством и отрезать от Двух земель всё до Абу были перед ним как главное блюдо перед именинником на пире. Но мятеж пришлось начать раньше того времени, когда он дозрел бы, как ядовито-сладкий плод. Меримос тоже был воспитан Аменхотепом, но дальше начал взрастать при дворе — он сумел понравиться царице-матери, ибо был пригож, свеж, из хорошего рода и с приятными манерами. Но, помимо этого, он был ещё и умён, многие уши и глаза остались для него в Вавате и Куше, и платил он своим приверженцам щедро, всегда защищая их, помогал им рукой и словом. Уже давно он тревожил царицу-регентшу и молодого бога рассказами о возможном бунте, попутно сделав всё, чтоб он приключился внезапно и для царя, и для Ихени, и так и вышло. В результате подавлял неподготовленный бунт царский сын Куша, только не Аменхотеп. Получив из рук молодого царя свои знаки — перо, золотые браслеты, посох и плащ, Меримос ретиво взялся за дело. Да по сути, у него многое уже было подготовлено и устроено на этот случай. Набрав к имеющимся у него царским гвардейцам полчища негров в Вавате, он их руками задавил и уничтожил мятеж, уничтожил в битве, которая произошла в 5-ю годовщину царствования молодого бога, что было воспринято тем очень благосклонно. Даже пошедшие за ним негры разбогатели, многие рядом с ним возвысились, и теперь у Меримоса было собственное, преданное и почитающее его войско и верные чновники на местах. Мятеж был назван Большим, или даже Великим, в честь его подавления. Были высечены изображения и изречения на стелах и построены храмы. Да и то сказать — ведь это, по сути, был единственный военный поход, в котором (ну, некоторое время) принимал участие сам царь... Но теперь, спустя ещё четыре года, злые языки — а, может быть, просто люди, знающие, куда дует ветер, ибо быть злым в отношении могущественного принца опасно — уже поговаривали о том, что нынешний бунт может и ему стоить многого, очень многого. Если не головы, то смены хранителя врат Юга... Правда, может то говорили торопливые глупцы... А может, слухи распускал сам принц — чтобы выявить маловерных и кривых на пути его под рукой его, кто знает? По крайней мере, пересуды эти доходили и до простых ополченцев. У походного костра не всякий знает, как правильно наточить свой клинок, но всякий уверен, как надо править страной и ведает тайную суть всего происходящего.

Впрочем, в Кубане Хори надолго не остался, так что наслушаться слухов и посплетничать не успел. Благодаря письму матери, о котором он не знал, и характеристике Ментумеса, о которой он догадывался, его назначили командиром отряда пехерет. Пехерет — это патрульные. Он и его десяток даже не успели получить тюфяки и место в саманных, давно не белёных и полупустых казармах Кубана, как его вызвали к военному начальнику, второму лицу после правителя Хуи. В случае осады в городе могло разместиться до тысячи солдат, но сейчас их было так мало, что они не могли даже уследить за казармами (а может, их начальник был слишком мягкосердечен к подчинённым, что значит — нерадив в своем долге). Хори вызвали, поставили задачу, выдали деревянные жетоны на получение снеди и пива, и отправили в дозор и патрулирование окрестностей в одну из старых сторожевых башен на караванном пути, по которому ушли налётчики. Так уж сложилось, что в отряд (не отправлять же одних несмышлёнышей анху!) вошли и уцелевшие охранники с рудника. Они же должны были стать и проводниками.

Глава 8.

Из семерых выживших при набеге и троих найденных после него выжило шестеро. Двое своих раненых и двое подобранных умерли, правда, в разное время — первый, из найдёнышей, потерял много крови. Он почти не приходил в себя, посерел, как пепел, мёрз, не смотря на жару, и тихо ушел на тростниковые поля Запада еще на руднике, пока посланцы в Кубан были в пути. Второй был свой. Он и сам про себя всё понял, уж больно это плохое дело — рана в живот. Бедняга сначала пил вино, всё больше и больше, но, похоже, это только усиливало его мучения. Он словно сгорел почти что в момент прибытия подмоги. Лицо страдальца словно стекло куда-то, как будто кроме черепа под кожей уже ничего не оставалось. Он так кричал, что десятник помог ему уйти к предкам, и это было правильно. Третий, снова найдёныш, не пережил дороги до крепости, хотя его и несли всю дорогу на носилках. Четвёртый уже благополучно попал к лекарям, они давали ему нужные сильные зелья, прикладывали к ране жир, мёд и корпию, творили заклинания и волшбу, и вроде он даже пошёл на поправку, но... Видать, не зря говорят, что нет сильней колдунов, чем в Нубии. Вечером он заснул весёлый, а утром не проснулся. Среди уцелевших и среди солдат гарнизона чёрной слизью пополз слух, что они — прокляты колдунами. Но тут уж десятник доказал, что не зря он командир. Жрец из храма Гора, владыки Кубана, херихеб — чтец списка и сам сильный чародей, прочёл молитвы, окурил и окропил их, и взяв при этом двойную плату за обряд. Именно это почему-то всех убедило, что теперь дела пойдут на лад. И действительно, больше не умер никто. Снадобья ли, молитвы ли, а может, заклинания и обряд снятия порчи делали своё дело, и раны начали заживать. Даже у тех, кому врачи сказали, определяя рану и лечение её не успокаивающую фразу 'эту болезнь я вылечу', а тревожное 'эту болезнь я буду лечить и постараюсь вылечить'* (фразы произносились в несомненных случаях успешного лечения первая и при возможных неприятностях вторая). Дольше всего выздоравливал сам десятник, по сути, спасший всех тем, что вовремя собрал под рукой всех сопротивлявшихся, и последний из спасённых, Иштек, как раз тот, которого стукнули по голове и который прятался среди мёртвых. Уже здесь, в Кубане, лекарь, осматривая Нехти, лишь одобрительно крякнул, налил ему вина и сделал алебастрово-полотняный лубок. Править кости, к счастью, не пришлось, молитвы и заклинания завершили дело. Раны же все заживали просто здорово, впрочем, у Нехти так было всегда. Кроме того, в городе было теперь две власти. Старшим воинским начальником, комендантом крепости, назначили, прислав из Бухена, тамошнего господина конюшен Пернефера. Никаких разъяснений — он ли подчиняется правителю города, или, наоборот, Хуи становится под его руку, дано не было ни тому, ни другому. Так что в Кубане было некоторое двоевластие. Кроме того, Пернефер хорошо знал и отличал Нехти, так что десятник, предъявивший порядком подвялившиеся кисти убитых им воров и бунтовщиков, получил награду, благодарность нового коменданта и отдыхал, наслаждаясь жизнью да еще тем, что, кроме отдыха и выздоровления, делать больше ничего не мог.

Хуже было с Иштеком. Видно, удар по голове немного повредил что-то в его сердце* (египтяне считали, что человек думает именно сердцем). А может, это лежание в обнимку с покойниками на припекающем солнце так подействовало... Ранее весёлый и озорной, тощий и долговязый молодой маджай стал немного... ну, странен, наверное, и больше всего походил на застывшего в поисках и ожидании добычи богомола. Если он и разговаривал с кем-то, то, в основном, с собой. В первые дни его тошнило, постоянно болела голова и хотелось пить, слабость не давала двигаться. На солнце удар по черепу напоминал о себе тем, что кружилась голова и подкашивались ноги. Но это постепенно уходило в прошлое. Остались же с ним запахи. Ему казалось, что сладкий смрад мертвечины въелся в него, в кожу, мышцы и кости. Он постоянно стирал свои вещи и мылся сам при первой возможности, и хорошо, что на руднике был обильный колодец, потому что, закончив стирать набедренную повязку, он мог начать делать это снова сразу же, немедленно... В привычку для Иштека вошло постоянно себя обнюхивать — он и сам не замечал, как, оборвав себя на полуслове, склонял голову к плечу и шумно вдыхал запах своей кожи, после чего мог, не закончив фразы, отправиться в очередной раз мыться и стирать свои тряпки. Парик он сменил, благо этого добра хватало, но и новый он постоянно срывал со своей небрежно обритой головы и обнюхивал порыжевшие от возраста и беспрестанного мытья растительные грубые локоны. Неприятней всего непривычному человеку было наблюдать, как Иштек нюхает себя под мышками или, сев на песке, обнюхивает собственные ступни и между пальцами ног. В полную луну он не мог спать, выходил из палатки и выбирал место для засады — нападения он теперь ждал всегда. Каждый жест он вымерял и соразмерял, от всех держался на дистанции, ибо подсознательно был готов, что напасть может любой и готовым надо быть ко всему и всегда. Даже когда он полностью обнажался для мытья и стирки, он всегда держал под рукой оружие. Несколько раз ночью он закапывался в песок, считая, что земля заберёт из него запах и укроет при нападении. К волосам на теле и голове он стал относиться небрежно. Про себя он думал, что застрял на полпути между миром живых и мертвых на полях блаженных, впрочем, может он и не думал ничего.

Порядком уже отдохнувшего и отъевшегося, отоспавшегося и разнежившегося Нехти тоже вызвали к старшему офицеру гарнизона вместе с Хори. Он был неприятно удивлён тому, что его подчинили какому-то ребёнку, но ничего не сказал. За недолгий путь к казармам он, однако, успел поменять свое мнение — у них с Хори состоялся очень короткий, но ёмкий обмен мнениями, из которого стало ясно, что Хори отдаёт себе отчёт в слабой выучке своего отряда, собственной неопытности, но, тем не менее, командир он и никак не иначе. Он уважает Нехти за опыт и отвагу и прислушивается к его советам. Наедине. И уважает как подчинённого, а не равного. Если завтра поступит приказ, меняющий их местами, он будет уважать Нехти как командира, и выполнит любой его приказ мгновенно, но до того ждёт подобного от десятника. Как ни странно, Нехти этот разговор не разозлил, а успокоил. Парнишка ему понравился, и видно было, что он не только в школе проводил время. А ершистость... Кто в его годы не торопится доказать себе и всем свою взрослость и значительность? В конце концов из такого может вырасти неплохой командир, пусть только вовремя совершит свои ошибки и набьёт свои шишки. Главное, чтобы рядом был толковый унтер — нянька при набирающемся опыта офицере. Видно, ему этой нянькой и быть. Что ж, места известные, и риска, видимо, никакого, наверняка дикие уже разбились на мелкие группы и с добычей разбежались по своим кочевьям и селениям.

Хори тоже приглядывался к нехсиу (хотя чаще называл его потом про себя маджаем, как называли части туземных войск, набранные в основном из маджаев. Так уж повелось, хотя разницу между этими народами Хори прекрасно знал и видел). Пожилой, уже далеко за 30. Высокий, жилистый, с мускулом мелким, но твёрже черной бронзы, и выделяющемся так, будто под кожей не было ни полдебена жира. Лицо правильной формы, удлинённое, некрасивое, но выдающее силу, испещрено ритуальными шрамами на щеках и морщинами везде. Нос орлиный, чуть крупноватый. Умные карие глаза с желтоватыми белками спокойным и рассеянным взглядом смотрят на мир. Голова бритая, на ней парик, рыжий от возраста — обычный армейский. Вместо набедренной повязки из льна — юбка из шкуры, и, сколько мог судить Хори — из львиной. Левая рука на перевязи. На каждой руке на предплечье — кольцо из меди за храбрость, на левой — явно только что полученное. Запястья широкие. Говорит правильно, но акцент иногда становится силён — налегает на 'А', некоторые гласные глотает, некоторые согласные тоже. Когда волнуется, фразы строит с повторениями и дополнениями, звучащими странновато. Именно благодаря разнице в говоре он не показался Хори похожим на Иаму, тот говорил как жрец-херихор, гладко, правильно и красиво.

Нехти направил посыльного за своими солдатами. Они же вместе с Хори отправились в третий крепостной двор, где, ожидая своего юного десятника, расположились его подчинённые. Все остальные солдаты, прибывшие из Абу на других кораблях, уже отправились размещаться в крепости. Кто-то из них усилит гарнизон, кто-то — тоже отправится в патрули... Но, насколько знал Хори (и Нехти), нигде больше десятника из анху не назначили начальником отряда.

Завидев Хори с незнакомым унтером, его солдатики оживились, те, кто сидел на корточках или развалясь, вскочили, и потянулись к нему, ожидая новостей и приказов. Хори скомандовал отряду построение. И вновь Нехти понравилось, как без панибратства, но и без излишней жёсткости Хори держит в руке своих мальчишек — а то, что почти все остальные были ещё резвящимися юнцами, сомнений не вызывало. Без разговоров, пререканий и напоминаний он собрал и построил всех, объявил, что Нехти — его заместитель, представил Нехти старших по тройкам и всех остальных, сам познакомился с его маджаями, слегка застыв при виде обнюхивающего себя Иштека. Объявил о месте назначения и задачах, которые они будут на этом месте выполнять. И, если мелюзге из Джаму Нефер это пока ни о чём не говорило, для солдат из неполного десятка Нехти сказанное с одной стороны означало, что отдых и приятные увеселения в городе закончены, с другой — шансов загреметь на тяжёлые и неприятные работы, подвернувшись под руку какой-нибудь мелкой штабной шишке, не будет. Проверив оружие и экипировку у новичков, Нехти недовольно забубнил что-то под нос. Но на этом он не остановился. Нубиец проверил, как они владеют пращёй и стреляют из лука, как сильны с метательной палицей, включая и самого командира, и остался крайне недоволен. Он отозвал в сторону Хормени и о чём-то пошептался, после чего отряд распустили на полчаса, а командиры вернулись к коменданту. Про себя десятник-ветеран уже начал думать, как и что подсказывать малолетнему командиру на постое в башне, хотя само место назначения опасения и не вызывало. Рука уже не болела, а ныла и чесалась, хотя с нападения прошло всего две недели, это раздражало и мешало думать, но не мешало ей пользоваться так сильно, как раньше. Кроме того, Нехти философски решил, что именно это позволило ему, опытному десятнику, бывалому маджаю смириться с верховенством малолетки, равного по чину и отставшего в опыте — неполноценность маджая как бойца и работника словно ставила их вровень.

Войдя к коменданту Пернеферу, Хори испросил разрешения присутствовать и для Нехти, после чего, произнеся нужные слова почтения, передал слово последнему.

— Отец мой, — обратился Нехти к Пернеферу (это прозвучало 'Атец м-й!), — прошу выслушать меня без гнева. Мой командир не служил пока в восточной пустыне, и не всё о ней пока знает. Это не беда, но беда то, что отряд его не оснащён должным образом, и не подготовлен правильно. Ты знаешь, отец мой, махар* (герой) и марьяну*(колесничий, в переносном смысле — знатный человек. Оба титула заимствованы от хатти и миттани, что становилось модным среди знати), что лишний вес оружия в Красной земле мешает, и знаешь, что воюют тут на расстоянии. Разве не ты прошёл страну Ибхат и далее, до самых высот Хуа? Ты ведаешь форму третьего колена Хапи и знаешь вкус бури той, что в песках. Ты заботишься о своём отряде, твои кони быстры, как шакалы, когда их пускают вскачь, они подобны ветру из Западных пустынь, ветру тому. Ты сжимаешь поводья и поднимаешь свой лук — тверда рука твоя. Ты отец своим воинам, князья и великие Вавата глядят в твою ладонь. Смилуйся же над своими детьми и вразуми их. Они должны быть подобны молнии, натёртой маслом, их же щиты излишне велики и тяжелы. У них нет добрых луков и всего два сносных лучника, считая молодого господина, неджеса доброго среди джаму его. Пращей неплохо владеют шестеро, и это радует, но пращи их стары и истрёпаны. Метательных дротиков нет ни у кого, кроме господина моего Хормени, и метательных палиц — тоже. Дозволь довооружить их из крепостного арсенала по своему разумению. И дозволь ещё взять припас для ремонта башни и ещё немного нужных добрых вещей — палатки, одеяла, жаровни для еды...

— А сладкого черного вина из подвалов чати* (премьер-министр) с печатью великого быка не надо? Или какую-нибудь из шепсет* (благородная дама) в поварихи? — смеясь, спросил комендант. Даже Хори было видно, что он в добром настроении и, кроме того, неплохо относится к маджаю.

— Отец мой, я не прошу излишнего, того-этого, как хлеб из Камха* (т.е., сирийский, один из лучших) или хлеб-келешет, как гвардейцам. Я прошу лишь потребное!

— Хорошо, я подтверждаю твою просьбу. Вызови сюда начальника кладовых, я дам ему распоряжение.

— Отец мой, зачем себя утруждать? Давай на черепке напишем приказ выдать мне желаемое, и ты подпишешь его?

— Угу, и узнаю, что ты вывез половину складов крепости? Нет уж, зови его сюда и сам приди с ним. А потом проводи десятника и его десяток в дом еды — молодые всегда голодны.

— Тогда я тоже молод, отец мой, и присоединюсь, с твоего позволения, к ним со своими людьми.

— Хитрец! Ладно, держи моё разрешение на это непотребство, — и он протянул особой формы деревянный жетон десятнику.

Глава 9.

Утро началось так рано, что было ещё поздно. Лишнего пива и вина вчера не было, потому все встали легко, вспоминая вчерашнее пиршество от щедрот коменданта крепости. Началась беготня с получением всех припасов и имущества, что заняло много времени. Нехти принимал всё придирчиво и старался — с запасом, запуская руку куда мог дотянуться.

— Если бы вторая была здорова — запустил бы обе, — ответил он Хори, сказавшему ему эту фразу, — нам всё это пригодится, вот увидишь!

Здоровенные пехотные осадные щиты сдали в арсенал. Хори с грустью смотрел на эти чудовища — сколько сил и масла потрачено на то, чтобы привести их в сносный вид! Длинные пики отправились туда же. Взамен были получены короткие копья, пригодные и для того, чтобы их метнуть, и для пехотного боя, и добрые луки на всех, не могучие луки марьяну, а маленькие, но достаточно тугие, склеенные для этого углом и усиленные жилами. Хотя и лучников, способных управиться с ними, было, как справедливо заметил десятник, только двое. А стрелять из лука враз не научишься. Но Нехти и Хори, совещаясь вчера, решили погонять новобранцев на месте — время, как они надеялись, будет. Пращи были обмятые, но крепкие. Пучки стрел, колчаны, нарукавники, запасные тетивы, точильные камни... Мечей или кинжалов получше добыть не удалось, но палицы, метательные из дерева и с каменным навершием для рукопашной, и стёганые пояса получили все. Кроме того, Нехти, посмотрев на их ноги, хмыкнул и добыл тройной набор прочных кожаных сандалий на толстой подметке. Тростниковые на пустынных камнях быстро истреплются в мочалку. Получили даже походные жаровни из известняка, палатки и одеяла, еду и еще тысячу нужных вещей. Все придирчиво проверили.

Караван был довольно велик — помимо десятка Хормени и семёрки Нехти, в последний момент в их отряд включили ещё десяток пастухов собак с псами. Они были без десятника, просто приданы отряду, и Хори назначил над ними старшим Нехти, поскольку совершенно не представлял, что с ними делать. Кроме того, с собой следовало взять запас продуктов на всю эту ораву людей и зверей, запас воды — в башне был колодец, из-за него-то она и стояла в этом месте, но никто не знал, сколько он сейчас воды даёт и какой. Помимо всего прочего, Хори держал в уме, что был и риск того, что дикари отравили источник — он не знал, что это маловероятно для жителей пустыни. Опять-таки, никто из них не знал, не потребует ли и сама башня ремонта, ибо заброшена она была давно. Поэтому в караване прибавился десяток вьючных ослов с мехами воды, глиняными сосудами с зерном, которые, как сказал Нехти, и пустые потом пригодятся, перемётными сумами с другой едой, а также драгоценными в пустыне досками и древесиной, а также инструментами. Ослов должны были вернуть в крепость трое погонщиков, тоже увеличивавшие их процессию. Нехсиу успокоил слегка оторопевшего Хори. Он сказал, что всегда так и бывает — чтобы довести десяток людей до места, приходится ещё два десятка задействовать. Как бы то ни было, Хормени ещё никогда не командовал такой толпой, и уже всерьёз начал опасаться за успех похода. Честно говоря, он запаниковал. До этого вполне справлявшийся, юноша стал суетиться, делать сам то, что должны были сделать другие и не делать того, что сделать был обязан. Хорошо, что Нехти это вовремя заметил, и сумел слегка привести его в чувство, да и просто взял на себя значительную долю руководства, сделав вид, что это ему приказано. Хори было стыдно, но, в отличие от матери в подобных ситуациях, темнокожий десятник с рукой на перевязи не вызывал раздражения. Вообще, мелькнула малодушная мысль свалить всё управление караваном на маджая, но Хори смог её победить.

Перед выходом Хори построил отряд и объявил, что скажет короткую речь. Нехти искоса глянул на него и слегка кивнул — то ли сомневаясь, то ли одобряя...

— Не все из вас привычны к Красной земле. Я думаю, пастухам собак и тем, кто давно здесь служит, это всё давно известно, но говорю для всех и спрашиваю всех. Кто ваш злейший враг в пустыне?

— Лев? — неуверенно спросил кто-то из анху.

Хори молчал.

— Пыльная буря, — утвердительно сказал один из старичков.

— Пересохший колодец, — а это уже один из пастухов собак.

— Вы. Вы сами, точнее, ваша глупость и самоуверенность. Не ленитесь думать. То, что было привычно в Абу, неприемлемо тут. Оценивайте, что будет после вашего каждого шага. Отходя от лагеря по нужде — возьми тыкву с водой на день. Уже справляя нужду — смотри, не наступишь ли ты на змею или скорпиона. Они не бросятся на вас сами, но Селкет*(богиня-скорпион) и Уаджет наделили своих детей способностью защищаться, если вы будете опасны для них. Ложась спать, окружи себя волосяной верёвкой. Устало плюхаясь на камень — глянь, не вышла ли погреться фаланга на тот же камень. Загребая песок сандалией, подумай — не скрылась ли там змея. Я думаю, что лучше вам скажет десятник Нехти.

Нехти, одобрительно слушавший молодого командира, хрюкнул и откашлялся.

— Ну, всё верно сказано. Короче, ты одной рукой рули, а второй смотри! Я в пути присмотрюсь ещё, чего вы стоите, и тогда подробно всё приподобъясню. И — ваше обучение продолжается, молодёжь! Вы еще не солдаты двери Великих Врат, и только делаете первые шаги в эту сторону! Вы пока — переодетые и бритые домашние детки, которые думают, что они знают и умеют всё о войне. А вот если некоторые думают, что я затылком не увидел, как они нагло улыбаются мне в лицо всеми своими мыслями при постной морде на лице, те прекрасные люди страшно просчитались, и по прибытии на место войдут в жестокий прогиб, как последняя завитушка на молодых усах гороха. И бегать эти кто-то будут как молодые куланы от льва и обратно взад-назад. Я понятно их донёс, мысли те? А то, если кто что недопонял своей головой — доучит ногами, — и он повернулся к вытянувшимся в струнку своим старым подчинённым, которые, казалось, даже дышали через раз в эту секунду. Чуть замедленно сообразив, молодёжь тоже подобралась и даже обошлась без гыгыканий.

— А ну разойтись грузиться и таскать! — рявкнул десятник, и все, включая собак, припустились выполнять, ещё даже не поняв что. Хори восхищенно его выслушал и вздохнул — ему до такого было ещё далековато. Постепенно метание стало осмысленным, и припасы живо стали распределяться между теми, кто их понесёт — ослами и людьми.

Помимо всего этого столпотворения, готовящегося в путь, с командирами стоял также какой-то писец из крепости — впрочем, Хори к нему не приглядывался. Правитель прислал папирус с приказом взять с собой писца 'чтобы оценить потребность в ремонте и его размер', и вот он шёл с отрядом. Как и жрец из храма Гора, владыки Кубана, Саи-Херу (впрочем, из младших по чину) — дабы снять возможные злые чары, обновить черепки проклятий, закопанные на дороге, и, заодно — проверить, не отравлена ли вода и не оставлено ли заклятий. Жрец был довольно велик годами (так казалось Хори), довольно мал для этих лет чином, но надут от гордости, тучен, чванлив и спесив. Он имел на всё своё мнение, рядом с которым ничьё другое в расчёт приниматься не могло. Он знал всё лучше всех и напрягял весь караван поголовно, включая даже ослов, которые его дружно невзлюбили и пытались или лягнуть, если он проходил сзади, или укусить крупными жёлтоватыми зубами, если он был впереди.

Никто и не ждал, что жрец будет что-либо делать по сборам отряда или потом — по обустройству лагеря, но того, что он затребует, чтобы его несли на носилках, тоже как-то не планировали. Хори, поймав беспомощный взгляд Нехти, понял, что это тот вопрос, который решать нужно именно ему. Ясно было, что маджай и должностью не вышел, да и портить отношения с жрецами ему было не след. Иное дело — приезжий свежеиспеченный офицерик — мальчишка явно не из простой семьи. Хори пригласил жреца в сторону и вежливо объяснил, что нести его получится только за счёт груза, так что возможным это не представляется. Если бы тот не начал кричать, никакого урона ничьей чести не было бы. Но — Хори был слишком юн, чтобы сдержаться, когда перед его носом размахивают руками, брызгая в лицо слюной и окатывая волнами тяжёлого нездорового дыхания изо рта. Он и не сдержался, громко сказав, что самое большее, что он может сделать для почтенного жреца — это позволить навьючить на осла его имущество. Хотя лично он, Хори, не видит, чем несчастное животное это заслужило, и чем один осёл хуже другого. Сказано было громко, хлёстко, и за глаза теперь никто жреца иначе, чем 'заслуженный осёл', не называл. Но Хори уже сам себя ругал в душе за эту резкость — как теперь солдаты будут верить в силу заклинаний, как они могут уважать жреца? Да и врага нажил, причём из жрецов, каким бы он ни был...

До сторожевой башни, до которой был всего неполный шем, добирались за два с лишним дневных перехода — груза было много, Хори не хотел изматывать недавно раненых ветеранов и, в то же время, старался побольше нагрузить свой десяток, компенсируя их неопытность тяготами и испытаниями. Тем не менее молодечество и жеребячество у анху из Джаму Нефер временами вырывалось в самое неожиданное время и по самым неожиданным поводам. Лишь во второй половине дня они выдохлись и понуро переставляли ноги.

Но вот порозовевшее-полиловевшее небо показало, что первый день похода близок к концу. Становилось прохладно, да и вообще следовало подумать о ночлеге и ужине, хотя прошли и меньше задуманного Хори. Еще в начале пути, как только они отошли от крепости, по тихому совету маджая, Хори выслал вперед и по флангам три дозора, в каждом было по два человека и собака. Время от времени они возвращались к процессии и докладывали свои наблюдения. При последнем возвращении головного дозора Хори отправил вместо них троих ветеранов из Кубана и Нехти за старшего — выбрать подходящее место для ночёвки и начать его готовить для стоянки.

На взгляд Хори, а уж тем более Нехти, ночёвка прошла спокойно. Было холодно, как бывает в пустыне ночью даже летом, в самую засуху, а сезон Шему все же еще не наступил. Все сбились в кучу и накрывались одеялами по двое — топлива было маловато и его надо было поберечь. Тявкали шакалы, плакали недалеко гиены — что тут такого? Лагерь был под защитой ночных дозорных, сменявших друг друга, ограды из ветвей колючего кустарника уйди-уйди и собак. Горели костры из сухих ветвей того же кустарника. Ближе к утру охотящийся лев навёл своим рыком панику на ослов. И на жреца, который вскочил и заметался по лагерю, ища убежища, дав лишнюю пищу шуткам и сравнениям. Лев был далеко, и до лагеря ему не было дела — чего ж кричать и биться раненой птицей?

Второй день и вторая ночь были похож на первые, как близнецы. Привыкшие к Хапи, не знающие пустыни, мальчишки притихли, а может — устали. Кроме того, рядом с Хапи ночью было теплее, а тут по ночам было холодно. Даже пар шёл изо рта под утро. В середине третьего дня, в самый разгар дня, впереди, в низине, среди красной глины и колючих камней, показалось тёмное пятно зелени вокруг колодца и ещё одно, большее — вокруг пруда. Их путь до места, где ближайшее время придётся служить, подходил к концу.

Башня была построена давно, но не это ей навредило. Она, когда-то ухоженная и обороняемая, была заброшена спустя пару лет после Большого мятежа — за, казалось тогда, ненадобностью. Во-первых, власть казалась прочной как никогда — бунт стёрт в пепел на ветру и развеян, новый князь ретиво взялся за дело, расставляя верных людей и проверяя всё и вся. Во-вторых, эта тропа была не торной — несколько источников на ней пересохли, и купцы, царёвы слуги и просто путники со временем освоили новую, западней — переходы между колодцами там получались меньше. Вода важна даже сейчас, в прохладу, а летом без неё смерть, быстрая и злая. Так что гарнизон из башни сняли, а саму башню на время словно забыли.

Это было трёхэтажное строение из камня и сырцового кирпича, круглое, плавно сужающееся к вершине от трёх человеческих ростов внизу до двух вверху. Потом она вновь расширялась и образовывала круглую смотровую площадку с глинобитными зубцами. В первом этаже, как знал десятник, был выкопан подвал для припасов, довольно глубокий и раздуввавшийся вниз подобно груше. Толстые, в половину человеческого роста стены выше подвала оберегали защитников башни и от возможных врагов, и от погоды, сохраняя подобие прохлады даже в самую жару, особенно если смочить стены водой изнутри, и тепло зимой. Правда, они не спасали от насекомых и ящериц. Здесь, помимо мух, докучали еще и мелкие злые комары. Вход был на третьем этаже, к нему раньше добирались по верёвочной лестнице, а теперь — никак не добирались. Окон и других отверстий не было — ни врагу шанса, ни песчаной буре. Когда-то единственный темневший на буро-розовой стене проём, наверное, закрывался дверью, но теперь ничего не мешало ветру пустыни ворваться внутрь. Между собой этажи должны были сообщаться деревянными или верёвочными лестницами, проходящими сквозь люки в настилах ярусов. Их зёвы были не ровно один под другим, а смещались по кругу — если кто-то упадёт, так хоть не до самого дна... Основанием для дощатых перекрытий между этажами служили вмурованные в стены брёвна. Некогда белёная — не по прихоти, просто так прохладней летом, ныне башня облупилась и по цвету не отличалась от окружающей пустыни. Но не это беспокоило десятника-маджая. Дерево в пустыне — великая ценность. Он заранее был уверен, что полов и лестниц в башне нет. Веревочные лестницы с запасом везли в одном из хурджинов. Небольшое, но достаточное количество досок (из драгоценного дерева ма-ма, привезённого с юга, другого просто не оказалось на складе!) тоже везли с собой. Но вот уцелели ли балки? Взять их было неоткуда, несколько чахлых деревьев у колодца проблему не решали, да и срубить их рука не поднимется. Так что если их нет, жить придётся в палатках вдоль местами каменной, местами саманной стены-ветролома, да глинобитных мазанках, прилепившихся к ним. Не так уж и здорово, тем более что большая часть мазанок уйдёт под склады. Почва была глинисто-каменистая, но пыли и песка хватало, кроме того, ни припасы сложить, ни укрыться от непогоды, пока мазанки не будут отремонтированы. О бунтарях Нехти и не думал — он не сомневался, что злодеев уж не сыскать. Две с половиной недели — достаточный срок, чтобы следы остыли. Ему жаль было их пленников и пленниц, но что толку горевать о невозможном? Если бы его спросили, хочет ли он отомстить, он бы лишь пожал плечами. Во всём произошедшем не было ничего такого, чего бы он не видел раньше. Он сам так же нападал на деревни врага. Или объявленных врагами. Война, малая война — часть жизни в пустыне. Борьба за колодцы, пастбища. Он не испытывал ненависти к врагам. Убивал — да, но без злости, а как необходимость. Война между кланами и племенами иногда затевалась по договору их старейшин и вождей — просто чтобы уменьшить число обитателей того или другого края пустыни до уровня, который она могла прокормить, и попутно — завоевать славу воинам. Он впитал эти наравы с молоком матери, но сейчас он давно служил в войске Та-Кем, и воевать из-за угрозы голода нужды не было. Его десяток пострадал меньше всех. Он жив и уже почти здоров. Попадутся ему эти презренные негры в бою — он сразится. Убьёт он их — так тому и быть. Убьют его — ну, это рано или поздно случится. Возьмет их в плен — так зачем их убивать, это добыча, и довольно ценная... При всём том он не считал их ни соплеменниками, ни ровней себе — дикие, они и есть дикие. Мимоходом он исправил ошибку молодого командира и назначил в охранение вокруг крепости три двойки — каждая из лучника и собачьего пастуха со своим питомцем.

Хори же жадно смотрел на оазис — ему было любопытно, где пройдут ближайшие его дни и недели? Наконец они приблизились настолько, что башня уже была отчётливо видна. Вернулся передовой дозор — в крепости никого нет. И ничего, включая кожаное ведро, которым черпали воду из колодца. Правда, на вопрос Хори, удалось ли проникнуть внутрь башни, выяснилось, что — нет. Нехти сообразил быстрее — все боялись проклятий диких колдунов. Запасное ведро было предусмотрено, его достать недолго, но проверить, что и как внутри башни нужно ещё срочнее.

На удивление хорошо проявил себя Саи-Херу — он, услышав, в чём дело, спокойно и ничего не боясь подошёл к башне, обошёл её, бормоча заклинания и молитвы, трижды посолонь, встал, достал из поясной сумы какой-то черепок и уложил его на камень. Призвав в свидетели Хора и Осириса, разбил черепок и провозгласил что так же, как и этот кусок обожжённой глины, с помощью Гора, владыки Кубана, сейчас треснули и разрушились все возможные злые чары и козни. Затем он величаво подошёл к Хори и сказал, что в ближайший же день надо проехать по тропам вокруг и закопать черепки с проклятьями всем, кто дерзнёт со злыми мыслями и нечестивыми намерениями по ним пройти или проехать. Все ритуалы и действия, все слова были проделаны и произнесены с таким спокойным достоинством, что Хори даже засомневался, когда жрец являл истинное лицо?

После обряда Саи-Херу поставил неподалёку малый жертвенник, сноровисто развёл в жаровне огонь с помощью принесённых в специальной клети углей, в которые он время от времени всю дорогу подбрасывал дрова. Принеся в жертву пиво, вино (по глотку — богу, по два — себе), зерно и сушёную рыбу, он бросил на угли какие-то травы и небольшие кусочки какого-то дерева. В воздухе приятно запахло пунтийскими благовониями.

Теперь уже никто не боялся лезть в башню, но Хори выбрал Иштека, к которому уже приклеилась новая кличка — Богомол, и в напарники ему — одного из своих молодцев-анху, знакомого ещё по школьным временам, Тури. По команде Хори анху построили что-то вроде живой пирамиды — трое в нижнем ряду лицом к стене и уперевшись в нее руками, двое у них на плечах, тоже лицом к стене, и двое, самых рослых — сзади, слегка пригнувшись и упёршись в переднюю тройку руками. Хори и последний из десятка анху (ещё один был в дозоре) стали лицом в обратную сторону, сложив руки в замок и слегка присев. Всё это они отрабатывали в лагере — придумали сами, как быстро влезть на стену, если нет ни лестниц, ни верёвок. Нехти крякнул — не то одобрительно, не то осуждая их торопливость. Богомол, достававший из хурджина верёвочную лестницу и добывавший моток верёвки из другого вьюка, только что повернулся и с слегка удивлённым спокойствием смотрел, как, встав на руки Хори и его соседа ногами и подброшенный ими, птицей взлетел Тури сперва на плечи двух высоких, затем, когда они разогнулись — на верхних. И вот он уже наверху, но — немного не достаёт до проёма. Богомол дожидался, нюхая свои подмышки и плечи, пока Тури слезет, а потом повторил его манёвр, правда, с меньшей ловкостью в силу отсутствия привычки и того, что пирамида чуть не распалась стихийно после того, как Тури спустился. Но оклик Хори остановил закопошившийся живой помост. Иштек вскарабкался, не забыв ни лестницу, ни верёвку, ни факел, который заткнул за пояс на спине. Неясно было только, как он его разожжёт. Ему вполне хватило роста и длины рук. Зацепившись за края проёма, он нырнул в темноту. Через несколько томительных минут из окна вылетела верёвочная лестница и показалась голова Богомола:

— Балки на месте, командир. Здесь никого нет, по крайней мере, на двух верхних этажах. Но есть что-то... Я слезаю...

И он живенько спустился по закреплённой лестнице.

На этот раз, не поняв из речи Богомола ничего толком, Нехти решил лезть сам, но, пока он высвобождал руку в лёгком лубке из подвеса, Тури уже взлетел вверх — приказа ему никто не отменял. И, не успел Нехти подняться, как Тури высунулся из проёма, морща нос, и помахивая перед ним рукой.

— Здесь нагажено, как... Даже не знаю где!

Нехти влез, оттеснив Тури из проёма, и осмотрелся. Третий этаж был высотой примерно в четыре локтя. Стены, некогда белёные, облупились и потрескались, кое-где закоптились от факелов дочерна. Поставцы для факелов были вылеплены из глины, обожжены и вмурованыв стены, вместе со стенами же они сохранились, и это было хорошо. Сохранились местами также и надписи, оставленные солдатами, и буро-ржавые пятна прихлопнутых комаров — здесь, в оазисе, они должны были донимать всерьез. Полов на балках не было, и следовало их немедленно сделать. А запах, и в самом деле, был сильным. Слишком сильным. И пахло не только дерьмом, что ему очень не понравилось...

— Зажги факел и спускайся наружу, — сказал он Тури и поднялся наверх. Осмотревшись вокруг со смотровой площадки башни, он скомандовал трём двойкам — из лучника и пастуха собак — занять позиции вокруг, наблюдая за подходами, двум молодым солдатам он приказал подать ещё одну верёвочную лестницу и тащить доски для настила. Хори поднялся к нему. Отмахнувшись от мух, он поморщился:

— Ну и запах...

— Самое плохое, что ему нет двух недель. Надо спускаться и смотреть.

— Ты хочешь копаться в дерьме?

— Не хочу. Но надо. Ты сможешь на охоте определить по помёту, когда орикс был на водопое?

— Но это ведь другое...

— Нет, не другое. Только здесь ещё и на тебя могут охотиться. Считай это охотой на львов, причём их всегда больше. Хочешь — не хочешь, а придётся забыть брезгливость и научиться разбираться в сортах говна! Да и не только им пахнет, неужели не почувствовал?

Поднимаясь, они не брали с собой щиты и копья. У Нехти с собой были меч-хопеш, маленький кинжал в ножнах и булава, и теперь он пристроил их так, чтобы было удобно выдернуть их из-за пояса, а ножны кинжала перевязал на левое предплечье, поверх лёгкого лубка, который всё еще носил. Поморщивщись, он ухватился больной рукой за узел, которым была ввязана верёвочная же ступенька в основной канат. Хори был с одним лишь своим полумечом-полукинжалом.

— Возьми факел и свети, молодой господин. Что бы ни случилось, не вылезай там, внизу, передо мной, понял?

И они начали спускаться вниз по верёвочной лестнице — деревянная сохранилась, но некоторых ступенек не хватало, а прочие могли быть ненадежны, уж лучше так, пока лестницу не починят. Нехти спускался первым, Хори вторым, светя себе и маджаю зажженным факелом. Воздух, казалось, состоял из смрада и гудения мушиного роя. На уровне балок второго этажа нубиец приостановился и внимательно оглядел все вокруг и внизу. Второй этаж тоже был около четырех локтей в высоту и, в общем, выглядел копией третьего. Кое-где сохранились остатки настила и деревянная лестница вниз — первый ярус был выше всех прочих, около пяти локтей в высоту. Шириной внизу башня была двенадцать-тринадцать локтей. Дощатый настил внизу не был нужен — за исключением погреба по центру, там был утоптанный земляной пол. Дерьма было много, но было ещё кое-что похуже.

На полу первого этажа, ровно напротив, с обеих сторон от дыры погреба, лежали два похожих на изломанные куклы детских трупа.

Глава 10.

Темнокожий десятник сдавленно замычал-зарычал сквозь зубы.

— Рука? — спросил его напарник, — может, поменяемся и я пойду вперёд?

— Рука? А, нет, не рука... Слушай меня внимательно! Я знаю, что там, а ты — нет. И это, то, что внизу — очень, очень плохо. Клянусь всеми старыми и новыми богами, клянусь сестрой, хуже не бывает, да... Просто смотри, просто делай то, что я скажу, и ничего больше. И просто ничему не удивляйся. Факел к середине и замри на лестнице, мне нужен свет! Что бы ни случилось — не шевелись! Только свети!

Хори повернул факел горизонтально и вынес пламя как можно ближе к середине.

Десятник, старательно прицелившись, мягко спрыгнул с лестницы, стараясь попасть как можно дальше от каждого из детских трупиков, и при этом не угодить ни в одну из куч. В руке его уже была воздета вверх булава — массивный, выточенный в форме окольцованной заостряющимся диском каменной груши оголовок навершия на длинной отполированной ручке из прочного и тяжёлого чёрного дерева с плетёной ременной петлёй.

Мертвецы лежали, словно пытались согреться и сжаться в комочек, на боку-животе. Насколько мог разобрать Хори, им перерезали горло — по крайней мере, казалось, что из их шеек натекло порядочно крови. Конечно, рассмотреть её на глинобитном полу среди отвратительных куч, при мечущемся от непонятного сквозняка свете факела (верхнее перекрытие было цело, очевидно, мародёрам было лень выбивать брёвна из обмазки, и дневной свет почти не попадал внутрь). Только теперь Хори уловил, что, кроме испражнений, пахло еще чем-то, сладко и неприятно, не протухшим мясом и требухой, точнее, не только ими, а еще какой-то неестественный, странный запах, и подивился, насколько же обоняние у десятника-нехсиу острее, чем у него. Странно, но этот запах отпугивал даже назойливых и кусачих пустынных мух, которых на втором и третьем ярусе было множество. Вдруг ближайший к Нехти труп зашевелился. Сперва Хори не поверил своим глазам , ему показалось, что это просто колебание света — после прыжка Нехти с лестницы та слегка покачивалась из стороны в сторону. Но нет, ребёнок пошевелился, медленно сел и повернул своё лицо к десятнику. А вот потом произошло то, из-за чего Хори чуть не упал с верёвочной лестницы. Нехсиу быстро, без замаха, горизонтальным круговым движением ударил ребёнка булавой в висок. С каким-то чпокающим горшечным звуком та обрушилась ребёнку на череп, и тот словно осыпался на глинобитный пол.

В это же время зашевелился и второй ребёнок. Между ним и десятником был тёмный провал погреба.

— Свети, раздери тебя шакалы, если хочешь жить! — рявкнул тот, — главное, чтобы он не свалился в яму!

Не разбирая уже дороги, прямо по кучам, нехсиу кинулся ко второму ребёнку.

— Зачем ты убиваешь их? — возмущенно крикнул Хори, но так и не стал спускаться — не потому, что выполнял приказ, а просто как бы оцепенел на лестнице, — и в этот момент булава обрушилась на голову второго ребёнка.

Отчётливо хрупнуло, ребёнок издал какой-то сип и рухнул. Нехсиу осторожно его обошёл, держа булаву готовой к удару. Он пытался разглядеть что-либо в чёрном зёве погреба, но не мог.

— Спускайся, — сказал он Хори.

— Зачем ты их убил? — требовательно воскликнул Хори, — Это же дети!

— Тише! А ты спустись и посмотри, какие это дети. Если это дети, то уже дети царства мёртвых, но сам Анубис отказался открыть им врата загробного мира. Это потерянные души, знаешь ли о таких? Спускайся, тут нужен свет. Не знать, что там внизу — непозволительная глупость для нас, — маджай говорил негромкой скороговоркой, не отрывая глаз от спуска вниз.

Хори спустился. Осторожно ставя ноги, он попытался подойти и осмотреть теперь уже точно мёртвых детей, но десятник нетерпеливо мотнул рукой, призывая его к себе. Он прошипел:

— Это потом! Ты всё поймёшь через минуту, но сейчас нужно светить вниз. Только не подходи к краю! У тебя есть ещё один факел?

— Нет...

— Плохо... Ладно, не подходя к краю провала — просунь факел как можно дальше, — сказал маджай по-прежнему негромко и взял булаву обеими руками, подняв её для удара, словно то, что могло появиться из погреба, было нечеловечески быстрым и опасным. Края погреба слегка осыпались, и Хори и захотел бы — не рискнул наступить на край. А поведение маджая заставило его быть вдвойне осторожным. Полуприсев-полунагнувшись, он вытянул факел в проём лаза. Нехти осторожно, приставными шажками, приблизился к краю и заглянул вниз. Очевидно, что он не разглядел ничего опасного, но результат его всё равно не успокоил.

— Переместись на три шага против солнца, а я пойду по солнцу, — сказал он Хори очень тихо.

Хори так же осторожно и плавно, как десятник, подвинулся против часовой стрелки. Маджай напряжённо всматривался вниз.

— Проклятый погреб! С этим его расширением книзу ничего не разглядеть! Посмотри — там, правее тебя, это не солома? — полушепотом спросил Нехти.

— Она самая, — ответил, обернувшись, Хормени.

— Попробуй скрутить из неё толстый жгут и поджечь. Если удастся, кидай вниз и скрути ещё несколько.

Хори попытался скрутить жгут одной рукой, и, понятное дело, это не очень вышло, зато факел перестал освещать пятно погреба... Маджай выругался по-своему. Зажав факел подмышкой, Хори быстро скрутил несколько толстых соломенных жгутов и подпалил первый. Громко треща, сухая солома вспыхнула, обильно давая помимо света и голубовато-прозрачный дым. Первый соломенный факел полетел вниз, а второй и третий уже разгорались. Вот и они полетели туда же. И так слабо пригодный для дыхания воздух наполнился еще и горькой соломенной гарью, но на какое-то время в погребе стало заметно светлей. Вдруг внизу что-то зашуршало...

Хори вдруг показалось, что его сердце стучит быстрее, чем собака отряхивается от воды, и громко, словно сигнальный барабан, причём прямо у него в горле. Локти наполнились горячей ватой а по спине побежали муравьи. Даже на охоте за тем желтогривым львом он не волновался так. Всё это говорится дольше, чем заняло в жизни, казалось, воробей не успел бы взмахнуть крылом дважды...

Нехти напружинился, как леопард перед прыжком, Хори запоздало потянул кинжал, который он так и не вынул, спустившись с лестницы, из ножен.

Из подвальной дыры, отчаянно хлопая крыльями и пища, вылетело несколько летучих мышей. Хори ойкнул от неожиданности, а Нехти захохотал, как безумный.

Хори ощутил внезапную слабость в теле — напряжение отступило. Опасность кончилась пшиком.

— Пошли наверх, — сказал ему, отсмеявшись, маджай, берясь за корявую деревянную ступеньку лестницы нижнего яруса, — у меня аж в глазах резь от этого смрада.

Только теперь Хори понял, что ещё немного — и он сам задохнётся, дыхание перехватывало от застарелого запаха мочи, испражнений, горькой вони сгоревшей соломы и того самого странного и сладковатого неестественного запаха. Он кивнул, хотя десятник и не мог его увидеть, и полез за ним наверх. На верху башни, на смотровой площадке он чуть не выпустил верёвки лестницы — до того чист и свеж был воздух наружи. Кроме них двоих, на площадке никого не было — все исправно выполняли последние распоряжения, три пары охраняли лагерь, остальные копошились на работах по его разбивке. Двойка, которую отправили за досками, только что подтащила их к основанию башни. Хори вдруг понял, что прошла всего пара-тройка минут с той поры, как они начали спуск в башню, и удивился этому.

Нехти стоял, облокотившись о зубец башни, и, щурясь от яркого света (глаза ещё не привыкли после темноты) оглядывал холмы вокруг. Было невероятно красиво — ярко синее небо слегка размывало маревом над особенно нагретыми местами, камни, обглоданные ветром и песком во время бурь, и искривлённые кусты и деревца чётко рисовались на синеве. Розовый, красноватый, бурый и сиреневый цвета вокруг и пыльная зелень возле колодца. В синем небе распластал свои крылья лунь.

Маджай ухватил здоровой рукой лестницу наружу и начал втаскивать её наверх

— Не хочу, чтобы нам мешали при разговоре, — сказал он Хори.

Закончив с лестницей, он повернулся к Хори:

— Мы вляпались в дерьмо по самые уши!

Хори оглядел себя и его. Десятник ухитрился ни разу не влезть ни в одну из куч. Да и у него сандалии, хоть и требовали чистки, но выглядели лучше, чем он ожидал.

— Да вроде не так страшно, — сказал он.

Нехти снова захохотал, утирая слезы.

— Да я не об этом, хотя проветриться и почиститься не помешает. Если ты не понял, что увидел внизу (а я не удивлюсь, что так оно и есть), то мне придётся очень много тебе объяснять, и то забираться далеко отсюда во времени и пространстве, то возвращаться назад.

— Честно говоря, не понял. Не понял, зачем ты убил детей и какая там опасность была. Ты ведь явно опасался чего-то снизу!

— Опасность? Перед этим голодный лев в густой траве всё равно как спящий котёнок на руках у ребёнка!

— Да брось ты. Они еле двигались, и вообще, какая от них была угроза? Почему ты убил их, и что ещё за потерянные души?

— А, так ты всё же услышал и запомнил кое-что! Уже лучше... Если бы ты присмотрелся, ты бы увидел, что они уже мертвы, эти дети, и уже гниют. Им перерезали горло до самого позвоночника. Их принесли в жертву, и это злое, запретное, но очень сильное колдовство. Я не знаю, как и зачем это делается, но я знаю, что сильные колдуны, используя сильные снадобья, могут поднять убитого как жертву во время особого ритуала человека. Только это уже не человек, а лишь его телесная оболочка. Его пять душ в смятении и потеряны друг для друга! Его душа-Ка заблудилась меж мирами, и никогда она не сможет ни войти в царство мёртвых, ни жить среди живых. Несчастные лишены мира живых во время жертвоприношения, но и за врата Анубиса их не пускают, как ходящих с душой-Ба. Его душа-Сах не получена, а души Ах и Шуит вообще неизвестно где. Аммут уже пожрала его сердце, так как он отдан во власть зла, и даже Апоп не берёт его в свою рать на битву с Ра. И вот его Ба взъяряется и нападает на живых. Чем больше проходит с того мига, как Ба вернётся в тело, тем больше она ненавидит живых, подвергших её такой низости, тем лучше она может управлять этим телом и тем больше забывает, что была человеком. Её мучит голод, ей нужна плоть — любая, но больше всего они любят человечью. Ба, запертая в мёртвом теле, лишённая других душ и забывшая, что была человеком, знает теперь только одно — убей и сожри! И чем больше она сожрёт, тем больше и сильней станет, и тем больше забудет, что была человеком. Она всё больше умнеет, но это ум зла, обитающего на тростниковых полях, и выступающего против Солнца. Забыв, что было человеком, оно меняется, и всё страшней и сильней, все быстрей становится этот убийца-пожиратель. В глазах его ужас и проклятье, и слабый духом, заглянув в них, замирает, как камень. И даже сильному сердцу нелегко сбросить его наваждение. И ещё одно проклятье он несёт. Любой, кого он укусит, в чьи жидкости попадут жидкости этого неприкаянного тела, сам умрёт и станет таким же. От маленькой царапины, да, клянусь сестрой! Только дети Апедемака и его подобие, львы, леопарды и кошки, избавлены от этого. Поэтому именно они сторожат врата Дуат*(царство мёртвых). Говорят, что Себек и Таурт тоже дали своим детям защиту, но подлинно я этого не знаю. Долг любого живого — немедленно убить этот ужас, а убить его можно только одним образом — проломив голову. Говорят, даже если ты отрубишь её — она будет жить и щелкать зубами, и, если укусит — унесёт тебя за собой! А уж ударов копьём в живот, руки, ноги — он не боится. Нет, можно перебить ему голень и колено, он станет медленней, но не заметит этого, и продолжит атаки.

Долг любого живого убить его ещё и потому, что они бродят как здесь, в мире живых, так и на тростниковых полях, и, если душа ненадлежащим образом снаряжена в Дуат, они могут украсть душу и по дороге, что страшное преступление перед богом.

— Ты имеешь в виду вашего Апедемака или Дедуна? Они тоже ждут своих детей за тростниковыми полями?

— Апедемак — лишь один образ и одно имя. Я имею в виду Неназываемого. Я имею в виду Хранящего тайну, Великую силу... Бог — как драгоценный кристалл, повернётся одной гранью, и ты увидишь великую мать, Хатхор. Другим — и будет Бастет, третьим — и вот мощная Сехмет летит на крыльях чумы... Мы малы, чтоб видеть бога или говорить с ним. А вы ещё и забыли многое. Это большой разговор и не на это время. Сейчас надо думать, что нам делать. Не обижайся, маленький господин, но тебя, отец мой, назначили командовать сюда, чтоб ты набрался опыта в безопасном месте. Ты хорош для джаму, а здесь нужен опытный воин пустыни. И твои дети — в опасности. Они не могут еще толком помочиться, чтоб не набрызгать себе на сандалии, а считают себя великими махарами (последнее слово он словно выплюнул — он вообще не любил гиксосские словечки, ставшие модными у знати). На наших плечах великий груз. Нам нужно сберечь их жизни, укрепить башню, приготовить всё для нашей жизни. Только три человека, кроме меня — из моего отряда — поймут, что тут случилось, и только им я расскажу. И только они могут сражаться с этим сейчас. Твоих анху еще учить и учить... С другой стороны — если им не рассказать ничего, они будут и вовсе беззащитны...

— А жрец? — после некоторого раздумья спросил Хори.

— Этот? Не знаю. Еще утром я бы сказал — нет, но сейчас — не знаю. Он может помочь, да... Возможно, некоторые пастухи псов. Собаки ненавидят этих потерявших души, ненавидят и боятся.

— Но зачем потребовалось приносить их в жертву в башне?

— Это я и хотел бы понять... Но сейчас нам нужно заняться неотложным. Мы обязательно поговорим, и обстоятельно, только позже. У нас слишком мало времени перед лицом того, что может нам явиться, — с этими словами Нехти сбросил вниз верёвочную лестницу и свесился через зубцы площадки к джаму, развалившимся на доставленных ими к подножию башни досках.

— Я не слышал команды на отдых, желудки! Ну-ка строиться всем не занятым в охране лагеря! Господин наш писец войска, начальник отряда Хори желает говорить!

— Я не уверен, что стоит говорить мне, я и сам ничего ещё не понял..., — тихо сказал десятнику Хори.

— Не беда! Они должны привыкать, что ты главный. Спросишь, кто умеет плотничать. Остальных сам раздели. Давай прикинем — какие у нас первоочерёдные дела? — и он хитро посмотрел на Хори, явно проверяя.

Юноша не то чтобы разозлился — он до сих пор пребывал в некотором душевном оцепенении, и после пережитого, и после услышанного, наконец-таки встряхнулся и перестал думать только об увиденном.

— Первоочередные — колодец, охрана и разведка, расчистка башни... Настилка полов, ремонт стены и хижин вокруг поста, проверка погреба. Проверка хлебной печи, организация ночлега, места для собак и их поводырей, места для ослов на ночь, черепки проклятий, жертвы богам и духам, ужин, ночлег...— ответил юноша.

— Забыл, что нужно доложить начальнику войска владыки в крепости Кубан. И это дело такое, что нужно доложить и владыке города. А может, и великому пророку храма Хора, владыки Кубана.

Кроме того, надо срочно убрать потерянные души. Организовать смену постов и проверку. Заготовку топлива и колючего кустарника. Ещё — ты забыл, что главное для солдата. Поесть, поспать — с этим ты разобрался — и погадить. А вот это ты забыл. Определи, где будут отхожие места, и выдели людей их оборудовать, туда же надо вытащить и всё дерьмо из башни. Башню надо окурить, проветрить и отдраить полы, назначив на уборку провинившихся. Но — неплохо.

Теперь сам посуди — успеем ли мы всё сделать? Сможем ли сегодня спать в башне? Кого и куда отрядить? Я думаю, с этим сам справишься, единственное — не трогай трёх человек, которых я тебе укажу, я отправлю двух из них на проверку погреба и вынос тел, а третий их прикопает по-тихому, если ты решишь не говорить остальным... Ибо я тут всё думаю, отец мой — говорить ли при остальных, кроме них, этих трёх, о мертвецах тех, которые встают? И решить нам это надо сейчас, до построения, — от волнения ли, но в речи Нехти стал отчётливей слышен акцент и чисто нубийская, воспринятая и в самых низах Элефантины привычка уточнять — 'тех да этих', да нубийская же привычка ставить слова в чудном порядке.

— Они не трусы. Но это напугает кого угодно, если всё, что ты сказал — правда. Скажи, ты сам видел когда-либо подобное, или только слышал рассказы?

— Видел, и оно было намного больше и сильнее, чем эти бывшие дети, те, что лежат внизу. Я сам тогда был ребёнком. Колдун-леопард требовал от нашей деревни выкуп, иначе обещал проклясть. Старейшины отказали. Вместо проклятья он использовал запретное колдовство, и другие люди-леопарды его сами убили, но его порожденье успело проредить нашу деревню на пять человек, которым тоже пришлось переломить ноги и пробить голову, роняя честь родов и семей. Про изменённых, которые и на человека-то не похожи — ты прав, про то, во что оно может превратиться, только слышал. От стариков. Говорят, чтобы победить двух изменённых тех, пришлось объединиться восьми деревням, и они потом стали тремя — такую цену пришлось заплатить, но без этой цены, говорят старики, не было бы в них ни одного человека.

— Ты веришь в это, Нехти?

— Иногда старые люди, вспоминая молодость, считают, что в их время пиво было крепче, женщины — красивей и покорней, мясо нежнее а подвиги — славнее... Тут ты опять прав. Но лучше нам быть готовым к тому, что они не преувеличили, старые люди те, и вовсе не встретить такого, чем посчитать, что старость опять обманула сама себя и нас вместе с нею, и потом горько жалеть об этом.

— А теперь ты прав. Ты говоришь точно, как мой наставник...

— А кто твой наставник, отец мой? Еще когда вы проходили проверку в Кубане, я понял, что тебя учил кто-то из наших великих воинов, — с искренним интересом спросил маджай.

— Не знаю, так ли он велик, мать, например, его просто полагает лентяем и бездельником. Хотя он, конечно, лучший воин из тех, кого видел я и мой отец. Не смейся, я знаю, что молод, но отец-то мой кое-что повидал. Мой наставник хорош с любым оружием и без него, но как же он умеет вынуть душу во время обучения!

— Так кто же это, или он запретил упоминать своё имя?

— Нет, такого не было. Его зовут Иаму. Иамунеджеху.

— Как? Иамунеджеху — твой наставник? Тогда, я кажется, догадываюсь, как зовут твоего отца. А ты должен быть горд и счастлив таким учителем. Многие отдали бы золота по своему весу за то, чтобы учиться у него. Он воистину великий воин! Но прости, господин — отряд твой собрался! Реши сам — говорить им о виденном или нет.

Глава 11.

Действительно, все, кроме погонщиков, жреца и стражи собрались внизу, и даже без напоминания изобразили что-то, сильно напоминавшее строй. Хори откашлялся и постарался говорить проще:

— Я буду по-прежнему называть наш отряд 'Джаму Нефер', 'Прекрасные призванные', хоть и не все тут новобранцы, пусть даже и прекрасные. Но сегодня стало ясно, что все мы призваны! Призваны, ибо столкнулись со злом, которое обязаны победить, столкнулись с богомерзким тёмным колдовством. Нет места ему на земле, среди живых. Я не буду таить от вас — когда мы выступали сюда, и господин конюшен Бухена, старший отряда крепости Кубан и начальник лучников-маджаев, и мы с Нехти считали, что служба будет нелегка, но скучна. И вот, тут мы, в крепости Хесефмаджаиу. Но вместо отдыха после нелёгкого пути нам надо сегодня же изготовиться против нежданного врага, многое наладить и проверить. Внизу, куда мы с доблестным десятником Нехти спустились, мы обнаружили не только грязь и нечистоты. Там были и двое детей, которых убили ради колдовства. Славный десятник, быстрая сандалия Нехти победил колдовство это. И оно воистину нетерпимо пред ликом богов, ибо души детей тех потеряны.

Слова 'потерянные души' вызвали явное волнение, и не у трёх, а у четырёх маджаев. Кроме того, двое из пастухов собак тоже отреагировали слишком заметно. Глухой ропот знающих не мог не вызвать вопросов и у остальных.

— Господин и отец наш, дозволь слуге твоему покорному Амени, сыну Херу, сыну Амени, спросить — что или кто такие 'потерянные души'?

— Сейчас лучше и правильней вам расскажет о них десятник, славный, Нехти.

Десятник-маджай досадливо цыкнул — судя по всему, может стать и худо от этих рассказов. Но — слово сказано, надо объяснять:

— Некоторые из тех, кто родился в земле этой или давно здесь служит, знает не меньше моего. Вы наверняка у них потом спросите. Так что я скажу вам коротко, а бабьи страхи вам перескажут и так. Но и без пересказов тех не стоит забывать об осторожности.

Кто наш враг? Не дикие негры, нет. 'Потерянные души', 'Заблудшие', 'Изменённые'. Их могут звать по-разному. Это люди, кого злым непотребным колдовством умертвили особым образом и вернули их Ба в тело. А остальные души украдены и исторгнуты, и не попадают в Дуат. Но сердце их пожрано Аммут без суда и защиты, и души те исторгнутые обречены на вечные муки. От этого они ненавидят всех, и их терзает голод, вечный голод, который они могут утолить на время только пожирая других людей. И они, не принадлежа ни Дуату, ни миру живых, вечно скитаются и пожирают всех, кого могут. И с каждым сожранным они становятся сильней и быстрей. Но даже если самый слабый из них противостоит вам, медленный и неловкий — берегитесь! Если они вас только поцарапали или укусили, вы умрёте и станете таким же, как они. Они не боятся копья и меча, их можно убить, только раздробив им голову. Они не спят, но могут застыть без движения на долгое время. Они не любят лишней сухости, но воды тоже боятся, так что они не любят быть на солнце, и боятся Реки. Любимое место их — подземелья.

— Итак, это главное, то, что сказал десятник. Для безопасности и спокойствия, нам надо успеть многое. Кто из вас умелый плотник?

— Господин, отец мой, я, слуга твой покорный!

— И я, господин!

— Отлично! Подберите себе ещё одного помощника — ваша задача успеть сделать помосты на втором этаже и починить смотровую площадку, на которой я сейчас стою. Инструменты на втором осле, — сказал Хори. После чего обратился уже к следующему:

— Тури! Твой отец известен всему Абу. Он умеет выпечь сорок семь сортов хлеба, а ещё пироги и сладкие булки. Не поверю, что ты не разберёшься с хлебной печью. Сегодня и завтра мы еще будем есть хлеб из крепости, но, ради животов наших, печь должна быть лучше той, что у отца твоего!

— Не успеть, отец мой и командир! Если она разбита и нужен ремонт, то ей сохнуть до обжига три дня...

— Твои проблемы — но хлеб должен быть послезавтра к вечеру. Имеешь право, при разбитой печи, взять одного человека в помощь — на выбор, — 'так, с этим разобрались' — подумал Хори. Он чувствовал, что его как будто несет бурной рекой, — 'дальше'.

— Богомол!

-? (это означало безмолвно сложенное в вопросительной гримасе лицо Иштека, отвлёкшегося от обнюхивания самого себя).

— Приведи сюда жреца. Нам многое потребуется от него — проверить воду в колодце, обновить черепки проклятий, выяснить, не осталось ли следов колдовства на башне. Я думаю, благодаря именно его молитве Нехти победил так легко этих проклятых с потерянными душами.

— Я же спрошу — кто лучшие следопыты и охотники среди пастухов собак и их псов? Нужны трое, для них будет особое задание. Также троих назначить десятнику Нехти для осмотра подвала и выноса тел Проклятых. Ему же выбрать двоих — вместе с погонщиками ослов обустроить для животных конюшню. Проверить те мазанки, что вдоль забора. Остальные — четверо самых говорливых и имеющих наказание назначенное, но не отбытое. В башне есть работа как раз для вас! Лопаты на том же осле, и не забудьте — они должны быть чистыми по завершению работ! Пращи держим под рукой, дубинки тоже. Бить в голову, если появятся Проклятые!

В это время Богомол привел украшенного самой брезгливой из своих гримас Саи-Херу. Но, когда жрец услышал, в чём дело, он побледнел и зашептал себе под нос охранные заклинания, истово и быстро. Он так вспотел, и запах его стал столь резок, что ему впору было вместе с Иштеком начать себя обнюхивать. Заслуженный Ишак явно знал больше о потерянных душах, чем Хори понял и нарисовал в уме своем после рассказа Нехти. Жрец явно считал высокой опасность этих тварей. Тем не менее, он бестрепетно отправился в башню с тройкой ветеранов — осмотреть убитых и понять, осталось ли колдовство, способное всем им навредить, в башне. Это было сейчас даже важнее, чем вода. Мысленно Хори извинился перед ним за прошлое и пообещал это сделать на самом деле, прилюдно и с подобающим почтением. В то же время ему было забавно — солдаты явно приободрились после того, как с ними оказался жрец, а Саи-Херу воспрял духом от наличия четырёх опытных бойцов (Иштек, который должен был и потом сопровождать жреца, тоже отправился с ними). Он успел сказать им, чтобы они обмотали лица тряпками и взяли факелы, прежде чем они поднялись вверх.

Нехти тем временем, заметив, что один из погонщиков направился к колодцу, рявкнул:

— Воду до проверки жрецом не брать! Из колодца того...

— Но мне надо напоить осла, господин мой...

— Ты хочешь стать погонщиком мертвого осла? Оставьте одного, если хотите, сторожить скотину, а остальные на проверку конюшен и заготовку 'Уйди-уйди'!

Так называли колючий кустарник, чьи ветки, срубленные и разложенные вокруг лагеря, служили защитой от львов, а сухие и нарубленные на куски — топливом. Ну, ещё они служили причиной порезов и царапин у тех, кто их рубил, поэтому отправка на эти работы служила наказанием. Десятник огляделся и повелительными жестами призвал к себе двух солдат, одного из старичков и одного — из Джаму:

— Анхи, сын Нефера из Сумену!

— Я вижу тебя, отец мой!

— И Анукисхотеп, сын Яхмоса, из Та-Хута!

— Слуга твой покорный, командир!

— Вместе с погонщиками осматриваете хижины, конюшни и заготавливаете уйди-уйди. Старший — Анхи! Вперёд, время не ждёт нас!

Довольно быстро из башни появились жрец и солдаты. Саи-Херу был несколько зелёного оттенка, остальные выглядели получше. Назначенный старшим Себекнехт доложил, что погреб свободен и даже чист, вся гадость творилась на первом этаже. Не мешкая ни секунды, Хори направил в башню четверых штрафников с лопатами — убирать. Нехти спросил дозволения проделать в стене несколько малых отверстий, которые потом заделают — для вентиляции. С учётом высоты башни можно было ловить одеялами ветер вверху и дать неплохую тягу и при малых отверстиях — иначе в башне ещё долго нельзя будет находиться.

— Отец мой и знающий чародей, достопочтимый Саи-Херу, — подчёркнуто уважительно обратился Хори к жрецу, — как мы должны похоронить эти тела?

Он показал на завернутых в драный полог палатки два тельца, которые в этот момент спустили, обвязав верёвкой, сверху. Виднелись только босые ступни, продубленные, как у всякого египтянина или нубийца.

— Я полагаю, поскольку души их потеряны и прокляты, и они представляют угрозу для живущих, их надо сжечь...

— Себекнехт! Ты и Богомол сопровождаете почтенного чародея к колодцу, а затем — обойти округу и обновить черепки проклятий. Остальные — сжечь это с подветренной стороны, что останется — закопать в отхожем месте! Его вы тоже должны выкопать и оборудовать.

Плотники начали ремонт с верхней площадки. Хитрость их была очевидна — не лезть в вонь как можно дольше, но в данный момент Хори был с ними согласен. Уж лучше пусть будет полностью готова верхняя площадка. Её ещё надо будет обмазать глиной — от возможных огневых стрел и чтобы самим разжигать костёр на башне.

Прошло уже довольно много времени с той минуты, когда всем были заданы задачи, и сделано было уже много. Нехти был занят отверстиями для вентиляции, и Хори сам полез на башню — под приглядом и осёл работает резвей. Вопреки ожиданию, штрафники, с обмотанными тряпками лицами, работали как проклятые — видно, им не терпелось убраться отсюда поскорей. Почти все уже было готово, но Хори всё равно скорчил недовольное лицо.

Его манил погреб, почему-то ему хотелось спуститься туда и осмотреть его самому, казалось, там должно быть что-то важное и требующее его взгляда. Он уже направился было к отверстию лаза в погреб, но в это время его позвали снаружи.

— Заканчивайте тут, я пришлю Нехти принять вашу работу, — сказал он и полез наверх. Плотники уже почти доделали настил верхнего яруса в местах повреждений, и он скомандовал остаться одному, а второму с помощником приступать ко второму ярусу. Только дождавшись, что они начали передавать и укладывать доски с верхней площадки, он спустился с башни на улицу. Его поджидал Иштек.

— Жрец сказал, что колодец в порядке.

— Это точно?

— Мы спускались вниз, он смотрел воду, мы ныряли и смотрели на дне. Он проверил талисманами от яда, от проклятий и от дурной еды и воды. Всё хорошо. Вода чиста и её много.

— А где сам жрец? — спросил Хори.

— Он и солдаты, маджаи те, пошли творить черепки проклятий вокруг крепости.

В это время Хори сообразил, что так и не поставил задачу трём спутникам собак, и они вместе со своими поджарыми пустынными овчарками всё еще ожидают его. Молодой командир отправил их обходить лагерь по расширяющейся спирали — в поисках любых следов. Кроме того, он с облегчением заметил, что Нехти по-тихому исправил ещё одно его упущение — все, оставшиеся свободными, старательно (потому что под надзором Нехти) чинили стены вокруг их крепости с гордым именем Хесефмаджаиу. Стена, сооруженная местами из небольших валунов и камней, скреплённых глиной, а местами — чисто глинобитная, огораживала пространство неправильным кривым овалом примерно семьдесят на пятьдесят локтей* (египетский локоть — 0,635 м ). Изнутри к стене почти на всём её протяжении лепились, как ласточкины гнёзда под крышей, хижины, какие побольше, какие — поменьше. Зубцов на стене не было — просто она была достаточно толстой, чтобы её защитники могли стоять на ней, ограждённые от напастей более тонкой верхней её частью. Стена была невысока — меньше, чем в полтора роста в верхней точке, и была любопытно и слегка непривычно для Хори устроена в том месте, где был вход в крепость. Проход сверху был накрыт перемычкой, по которой можно было перейти с одной стороны на другую, не спускаясь вниз, правда, выходя из под защиты вала, и лишен ворот. Их и не было никогда, вход заваливали раньше громадным кустом уйди-уйди. Теперь этому кусту надо было найти замену — старый давно сгорел в кострах караванов, проходивших тут, да и о дровах, кстати, тоже надо было позаботиться. И ни одного свободного солдата... Он вышел с пастухами собак за этот проём — посмотрит хоть сам, нет ли подходящего куста? Крепость с незакрытыми воротами казалась беззащитной перед возможным нападением и доступной, как голая женщина с разведёнными в стороны ногами.

— Ничего они не найдут, отец мой, — сказал Иштек, придирчиво обнюхивая свои ногти. Хори и позабыл о нём, а тот всё продолжал бесшумно следовать за ним.

— Что? О чём ты?

— О бойцах тех, собачьих пастухах. Они городские, и собаки их — сторожа, а не ищейки. Дозволь и мне пройтись?

— Давай, но только пока солнце не окажется там, — и он ткнул в точку на небе, — да заодно поищи подходящий большой куст уйди-уйди для заграждения в воротах.

Иштек, не говоря ни слова, повернулся и побрёл, о чём-то разговаривая сам с собой. Он вообще сегодня был на удивление болтлив (для Иштека).

— И не забудь про уйди-уйди! — крикнул ему вслед Хори. Иштек кивнул, даже почти что полупоклонился, и слегка изменил направление своего движения. Хори пошел назад так, чтобы пройти мимо конюшен, сказать погонщикам ослов, что можно напоить животных из колодца. Вообще-то это вносило некоторую излишнюю сумятицу — то ли отменяя, то ли нет предыдущее распоряжение, о ремонте конюшен. Он сообразил это, но уже не стал ничего менять. Колодец был рядом с башней. Хори подозревал, что глину, вынутую при строительстве колодца, тут же использовали на строительстве башни и делая сырцовые кирпичи — адоб — для строительства мазанок — конюшен, складов, а может, казарм, теперь уж и не разобрать. Он как-то видел, как копали такой же. Двадцать человек делали его две недели, и глины было много. По верху колодца было выложено из камней широкое кольцо. Поверх него было перекинуто старое, обглоданное от коры ветром и временем кривоватое бревно акации. В средней части оно было заметно источено верёвками. Воду доставали кожаным ведром на длинной верёвке, которую перекидывали через это бревно и запрягали в нее осла. Сейчас одно из животных уже бойко топало, вытягивая первое ведро с водой. Судя по пройденному им пути, вода была не так уж глубоко, локтях в двадцати-двадцати пяти от поверхности. Всё таки зима, сезон перет, не так жарко, даже, бывает, зябко по ночам!

Ведро-мех перелили в здоровенное, сложенное из камней, обмазанное глиной и, кажется, даже обожжённое после этого корыто-поилку. Ослик водовоз потянулся к ней и, пока не напился, не уходил даже под палочными ударами погонщиков, которые торопились напоить остальных животных. На вид вода при переливании показалась чистой, прозрачной и прохладной.

Только Хори подумал, что неплохо бы попить и самому, как к нему подошёл маджай-десятник и протянул тыкву с водой. Хори благодарно кивнул ему, вытащил затычку из фляги и напился тёплой воды. Они опять вышли за ворота, и Хори, отхлебнув снова из фляги, аккуратно её закупорил и отмахнулся от назойливой мухи.

— Не понимаю я этих воровских негров! Чего уж проще было — бросили бы убитого не в башне, а в колодец, и нет нашей заставы...— сказал юноша, возвращая Нехти флягу.

— Я услышал тебя, отец мой, но ты не совсем представляешь законы этих краёв, — сказал ему Нехти, — Даже во время войн деревень колодцы не трогают и блюдут их чистоту. Если бы они, воровские негры те, сделали бы так, как ты сказал, вся пустыня ловила бы их до их смерти, и умерли бы они в страшных муках. За порчу колодца казнь только одна — в задний проход загоняют четыре колышка. Каждый колышек длиной около локтя, и их так и бросают потом в пустыне, преступников тех.

Хори зябко поёжился, представив подобную казнь.

— Не оставляешь их вниманием? — спросил Хори о строителях стены, меняя тему разговора, — мне кажется, они и так слегка напуганы, наверное, их и погонять не надо... По крайней мере, на стройке и ремонте укреплений — ведь речь идёт и об их жизнях?

— А, ты ещё поймёшь, отец мой... Куда солдата не целуй — везде жопа. Даже боязнь за свою жизнь не в силах победить его лень. Про самое важное для солдата я уже сказал. А для командира самое важное — чтобы у солдата всегда было много работ и мало времени на глупости.

В это время оклики одной из охранных групп привлекли их внимание.

По дороге, по направлению из диких земель к башне, медленно и безразлично, крайне устало, шли три или четыре нубийки и два груженых осла, тощих, со свалявшейся шерстью и резаными ушами.

Глава 12.

Ближайшая двойка (или тройка, если считать с псом) охраны кинулась к ним, впереди собака, за ней — собачий пастух. Лучник, пробежав немного, на удобном для стрельбы пригорке остановился, передвинул колчан половчее, вынул из него стрелу, облизал оперение и, наложив ухо стрелы на тетиву, взял лук наизготовку. Собака тем временем добежала до нубиек с ослами и рычанием заставила всех встать. Поводырь подбежал к ней, но пока не делал ничего — ждал указаний.

Хори выругался. То, что остановили этих ходоков, было правильно. Неправильно было то, что это произошло так близко от заставы. Будь на месте этих женщин немирные негры, они бы уже могли засыпать всех их стрелами, а что такое мощный лук в руках у маджая Хори знал не понаслышке. На охоте Иаму пробивал антилопу насквозь из своего лука, и стрелял он очень, очень быстро и точно. Неверно было выбрано само место для поста. Это была его ошибка. С другой стороны — будь они дальше и случись нападение, патрульных легко бы перебили без всякой пользы, и никто на заставе ничего бы не узнал. Тут надо подумать и посоветоваться с Нехти. Но самое главное — Хори совершенно не представлял себе, что ему делать. Он понимал, что нужно предпринять при нападении на пост. Он понимал, что ему делать при прохождении каравана в Две земли — был свод правил, говоривший, кто, с какими товарами и в каком количестве может двигаться. А вот что делать с этими измученными женщинами? И перед подчинёнными нельзя опозориться... Досмотреть? Задержать? Повернуть? Могут ли они быть лазутчиками? Связано ли это со зловещими событиями в башне?

В любом случае, нужно было выяснить сначала, кто они и откуда, куда и зачем идут. Нет, наверное, надо раньше досмотреть груз. Он никак не мог вспомнить имени собачьего пастуха, стоявшего рядом с кушитками, но отдать команду ему было нетрудно, поскольку тот смотрел на Хори, ожидая указаний. А вот за это его нужно наказать, нельзя выпускать из поля зрения досматриваемых ни на секунду, кто бы это ни был: ребёнок, старик, женщина... Колдун может быть под любой личиной, а ребёнок может вогнать кинжал в живот. Нельзя быть такой раззявой!

— Досмотреть груз, выяснить, кто они, откуда, куда и зачем! — приказал пастуху Хори.

Пастух наконец повернулся к нубийкам. Хори и Нехти тоже двинулись к ним, обходя по дуге так, чтобы не перекрыть лучнику возможные цели. Хори наконец-то смог их рассмотреть. Это были четыре крайне измождённые, с выпирающими суставами, запавшими глазами женщины. Из одежды на двух были только набедренные повязки, и их пустые груди только подтверждали истощение хозяек. Они были все в пыли и казались старухами, но, верно, не были таковыми — у трех за плечами висели дети, похожие на безучастных кукол. Они почти не обратили внимания на то, что собачий пастух роется в перемётных сумах, навьюченных на их ослов, таких же тощих и измождённых, как и они. На вопросы пастуха они отвечали на каком-то из местных наречий и языка двух земель не понимали — совсем дикие! И жалкие...

— Как ты думаешь, они могут быть лазутчиками разбойников? — спросил у Нехти командир тихо.

— Исключено. Не забывай, я бился ними, с дикарями теми. Они были из разных кланов, но никого не было из этого рода. Эти пришли откуда-то из далека, с восточных гор, глянь на их ритуальные шрамы на лице! И они даже не говорят на понятном языке. Я их понимаю, но со второго на третье, собачий пастух не понимает почти ничего, а ты, скорее всего, и вовсе не поймёшь — это какой-то очень дальний и редкий диалект, из древних... Пойду-ка я их сам спрошу, женщин тех.

— Это правильно, ответы надо получить. Но как ты разглядел их шрамы под пылью? — удивился Хори.

— Господин мой, они хоть и дальние, но родичи моему народу. Разве я могу этого не увидеть?

В этот момент пастух собаки издал удивлённое восклицание — попытавшись взять небольшой кожаный мешок из перемётной сумы, он уронил его от неожиданной тяжести. Мешочек раскрылся — в нём был золотой песок.

— А может, ты всё же ошибаешься? Взгляни — у них золото, — снова напрягся Хори.

Нехти подошел, присел рядом с мешком на корточки, запустил в него руку.

— Нет. Это золотой песок и самородки. Там, на руднике том, жила шла в кварце, её откалывали вместе с кварцем и мололи на мельнице, а золото у них, у женщин этих, другое. Оно желтее на цвет и жирнее на ощупь. Это доброе золото, лучше, чем было на прииске том. Лучшее из всех возможных.

Десятник распрямился, повернулся к женщинам и о чём-то заговорил с ними на непонятном Хори наречии — некоторые слова были ясны, хотя и звучали несколько непривычно, но в целом Хори, и так не то чтобы очень хорошо говорящий на нехсиу и маджайских наречиях, не понял ничего. Нехти же, надо сказать, вёл себя с женщинами уважительно и вежливо, хотя и было видно, что разговор даётся ему не так уж и легко — он часто замолкал, подбирая слова, и иногда переспрашивал непонятное. Голоса женщин, отвечавших ему, то по одной, то хором, были хриплы и слабы, как у старух.

— Они идут давно, от колодца Ибхут в горной стране. Я не знаю точно где это, господин мой, но не близко, ибо идут они уже половину луны. Женщины говорят, что идут они к слуге Повелителя, великого домом и скотом, да будет он жив, здрав и невредим, в крепость Сехемхакаурамаахеру* (Семна). Когда же я спросил их, женщин тех, почему не идут они в Кубан, оказалось, они из всех городов и крепостей знают только Семну. Три поколения назад там был кто-то, кто из их рода. Я спросил — как живут они в своей горной стране. Сказали они: "Мы не слышали ничего, кроме того, что эта горная страна умирает от голода". Так сказали они. И поскольку они знают, что египтяне ценят золото, собрали его они, сколько могли. И принесли, чтобы торговать им, за хлеб и припасы всякие.

— Принесите хлеба и пива! — крикнул Хори, обернувшись в ту сторону, где, по его расчётам, за стеной находились ослы и снятые с них перемётные сумы. Один из его новобранцев, гордо звавшийся Тутмос, тот самый ныряльщик с корабля, услышал его приказание. Не смотря на имя, это был крестьянин и крестьянский сын, до срока измождённый и изработавшийся, со спиной и коленями, уже будто раздавленными непосильным трудом. Впервые он наелся, кажется, только в армии, служил с удовольствием и старательно. Тутмос оставил то, чем был занят на ремонте стены, поклонился и исчез за стеной. 'Наверняка и себя не забудет, — подумал Хори, давно уже заметивший, что при любой возможности что-то съесть Тутмос ей непременно воспользуется, даже если он только что пообедал, — скорее всего, ринулся выполнять, как только понял, что можно и самому кусок урвать. Ну и ладно'.

Тутмос уже мчался дробной рысью, прижимая к потной груди четыре солдатских хлеба и смешно взбрасывая кривоватые ноги. Под мышками у него были два кувшина пива, и он изо всех сил старался донести всё, не рассыпав, быстро и прожевав то, что было у него во рту. Ещё он очень старался понравиться начальству.

Сонно-безразличные лица женщин оживились при виде снеди. Хори мотнул головой в их сторону, и Тутмос споро выгрузил в протянутые к нему почти по-птичьи тощие руки хлеб, нелепо изогнувшись при этом чтобы не выронить кувшин, поползший из-под левой руки. Придерживая его боком, он присел, ставя его на дорогу, перехватил второй, откупорил его и сделал глоток, после чего протянул передней женщине.

— Это я чтобы они не подумали чего, — извиняющимся и виноватым голосом сказал он командирам. Он всегда говорил, словно просил прощения за сам факт своего существования на земле. Непонятно откуда он извлек еще пучок слегка подвявшего зелёного чеснока и тоже протянул его передней женщине, очевидно, определив её как старшую. Не обращая ни на кого внимания, женщины устало и тяжело уселись прямо на землю и начали сосредоточенно есть, не обращая внимания на кусачих мух, даже не отгоняя их, но не забывая протягивать детям нажёванную кашицу из хлеба и пива. Те, большеголовые, тощерукие, с торчащими рёбрами и раздутыми животами, жадно, как воробьи, накинулись на угощение. Женщины передавали по кругу пиво.

— Видно, господин мой, не голодал ты, — тихо сказал Нехти, — Если они не ели долго, это может их убить...

Вероятно, это понимала и та женщина, которую Тутмос безошибочным чутьём вечного подчинённого угадал как главную. Теперь видно было, что все они вовсе не стары. То ли пиво, то ли еда придали бодрости их лицам и блеску глазам, но эта, хотя и казалась чуть моложе, повелевала ими всеми. Она что-то гортанно сказала остальным, и те послушно отдали все хлебцы ей. Хлебцы были убраны в суму, но пиво продолжало свой путь по кругу, и чеснок — тоже.

Теперь Хори рассмотрел их всех уже внимательней. Их лица были покрыты сложным узором инициационных шрамов в виде точек. Тела и одежды запылены, на шее — ожерелья из каких-то камней и костей, а также маленьких кусочков золота у главной. В волосах — перья, тоже запылённые до полной невозможности понять — какой же птице они раньше принадлежали. Но больше всего привлекали внимание Хори лица двух человек — 'старшей дамы', как он назвал для себя командовавшую женщину, и её ребёнка, кажется, девочки. На фоне их тёмной, даже сквозь пыль явно почти негритянской кожи ярко выделялись светлые зеленовато-серые глаза.

'Старшая дама' попыталась подняться, но, то ли пиво после долгого воздержания от еды подействовало слишком сильно, то ли силы её были истощены дорогой, это у неё не получилось с первой попытки. Нехти протянул ей руку и помог подняться, после чего она разразилась длинной тирадой. Очевидно пиво, смочив ей горло, произвело благотворный эффект, и голос её стал намного мелодичней и моложе, хотя какая-то будоражащая хрипотца осталась.

— Госпожа благодарит за хлеб и помощь, — кратко перевел её речь Нехти.

— Что они собираются делать? — поинтересовался Хори, — И спроси, не видели ли они кого-нибудь либо что-нибудь непонятное на своём пути?

— Они собираются немного отдохнуть, и испрашивают твоего разрешения напоить ослов, немного прийти в себя. После этого они собираются идти дальше, в ближайшее место, где могли бы добыть еды в обмен на золото для своего народа.

— На двух еле живых ослах много не увезёшь... — сказал юноша.

Нехти снова о чём-то спросил светлоглазую нубийку, та что-то ответила, затем — новый вопрос маджая, новый ответ дамы.

— Они хотят испросить разрешения прийти с большим караваном, где будут и их мужчины, для торговли. Им нельзя прийти в крепость большим караваном без позволения.

— Не самое лучшее время для диких негров, идущих на торг, они выбрали. И что делать нам? Отпустить их в ночь? А если их сожрут эти самые лишённые душ? Оставить в крепости? А не опасно ли это всё?

— Они всё равно не смогут идти сегодня дальше. Пусть переночуют за стеной сегодня. Не зря я видел сон прошлой ночью. А нам с тобой нужно улучить время, успеть доделать все необходимые дела и поговорить. И, сдаётся мне, спать нам сегодня предстоит мало, караул сегодня я доверю только проверенным бойцам, а их у нас немного.

Поколебавшись мгновение, Хори решил довериться десятнику, и скомандовал Тутмосу:

— Помоги им завести ослов в стойла и дойти самим, пусть пока устроятся в свободной пристройке.

Тутмос повёл нубиек, засыпающих на ходу. Хори все ещё смотрел им вслед — он сообразил, что так и не получил ответа на вопрос о том, не встречалось ли им что-либо необычное.

— Ладно, — подумал он, — но надо обязательно спросить это позже.

Повернувшись, он увидел, что лучник (из ветеранов Нехти) по-прежнему насторожен. Это ему понравилось, и он запомнил солдата. И это же напомнило о проступке пастуха. Не откладывая на потом, он тут же отчитал солдата за легкомыслие и высказал ему своё неудовольствие, после чего, пообещав продолжить разговор после смены с поста, отправил его к лучнику — продолжать дозор.

Куча дел стала немного меньше, но оставалась огромной. Да ещё эти горные маджайки с самого края земли. Голова у кого хочешь пойдёт кругом. Всё же надо срочно посоветоваться с Нехти — как расставить посты, кого отправить за топливом, как нести дежурство ночью. Надо запасти воды, узнать, что с хлебной печью, отдать команду о приготовлении ужина. Надо еще раз проверить башню — можно ли там будет сегодня спать? Надо, в конце концов, обживаться — найти для каждого человека и каждой вещи место, понять, чего не хватит им, а чего в избытке. Надо сделать эти стены домом — надёжным и хоть насколько-то уютным. Что-то он упустил, что-то важное, а вечер всё ближе и ближе.

Глава 13.

Обернувшись, он увидел, что Нехти исчез куда-то. Оставив на потом разговор с десятником, Хори решил пока узнать — как там с печью, и заодно проверить конюшни и склады, стоящие рядом. На склад нужна была дверь, и где её взять? Его беспокоили воры — не двуногие, а четвероногие. Хотя от них дверь — спасение слабое. Склад или закрома без кота или царской крысы? Это просто подарок мышам... Ихневмон даже лучше — он и змей не пустит. Тоже проблема — где ж его взять? Иштека озадачить? Ихневмон — зверь священный, его нельзя обидеть, приманивая на новое место...

С печью, слава богам, все было неплохо. Она почти не требовала ремонта, и Тури уже месил красноватую глину для обмазки. Его подручный, разинув рот, стоял и смотрел на него, и Хори немедленно направил его на ремонт стены — нечего бездельничать! Сколы и щербины были только снаружи и явно случайны, и печью можно было пользоваться хоть сейчас, что радовало. Со складом и конюшней тоже всё было неплохо.

Сзади заорал осёл, заставив Тури и Хори вздрогнуть и посмотреть на него. Животные уже напились, и теперь, словно певцы перед выступлением, разминали иссохшиеся прежде глотки 'пением'. Теперь у поилки стояли, не желая отойти, настрадавшиеся ослы нубиек. Судя по всему, ослы отряда разорались именно на них — чужаки есть чужаки. Только ослиной драки тут ещё не хватало! Нубийских ослов в одиночку пытался удержать Тутмос, переругивавшийся попутно с не желавшим помочь с добычей воды погонщиком. Рыкнув на погонщика и цыкнув на Тутмоса, Хори добился, что ослов поскорее напоили и дали им фуража из отрядных запасов, по той же норме, как и отрядным ослам, что вызвало брюзжание погонщика.

Голову, словно плотничий бурав, всё сильнее свербило ощущение чего-то упущенного. Крайне важного, но позабытого в этой суете и птичьем базаре. Он, наконец, вспомнил — жрец, с которым нужно поговорить, Нехти, и погреб, который он хотел осмотреть. И еще — нубийки, чем-то они его беспокоили. Хотя, возможно, только тем, что они — женщины... Жрец ещё не вернулся, Нехти был занят, и Хори снова полез на башню. Верхняя площадка уже была наскоро отремонтирована, и свежепостеленный дощатый настил покрывали обмазкой из глины, песка, рубленой соломы и скошенной сухой травы и навоза. Один солдат ногами месили густую липкую массу в яме, удачно оказавшейся прямо рядом с башней, затем прямо горстями накладывал её в кожаное ведро на верёвке. Его затаскивал наверх второй. Там он, хоть и был плотником, вываливал ведро, сбрасывал его вниз за следующей порцией, а третий и старший из них затем начинал нашлёпывать комки на помост, после чего разравнивал их куском доски, стараясь, чтобы слой не вышел ни слишком толстым — тогда он будет растрескиваться и неравномерно просохнет, ни слишком тонким. Поднявшись наверх, Хори увидел, что это уже вторая обмазка. Пока они внизу разбирались с нубийками, молодцы-плотники успели нанести первый слой.

— Подожди, пока первый слой хоть чуть-чуть подсохнет, а сейчас займитесь настилом на этаже внизу.

Плотник подчинился, но с явной неохотой, из чего Хори сделал вывод, что запах ещё не выветрился. Ну, выветрился — не выветрился, а лезть надо, подумалось ему. Оглядев с верха башни всю округу и не заметив ничего тревожного, он крикнул Нехти, вышедшему из конюшен, что спускается вниз и попросил приглядеть за всеми и всем. Дождавшись его ответа, он повернулся к люку и полез вниз.

Запах действительно был, хотя и стал ощутимо слабее. Самое главное — бодрый сквознячок поднимался вверх по лестнице из пробуренных Нехти в нижнем ярусе отверстий. Это позволяло надеяться на то, что всё же со временем от вони получится избавиться. Плотник уже приступил к ремонту. Работы тут было много, но простой — ибо не требовалось, как при строительстве корабля, идеального сопряжения кромок и щели никого не беспокоили. Хори подумал, что полы из дерева ма-ма, наверное, не встретишь и во дворце принца Юга, и улыбнулся. Стало темнее — вверху в проёме показался второй плотник, тащивший охапкой недлинные доски и бруски. Хори свистнул ему, привлекая внимание, и лично принял у него все деревяшки, вызвав некоторую оторопь у подчинённого.

— Ну, чего встал? Бегом за следующими досками! — рявкнул он, чем и привел солдата в чувство.

Хори спросил у старшего команды плотников, сколько времени уйдёт на изготовление двери и хватит ли на неё материала? Хватит ли его ещё соорудить на погреб крышку? Ответ был привычно-уклончив и срок явно был завышен.

— Ты не двери в гробницу бога делаешь, знаешь ли... И не забывай про утративших души, от дверей может зависеть чья-то жизнь! Нужно уложиться в один день, и плевать, как дверь будет выглядеть! Но она должна быть крепкой и прочной, дверь та! — он поймал себя на мысли, что уже, не задумываясь, говорит, как простец из Нубии. Мать бы сморщила недовольно нос... Впервые его кольнула острая тоска по дому — до этой минуты он почти и не думал об этом, просто времени не было. Настроение испортилось враз и, судя по всему, надолго.

Замотав лицо платком, он полез вниз, на самый нижний ярус. Штрафники уже управились с уборкой, но вылезать не спешили. Они сидели на корточках возле отверстий, пробитых и пробуренных Нехти, и о чём-то спорили, да так оживлённо, что и не заметили Хори.

— О чём шум, р-р-работнички?

Сидевшие судорожно и нелепо, мешая самим себе и друг другу, начали вскакивать.

— Да вот, отец мой и командир, — сказал наконец самый бойкий из них, рябой и разбитной парень из Абу. Хори мельком был с ним знаком — его звали Баи-крюк, и он был из ватаги грузчиков в порту, где и заработал свою кличку, нечеловеческую выносливость, натруженные руки и спину, а ещё привычку не лезть за словом в сумку да нахальную щербатую ухмылку.

— Командир! Командир! — донеслись крики с улицы...

Жестом остановив Баи, Хори крикнул, подняв голову к верху:

— Ну что там ещё?

— Следы, командир!

Выругавшись вполголоса, Хори полез наверх, буркнув Баи:

— После доскажешь, а сейчас — шагом марш к Нехти! Займитесь теперь ямой для отхожего места, в неё все убранное здесь и свалите.

Плотник усердно ремонтировал пол и лестницу, и задерживаться на втором ярусе Хори не стал — ему самому было интересно, что там за следы?

Он подсознательно ожидал, что следы найдёт Иштек, поэтому даже удивился, когда, выбравшись на верхнюю площадку и глянув вниз, увидел там не Богомола, а одного из вожатых собак со своей повизгивающей и приплясывающей на поводке питомицей. К чести Нехти, никого больше рядом с башней, кроме продолжавшего месить глину солдата. Кроме того, с площадки он увидел, что возвращается Саи-Херу и два солдата. Выходит, сжигать останки Потерянных душ остался только один? Почему? Хори спустился вниз, к изнывающему от желания доложить собачьему пастуху. Нехти, которого он хотел подозвать, уже сам спешил к башне. Дождавшись, когда он подойдёт, Хори коротко приказал солдату:

— Докладывай.

— Мы нашли следы, о командир и отец мой! Их много, и они идут на восход, эти следы! И люди, и животные. И им не больше трёх-пяти дней.

— Хорошо, сейчас дождёмся возвращения остальных, и ты их покажешь. Пока отдыхай и напейся сам, если надо — напои собаку.

Солдат поклонился и отошёл к своим товарищам.

В ворота крепостцы вошёл жрец. Его непокрытая выбритая макушка сияла на солнце, в отличие от мрачного и задумчивого лица. Видно было, что Заслуженный Осёл очень устал — всё-таки он был уже не молод для подобных пробежек, да ещё натощак. Ноги его по колено были покрыты красноватой бархатной пылью, юбка сбилась набок и тоже основательно запылилась. Он тяжело опирался на посох. Нехти глянул на жреца, на появившегося откуда-то Тутмоса и сделал пальцами некое неуловимое движение. Тутмос, низко наклонив голову и раскачиваясь, порысил куда-то. Он, очевидно, правильно понял начальника, и принёс тыкву с водой и перемётную суму, набитую чем-то мягким. Тыкву он с поклоном вручил жрецу, а хурджин уложил на валун, и только после этого Хори догадался, зачем он нужен.

— Присядь, отец мой, отдохни после своих трудов, — мягко сказал он жрецу, указывая на покрытый сумой камень. Жрец, не отрываясь от бутыли, кивнул. Его кадык прыгал вверх-вниз, а какие-то утробные звуки сопровождали каждый глоток. Посох примостился подмышкой, отчего вся фигура жреца, и так довольно нелепая, перекосилась на один бок. Наконец он с сожалением оторвался от тыквы, причём по лицу его было видно, что желудок его полон, но пить всё равно ещё хочется. Лысина покрылась капельками пота, и он небрежно отёр её тыльной стороной свободной ладони, одновременно передавая тыквенную бутыль стоящему чуть позади Себекнехту. Тот вежливо поклонился и отпил, но было видно, что от жажды он страдает намного меньше. Напившись, он передал бутыль второму солдату.

Чародей, вновь уже опираясь на посох, тяжело (было слышно, как хрустят его коленные суставы) сел и вытянул с облегчённым вздохом натруженные и пыльные ноги.

— Закончили ли вы труды ваши, господин мой и чародей? — спросил у жреца Хори.

— Да, и это было нелегко. Но теперь могу с уверенностью сказать, что вода в колодце чиста, а на каждую тропку вокруг башни наложено защитное заклинание, и закопаны на них в тайных местах черепки проклятий. Чары самые великие из тех, что я мог наложить в меру малых своих возможностей — у меня небольшой запас снадобий и зелий, да и силы не те, но молитвы были крепки и мысли благи и чисты, и это не может не помочь.

— Могу ли я тебя попросить, после того, как ты отдохнёшь и подкрепишь свои силы трапезой, уделить мне и десятнику Нехти свое время и благосклонное внимание для совета и наставления в наших планах?

— Хорошо, сын мой. Но я думаю, что нам имеет смысл устроить общую трапезу — в трудное время это сближает командиров с их подчинёнными и помогает своевременно отогнать дурные мысли из сердца. Кроме того, бойцы меньше будут опасаться порчи, насланной на пищу и воду, если увидят, что я благословлю нашу снедь. И, думается мне, будет добрым делом, если я немного расскажу о Потерянных душах, во избежанье, так сказать, лишнего и ненужного.

Нехти одобрительно крякнул. Похоже, он тоже менял свое мнение о жреце в лучшую сторону.

— И — ты не ведаешь еще того, о знающий и достопочтенный чародей, но у нас появились нежданные гости. Это несколько нубиек с детьми. Они совсем дикие, негры те, — тьфу ты, подумалось Хори, опять! Этак я и сам скоро потемнею и стану кушитом! — но мне хотелось бы, чтобы ты проверил их, если это под силу человеку, и сказал — есть ли в их душах умысел и намерения злые, по отношению к нам либо к Та-Кем. Возможно ли это, отец мой?

— Что за нубийки? — встревожился Саи-Херу.

— Они совсем дикие, издалека, с гор востока. Славный и великий отвагой десятник Нехти уверен, что беды от них ждать не приходится, но... По их словам, они умирают от голода там, в своих горах, и собрав всё ценное, дорогое и прекрасное, они направились в пределы Двух Земель добыть еды и испросить позволения на приход большего каравана от племени их и рода. Это четыре женщины и три ребёнка с ними, они пришли издалека, от колодца Ибхут.

— Издалека? Четыре женщины и три ребёнка? И ни одного мужчины? Они не боятся ни львов, ни песчаных бурь, ни стражей пустыни? Странно это...

На лице у маджая вспыхнуло понимание и раскаяние — как он сам не догадался! Где-то неподалеку может таиться засада диких негров, и солдаты, искавшие следы, находились в большой опасности. Хори тоже задумался над этим. Слегка покраснев, он всё же задал вопрос десятнику:

— Нехти, как ты думаешь, может, будет лучше скрыть пока дозорных за стенами?

— Слушаюсь, отец мой и командир! Это будет мудрое решение. Дозволь созвать их?

— Да, сделай это, и поскорее.

Нехти торопливо пошёл к стене. Взобравшись на оборонительную площадку, он огляделся из-под руки, вставил два пальца в рот и пронзительно, заливисто свистнул как-то по-особому, меняя тональность и громкость. Перебежав на противоположную сторону, он повторил все свои действия. Не дожидаясь появления дозорных, он отдал несколько команд, и вот уже солдаты, ремонтировавшие стену, разошлись по ней, кто с пращёй, кто с луком.

В ворота рысцой вбежала первая пара охранения, это были те самые солдаты, что остановили нубиек. Почти следом за ними прибежала и вторая пара. Третья же сильно задержалась, они пришли не спеша, вразвалку. Нехти только что не выпустил из ушей струю пара.

— Это что, шествие юных дев для встречи Ра на празднике урожая? Как солдат должен являться на зов командира? Расслабились? Себя не жалко — пустынные демоны с вами, о других подумайте! Вы будете наказаны дополнительными работами, и сегодня же! — странно, Нехти даже голос не повысил, но его слышали все, даже собака беспечных стражей виновато втянула хвост между задних лап и спряталась за своим пастухом, время от времени озадаченно склоняя голову набок и выглядывая из своего убежища — не миновала ли гроза?

Теперь за пределами стен оставались трое, ищущих следы разбойников — Иштек и два поводыря с собаками. Точнее, четверо — ещё один должен жечь потерявших души.

Нехти, закончив распекать лентяев и назначив им кару, с виноватым видом приблизился к жрецу и Хори. Подумав, что надо как-то смягчить обстановку, Хори улыбнулся и сказал:

— Я думаю, надо заняться ужином. И этот ужин должен быть хорош. Кто у нас лучший повар?

— Из стариков — Иштек, как это ни странно, он может приготовить всё, кроме лика Изиды* (богиня луны, мать Гора и жена Осириса) и её отражения в Хапи. Из молодых — Тури. Я думаю, он нашёл бы себе место и при Большом доме. Богатые люди ниже по реке готовы отдать большое поместье за то, чтобы у них готовил еду какой-нибудь удивительный повар, и сменять рулон ткани за редкостный фрукт или бутыль вавилонского пива!

Жрец вдруг взмахнул своим посохом с явным желанием ударить Нехти, тот еле успел увернуться.

— Негоже поминать Великий дом и его дела без нужды! Ещё хуже зря поминать богов, а тем более смеяться над ними, это может накликать беду на всех нас. Худо, когда мы должны в неурочное время просить помощи у богов, но ещё хуже — когда боги призывают смертных помочь им в их делах. А Потерянные души — это как раз такое дело. И нам нужна сейчас благосклонность всех богов! — жрец явно был сердит, и, вот диво, Нехти втянул голову в плечи и забормотал что-то извиняющееся. М-да, смягчили обстановку... Однако тут произошло такое, от чего и Хори, и Нехти на какое-то время онемели, уж больно это было не похоже на привычного им вздорного и бестолкового Осла. Жрец, кряхтя и опираясь на посох встал, помолчал, глядя куда-то вдаль, и сказал:

— Я тоже погорячился... Простите меня, нам сейчас надо быть всем воедино. Но и ты, десятник, повинись перед владычицей золота, крылатой хозяйкой великой белой коровы! Я служу её сыну, но её помощь в этом деле будет нелишней. Больше того, именно она может помочь нам больше, чем мой Господин.

Жрец потихоньку стал распаляться, опять становясь похожим на самого себя, брызжущего слюной и не желающего признавать ничьё мнение, кроме собственного. Он повернулся к Нехти и, говоря всё громче и высокопарней, начал тыкать своим пальцем в грудь маджаю, всё сильнее и сильнее, под конец — довольно больно.

— Она знает всё, даже истинное имя Ра! (Тычок пальцем). Всем известно — Изида спасла его от смерти в обмен на это знание. (Ещё тычок). Ей многое подвластно, и особенно — в Дуате* (Загробный мир)! Осирис — муж её, возрождённый благодаря ей, и она оплакивает каждого ушедшего и защищает его и сама, и в облике Шентаит, ибо она в каждом видит Осириса (сильный тычок). Для мужа придумала она пеленание и священный обряд мумий, который мы блюдём (тычок ещё сильнее)! Именно поэтому не терпит она потерянные души, ибо крадут они души других мёртвых на тростниковых полях. Её могущество велико! — тычок, но Нехти незаметно отступил и чуть повернулся, и палец жреца не нашёл привычной преграды, а сам Саи-Херу удивлённо воззрился в то место, где, по его расчетам, палец и Нехти должны были встретиться. Палец, казалось, задумался, и затем, вместе с рукой, решил опуститься.

— Она — звезда Сопдет, 'госпожа звёзд'* (Сириус), с восходом которой из единой слезинки её рождается разлив Хапи и счастье Та-Кем. Она может мстить, что и показала судьба Сета. Она владыка скорпионов, совместно с Селкет, и она также грозная гиппопотам Хесамут* (Исида, мать грозная). Превзойти ее в помощи смертным в борьбе с потерянными душами могут только Тот, Анубис и Нейт! Не стоит сердить её. Вот, возьми — и поклонись ей, — и жрец протянул Нехти амулет Тет — узел Изиды, извлечённый непонятно откуда той самой, тыкающей, рукой. Красная яшма вспыхнула каплей крови, как скрепляющая клятва. Нехти почтительно принял камень и начал пристраивать его с другими оберегами на шейной кожаной подвеске.

Опомнившись от удивления, Хори сказал наконец, то, что считал важным:

— Отец мой, мне кажется, нам троим нужно многое обсудить. Я молод и плохо знаю землю Куш. А дело, как видно, важное, сложное и, как ты сам говоришь, потребует помощи богов.

Жрец снова неуклюже уселся. Покачав медленно головой, он сказал:

— Только не троим, о молодой господин. Мне кажется, стоило бы позвать ещё одного человека.

— Кого же это? — спросили хором и десятник, и командир.

— Вы совсем забыли об одном много знающем и опытном человеке, о младшем писце крепости Кубан.

Нехти хмыкнул. Хори задумался. Писец был очень неприметным и каким-то очень... средним. Он не помнил ни его имени, ни даже лица — за эти дни он ухитрился словно бы ни разу не попасться Хори на глаза. И, судя по лицу маджая — ему тоже. Но, если Хори это не особенно заинтересовало, то Нехти задумался. Вообще Саи-Херу сумел трижды за каких-то десять минут его озадачить — тем, что справился со своим вздорным нравом, тем, что смог заметить в кушитках несообразность, которую должен был углядеть именно он, десятник, и вот теперь — заставив задуматься и о писце. Жизнь и война приучили его, что нельзя не обращать внимания на такие мелочи. Не то, чтоб он отмечал их специально — это происходило как-то само собой, на уровне подсознательном. Но появление таких мелочей, особенно если им не было объяснения, сидело как заноза, раздражало, мешало и заставляло ждать от них бед и неприятностей. А неприметные писцы по его опыту очень часто были предвестниками неприятностей — или шли рядом с ними, или и вовсе ими и являлись...

— Я думаю, — сказал Хори, — когда же нам лучше собраться? С одной стороны, сейчас ещё много дел, которые ещё нужно успеть сделать по свету. С другой — вечером будут другие, не менее важные заботы, особенно, если рядом бродят стаи диких горцев и потерянных душ...

— Стыдно в этом признаваться, но я просил бы не сейчас, а после трапезы, — устало сказал жрец, — Во-первых, мне надо отдохнуть, стар я уже так носиться вокруг лагеря и творить волшбу. Во-вторых, солдаты после еды не будут излишне любопытничать, и мы сможем поговорить без помех. Ну, и в-третьих, ты прав, надо и мне поглядеть на этих горных маджаек, и поговорить с ними. И тут мне как раз поможет достопочтенный Минмесу. Говорят, что он бывал с поручениями в самых дальних уголках Куша и Вавата и даже в Пунте, и знает, по-моему, все наречия и языки здешних мест. Иногда мне кажется, что он знает вообще все языки мира...

Хори догадался, что Минмесу — это и есть тот самый чиновник. А Нехти еще больше насторожился после описания его дарований. Он не особо помнил Минмесу и по крепости, что было странно — не так уж та была велика. С другой стороны, многих ли он знал жрецов и чиновников?

Старик поковылял к саманным мазанкам — то ли искать нубиек, то ли всё же сначала отдохнуть.

— Зря он столько пил воды, — глядя ему вслед, молвил Хори, думая совсем о другом. Жестом ладони он показал Тутмосу на жреца и затем взмахом руки отправил солдата помогать старику, но больше всего его беспокоили две вещи — четыре его солдата вне стен крепости, хотя отпущенное на поиски время уже вышло, и то, что все работы встали. Это было неправильно. Он повернулся к десятнику.

— Как ты считаешь, можем ли мы, при условии, что оружие у всех будет под рукой, продолжить работы?

— Я думаю, продолжить их можно завтра. Солдатам надо разместиться, нужно распределить смены постов и назначить надёжных караульных, нужно разложить всё из хурджинов на склад. Я думаю, надо только решить что-то с воротами, назначить смены караульных и уже накормить людей и дать им отдохнуть. Да и ты, господин — лёг бы пока поспать. Я думаю, каждому из нас полночи не спать, — ответил ему маджай.

— Я хочу сначала дождаться возвращения всех в лагерь, посмотреть на следы и понять, что да как, — пробурчал Хори недовольно, ибо мысль о сне внезапно показалась ему пленительной, он понял, что устал за этот бесконечный день.

Глава 14.

Как раз в этот момент в лагерь вернулись сразу двое — один из тех, кто был с жрецом, погребая детей-Измененных, и один из поводырей собак. Поводырь доложил о том, что ничего и никого не нашёл.

— В какую сторону ты ходил? — спросил его Нехти.

— На закат, отец мой!

Нехти и юноша переглянулись — кажется, в той стороне нет ни проклятых, ни диких негров... Ну, хоть что-то.

Настала очередь 'проводника на поля Иалу'* (могильщика).

— Почему ты остался один?

— Его милость чародей и жрец забрал Пепи, тот помогал ему таскать сумку со снадобьями. Всё равно не было в достатке дров надёжно сжечь... это. Ну, то, что приказано сжечь было...Мы вырыли яму в песке и я остался её засыпать.

— Их же сегодня шакалы растащат! — воскликнул Хори.

— О нет, господин мой, вот этого ты можешь не бояться! Шакалы к ним и близко не подойдут! — усмехнулся десятник и приказал солдату:

— Иди к своим товарищам, займись размещением запасов в помещениях у стен и не забудьте натаскать воды в кувшины!

Солдат кивнул и отправился, куда ему было велено. В это время со стены донеслись крики караулящих там солдат. Хори ещё не успел напрячься, как понял, что крики эти радостные.

Они были неподалёку от ворот, опасности явно не было — Хори припустил к воротам, но тут его придержал Нехти.

— Погоди, отец мой! Негоже тебе бросаться поглядеть, что там — ты наш господин и начальник крепости. Мы и так сегодня выскочили с тобой вдвоём на задержание нубиек. Всегда должен кто-то из командиров оставаться тут и уж ни в коем случае не выбегать наружу обоим.

— Ну, вот и оставайся, — невозмутимо сказал юноша, — а я погляжу, что там.

Не выдержав, он всё же засмеялся, и быстро вышел в воротный проём.

К крепости приближались Богомол и последний из собачьих поводырей. И они оба были тяжко нагружены. Иштек тащил на каждом плече по здоровенному окороку, поводырь тоже сгибался под тяжестью ноши, а над его плечом возвышалась голова красавца-орикса. Казалось, она царапала небо — такие длинные были рога. Вопрос прекрасного ужина был решён — сегодня все наедятся до отвала мяса, достойного семеров* (придворных и высокопоставленных вельмож), а то и Владыки, чему и радовались солдаты. Подошедший к Хори сзади новоназначенный пекарь — Тури — с сожалением сказал:

— Жаль, что у нас нет готовой закваски сейчас же испечь хлеб, я её только что поставил, и раньше, чем послезавтра, свежего хлеба не видать... Ну, ничего, я, с твоего позволения, всё равно растоплю кормилицу. Не можем испечь хлеб — испечём мясо.

Кажется, вопрос с поваром тоже решился сам собой — Иштек добыл мясо, значит, Тури его готовить. Иштек был уже совсем рядом. Он был бодр и свеж, словно и не тащил два задних окорока антилопы, которая при жизни весила как три таких Иштека, и улыбался широкой и радостной улыбкой, такой редкой и оттого удивительной на его лице. Собачий пастух и его собака устали заметно сильнее, хотя груз в мешке из снятой шкуры с сохранённой головой вряд ли был тяжелее, чем у Богомола, а нести его было проще. Что ж до пса — тот, судя по всему, просто обожрался, поскольку не обращал ни малейшего внимания ни на мясо, ни на людей и тяжело брёл за своим хозяином, вывалив язык до земли. Его брюхо отвисло, а глаза смотрели внутрь, и было видно, что собака хочет только завалиться куда-нибудь в тень. Хотя нет, наглое животное, не обращая внимания ни на хозяина, ни на остальных людей, бодро, хотя и тяжеловесно, потащило своё пузо в сторону поилки и с трудом перевалив через её край, стало жадно и с шумным чавканьем и всхлипами лакать воду.

Иштек повелительно махнул рукой, и пастух разложил шкуру с самыми лакомыми кусками у ног Хори. Иштек сгрузил туда же обе ляжки сернобыка и коротко сказал:

— Мы пошли. Нужны ещё трое. И ты. Или Леопард.

— Куда? И зачем? И кто такой Леопард? — оторопел Хори.

— Туда. Мясо. Куст. Следы. Дикие негры. Нехти, — и Богомол шумно обнюхал правую подмышку.

Если молодой неджес правильно его понял, то, кажется, Иштек нашёл ответы почти на все вопросы.

Плюнув на все правила, он позвал Нехти. Маджай быстро, почти бегом подошел. Словно нехотя но неотрывно он смотрел на полосатую голову орикса, рога, сизую переливающуюся печёнку, вырезку и прочие лакомые куски на шкуре, но вопрос, обращённый к нему, понял.

— Иштек нашёл куст для ворот, и надо забрать остатки мяса. Кроме того, он обнаружил следы и лёжку диких негров, судя по всему, тех, которые сопровождали женщин. Ума не приложу, как он добыл сернобыка — обычно они ходят стадами, а одиночками ходят только старые козлы. Но тут молодая коза, не стельная и не кормящая...

— Не я, — бесцеремонно влез в разговор начальства Иштек. Это подарок от негров тех двух, что я поймал. Они сопровождали сюда своих женщин. Когда увидели издалека крепость нашу, отпустили их и побрели в сторону своих диких мест. Но они миролюбивы и без злого умысла, и долго не ели. Они пришли за пищей, ибо их край голодает. Апедемак сразу после этого послал им дар — стадо ориксов. Они убили двух, хоть и ослабели, и свежевали туши и пили кровь, когда я поймал их. Они добрые воины, но биться не захотели и просили принять её в дар, антилопу эту.

— И ты их оставил без присмотра? — с удивлённым возмущением спросил Хори.

— А, они не уйдут. И их стоит спросить о многом, о чём и сами они хотят рассказать, — беззаботно сказал Богомол.

Хори с шипением выдохнул. На Богомола нельзя было злиться, но иногда — очень, очень хотелось. Нехти успокаивающе-примиряюще развёл руками, и вполголоса заметил:

— Воля твоя, командир, но я бы отправил за неграми меня.

Маджай был прав — кто-то должен был оставаться в крепостце, а с неграми у опытного десятника выйдет лучше, чем у него.

— А почему он назвал тебя Леопардом?

Теперь злобно зашипел Нехти. Богомол и ухом не повёл, лишь безмятежно спросил:

— Идём?

Нехти, сердито сплюнув, расспросил его о размерах куста уйди-уйди и том, далеко ли тот от крепости. Выслушав ответ, он вызвал даже не троих, а пятерых — двое были солдаты, отправленные на помощь погонщикам, остальные — сами погонщики, со своими ослами.

Они отправились за Богомолом, а Хори остался ждать и изнывать от нетерпения, и даже глядел им вслед, пытаясь нарисовать себе в уме картину — что за негры и что за следы их ждут...

Однако мудрость Нехти — о том, что у командира, как у матери, дневная работа никогда не завершена — не давала ему долго смотреть вслед кому бы то ни было. Он направился к разгорающейся печи. Топить её надо было довольно долго, так что еда будет ещё нескоро. Тяга, судя по всему, была хороша. Молодой солдат, посланный на ремонт конюшен, снова был тут, он натянул на шестах тент из грубой рогожи над временной кухней и снова глазел без дела за работой Тури. Хори бегом отправил его за дровами — сушняка вокруг крепости было много, а привезённый с собой древесный уголь стоило поберечь. Тури, уже начавшему возню с мясом, мешать вопросами или советами не следовало. Рядом с другом детства, а ныне подчинённым, лежали припасы, извлечённые из перемётных сумм для того, чтобы приготовить трапезу на вечер. Лук, чеснок, последние листья салата, овощи, хлеб, сушёная рыба... Мешок с 'головой Хора' (арабский горох) был подвешен к специальным кухонным раскладным козлам, на них же висели соломенные вязки с арбузами. Тури сноровисто разделывал ногу с помощью бронзового и каменных ножей, сортируя куски темноватого мяса прямо на шкуре и постеленной рядом льняной холстине. На костях оставалось изрядно мяса, но это хорошо — что-то пойдёт в готовку, да и собак тоже надо кормить, и не только кашей. Правда, многие считали, что пёс сам себя должен обеспечить кормом, но Хори предпочитал поставить псов на довольствие — меньше поводов свалить на собак воровство еды, если собаки сыты и не воруют, да и служат они лучше.

Кровь с туши была спущена хорошо, но на желтовато-белой ткани всё равно проступили бледные розоватые разводы, которые, если не замыть их быстро холодной водой, уже не уберёшь. Холстина также прикрывала уже подготовленные куски от ветра, солнца и мух. Мясо одуряющее пахло, как пахнет только свежина на охоте, и юноша, представив, каково же оно будет на вкус, сглотнул слюну. Кто-то, может, любит зрелое мясо, но он всегда любил свежину. Запечёное в печи или жаровне над углями, покрытое смуглой корочкой, и истекающее розовым горячим соком при укусе, как же оно будет благоухать, впитав в себя аромат дыма от углей и вольного духа красной земли, взрастившего гордое животное. И если его ещё запивать вином, не сладко-медовым финиковым, а кисловатым, которое почти не пьют в домах и поместьях уважаемых господ, простым и незатейливым крестьянским вином... Почувствовав, что сейчас голод победит все раз умные мысли, юноша подцепил луковое перо и кусок сухого хлеба, направился к конюшням. Это совсем не то, но поможет дотерпеть до ужина. Нужно прислать Тури помощников, резать овощи, готовить горох и бобы, иначе он долго будет возиться. Еще нужно будет на других козлах разложить столы для готовки, разобрать кухонную посуду, которую в пути и не доставали: глиняные котлы и кастрюли, горшки, миски, плошки, ступы деревянные и каменные и даже здоровенный медный котёл с крышкой и двумя ручкам и несколько медных тазов разного размера! Нехти, увидев эту роскошь, хмыкнул и сказал, что все дикие негры соберутся и нападут на них, чтобы разжиться такой добычей. Неплохо бы ещё и приготовить обе походные переносные печки, так готовка пойдёт быстрей. Нехти не хотел их брать — эти глиняные бочонки высотой почти в два локтя были довольно увесисты и только назывались походными. Его ветераны предпочитали кашеварить прямо на камнях. Но Хори рассудил, что таскать их по пустыне придётся только до укрепления, а вот удобства жизни они прибавят изрядно, и сейчас порадовался своей предусмотрительности. И еще нужно завтра же разбить грядки огорода и посадить лук, чеснок, фасоль, салат и огурцы, иначе стол их будет скуден и убог.

В конюшнях всё было в порядке — ослы устроены, корм им задан. В тех мазанках, что были временно отведены под склад, были аккуратно (чувствовалась рука Нехти) разложены мешки с припасами и имуществом отряда, и сейчас работавшие здесь солдаты уже набирали воду в кувшины, гоняя туда и сюда у колодца недовольного осла. То, что могли украсть собаки или обитатели пустынь, было подвешено к потолочным балкам. Хори был доволен.

Он кликнул желающих помочь Тури с ужином. Желающих было много — это не уйди-уйди заготавливать... Назначив троих по своему усмотрению и проследив, чтобы они взяли переносные печки и посуду, он и сам пошёл с ними, взвалив на плечи драгоценный котёл.

Глава 14.

Сын пекаря уже закончил разделку мяса. Он показал, где установить переносные печи, и занялся их розжигом. Печка имела внизу отверстие для тяги и выгребания золы, которое можно было закрыть крышкой. Выше неё была решетка из каменных блоков, на которой и разжигали огонь. Вверху ставили котёл подходящего размера или другую решётку, если в котле не было нужды. Солдаты, принесшие их, отправились за кОзлами, столешницами и посудой.

Повар задумался — и его лицо стало забавно сосредоточенным. Тури был довольно высок, с красивым смуглым лицом, и было уже видно, что лет через пять он растолстеет, хотя сейчас он был лучшим бегуном в отряде. При том у него были большие влажные карие глаза, нежные, пухлые и сочные, как у девочки, губы и заметный, не взирая на смуглую и загорелую кожу, румянец на щеках, на которых при улыбке возникали милые ямочки. А улыбался он часто — он вообще был незлобивым, милым и добродушным, весёлым, но неглубоким собеседником. Сын пекаря напоминал какого-то симпатичного и ухоженного зверька — домашнего любимца, не то грызуна, не то, с учетом мелких белых зубов, небольшого хищника, всегда готового приластиться к хозяину и которого, в силу всеобщей любви и его собственной миловидности, минуют все наказания и невзгоды. Оживлялся он тогда, когда речь заходила о чём-то интересном лично ему, а не о том, о чём он говорил из вежливости в беседе. И это были стряпня, девушки и рыбалка. Охоту он не любил, как и драки, и вообще — ссоры, разговоры на повышенных тонах и ругань.

— Что будешь готовить, Тури? Нас много, но хотелось бы, чтобы мы сегодня достойно отметили начало нашей службы на новом месте.

— Не знаю пока, Хори, — наедине они по-прежнему общались, как старые друзья, но при всех остальных Тури дистанцию между собой и командиром блюл свято, — я сделаю и песи, и ашер. Песи, как ты знаешь — это то, что готовят в котле, горшке или тазу, с подливой или в бульоне. Мясо песи можно будет есть или само по себе, или добавить в него ушки из теста, или овощи, а еще можно было бы, приготовив, вынуть и мелко покрошить его с овощами и зеленью и завернуть в тонкий хлеб, полив подливкой и соусом из бульона и пряностей. Пряности нужны разные, но в соусе для мяса и рыбы не обойтись без мистИки, добываемой из древесной смолы. Кроме этих полупрозрачно-жёлтых, душистых крупинок, в соус нужно будет добавить еще анис, горчичное семя, пустынный тмин, кориандр, мяту, полынь, шафран, хал (кардамон) и лавр. И конечно, растёртый кунжут! Уважающий себя повар сам собирает эти специи, отбирая по ему одному ведомым знакам и признакам, и еще добрую полудюжину других трав, цветов и плодов. Что-то сушится, что-то вялится, что-то растирается в пудру или пасту. И каждый сам знает — что с чем и для чего смешать и сочетать. Не дай боги довести дело до разговора поваров о соусах и пряностях, которые в них нужно класть... Подерутся ведь, отстаивая каждый свою смесь. Впрочем, тайны смесей никто полностью не выдаст, ещё чего! При такой любви к еде, как в земле Та-Кем, это важная тайна, и даже господин земли или князь не прикажет повару раскрыть свои секреты! И хоть без пряностей и специй песи — это и не песи вовсе, но ашер без них тоже не бывает. Ашер — это очень просто со стороны, так готовят птицу, рыбу. И, конечно, мясо. Это когда на вертеле готовят над огнём, молодым и злым, или — уже старым, ставшим углями, покрывшимися сединой пепла. Только эту простоту трудно сделать правильно. Вот будут рядом над одной печью сидеть два повара. И вроде сделали они все одинаково — ощипали гусей или уток, отсекли им лапы, головы и кончики крыльев, выпотрошили, насадили на вертел... И у одного получается сочная радость для рта и утробы, а у второго — сухое, как горло при западном ветре, безвкусное не пойми что. Тут важно всё — ведь мясо можно мариновать, а можно и запекать таким как есть. Это зависит от того, какое мясо, с какой части туши и чьё, и важно всё — старого осла можно сделать вкусней молодой газели.

Тури принял торжественный вид и наставительно воздел палец к небу, но, не выдержав, хихикнул:

— Нет предела совершенству человека, и он может испортить любое мясо ашер! А может — и наоборот... Мудрый повар смотрит на уголь и смекает, что это, акация или пальма, ма-ма или обломки кедра... Затем ласкает рукой кусок мяса, понимая, с какой оно части туши, и как жило и кормилось животное. Сообразив одно с другим, он уже знает, как и каким ножом нарезать куски, и какого они должны быть размера и формы. И нужно ли мариновать это мясо, или такую нежную молодость только испортишь этим? А, если надо — то в каком маринаде и сколько времени? И какие специи порадуют живот, а какие — помешают этой радости. А вопрос когда солить — это ли не главный для мяса вопрос? Хотя — как сказать, наверное, как и сколько держать вертел над жаром поважнее будет! И даже старое, жёсткое и сухое мясо хороший повар может сделать добрым ашер! Он не будет мучать ни едоков, ни сам кусок мяса, вымачивая его в прокисшем молоке или пиве, нет, он просто порубит его мелко-мелко, смешает с жареным в гусином жире луком и чесноком, добавит трав и только ему ведомых добавок, облепит колбаску вокруг вертела... И получится такое, что плохой кухарь не сможет победить этот вкус даже нежнейшей лопаткой молодой антилопы, лизавшей солонцы Вади-Натрона, хоть он лопнет от натуги да досады! Ашер, вобрав в себя всё лучшее от мяса, углей и трав, способно наполнить слюной рот только что пообедавшего человека. В его славном пути с вертела в желудок, как и в любом путешествии, важны спутники. Нужно дать ашер достойную компанию из других блюд, соусов, трав и салатов, надлежащего хлеба и напитков. И тогда даже великий царь возрадуется и скажет, что желает каждый день баловать себя подобным удовольствием. А если ты неправильно сочетаешь все слагаемые, да неверно их готовишь... Это как брак старика и молоденькой девственницы. И такой союз бывает счастлив и прекрасен, но кто-то должен мудро всё счесть и сочетать! И это должно идти не от холодного расчёта, как у купца из Угарита, а от божественного озарения и чутья, как у пророка на празднике Бастет получается вести колонну пьяных разнузданных девиц к общей цели, соблюдая прекрасную соразмерность зрелища.

Кто не знает похлёбку из кислого молока? Её, как зерновую или чечевичную, едят все — и великий царь, и человек списка из дома шнау. Казалось бы, как она может быть разной? Кислое молоко, огурцы, зелень, редис — и готово дело! Да только попробуй ты раз её так, как делает моя мама — и не сможешь больше и видеть другую! Травы она отбирает и собирает сама, в нужный день луны, и молоко для сквашивания берёт не от всякой коровы. И от прекрасной коровы породы иуа она его бы не взяла, нет! А вот от мелкой нубийской рыжей, с большим разделённым выменем — да, о да, именно из её сладкого и нежного сока здоровья выходит божественная простокваша. Теперь огурцы. Длинный и кривой, как нос гиксоса, с гладкой кожицей не подойдёт, он часто горек, как хлеб крестьянина... И нужно понимать также — каков будет чеснок в похлёбке, давленый или рубленый, молодой или старый, злой или ласковый... Ну а уж перепелиные яйца, сваренные в кипятке и разделённые пополам — это и вовсе её изобретение! О перепелиное яйцо! Мелко и неказисто, но лучше него тут не будет ни гусиное, ни утиное... Оно даёт мужскую силу и лечит детей, придаёт тесту нежность. Но ещё большую нежность придаёт знаешь что? Как ты думаешь, что кладут в лучшую сдобу? Сливочное масло? Каймак? Нет и нет! Только нутряной жир, и лучший тут — свиной! Но, поскольку животное Сета можно есть только раз в год, тут уж надо ухищряться... Хорош нутряной жир молодого бегемота, и лучше самки, но тоже ведь не в каждом номе на него можно охотиться. Есть еще на севере редкий зверь — барсук, но его жир слишком целебен, чтоб изводить его на выпечку, это могут позволить себе лишь могущественные семеры... Я не скажу тебе, чем пользуется мой отец, это наша тайна, но, поверь — тесто становится нежным, рассыпчатым, и тает во рту, такой хлеб достоин праздника богов и царей! Его надо украшать не только зернами ливанского ореха и вываренными в меду фруктами, его нужно украшать танцем молодых акробаток и игрой на систре! Ибо есть такой хлеб — уже достойно того, чтоб объявить этот день праздником! Сытость поселяется в желудке, удовольствие в сердце, а сила — в членах!

Хори заслушался, чувствуя, как слюна заполняет его рот...

— Ну, Тури, если ты приготовишь вполовину так вкусно, как рассказал, то мы сегодня наверняка лопнем от обжорства! — рассмеялся юноша, — Но берегись, если не справишься! Рот мой наполнен слюной, а желудок — голодным бурчаньем!

— Не беспокойся, о господин мой! — по этому обращению Хори понял, что кто-то приближается к ним, и оглянулся. Солдаты принесли всё потребное повару. Тури, после того как они поставили козлы и водрузили, под его руководством, столешницу, стал истинным кухонным полководцем, и занялся расстановкой своих сил перед битвой. Он назначил всем троим задачи — натаскать воды в котёл, помыть и почистить овощи, перебрать горох и бобы и промыть их в семи водах... Сам же он так разместил посуду и припасы на столе, чтобы никто не мешал друг другу, а ход движения припасов и заготовленного был разумен и верен. Потом он достал и приготовил к употреблению свои специи и какие-то ещё запасы, вещи и предметы. Смотреть на работу мастера можно бесконечно, он делает всё легко и красиво, словно играя или танцуя, и будто бы и не утомляет его даже его тяжёлая работа, а радует и веселит, и кажется — да ты и сам так сможешь! Но — не многие становятся мастерами, ещё меньше — творцами в деле и работе своей, многие, даже достигнув высоких чинов и почестей — остаются подмастерьями, да ещё и ленятся... Тури явно был не таков. И уже шкворчит в растопленном гусином жире лук, и промыты и перебраны бобы, смешаны пряности в разных ступках и растолчён чеснок. И пропаривается в пару для каких-то тайных целей сушёная засоленная рыба, а ещё ведь не началось главное — не поплыл мясной дух, топящий, подобно разливу Хапи, в собственных слюнях! И не запахло еще соусом из тридцати явных и восьми скрытых ингредиентов, не лопнули, рассыпаясь драгоценными блестящими зернами кисло-сладкой бодрости гранаты, а уж всё равно кухня разбросила-расстелила духовитую ловушку запахов для всех, оказавшихся рядом. И идут, как на молитву, все попавшие в их волну, сытые и голодные — без разницы. Словно новый господин крепости назван на время, и господин этот — Тури, великий, хоть и мал годами, мастер кухонных тайн и соблазнов!

Всем, смотрящим на него, он кажется не знакомым с детства, нет, он — маг и подобен жрецу во время волшбы! Кажется, бронзовый нож в его руке порхает бабочкой над цветком и вдруг — как жезл у жреца херихеба на празденстве священного столпа превращается во взлетающих птиц — он и не нож уже, а пест, которым, произнося слова силы, он творит чудо в ступке, превращая неприметные зёрна и крупинки в манящий запах. А мгновение спустя это снова нож, но — из стекла богов, и он нежно, не давя, надрезает луковицы и маленькие, крутобокие, цветом как негры из Пунта баклажаны. И гора припасов в мисах, мисках и корзинах растёт сама собой, а голова орикса, гордо пронзающая небо дивными рогами, смотрит на него одобрительно — ведь совсем не обидно прекрасному зверю такое посмертие, не от старости или голода, а в руках такого мастера! А Тури успевает принять работу у помощников и дать им новые уроки и наказы. Да только — не волшебники они, нет, и ему приходится подправлять и доделывать, хмурясь и морщась, и не успеть ему с такими неуклюжими помощниками...

Но вот новые руки замелькали рядом — ловчей, быстрей и понятливей прежних увальней-солдат. Отдохнувшие нубийки просто и естественно занялись своим извечным женским делом — накормить и приготовить. Кажется, им не нужен язык, чтоб понять желания и требования кухонного владыки, и горох наконец промыт как должно и кипит в горшке (и хорошо, что замочили его загодя, ещё на ночь глядя, а то ведь не сварить его быстро. Но Нехти учить его делу не надо, кто бы ни был назначен готовить еду, он делал и все нужные приготовления к завтрашней трапезе, и сейчас замоченный горох оказался для Тури весьма кстати), и в него вовремя брошен нарезанный лук, а баклажанчики-пунтийцы улеглись спать и томиться в духовитом жару на каменной решётке, а поверженный пестом в пасту чеснок смешан с солью, пряностями и зеленью соразмерно и приятно для глаза и живота, и тонюсенькой струйкой, оживляя его, как Озириса, зелёного, словно молодой чеснок, бежит в него душистое масло из тонкогорлого кувшина, и смешивается, смешивается, смешивается... Смешивается и с ладной, непонятной, но весёлой песней нубиек. Тури словно и их заколдовал, этих измождённых старух! Нет, какие же это старухи — они, умытые, накормленные и отдохнувшие, словно стали упругими из увядших и сморщенных — так милы их лица, так весело блестят, дразня солдат зубы. Ещё больше дразнят колышущиеся в такт движениям груди... Заметив это, Хори мигом отослал всех зевак подальше от кухни — нечего думать о непотребном в опасном месте! Но сам остался — женщины ловко влились в работу по кухне и за обед можно было, наверное, не беспокоиться... Но он почему-то хотел увидеть ту, кого он называл про себя 'старшая дама', голубоглазую и странную, которой здесь не было. Он медлил и не уходил, хоть и знал, что не стоит этого делать. Словно она зацепила его чем-то — знаете, как почёсывать подживающую ранку, болезненно, но остановиться не можешь...

Тури выловил из печи 'пунтийцев', ловко выпотрошил их дымящееся нутро в большую ступу и начал таинство превращения запечённых баклажанов в нечто божественное — добавил в эту мякоть мягкого козьего сыра, перетёр, затем осторожно, словно скряга золотой песок, отмерял и добавлял чесночно-масляно-травяное желе. Потом — мятый дикой кушиткой в другой ступе горох 'голова Хора' с пропаренным луком и мякоть орехов пальмы Дум. Это было вкусно даже на вид, но Хори это перестало беспокоить. Где же она? Всё ещё со жрецом? И где, забери всё ветер пустынь, маджай? Нет ли тут беды? Беспокойство всё больше наполняло его, как Хапи в разлив — своё ложе. Хотя, глянув на небо, молодой неджес убедился, что с момента ухода Нехти прошло не больше полусмены часового, совсем ещё рано тревожиться. Он не хотел себе признаваться, что думает о дикой нубийке, но и бороться с тем, что мысли возвращаются к ней снова и снова — не выходило. Это не было вожделение плоти. Нет, он словно знал — она должна что-то ему открыть, не просто — тайну или что-то новое, это как с испытаниями, которые назначал Иаму. Он их проходил или (иногда) нет. Каждый раз, когда он преодолевал экзамен Иаму, он почти сразу понимал — перед ним открылась новая дверь, до ручки которой он раньше не мог даже дотянуться, и мир переворачивался, как огромный бык солнца, меняя всё вокруг. Сейчас он ощущал, да нет, знал — будет то же, но даже важней, и провалить это испытание — нельзя! Да где же, песчаные демоны их забери, жрец со 'старшей дамой'? И где десятник?

И вообще — он что-то застрял тут, залюбовался на стряпню. Он помедлил — идти к Саи-Херу имело смысл после возвращения Нехти. Во-первых, вести, полученные от диких маджаев, могли всё перевернуть наизнанку. Во-вторых, он признался сам себе — он хотел встречи с светлоглазой дикаркой, но, почему-то, и боялся её. В-третьих, жрец просил отложить разговор на время после трапезы, да и, в самом деле, надо было дать старику (ну, по меркам Хори) отдохнуть — Хори не понравилось его красное лицо, испарина на бритой голове и черные мешки под глазами. Не хватает ещё, чтобы их чародея свалила хворь. Кстати, а что делать, если болезнь одолеет кого-то из бойцов после того, как жрец вернётся в крепость (он ни на минуту не предполагал, с самомнением молодости, что злой дух болезни может коснуться его самого — как-то даже и не думал об этом). Ну, или ранит кого? Есть ли у них кто-то сведущий хоть в начатках лечебной магии и есть ли врачебные снадобья и предметы — ножи для операций из божественного стекла* (обсидиан), бинты, целебный мох? Ну вот, ещё одна недоработка...

Глава 15.

Склады он уже проверил, печь работала вовсю, ужин готовился. Воду уже заканчивали набирать в кувшины и поилки. Надо было поглядеть на жильё, пройтись по стене и ещё раз осмотреть башню — он помнил, что что-то там не доделал, только никак не мог понять — что. Пройдясь по новоявленным казармам, он где-то нашёл беспорядок (подлинный или мнимый) и, не дожидаясь маджая, просто молча ткнул в него пальцем, дав время все исправить, а где-то, наоборот, расхвалил солдат. Затем он взобрался на стену и всю её обошёл. Со стеной всё было в порядке, но некоторые кусты и деревья, слишком близко подобравшиеся к стенам, нужно будет вырубить — заодно и топлива добавится. Он уже почти вернулся в начальную точку, обмениваясь парой-тройкой слов с дозорными, как услыхал сигнальный свист одного из них. Нехти возвращался в крепость.

Пока было довольно трудно разглядеть всё подробно — маленький караван был ещё далеко, изрядно пылил, да и восточная сторона неба уже начала наливаться густой закатной синевой, Атон, пройдя свой путь по небу, из Ра уже становился Атумом* (Ра — дневное солнце, Атум — закатное, Атон — солнечный диск). Хори не стал спускаться — изнывая от нетерпения, он пытался пересчитать всех и разглядеть в подробностях. Залаяли, почуяв чужих, чуткие псы. Молодому коменданту маленькой крепости казалось, что в воздухе повисло напряжённое ожидание. Крикнув дозорным, чтоб не пялились по сторонам, а смотрели за теми местами, что поручены им для наблюдения, он всё же ссыпался, по-другому и не скажешь, по лестнице.

Клубы пыли неспешно приближались. Вначале Хори даже удивился — откуда её столько? Потом сообразил — колючие кусты уйди-уйди наверняка привязали волоком за ослами, они и поднимали эту тучу.

Не только Хори не терпелось увидеть подходящих поскорее — практически все солдаты вглядывались в облако пыли, словно они скрывали их самое большое в жизни счастье и радость и мало что не приплясывали на месте. Ещё раз рявкнув на часовых, чтоб не забывали о своих обязанностях, молодой неджес нарочито медленно пошёл к воротам, хоть это и стоило ему мучительных усилий. В это время из ближайшего к нему домика, путаясь во входной занавеске, появился жрец. Он выглядел получше — отдых явно пошёл ему на пользу, но казался сильно встревоженным.

— Не волнуйся, отец мой, это всего лишь возвращается Нехти...

— А? Нет, я не об этом думаю, а о рассказе маджайки, если, конечно, достопочтенный Минмесу правильно её понял и перевёл мне.

— Не сомневайся, о могущественный, я, к сожалению, не ошибся, — сказал маленький и неприметный писец, который и появился незаметно — словно из воздуха выпал. По крайней мере Хори не обратил на него внимания, пока тот не заговорил. Юноша впервые присмотрелся к чиновнику внимательно. Тот был тих, невысок и незаметен, но тело его, хоть и мелкое да тощее, было крепко и местами видны были интересные шрамы. Взгляд же незаметного писца был острым и показался Хори неприятным. Он вообще верил в дурной глаз, и на всякий случай взялся за амулет, висевший на шее, что чиновник и заметил. Усмехнувшись, он сказал командиру:

— Не волнуйся, отец мой, если от кого и стоит ждать беды, то точно не от меня, хоть и новости, пришедшие через меня, дурны и вызывают тревогу.

Хори смутился и от этого рассердился ещё больше, но только хмыкнул, а затем сказал:

— Полагаю, когда Нехти закончит с караваном, нам вчетвером будет о чём поговорить.

— Впятером, я думаю, — ответил Саи-Херу, — нубийка не пожелала всего сказать нам, но обещала рассказать тебе, если ты согласишься с нашим присутствием.

Жрец хмыкнул, показывая, что подобная женская глупость его даже и не огорчила, а Хори почувствовал, как сердце в груди пропустило пару ударов и словно упало в желудок. Вот оно — кажется, предчувствие было воистину послано богами, и его ждёт что-то важное, что, к худу иль добру, навсегда изменит его жизнь.

— Так что за новости? — наконец спросил он.

Жрец выразительно вздохнул, закатил глаза к небу, а потом скосил их на многочисленных солдат вокруг. Хори понял, что вести таковы, что подчинённым их лучше не знать. Надо теперь ещё подумать и о помещении для самого себя, внезапно понял он. Где можно поспать, поработать с донесениями и отчётами. И поговорить без посторонних ушей. И вообще — всем офицерам тоже надо выделить достойные места, всем важным персонам, ну, и место для совещаний. Как-то он сегодня слишком многое упускает — огорчённо подумал он.

В это время из-за занавески, коварно поймавшей перед этим жреца, высунулась мордашка светлоглазой девочки. Она серьезным взглядом посмотрела на Хори, засунула в рот палец и снова скрылась за занавеской. Как ни странно, это успокоило молодого командира и он решительно себя оправдал — от такого дня голова пойдёт кругом и у более умудрённого жизнью человека. Сейчас они с Нехти решат, где им всем разместиться.

А Нехти был уже рядом. Он шёл во главе отряда, очевидно, не желая глотать поднятую пыль, и лицо его было довольным.

Хори уже довольно знал своего ближайшего помощника, чтобы догадаться — в отличие от жреца, новости у того приятные. Видно было, что народу в караване стало больше — два высоченных диких негра шли чуть позади маджая. Они не были связаны, и даже шли с копьями, покоившимися на их плечах, значит, Нехти вслед за Иштеком, следовавшим за ними и замыкающим передовую группу, счёл их не врагами и достойными такой почести. Впрочем, наконечники копий были в скрыты в широких и потертых кожаных чехлах, некогда богато украшеных, а теперь пыльных и невзрачных. Чехлы бесформенным саваном укутывали копья больше, чем на половину, что не давало сразу использовать копьё как оружие, да и Иштек наверняка контролировал негров — в глупой излишней доверчивости десятника Нехти заподозрить было трудно. Двое солдат шли чуть позади Богомола и как бы по бокам, между ними три погонщика сопровождали своих ослов. Те шли, с задумчивым видом глядя себе под ноги, ни дать не взять — храмовые звездочёты, составляющие гороскоп! Все ослы были навьючены грузом и тащили на верёвках за собой огромные кусты уйди-уйди.

Завидев Хори, десятник Нехти, не переставая улыбаться, ускорил шаг, за ним подтянулись и остальные.

— Хорошие новости, командир! — крикнул он.

Подумав, что послушать добрые вести не повредит никому из гарнизона — и настроение поднимется, кстати, Хори не стал уводить маджая куда-то, а скомандовал:

— Докладывай!

— Мы привели двух негров, — Нехти махнул на стоявших сзади великанов, словно командир мог их не заметить,— Я смог их понять и поговорить с ними. Зла в них нет, да, и клятвы, которые они мне дали, крепки и нерушимы, поэтому я им верю. Они сопровождали как охрана женщин тех, что в крепости у нас. Это не простые дикарки, и они, мужчины те, хотели их сопровождать дальше, но им приказали возвращаться, дабы не вызывать у нас тревоги. У них и в самом деле голод, и они и в самом деле хотят купить припасов. Но, помимо этого, их главная в отряде — сильная чародейки и колдунья. Она знает нечто важное, что должна рассказать великим людям Двух Земель. Кроме того, Иштек нашёл след ушедших отсюда, точнее два следа, ибо они уходили в две разных стороны.

— А, значит собачий пастух нашёл только один след...

— Ничего он не нашёл, отец мой, — бесцеремонно влез в разговор Богомол, — я видел, где он ходил, и видел, что он нашёл, солдат тот. Я же говорил — их собаки сторожа, а не ищейки. Он увидел только то, что ему и нам хотели показать злодеи те. На самом деле они догнали скот до твёрдой глины и камней и вернули его назад, а увели его в совсем другое место, почти весь. Кого-то они, мнится мне так, послали дальше, чтоб мы, пойдя по пути ложному тому, нашли хоть какие-то следы и шли в погоню за ними дальше. Настоящий свой путь они прятали хорошо, у них ловкие следопыты и люди, которые понимают, как воровать скот, да... А ещё часть ушла совсем неприметно — без скота, без тяжкого груза. Но очень стараясь, чтобы за ними не было следов вовсе. И им бы это удалось, если б у них в отряде не было двух человек, которые не умеют правильно ходить в земле Сета* (пустыне). И, похоже, что один не умеет чуть больше второго... И вот — самое главное! Все они, разбойники эти — именно те злодеи, что напали на нас на руднике!

Если бы сейчас заговорил его собственный кинжал на поясе, Хори не удивился бы больше, настолько Иштек изменился. Он словно враз выздоровел от своей странной болезни — и даже ни разу себя не обнюхал. Только сейчас неджес сообразил, что Иштек, уже докладывая о неграх в первый раз, был намного, намного более многословен, чем он привык. Он, обычно сонно-флегматичный (ну, на памяти Хори, каким долговязый следопыт был до своей беды, юноша не знал), был заметно оживлён. Односложные ответы, которые из него надо было тянуть воловьей упряжкой, пропали, сменившись длинными и даже витиеватыми фразами. Маджай словно готов был немедленно сорваться и бежать вслед разбойникам. Хори удивленно-вопрошающе посмотрел на Нехти, и тот утвердительно прикрыл глаза, поняв немой вопрос и дав на него немой ответ — да, Иштек излечился. И это явно радовало десятника.

— Самое главное, и Иштек клянётся в этом — они ушли отсюда с меньшим грузом, чем пришли, — сказал нехсиу.

В воздухе повисла тишина, через краткий миг сменившаяся гулом. Все знали историю нападения на рудник, да и вообще разбойничьего налёта на земли Кубана. А уж размеры награбленого, обсуждавшиеся, конечно, вечером у костров, превосходили всякое воображение. И день ото дня становились в этих разговорах всё грандиозней и богаче, превзойдя истину раз в десять, никак не меньше. И, раз Богомол сказал, что часть груза здесь, то...

Хори уже сильно пожалел, что не выслушал доклад наедине — как бы такие новости не разрушили порядок в его маленьком войске. Хотя — правду ведь всё равно было не утаить, солдатские пересуды хуже бабьих сплетен... Уж лучше быть готовым к неизбежному и, не дав воли солдатам, руководить поисками.

— Тихо всем! — рявкнул Нехти. Шёпот и гул стихли — всё ж морок сокровищ не победил порядок и выучку.

— С чего ты решил, что это те самые преступники, Иштек? — спросил наконец у следопыта юноша.

— По следам, отец мой и командир. Я уверен, что узнал некоторые из них, и главное — я узнал следы не умеющих ходить по пустыне тех, главных их, да. Я уверен, что это их главари и ещё кое-что, что я доложу тебе о них особо. И ещё по тому, что несчастье и проклятье в сердце моём развеялось, и я словно вернулся из сна. А если я поймаю их, злодеев тех проклятых, моя удача совсем исправится! Особенно мне надо поймать двоих — их следопыта и того, кто ударил меня по голове. А что часть груза где-то тут — видно по тому, какие следы вели сюда, и какие — отсюда.

— Так! Все разговоры о сокровищах — будут с утра, когда Ра прояснит наши мысли, а Тот направит их. И никто — слышите, никто! Не смеет забыть о той беде, которая зовётся проклятыми душами! Так что не вздумайте их искать сами, тем более — ночью, сокровища те, ибо, может статься, что раньше потерянные найдут вас и украдут и жизнь, и души ваши!!! Сегодня мы попросим могущественного чародея рассказать нам побольше, как бороться с этой напастью и чего ждать. А завтра начнём поиск клада, принадлежащего Его Величеству, да будет жив, здоров и счастлив он на миллион лет! И не смейте забывать, что клад тот — собственность Великого Быка, владельца правды!

Судя по тому, как некоторые солдаты старательно прятали глаза, именно поиск клада и подсчёт своей доли и занимал их сейчас, и слова командира о хозяине сокровищ и потерянных душах дважды остудили пыл нетерпеливых.

— Но, конечно, награда нашедшим от великого семера, владыки и правителя Кубана, будет велика! — напоследок утешил приунывших солдат Хори, — а сейчас самые нетерпеливые (и он ткнул в трёх самых шумевших при вести о сокровищах солдат) займутся воротами. Остальные — могут готовиться к ужину, ибо у нас сегодня — праздник!

Ибо мы прошли трудный путь по бесплодным землям, и исполнили свою работу, и исполнили хорошо. Мы оказались готовы к тем напастям, которые нас встретили, и мы их преодолеем, и заслужим большую честь, славу и выгоду, если и в самом деле вернём украденное сокровище! И пусть никто не скажет сегодня, что живот его пуст, еда скудна или недостойна! Накрывайте же столы, и будем пировать!

Заняв солдат, Хори повернулся к десятнику и укоризненно покачал головой:

— И вот стоило это говорить при всех?

— А ты думаешь, молодой господин, что мы смогли бы утаить вести, а утаив — удержать?

Только тут оба командира обратили, наконец, внимание, что Богомол никуда не делся, и изо всех сил старается разглядывать закатное небо, делая вид, что ничего не слышит.

— Ладно, чудесно излечившийся, услышал — молчи громче. Что хотел сказать после? Ты ведь из-за этого остался?

— Вам, достопочтенные отцы и командиры до допросов негров тех надо знать кое-что. Я не сказал даже тебе, командир и брат мой, — и он слегка поклонился, скорее даже, наклонил голову, в сторону Нехти, — ибо рядом были погонщики и солдаты. Давайте выйдем и я сделаю вид, что показываю вам направление на следы?

Они вышли из крепостцы сквозь ещё не загороженные кустами уйди-уйди ворота. Небо в направлении тростниковых полей ещё было ярким, розово-жёлто-алым, и на нём кто-то из богов огромной кистью написал непостижимые обычному уму знаки: голубую пилу гор, лежащих на пути к Короско, и багрово-лиловые мазки идущих строкой тайного послания редких в этих местах облаков. Выше и сама великая корова Нут* (богиня неба) уже багровела, словно расплавленная диском Атона бронза неба тут уже остывала и твердела, темнея постепенно до густо-синего на месте пробуждения Хепри, утренней ипостаси солнца. Хори невольно залюбовался потрясающей величием и чистотой красок картиной. На утренней дороге Хепри уже появились первые души-ба умерших, стерегущие её от зла — звёзды. Лёгкий ветерок освежал и относил мелких вездесущих комаров, которых в оазисе — за всё надо платить, и любое благо имеет злую сторону — было предостаточно. Тишина еще не нарушалась ночным плачем и хохотом гиен и шакалов, а хозяин степей и пустынь лев, хоть и проснулся, ещё не вышел на охоту. Кстати, если львы тут есть — наверняка на водопой они ходят сюда, к небольшому пруду. Ещё один узелок на память — спросить у Иштека, не видел ли он следов львиного прайда...

Тут его мысли, отвлечённые созерцанием закатных красот и пустынных просторов, вернулись к тому, о чём в самом деле стоило подумать. Смутившись, он повернулся к терпеливо его ждущим нехсиу. Но, кажется, отвлёкся он на какие-то секунды.

— Отцы мои! — страшным трубным шёпотом возвестил Иштек. — Я не сказал этого ещё никому и говорю вам. Один из не умеющих ходить в пустыне — маджай, из диких, но знатных, и, скорее всего колдун. Это плохо, но это не та тайна, из-за которой я вас вытащил из крепости.

— Ты, Богомол, не забывай нам показывать, где следы, — напомнил Нехти.

Иштек старательно стал тыкать сначала в одном направлении, затем, словно объясняя командирам всё подробно, начал махать руками, что-то изображая, потом тыкал в другую сторону. Но картину, призванную создать у солдат в крепости впечатление отчёта следопыта перед командирами, эти последние чуть не испортили. Ибо в действительности Богомол заявил им:

— Почтенные командиры, славные неджесы! Второй — самый главный у них, и он большой семер или великий пророк храма из Та-Кем!

Нехти крякнул, Хори поймал себя на том, что рот его широко раскрылся. Хорошо, что они не начали кричать или ещё как-то выражать удивление...

Предваряя незаданный командиром вопрос, десятник сказал:

— Раз уж ты излечился, Богомол, то я не сомневаюсь в словах твоих, ибо никто лучше тебя не знает пустыню и не может прочесть больше по старому следу даже на камне. Да и когда разум твой был смущён, я бы в этом не усомнился. Но это дело такое (прозвучало это 'эт'дел'ткая', и из-за этого усилившегося акцента Хори понял, что Нехти сильно взволновался), что может погубить нас всех... И не обижайся, если я спрошу — уверен ли ты полностью?

— Уверен, как в том, что принёс на ужин орикса!

Странная клятва эта убедила Хори.

— Я вот думаю — а стоит ли говорить это Ослу и писцу? — спросил он у десятника, но вышло так, что он задал вопрос обоим. Тайна словно подняла следопыта вровень с ними, но, кажется, не сильно он тому радовался... Хотя его отношение к начальству всегда отличалось от подчинённого поведения прочих солдат, но из-за его болезни и великого дара следопыта оно ему прощалось, хотя, наверное, не так. Скорее, к нему относились не как к ещё одному командиру, а как к шуту у богатого человека — позволено многое, но при том он считается ниже по положению прочей домашней челяди.

— Если дозволено мне будет сказать — я бы повременил говорить, новость эту... Одно дело бороться с дикарями, другое — с важным, хотя и преступным, семером и жрецом. Лишь Великий Дом, да будет он жив, здоров и благополучен на миллионы лет, вправе определять степень вины семера или, того хуже, ириу хе-нисут или из какого-нибудь рода Первых, идущих следом* ('Спутники Гора', самая старая знать, сохранившаяся ещё с додинастических времён). Тут легко сгореть, как мотыльку, влетевшему в костёр. Я не силён в знании дворцовых нравов, но всегда, когда я видел, что в деле замешаны Великие, они оставались без наказания, а гибли простые неджесы и солдаты, а уж людей списка, сложивших головы при таких делах, и не сосчитать... — задумчиво сказал Нехти.

— Если не считать принца, владыки Юга, входящего к царю без доклада, чьё имя стерто и память забыта, — пробормотал как бы про себя, ни к кому не обращаясь, Иштек.

— О ком вы говорите? — спросил юноша.

— Если ты не знаешь истории принца Усерсатета, сокровища дворца* (имя, титулы и внезапное падение — подлинная история. Причина, объясняемая ниже — авторский бред), то объяснять надо долго. Я обязательно расскажу тебе эту повесть, как я её знаю. Но не сегодня, ибо нас уже ждут. И я помню, что задолжал тебе уже два рассказа. Но это такие дела, молодой господин, что нужно быть осторожным, словно ты идешь босиком по тростникам, где сотни дочерей Уаджет* (кобр).

— Я, кстати, хотел тебе сказать, что неплохо было бы предусмотреть для нас такое обиталище, чтоб мы могли и поговорить, и было место собрать совет, вызвать солдата. Так, чтобы не было лишних ушей.

Десятник улыбнулся довольно и слегка по-отечески:

— Я распорядился об этом чуть не первым делом. Пойдём, я покажу тебе наше жилище, и ты скажешь, прав я или нет. Иштек, ты, кстати, идёшь с нами — жить ты тоже будешь рядом. Не то, чтоб я считал твой язык длинным — но так будет лучше со всех сторон.

Иштек, по старой привычке обнюхивавший себя, неопределённо кивнул и побрёл за командирами к крепости, где стража у ворот уже готовилась завалить вход уйди-уйди, едва они вернутся в крепость.

Глава 16.

И верно, стоило им войти как стража стала закрывать 'ворота'. На самых больших, какие только смог найти Богомол, кустах, остались верёвки, за которые их тащили ослы. От правого куста верёвка шла налево, от левого — направо. По два стражника с каждой стороны ухватились за них и тянули, пока кусты не перекрыли проход и не сцепились между собой. Они были больше проёма, так что их нельзя было выдернуть наружу, а изнутри уже были вбиты колья, ограничивающие им путь внутрь, так что 'раскрыть ворота' можно было только растащив их вновь вдоль стены. Нехти придирчиво осмотрел заграждение и остался доволен. Хори тоже внимательно изучил, как всё устроено и действует — на будущее пригодится ещё не раз. Ворота устроили старые солдаты из десятка Нехти, но на стражу стояли пока анху-желторотики. Нехти вполголоса заметил Хори, что постов выставлено слишком много для их отряда — солдаты не успеют отдохнуть. Нельзя чуть ли не половину отряда выставлять на стражу. Хори и не собирался оставлять на страже стольких — просто он так ещё и не отбил тревогу, что, конечно, тоже было неверно, но хотел до назначения караулов посоветоваться с десятником. Сказав всё это маджаю, равно как и свои мысли по поводу вырубки кустарника у стены, юноша понял, что тот доволен его действиями. Так и не зайдя в своё новое жилище, они назначили новые посты и распустили лишних часовых, а также обозначили смены, их порядок и действия часовых по тревоге. Назначенные нести службу прямо сейчас были не особенно счастливы — обед вот-вот начнётся. Правда, замечание Нехти, что им будет выделена двойная норма пива и вина заметно их подбодрила.

Стремительно темнело, хотя света ещё хватало, да и взошедшая луна была почти полной. В воздухе заметались летучие мыши, повеяло ночной свежестью. Наконец они добрались до того домика, который предусмотрительный Нехти с самого начала назначил под их жильё. Он не лепился к стене, как остальные, а стоял на полпути от башни к задней (если смотреть от ворот) стене. Вместе с башней и колодцем он как бы ограничивал площадку, на которой удобней всего было строить солдат, ставить им задания, проводить смотры. Если враги ворвутся в крепость — он и сам сможет стать дополнительным укреплением. Дом был невелик, двенадцать на десять локтей. Вход в него был один, окна были маленькими и находились под самым потолком первого этажа. Ибо был ещё и второй — ну, почти второй. Раньше на крыше стоял навес, и были выведены глинобитные стены высотой по грудь, так что в хорошую погоду здесь вполне можно спать, а при беде или набеге — обороняться. Сейчас, конечно, навеса, да и лестницы на крышу не было. Внутри домик делился на четыре помещения — большая комната, занимавшая треть его площади, прямо за дверью. В ней уже были выметены и застелены невесть откуда взявшимися циновками плотно утрамбованные глинобитные полы, на циновках лежали подушки из хурджинов, набитых чем-то мягким, горели глиняные лампы, позволявшие осмотреться. Вдоль стен стояли сундуки с самым ценным скарбом, на которых можно было сидеть, и несколько складных табуреток и столиков. В алтарной нише горела ароматическая лампа — и богам приятно, и комаров отгоняет. Нехти достал из, очевидно, своего походного мешка статуэтку, кажется, Хора, и вопросительно посмотрел на командира. Хори кивнул, и десятник поставил фигурку в нишу. Было довольно уютно, если учитывать условия. Под потолком виднелись довольно многочисленные оконные проёмы, кривые потолочные брёвна то выныривали из потолка, то исчезали в нём. Местами на стенах и потолке сохранилась старая побелка и даже какие-то рисунки, нанесенные на побелку, но разобрать, чем услаждали свой взор давешние обитатели крепости было мудрено — из-за копоти, немногочисленности сохранившихся фрагментов и скудного света лампадок. Нехти нахмурился чему-то. Приглядевшись, Хори увидел нацарапанные и нарисованные углём на стене скабрезные картинки и надписи. Интересно, почему, стоит человеку освоить грамоту (а это не было дивом даже среди солдат, в том числе и маджаев и нехсиу, например, Нехти писал весьма споро), как его тянет написать какую-нибудь гадость или глупость? Кому интересно, что здесь был Пепи? *(реальный факт — известно большое количество подобных древнеегипетских надписей). А за что он навлекает проклятия на Ипунефра и описывает его происхождение от противоестественных союзов разных животных и предрекает ему жизнь полную бед и хвороб — про то и вовсе знают лишь боги... И почему-то он ещё страшными проклятьями запрещает трогать свою убогую надпись...

Из большой комнаты вели в меньшие три двери. Хори заглянул в каждую из них — две двери были в длинной стене напротив входа, одна — в короткой слева. Левая дверь вела в совсем маленькую клетушку, прилепленную к основному домику пристройку. Места там было едва чтоб разместить ложе да подойти к нему. Две других комнаты были значительно больше, особенно та, что была справа. Ламп в них не было, но было видно, что и тут прибрано, вещи разложены и даже поставлены две походных складных койки. В потолке большей комнаты был проем — раньше это был люк на крышу. Сейчас он просто открывал обзор на небо и звёзды.

— Нравится, господин мой? — спросил десятник.

— Отлично! А я даже и не зашёл сюда днем, будто мне глаза отвели. Пожалуй, я займу эту комнату, — Хори махнул рукой на большую, — а в пристройке будет Иштек. Только вот где будет находится жрец?

— Ну, я предлагал ему сегодня вторую из больших комнат, но, поскольку он тут ненадолго, он решил, что пока поселится у стены и сам выбрал себе дом. Кстати, то, что он выбрал — ничуть не хуже этого места.

— Что ж, пора начинать наш пир? — не то спросил, не то предложил Хори.

— Да уж пора, мне кажется, я сейчас захлебнусь своей собственной слюной от запаха зажареного над углями мяса! — воскликнул Нехти, а таскавшийся за ними немой тенью Иштек засмеялся.

Словно подслушав их, из-за взметнувшейся занавески робко появилась голова Тутмоса, как всегда, выглядевшего виноватым во всех бедах мира.

— О отцы и командиры мои! Всё готово к пиру!

Вдруг за спиной Хори, в большей из комнат, раздалось не то хрипенье, не то фырканье. Кто-то неспешно и шумно топотал из темноты неосвещённого угла к выходу.

Глава 17.

Все они — и Нехти, и Иштек, и Хори — прямо-таки отскочили назад, расходясь веером, и у всех в руках оказалось оружие. Только Тутмос продолжал хлопать глазами, высунувшись из-за занавески и не понимая ничего.

Когда в тусклом пятне слабого света появился недовольный пустынный ёж, он удивился ещё больше, потому что такого громкого смеха не слышал никогда. Ёж нерешительно застыл на пороге. Смеющийся Хори крикнул:

— Пропустите! Пропустите его! Он достоин почестей — страшный зверь, напугавший трёх воинов!

Богомол извлёк невесть откуда кусок сушёной рыбы и, осторожно приблизившись, нащипал из него небольшие куски и положил в локте перед ежом. Затем он так же плавно и осторожно попятился назад.

-Удача, мой господин. Нам надо приветить этого зверя, боги любят ежей. Кроме того, он охотится на мышей и змей, что нелишнее, да, совсем не лишнее, — сказал он.

— Как по мне, так от них одни блохи и болезни, — проворчал Нехти, — но мышей и змей они ловят, это да...

Всё еще посмеиваясь, они вышли из дома мимо всё еще стоящего возле дверей Тутмоса. Пустырь между домом и башней преобразился. Он был освещен факелами. Все, свободные от караула, уже были тут и ждали, очевидно, только начальство. Площадка была застелена одеялами и циновками. А на циновках уже были расставлены блюда и подносы с наготовленной едой и закусками. Только тут Хори понял, до чего же длинным был день, и до чего же он голоден...

Бессчётные плошки желтели горохом, который стыдливо прикрылся нарезаным кольцами луком и надеялся (тщетно, конечно же) отпугнуть от себя толчёным с травами чесноком. Их желтизну теснили тёмно-лиловые, как южные негры, баклажаны, запеченные в печах и нафаршированные всевозможными начинками, мисочки и горшочки с разными соусами и приправами — зелёными, красными, оранжевыми... Обрызганный водой и нагретый в печи хлеб всевозможных видов снова чародейством Тури был свеж и источал свой умопомрачительный запах, краше которого нет для голодного человека — какая ж это жизнь без хлеба (ну, и пирожков, которые, судя по запаху и пару, только что появились на поле битвы с едой). Пирожки были разными, и чем их начинил их повар — пока оставалось только гадать и надеяться, что на вкус они будут столь же достойны Великих, как на вид и на запах. Белые шарики сушеного творога, сдобреного солью и специями, хранили свою чистоту от нахальных, хоть и слегка увядших, пучков укропа, лука и петрушки, а не желавшая по своему благородству — ещё бы, любимая еда богов!— нежная зелень латука, промытого и блестящего от сбрызнувшего его масла с уксусом и толикой опять же толчёного чеснока, покрывала оставшееся место. Но не всё, конечно, ведь главное на этом столе было — МЯСО! Порубленое острым ножом в фарш, да какой! Пять видов разного фарша измыслил Тури, и все секреты его не узнать... Белый — с распаренным сушеным нильским великаном-окунем, поливаемый при запекании на палочках специальной смесью сладкого финикового вина, кушитского пива, затейливо измысленной и приготовленной смеси жиров, трав и приправ... Тёмный — из потрохов с луком и толченой фасолью... Были даже колбаски — кровяные, ливерные и из отборного мяса! Ума не приложить — когда колдун-повар успел всё приготовить, ведь нужно не только промыть кишки, но и слегка подсушить (но ни в коем случае не пересушить, иначе все погибнет!)... Ну вот когда и как он добыл кровь для кровяных колбасок? И отварил и запёк их, так и просящихся прямо в рот, даже на вид остреньких и требующих немедленного доброго глотка из стоящего рядом сосуда с пивом или вином. А и то и другое было, конечно же, на столе — но не в избытке, ибо упиться в таких странных обстоятельствах — самое глупое, что можно себе вообразить... Но главное, главное — даже не блюда с дымящейся печёнкой, сердцем и почками, запечённых особо и по-особому, не мозги, нарезанные ломтями, обвалянные во взбитом яйце и затем — в сухарных крошках и зажаренные на противне, а — огромные блюда и огромные миски, даже — мисищи — с мясом. Варёные и печёные рёбрышки, печёное, томлёное и жареное крупными кусками и кусками небольшими, на самый разный лад, вкус и манер, для любого капризного едока, каковых тут и не сыскать-то было! Всё радовало и глаз, и нос, только живот бурчанием дал знать, что ему-то пока ничего не досталось!

Подгоняемый этим бурчанием, Хори в приветственном застольном слове был очень, очень краток, чем, пожалуй, никого не расстроил. И, как только старшие — Хори, жрец, Нехти, неприметный Минмесу — заняли свой почётный 'стол', все, не церемонясь, накинулись на еду. Хори только успел рявкнуть, чтобы отделили долю для несущих стражу и диких маджаев — он бы позвал их старшую, но — не за общий стол. Не стоило ко всем соблазнам манить солдат ещё и видом женского тела, а идти без своих женщин маджаи отказались. Как видно, они ещё опасались чего-то от отряда Хори, и считали себя обязанными охранять своих женщин, и теперь Тутмос потащил в их мазанку еду и бутыли с водой, пивом и вином. Кроме того, едва попробовав стряпню, юноша, с молчаливого одобрения всех сидящих за почётным столом, пригласил за него Тури и поднял чашу вина за его великие умения и чародейские руки, что с довольным гулом поддержали уже все пирующие.

Как всегда бывает на пиру на охоте или на природе с очень голодными мужчинами, сначала все, включая и командиров, глотали все не смакуя и без разбора, но даже эта торопливая невоспитанная манера была похвалой повару. И вот — первый голод утолён, но далеко ещё не был прогнан, и можно уже воистину оценить вкус каждого яства и закуски, их сочетания, соусы, напитки... Хори не мог решить — что же ему понравилось больше. Мозги, печёнка (справедливости ради говоря, эти блюда были только на почётных местах, и Хори подумал, что можно, наверное, отличившихся наделить едой с главного стола), колбаски или мясо? И с каким соусом лучше то или иное есть — с кислым зеленоватым из незрелой сливы, с острым или просто с подливой? И так и не решённым остался вопрос — что же вкуснее, песи или ашер?

Нехти одобрил мысль наделить отличившихся едой с командирского стола. Правда, сказал как будто сам себе, что, умея держать потребное расстояние от подчинённых за счет знаний, умения и уважения, добрый командир в походе живёт жизнью своих солдат — идёт с ними рядом, ест ту же еду, спит на такой же подстилке из солдатского плаща. 'Маленький царь'* (Тутмос Великий), которого войско боготворило, в походах до глубокой старости не терпел роскоши, и не сопровождали его ни повара, ни конюхи, ни опахалоносцы, зато войско его передвигалось стремительно и всегда побеждало. Хори запомнил это и кивнул, показав маджаю, что урок принят и понят. Затем он встал и сказал, что неверно будет, если часовым достанется холодная еда. Тем же, кто идёт их сменять, должны достаться самые лакомые куски, во имя справедливости богов.

Ни Хори, ни Нехти никогда не назначали солдат в караул в виде наказания — от часового зависит жизнь всего отряда, а наказанный отнесётся к службе именно как к наказанию. Но, к его удивлению, четверо сменявшихся караульных была именно четвёркой штрафников во главе с Баи-Крюком. Юноша удивлённо посмотрел на Нехти, и тот, правильно истолковав этот взгляд, ответил:

— Они сами вызвались, отец мой. Должно быть, работа в вони и грязи требует от них того, чтобы они побыли на свежем воздухе. Но я их проверю. До второй ночной стражи проверять их буду я, а потом разбужу тебя.

— Я тоже пригляжу, с вашего разрешения. Не верю я в такое рвение, — пробурчал Иштек, — особенно в рвение Крюка. Сдаётся мне, что в его заднице ещё бурлит молодость, а в голове — каверзы и пакости. Как бы нам не пострадать всем от этого...

Хори кивнул. В это время у стола появились сменившиеся часовые. Их уже утолившие первый голод товарищи шумно звали их к себе и советовали съесть то или иное блюдо, короче, на минуту воцарились шум и сумятица, во время которых Хори тихо спросил у соседей по главному столу, когда они смогут обсудить всё произошедшее и то, что им должно исполнить?

— Я думаю, если после ужина мы разрешим солдатам попеть, то сможем, немного послушав, затем удалиться спокойно и поговорить. Кроме того, мне очень, очень интересно, что же нам хочет поведать та маджайка, это, пожалуй, одно из того, что меня тревожит и пугает, а ведь есть ещё Потерянные души и, главное, те, кто их сумел поднять, — сказал Саи-Херу. Со стороны могло показаться, что жрец безмятежен и доволен — говоря всё это так тихо, что даже сидевшие с другого краю старший погонщик ослов, временный начальник собачьих пастухов и Тури его не слышали, он улыбался ласковой улыбкой и покачивал в руке кусок печёнки, словно именно его он нахваливал, и сразу после своей фразы, блаженно щурясь, запихнул его в рот.

— Ну, раз ты, почтенный чародей, так хвалишь эту еду... — громко сказал писец Минмесу, привстал и потянулся к блюду с печёнкой. Проделав всё это, он так же тихо, как и жрец, сказал, — только собраться нам надо будет либо у маджаев, либо их всех вытащить к нам, а это лишнее, я думаю, — после чего опять громко закончил, — то я её обязательно попробую!

Напоминание о Потерянных душах испортило Хори весь аппетит. Довольно кисло он пробурчал, что, пожалуй, они поступили бы так, как советует мудрый чародей и опытный в таких делах писец, но всё же он вызовет маджаев к себе. Охранять их от лишних ушей будет Богомол, который уже и так вошёл в круг посвящённых, а десятник пойдёт с ними. Временного наставника собачьих пастухов и старшего над погонщиками и дальше он решил к обсуждению не привлекать.

Причина такого его решения проста — собственно, допрос дикарей входил в его обязанности, и не должен никого удивлять, как и вызов их к Хори, Нехти и Минмесу будут переводить, а жрец — уберегать от возможного колдовства. А вот если все старшие отряда крадучись направятся в хижину дикарей... Любопытство всего отряда им будет обеспечено, равно как и попытки лишних ушей услышать разговор. Так что самым верным будет скрыть всё на виду, громогласно вызвав восточных диких маджаев для допроса о золоте и них самих.

Нехти одобрительно кивнул этим словам. Поразмыслив и переглянувшись, писец и чародейный господин согласились, что это решение мудро настолько, что его мог бы высказать сам Великий царь* (Тутмос III). После этого до самого конца пира они об этом деле не говорили, а только поддерживали беседу и направляли разговоры в должное русло.

Выставленные на стол запасы пива и вина быстро закончились, но никакой добавки не последовало. Солдаты мало-помалу разбились на свои товарищества, погонщики, прихватив с собой какое-то количество снеди, отправились в конюшни (Хори не сомневался, что у них-то вино и пиво припрятано..),

Кто-то негромко запел, пользуясь полученным разрешением. Хори встал и, обратившись ко всем сидящим за почётным столом, сказал:

— Достопочтенные господа, хотелось бы, поблагодарив ещё раз нашего повара, предложить Вам ещё и ещё воздать должное его искусству, но вынужден буду и сам проститься, и забрать некоторых из-за этого стола. Мне ещё нужно допросить дикарей, а без помощи Нехти и уважаемого писца Минмесу я не смогу этого сделать. И, ваша волшебная помощь, достойный чтец свитков, будет ещё важней, ибо все знают, насколько сильны в чародействе и коварны кушитские шаманы!

Жрец, подумав, важно кивнул и торжественно сказал, что достойно хвалы, когда командир столь предусмотрителен. Он, Саи-Херу, возьмет амулеты и придёт немедленно.

— Отец мой, не спеши. Я думаю, всем нужно приготовиться к этому разговору. Я поручу Тутмосу собрать всех через одну шестнадцатую стражи.

Затем он повернулся к Богомолу:

— Доставишь дикарей и их старшую к этому времени ко мне.

Иштек поклонился и исчез, успев при этом, едва лишь начальство отвратило от него свои властные очи, сделать гигантский глоток из бутыли с пивом и запить таким же глотком вина — должно быть, вкус пива ему не понравился...

Глава 18.

Нехти хотел проверить посты, и Хори отправился в командирский домик. Он часто бывал в пустыне — на охоте с отцом или Иаму, и позже, с гончими Деди. Но её красота, особенно красота полной луны или звёздного неба, всегда его завораживала. Когда он смотрел в небо, так, как он сделал это сейчас, ему всегда хотелось лечь на спину и уцепиться руками за землю. Он просто всем телом ощущал, что еще немного — и небо засосёт его, выпьет, он прямо-таки чувствовал, как отрывается от земли. Как-то он видел, как гриф взлетал в сильный ветер. Птица встала против вихря, расправила свои огромные крылья и, даже не взмахнув ими, начала медленно отрываться от земли. Да, именно поэтому он употребил это слово и по отношению к себе — словно пустыня, ночь и звёзды давали ему огромные крылья, а он лишь боится ими воспользоваться. Нет, это он неправильно подумал про небо — не красота, нет, величие и безбрежность, вот правильные слова. Он, глядя на звёзды, ощущал, что боги рядом, а он мал и ничтожен, и он словно не решался взлететь — какое он право имеет быть там, среди богов и душ ушедших на камышовых полях? Страшно и маняще было в небе, но живой человек не имеет права приблизиться к богам помимо их воли. И вот где-то там бродят Потерянные? И не дают душам умерших попасть в Дуат, воссоединиться с божественным надлежащим образом? Лишают этой величественной мощи и красоты, слияния с сущим? Небо пугало, но и звало к себе, и выше сил людских было бы совсем не обращать внимания на эту безразличную бесконечность. Это как почёсывать подживающую ранку, болезненно, но остановиться не можешь, снова, как и днем о маджайке, подумал он.

Покашливание Нехти вырвало его из небесного плена. Интересно, сколько он простоял, задрав голову, как шакал Анубиса на лик луны? Он смущённо глянул на десятника, но тот смотрел понимающе:

— Я тоже, бывает, не могу оторваться от неба... Человек всегда будет стремиться туда, ввысь. И всегда — бояться взлететь, ибо это только в праве богов...

— Ты понимаешь... Значит, не нужно объяснять.

— Небо всегда рядом, но ночью — ближе. И всё же — нам пора заняться земным.

— Ты прав. Как караульные?

— Всё хорошо, что меня пугает. Не верю я в то, что Крюк внезапно изменился... Хотя — Потерянные кого угодно заставят смотреть в четыре глаза. Однако назначенное время уже близко, нам пора...

В командирском домике горели масляные лампы, источая слегка прогорклый запах. Он совсем не отгонял мелких и злых комаров, зудевших в воздухе. Интересно, кто их зажёг? И поставил в углу кувшин, судя по каплям на боку — только что наполненный водой?

Высунувшаяся из одного из спальных помещений голова Тутмоса дала ответ на этот вопрос.

— Я обрызгал полы водой и подмёл, господа и отцы мои.

Хори почувствовал вдруг внезапное раздражение на услужливого бойца. Это было несправедливо, и он постарался как можно радушней улыбнуться:

— Ты правильно сделал, молодец! Но сейчас оставь нас. На столах ещё довольно снеди, и есть время попеть с друзьями.

— Слушаюсь, отец мой! — Тутмос уже приготовился бежать, но Хори повелительным жестом руки задержал его.

— Но прежде пригласи сюда чародейного господина и почтенного писца. После этого пусть Иштек приведёт для допроса дикарей и их главную.

— Слушаюсь, отец мой! Уже бегу!

Он и правда побежал, как всегда, неуклюже и немного смешно. Нехти, глядя ему вслед, задумчиво произнёс:

— Старательный он... А солдатом не станет никогда. Взял бы ты его денщиком, господин мой? Самое ему место...

Послышались голоса. Циновка, заменяющая дверь, отодвинулась, вошёл жрец, пыхтевший и отдувающийся, как конь на водопое, уже не от усталости, а — от обжорства.

— Уф, я пожалуй, присяду вот тут, — и он грузно опустился на разбросанные поверх застеленной на полу циновки подушки.

— Ваш неуклюжий ушастик встретил меня почти в ваших дверях. Сейчас он подобно тушканчику скачет за достопочтенным Минмесу...

— Почему, о учёный господин и жрец, ты называешь Минмесу этим титулом? Разве он не просто 'уважаемый' или пусть даже 'почтенный'? — спросил Хори.

Жрец усмехнулся:

— Потому, что именно это — его титул. Я назвал его так по старой привычке, и он будет недоволен...

— Не будет, а уже недоволен, — неприметный писец и появился незаметно — только заколыхались огоньки на фитилях ламп, ни шороха, ни скрипа не было слышно, а он уже здесь... Он совсем, совсем не нравился молодому командиру. Начать с того, что у него были приросшие мочки ушей, а таких людей он считал скрытными и вероломными. Оловянно-тусклые глаза под выпуклыми, как у льва, лобными долями, казались подобными капле воды, упавшей на раскалённый камень — не могли остановиться зрачок в зрачок и прыгали, прыгали...

Обернувшись к Хори, он сказал:

— Это правда, я был когда-то достопочтенным, и занимал важные должности. Но это всё в прошлом, и я научился с этим жить. Если господину будет угодно, я отвечу на все вопросы, ибо это может иметь отношение к нашей беседе. Я думаю, почтенный жрец оговорился специально, чтобы привлечь твоё внимание, но, скажем так, про Утративших душу я знаю многое.

Вопросов Хори задать не успел — на улице послышались шаги нескольких человек, и чинной чередой вошли все те, за кем было послано. Первой — 'Старшая дама', затем — двое её людей и, последним — Иштек. Правда, к великому неудовольствию, того тут же выставили на улицу — следить, чтобы лишние уши не высовывались поблизости, предупредив, что позовут его, когда дойдёт его черёд.

Хори усадил восточных маджаев так, чтобы свет падал на них лучше всего, и сел сам. Обратившись к Саи-Херу, он спросил:

— Кто и с чего начнёт, о добродетельный и мудрый господин?

— Я думаю, будет лучше, если начну я.

Сказано было негромко, чисто, почти без акцента, глубоким и красивым женским голосом.

Появись здесь и сейчас сам Великий Дом, большего удивления на лицах и невозможно было бы вообразить. Даже у бесстрастного писца приоткрылся от изумления рот, а уж Нехти выглядел так, что Хори, смотревший на всех в каком-то удивительно отстранённом состоянии, не выдержал и расхохотался — звонко, как струя прохладной воды, падающая с высоты в медный таз. И хохот его был столь неудержим, что в итоге заулыбались все. Возможно, это как-то помогло сгладить неловкость, хотя десятник явно разозлился, не на смех командира, а, кажется, на себя самого. Ну как же так — его, многоопытного, тёртого и битого жизнью, войнами и пустыней, облапошили как мальчишку! Как же он мог так опростоволоситься! Он покраснел, на лбу выступил пот. Сопение его могло поспорить с кузнечными мехами и давешним ежом, но слов, приличествующих положению, у него так и не нашлось, казалось, все слова, что он готов сказать — колючие и ругательные, и он будто ловил их и держал во рту, не пуская наружу, и оттого-то так краснел. Вид его был даже более комичен, чем минуту назад, но тут уж Хори смеяться не стал. Выдержав паузу, он обратился к гостье голосом, способным охладить полуденное солнце и неприятно тихим:

— Ну и как это всё понимать?

Жрец, уже было раскрывший рот, опустил воздетые руки, Минмесу и маджайка поглядели на него — один с интересом, вторая — словно даже смущённая. Безразличными оставались только лица двух пришлых маджаев, сидевших на корточках у стены.

Маджайка смутилась ещё больше. Несколько раз она открывала рот, как рыбка на берегу, и, наконец, заговорила, немного старомодно, но правильно и почти без акцента:

— Не гневайся, о военный вождь! Не могла я сразу открыться, и ты поймешь, почему, когда дослушаешь весь мой рассказ. Не было в моих речах неправды. У нас воистину голод и беда. И воистину мы нуждаемся в воде, еде и помощи. Но как только услышала я о Заблудших душах, решила я затаиться и просмотреть, кто вы и что вы знаете о них. И какое вы имеете к ним отношение. Сейчас я решилась, и ты видишь это. Но я еще раз остановлюсь и спрошу — всем ли стоит слышать то, что расскажу я сейчас? Подумай без гнева и ответь.

Если бы Хори был чуть старше и опытней... Наверное, он восхитился бы и смущением, и взглядом, быстрым, как блеск волны, в сторону Минмесу и жреца, видным ему, но не заметным им, и неверящему изгибу брови при этом... И подумал бы, что они значат. Но Хори был ещё молод, и сказал:

— Пусть слушают все. Каждый из них может дать важный совет и сказать разумное.

Светлоглазая словно споткнулась. Но, как споткнувшаяся благородная скаковая кобылка, встряхнула головой и — снова набрала ход.

— Разумное? Наверное... А честное ли? Вот ты, воинский начальник, спроси писца своего — а что в сумке его? Какие слова написаны в письмах его? Я либо отвечу тебе одному, либо твой достопочтенный господин и помощник сам прочтет то, что писал он. И не сочти это дерзостью, ни ты, ни он, ни жрец чародейный, ибо только после этого смогу сказать я сокровенное. А без этого осторожность и недоверчивость моя оскорбительной выглядит, но, всеми благими богами и великими предками клянусь — не могу я иначе.

А вот эти лица уже и Хори смог прочитать. И вот что интересно — вроде каждое из них безмятежное, но так по-разному они эту безмятежность выражают... Почему-то первым он увидел лицо Минмесу. Спокойное, словно лик луны, лицо было будто плотиной, за которой волнами ходила ярость и бешенство, видные лишь изредка в глазах... Затем взгляд прыгнул к Нехти — и бесстрастное лицо того прятало веселье и издевку, не над Хори, а над Минмесу. А вот лицо жреца как щитом обороняло его недоумение — чего-то Саи-Херу не мог понять. Впрочем, как и сам молодой командир. А лицо Иштека ничего не скрывало — он откровенно и весьма глумливо смеялся над достопочтенным.

Хори, как на охоте — не успев понять, почему, уже знал, что нужно сделать. Он не смог бы объяснить, почему он это решил, но не сомневался — решение это верное.

— А и верно, уважаемый писец, позволь ознакомиться с твоими донесениями, и позволь спросить? Я думал, что твой командир — я. Наверное, ты их пишешь мне? Ну, так давай их сюда, — сказал он, вежливо улыбаясь, и протянул руку.

Теперь рыбкой на берегу выглядел Минмесу.

— Я... Тут лишь наброски...

— Ну, давайте эти наброски! Иштек, а ты сбегай к почтенному писцу, глянь — недостающие заметки тоже важны!

Иштек осклабился еще шире и глумливей, и исчез бесшумно и мгновенно, как пустынный демон.

Лицо у Хори было таким же бесстрастным и безмятежным, как у всех остальных. Он очень надеялся, что его глаза тоже спокойны, но рука все так же требовательно была протянута к писцу. Неистовость в глазах того как-то потухла и даже сменилась озабоченностью и тревогой.

— Но... Я и правда... Это лишь набросок...

Рука Хори требовательно хватала воздух в трех пядях от лица Минмесу, и тот, наконец дрогнув лицом, суетливо полез в свою сумку и достал из нее свиток папирусов. Тут как раз вернулся пустынный демон. Иштек молчаливо протянул еще один рулон.

Хори, перебирая свитки, читал из них, то ли вслух, то ли сам себе:

— Послал... войска... нашел, сделал это... в четвертый месяц перет, день... спустил он пищу ... сообщил он об этом слуге покорному. Слуга покорный сообщил... след ... слуга покорный в год 9-й, месяц четвертый перет, день 27-й во время ужина... было удовлетворено сердце его, когда доложили они слуге покорному, сказав: "Нашли мы женщин-нубиек, идущих позади двух нагруженных ослов... Эти нубийки... Вот сообщение об этом. Все дела царского дома, да будет он жив, здрав, невредим и процветающ. Прекрасно услышанное господином, да будет он жив, здрав, невредим. Так, другое письмо... Другие двое нубийцев ... достичь крепости... или крепости Сехемхакаурамаахеру, чтобы совершить обмен подобно... этому в месяц четвертый перет, день 8-й. Так, следующее: ... Будет доставлено лично начальником охраны Себекуром, который из Икена, как послание одной крепости к другой. Вот послание к твоему писцу, да будет он жив, здрав, невредим, о том, что эти два слуги покорных и двадцать семь маджаев и новобранцев, посланные по этому следу в месяц четвертый перет, день 4-й, пришли доложить мне в этот день во время ужина, приведя двух маджаев..., сказав: "Нашли мы их к югу от конца пустыни, ниже надписи, равно как и четырех женщин, ответили они так, когда спросил я этих маджаев: 'Откуда пришли вы' — 'Пришли мы от источника Ибхит'" ...Месяц четвертый, день... пришли, чтобы доложить... сказал он об... отправился я по следу... Принесен ему ... патруль. Пришел я. Сказал он это. Я писал о них в крепости северные. Все дела царского дома, да будет он жив, здрав, невредим, в порядке. Все дела твоего писца, да будет он жив, здрав, невредим, в порядке. Прекрасно услышанное твоим писцом, да будет он жив, здрав, невредим ... А, вот ещё:

— Сообщите, будьте добры, относительно двух маджаев и четырех маджаек и двух... спустившихся из горной местности в год 9-й, месяц четвертый перет, день 27-й. Они сказали: "Пришли мы к слуге фараона, да будет он жив, здрав, невредим". Был поставлен вопрос относительно условий в горной стране. Сказали они: "Мы не слышали ничего, кроме того, что эта горная страна умирает от голода". Так сказали они. Тогда приказал слуга покорный, чтобы они были отпущены в их горную страну в этот же день. Тогда одна из женщин-маджаек сказала: "О, разрешите мне и моему маджаю продать...". Затем подтвердила эта маджайка: "Принесла я это, чтобы торговать"... Но здесь ведь ничего нет о самом главном и опасном?

— О чем, молодой господин? — писец снова был сама безмятежность.

— То есть, ты думаешь, что писать о... не стоит?

— Это вредно и опасно, молодой господин. И преступно.

— Я прошу прощения у достопочтенного писца и склоняюсь пред ним, моля прощения за недоверие мое, и готова продолжить свой рассказ, из которого станет понятно мое смущение и опаска, — сказала светлоглазая маджайка.

— Я не понял, — не обращая на нее внимания и глядя в глаза писцу продолжил Хори, — в чем преступление? И еще — мне не нравится, что есть донесения из нашего отряда, о которых я не знаю.

— Ты — идущий впереди этого отряда молодцов. Но я прошу дозволения на оба эти вопроса ответить потом, когда мы будем вдвоем. Мне кажется, сейчас стоит послушать нашу странную гостью.

— Хорошо. Слушаем тебя, — сказал, поворачиваясь к светлоглазой маджайке, юноша.

— Не знаю, как ты, а твой писец и чародейный господин, возможно, поняли, от какой я крови...

Жрец и Минмесу неспешно кивнули, и, чего не ожидал Хори, кивнули также и оба ветерана, Иштек и Нехти.

Хмыкнув, Хори сказал:

— Похоже, я один ничего не понимаю...

— Восточные кланы с гор происходят от первых людей и Идущих следом, а их цари — и вовсе от той же крови, что Ири-Пат* (клан, происходящий от первых фараонов-Горов, один из них — сам Имхотеп) и, говорят, что у тех, кто сохранил их кровь, светлые глаза. Все вожди, цари и великие колдуны в тех местах такие же светлоглазые, как госпожа, — уважительно приложив руку к груди сказал Нехти, — И, думаю я, что не из простых маджаев происходит она, госпожа та. А колдуны там воистину великие и знающие!

— Так и есть. Я старшая пяти кланов гор колодца Ибхит. И правда то, что край наш умирает от голода, и мы хотим сменять еды на золото. Но не я бы пошла за этим. Есть более важное. Мне нужно было найти слугу царя, да такого, чтоб наверное знать, что не замешан он в злое колдовство.

— Слуга фараона и злое колдовство? Такого не бывает!

— Все бывает, командир, — мрачно сказал Нехти, писец, словно подтверждая, кивнул головой, а жрец согласно вздохнул. Один Иштек никак не выразил своего отношения.

— Как видишь, слуга царев, твои спутники — и те не согласны с тобой. Посмотрев на вас и послушав, что здесь случилось, я решила не идти дальше в крепости, за меной отправятся остальные. А свою тревогу я отдам вам, и вам ее нести дальше.

Пять месяцев назад к нам в клан грифа приехал купец. Обычно приезжают всегда одни и те же купцы, всегда одни и те же и в одно и то же время. У нас мало чего можно выменять, и мало чего мы можем взять. А этот... Он был очень странным для купца. Нет, и товары у него были обычными, и ослы, и вид его, и одежда... Вот только он не торговался так, как это пристало купцу. А охраны было столько, что она обошлась ему больше, не то, что весь его возможный барыш, а больше даже, чем стоил сам товар. С виду он был совсем обычный купец, в недорогой и поношеной одежде. Но вот по пустыне он ходить не умел. Руки его были грязны, но ногти ухожены, а ладони мягки. Торговать он не спешил, а подарки дарил щедро. Говорил со старшими уважительно, охрану держал в твердой руке и не давал им своевольничать с местными людьми. А охрана, хоть с виду и была обычными наемниками из западных мест, вооружены были все одинаково и вели себя ну вот как они, — тут она качнула головой в сторону Нехти и Иштека, — а не как твои дети, хоть они и неплохи... Он интересовался нашими легендами и историями, особенно — нашей самой давней историей, времен первых людей и переселения с островов Блаженных. И нашими колдунами — что они могут, где их найти... Но постепенно стало понятно, что больше всего интересуется он заблудшими душами. У нас про проклятье великой матери известно всем...

И в этот миг дикий протяжный вопль прорезал ночной воздух.

Глава 19.

И снова Хори словно смотрел на все как будто с небес — отрешенно, спокойно, словно в таком сне, когда все вокруг будто спящие мухи... Жрец хлопал глазами, светлоглазая отшатнулась, ее маджаи (а хорошие бойцы, как-то мимоходом подумал молодой офицер) словно исчезли в одном месте и появились рядом со своей госпожой. Они мгновенно перейшли от сонной лени сытого льва к настороженной, зыркающей тревоге стерегущей стаю гиены-охранника. Нехти уже был у двери, в руке — булава, Иштек с кинжалом, видно, отчаянно завидовал командиру, не забывая держать его спину и приглядывать за маджаями, Хори и жрецом, за каждым — по-своему. Как это ни странно, писец тоже был собран и готов к внезапному, только похож был не на зверя, а на змею.

Сам Хори оказался за спиной Богомола, с циновкой, сорванной со скамьи и намотанной на левую руку. Кинжал так и остался в ножнах, но старый, высохший до звона шест, которым поднимали и опускали оконные занавеси, неведомо как оказался у него в правой руке. Шест был слегка кривоват, с плохим балансом, но зато длиной в четыре локтя и толщиной в два с половиной пальца. Удивительно, что он не сгорел в кострах караванов.

Минмесу негромко сказал:

— Погодите! Сперва я задую огонь в лампах! Зажмурьте глаза, чтоб скорее привыкнуть к тьме! — и он начал задувать и защипывать пальцами фитили ламп. Это было разумно — ничего более глупого, чем вываливаться из освещенного дома на улицу и придумать было нельзя. Хори со стыдом подумал, что подумать об этом было его делом, а вовсе не писца. И еще он подумал, что после пиршества двигаться проворно и резво будет непросто. Наконец все лампады были потушены. В комнате повисли тьма и легкий страх. Страх резко пах потом диких маджаев, вонью потушенных фитилей и пылью. Неприятно он пах, в общем. Но, тем не менее, все здесь были люди решительные и умеющие держать свой страх в узде.

— Минмесу! Охраняй жреца, смотри за маджаями. Иштек справа, Нехти слева, я в середине. Первым выходит десятник, вторым иду я, Богомол замыкает. На счет три... Раз, два, три!

Откинув тяжелый войлочный полог, они вырвались на улицу. Вопль стих, сменившись какими-то невнятными криками, шлепками и бормотанием. На улице стало ясно, что он доносился из пристройки у дальней стены, той, где разместили маджаек. Она была как бы на отшибе и в темноте, но сейчас, привлеченные шумом, к ней уже прибежали многие солдаты, и у некоторых из них хватило ума захватить факелы, так что пристройка и вход в нее уже были освещены. Никакой прямой угрозы не было видно, и тройка устремилась к месту происшествия. Там уже собралась целая толпа — солдаты, погонщики, человек пятнадцать, не меньше, совершенно закрывая проход. Пройти к мазанке, равно как и увидеть, что там происходит, решительно не было никакой возможности...

...если бы это все происходило в каком-нибудь городишке, а в армии все идет совсем по-другому.

— Эт-то ещё что за гульбище? Всех увидел, опознал и накажу поделом и достойно. Слева от двери, в две шеренги, те, кто с факелами в первую, остальные во вторую — становись! Два шага назад — марш! Смирно! — десятник скомандовал не раздумывая, так, как другой бы почесал место укуса комара. В толпе началось шевеление, превратившее ее в подобие строя, но все же только подобие. Однако вход в пристройку стал виден. Занавеска была сорвана и валялась на земле. Из прохода, гневно крича и жестикулируя, появились две маджайки, внутри плакали дети, и бормотала, успокаивая их, оставшаяся, очевидно, с ними последняя горянка. Нехти, напряженно вслушивающийся в крики женщин, мрачнел лицом, а Иштек вдруг пакостно заулыбался.

— Что случилось? — тихо спросил Хори, но Нехти уже что-то быстро и повелительно, хотя и негромко, говорил маджайкам. Те, видимо, успокаивались, но продолжали еще, видно, не в силах сразу остановиться, ворчать. Наконец, одна из них, поклонившись Нехти, вернулась в дом. Вторая, все еще что-то бормоча, наклонилась, подняла циновку-занавесь и принялась ее пристраивать в проеме. Повернувшись к командиру, десятник сказал:

— Кому-то из солдат сильно захотелось женского общества. Двоим, если быть точным.

— Опять ежики..., — хихикнул сзади Богомол.

— Что? — не понял Хори.

— Опять, как с ежом — ложная тревога, — пояснил Иштек и смачно сплюнул.

Хори хотел бы сделать то же самое, но вот беда — положение не позволяло. Его просто трясло от ярости. Нехти, глянувший было на него мимоходом, поворачиваясь к солдатам, тут же развернулся снова к нему и успокоительно зашептал:

— Да ничего страшного не произошло... Наказание должно быть суровым, но не свирепым...

— Кто? — тихим, почти ласковым голосом спросил Хори, но его услышали все. Гул и галдеж прекратились, словно по волшебству.

— Кто тут эти ежики? — так же спокойно и монотонно повторил юноша. Впрочем, наверное, можно было и не спрашивать — двое расцарапанных и растрепанных солдат безуспешно пытались затеряться в задних рядах. Точнее, один был погонщик ослов, а не солдат. Второй — вожатый собак. Хори, убедившись, что это не его желторотики и не солдаты Нехти, несколько успокоился.

— Наказание будет объявлено и исполнено завтра, ибо не пристало судить и наказывать не под лицом Ра-Атума, дарующего жизнь всему сущему. Сейчас все поворачиваются и идут к себе от места этого, и помоги все боги тому, кто просто посмотрит в эту сторону. Прочь!

Солдаты, переговариваясь тихонько, быстро исчезли, как вода из неплотно сжатой пригоршни.

— У них будет беспокойная ночь, у этих двух, — промолвил Нехти, — они все головы себе сломают, думая, как ты их накажешь. Ожидание наказания хуже самого наказания. Как бы ты их не покарал, они будут бояться большего всю ночь...

Хори невесело улыбнулся, затем, повернувшись, глянул на командирский домик.

— Однако, нам пора вернуться и все уже разъяснить в этом деле, — сказал он.

Хори был зол, страшно зол. В конце концов, он был еще очень молод, и его самого привлекали и манили женщины. Особо большого опыта он не набрался, но навязчивые мысли и желания не отпускали его, горяча кровь и туманя мысли. Он и так-то, увидев старшую маджаек, едва не потерял голову. И почему он должен держать себя в руках, а эти мужчины, намного старше его самого и, наверняка, женатые и намного более опытные — нет? Да как они смеют! И теперь ему придется еще и извиняться за них перед светлоглазой. Он и так себя ощущал рядом с ней как на иголках, ее взгляд почему-то был одновременно и серьезным, и насмешливым... Она словно читала все его мысли, и от того кровь приливала к щекам и еще кое-куда... Словно мало было и той тайной власти женщины, что она уже и так заполучила, так она сейчас намотает на свои пальцы и другие ниточки, которыми привяжет, подчинит его. Что за нелепое, недостойное и невыносимое положение!

С того мгновения, как раздался вопль в ночи, прошло не более десяти минут. Но в домике все как-то неуловимо поменялось. Светильники вновь горели, и вокруг них бились в воздухе и трещали крыльями ночные насекомые — занавеси на окнах откинули, чтобы проветрить, и мотыльков налетело много. Правда, запах никуда пока не делся, хотя и ослаб — но он уже не казался таким тревожным. Но главное — напряжение, между писцом и светлоглазой маджайкой исчезло. Жрец тоже казался довольным. Хори запоздало подумал, что поторопился и не оставил ни одних надежных ушей. Теперь он много дал бы, чтобы узнать — какой разговор здесь случился в те недолгие минуты, что его не было. А то, что разговор был — он не сомневался. Сидящие в комнате видели все происходившее у мазанки маджаев и, очевидно, поняли, что тревога оказалась ложной и ничего страшного не произошло. Но, в отличие от Хори и Нехти (ну, и Иштека-Богомола), им не надо было строить солдат и наводить порядок, так что у них было время поговорить. Был, был разговор! Причем, кажется, он порадовал всех в нем участвовавших. Даже старый вздорный жрец, так же, как и Хори, не совсем понявший причины противостояния маджайки и соглядатая (а уже понятно, что в первую очередь Минмесу был именно глазами и ушами, правда, понять бы еще — чьими) напоминал кота, которому удалось утащить из кухни тушку гуся. О, как же хотелось узнать, о чем тут говорили! Та же мысль, по-видимому, посетила и Нехти, вошедшего за командиром и внимательно оглядевшего всю компанию. Только он не стал идти окольными путями и в лоб спросил:

— Судя по лицам, тут уже обсудили что-то значимое. Хотелось бы мне знать — о чем здесь говорилось. Просто чтобы не возвращаться к этому. Все выглядят так, будто сказанное возрадовало сердца всех. Мы тоже хотели бы порадоваться и увеселиться.

Минмесу чуть дрогнул лицом — не понравилось. Только вот что — вопрос или то, кто и как его задал? Он посмотрел на молодого офицера, словно спрашивая — отвечать или нет? Юноша для важности выдержал паузу, затем слегка поклонился в сторону маджайки, стараясь выглядеть бесстрастным, и сказал:

— Я должен принести тебе извинения, достойная госпожа, ибо и шум этот, и тревога наша вызвана всего лишь недостойным поведением недостойных солдат. Они пытались пробраться к твоим спутницам. Те впрочем, себя не дали в обиду, но это не умаляет ни моей вины, ни прегрешений дерзких тех. Они, впрочем, будут достойно наказаны, и ты и спутницы твои увидят это своими глазами.

Видно было, что старшая маджайка старается выглядеть серьезной, но и видно было, что в глазах ее мечутся демонята веселья. То ли она не придавала этой глупой истории значения, то ли не сомневалась в способности своих спутниц постоять за себя... А может, она над ним смеется? Не давая себе вспыхнуть и разозлиться, Хори вновь обратил свой взор к писцу:

— Теперь, когда приличия соблюдены как должно, я тоже хотел бы спросить тебя, достопочтенный господин, как и мой десятник. Нет ли того, что стоило бы услышать и нам? Я ясно вижу мир и покой там, где совсем недавно были неприятие и тревога. Меня радует это, но я хотел бы понимать причины и первого, и второго.

— Возможно, госпожа начнет? Недоверие выразила она, верно, стоит объяснить его причины...

Старшая пяти кланов кивнула, соглашаясь. Скорее даже, не кивнула, а медленно опустила веки:

— Тогда я просто продолжу свой рассказ, — сказала она, — с того места, где остановилась. С купца. Ибо из рассказа этого станет понятна причина моей осторожности, и в первую очередь — в отношении достопочтенного господина. А далее он расскажет свою историю, из которой будет понятно, почему эта осторожность ушла.

И от военных вождей кланов, и от колдунов и чародеев, и главное — от старших родов дошли вести о вопросах купца. Он не понял поначалу, что женщины у нас имеют другие права и другую власть, не так, как у вас в сырых нижних землях. Поэтому и не понял сначала, что круг старших пяти кланов обеспокоился и начал приглядывать за ним. Вопросы о лишенных души и сами запретны, но когда он стал пытаться разузнать с помощью лести, подарков и вина о том, каким колдовством можно обуздать потерявшего душу... Великая мать прокляла все, связанное с поеданием людей и с сотворением злого колдовства по отъему души у живого. А лишь отняв душу, можно сделать живого потерявшимся. Были раньше на равнинах колдуны, что умели делать такое, и потом могли управлять бездушными тварями. Но бездушного надо кормить, ибо он вечно голоден. А самое желанное для него — человеческая плоть, и трудно даже сильнейшим колдунам, умеющим обращаться в зверей, держать их в узде, чтоб он не набросился на своего хозяина или других людей. Если он убьет кого-нибудь из живых, то тот восстанет и сам после смерти не обретет загробного покоя, а сам станет бездушным. Но даже если уже созданный Потерявшийся не съест или убьет, а только ранит — укусит или просто поцарапает — другого человека, то тот сам неизбежно станет таким же, и не удержать будет уже этого проклятья, если не перебить их всех, бездушных тех. А убить их тяжело — они не боятся стрел и копий, и даже пробитый насквозь тяжелым копьем марьяну, Проклятый будет убивать и пожирать. Лишь раздробив или отделив голову можно убить Проклятого. И еще одно — если Потерявший Душу вкусит плоти человека — он становится сильней и быстрей. И поднявшему из загробия колдуну все трудней смирять его.

Узнав, что его так интересует, Круг Старших не мешкал. И купец, и караван перестали для нас существовать. Нет, никто и пальцем их не тронул. Их не замечали. С ними не говорили. У них ничего не покупали и им ничего не продавали. И им отказали в воде и крове. Купец все понял правильно и исчез на следующий день. Ему вернули все дары и дали воды на дорогу. Его путь до ближайшего колодца проследили, и предупредили соседние кланы. Везде его ждало молчание и неприятие. Другой бы понял все и смирился. Но этот купец был не таков, нет, не таков! Уж не знаю, где и кто рассказал ему... А может, он и сам догадался из обмолвки тут, двух-трех слов там... Он был умен, купец тот. Казалось, его караван уходит к нижним землям, и мы перестали следить за ним. 'Мы' — это не народ колодцев Ибхит, а все племена Земли Первопришедших. Ты не знал, молодой вождь, что наш край так называется? Боги вместе с Гором и Сетом не сразу пришли к вам и в ваши земли. Из своих мест они сперва прибыли на острова блаженных, и потом — к нам и в Пунт. К вам же они прибыли позже, но навсегда, завоевав и подчинив и местных людей, и богов.

Весть о караване передавали от колодца к колодцу, от оазиса к оазису, от клана к клану. Но понемногу, как волна от камешка, брошенного в колодец, внимание слабело. И вот, когда до Хапи оставался только переход, следить за ними перестали. Но до Короско или Кубана он так и не дошел... Они свернули. Но куда — мы узнали намного позже.

Вороны наша родня, и говорим мы почти на одном языке, но ты знаешь, верно — никто не враждует ожесточенней, чем родичи. Наша вражда началась еще до тех пор, как Гор и его Идущие следом ступили на землю эту. Когда-то мы были одним народом. Уже не скажешь, с чего началось наше разделение. Но скажу лишь, что они глухи к заветам Великой Матери. И до сих пор, говорят, самая сильная волшба их колдунов связана с человеческими жертвами и даже, говорят, с поеданием плоти себе подобных, что вызывает только отвращение и ужас. Но и для них, колдунов этих Вороньих, такая волшба запретна. Поэтому, упустив караван купца так близко от нижних земель, мы не обеспокоились. И лишь слегка встревожились, когда узнали, что вновь купец появился в землях Воронов. Но гонцов к нашим врагам мы все равно послали — не такое это дело, чтоб молчать, даже с недругом.

И у Воронов ждал купца неласковый прием. Но за то время, пока гонцы добрались до Вороньих земель и оповестили вождей и старших круга, он уже, наверное, успел найти того, кто был ему нужен. Но то ли он не успел окончательно убедить того колдуна, то ли не смог дать тому, что хотел он. Ведь просто так подобные секреты не раскрывают. В тот раз не достиг он цели своей, купец тот. Но, видно, договорились они уже о многом. Как псы, прежде всего обнюхивают друг друга под хвостами и уж потом решают, драться ли им или сбиться в стаю, так и эти презренные, подобно псам во всей мерзости их обнюхались и сбиться в стаю решили, но не успели. Из земель Воронов их тоже выслали, но уже сопровождали до самого Кубана. Но псы уже снюхались, и зря мы решили, что беда прошла стороной. Видно, они оговорили, где и как пройдут их новые встречи. До волнений в ваших землях уже доходили до нас вести о разном... Скорее всего, были встречи у этих проклятых, и не раз, и число тех встреч росло. Ибо, прямо перед бунтом из земель Воронов пропали два колдуна со своими учениками и слугами. В пламени бунта и после него и Воронам, и нам невозможно было проследить их следы — сначала в смуте и неразберихах, затем — вы сами знаете, каково было бы маджаям выспрашивать что-либо в крепостях ваших. Но знаем мы, что они встречались не раз не только с купцом, но и с какими-то большими людьми из главных земель ваших. Говорят, был какой-то большой жрец и какой-то важный чиновник. И появились они позже, уже в разгар бунта. Да и бунт будто бы не без их помощи подстроен. Но главной их целью было научиться запретному колдовству. И вывезти бездушных в Та-Кем. Бунт лишь прятал следы.

— Но это же злая измена! — воскликнул Хори.

— Теперь ты понял, молодой вождь, почему я не сразу поверила достопочтенному?

— А что же заставило поверить, о моя госпожа?

— Я думаю, что достопочтенный не откажется повторить свой рассказ, что рассказал он нам?

Глава 20.

— Расскажу. Тем более, что чародейный господин своими как-бы случайными оговорками не оставил мне выбора. Это история о том, почему он назвал меня Достопочтенным господином и почему я так много знаю о бездушных. Я прибыл в Та-Сети двадцать семь лет назад, в свиту царского сына Куша, который правил к тому моменту уже пятнадцать лет.

— А! — воскликнул Нехти.

Минмесу недовольно покосился на него. Хори понял, что ничего не понял. Очевидно, его помощнику многое стало ясно, но ему — нет. Меж тем чиновник продолжил:

— Прежний принц Юга, Нехи, состарился на своем посту, ибо правил Югом более 20 лет. Да и сказать по чести, перестал вызывать удовольствие его Величества Мен-Хепер-Ра* (Тутмос III) на посту начальника южных стран. Но его Величество и сам был уже в совершенных годах мудрости и многое прощал своему старому семеру и приближенному. Власть этого благого Бога простиралась до самых дальних далей и рука была могуча, он успевал все: строить города, крепости и храмы и воевать, принимать послов и решать судьбы заморских дальних стран. Он раздвинул пределы подвластного мира втрое и дошел до Перевернутой реки* (Евфрат, текущий на юг, а не на север, как Нил). И речи не могло быть, чтобы любой из чиновников и семеров решил жить своим разумением, а не волей Великого, поэтому князь Куша Нехи худо-бедно справлялся. Во время доставки очередной дани ее пришлось лично везти в казну, да ещё долго ждать повелителя, ибо тот, как всегда, расширял пределы внизу* (т.е., на севере). И вот, пока длилось это ожидание, с князем Юга приключился удар. Боги еще нескоро призвали его к себе, но он не вернулся ни на юг, ни к посту Великого хранителя врат Юга. Его Величество нашел ему почетную должность при своем лице, но все это было только сияющей вершиной великой пирамиды. Остальным же из свиты его, привольно и свободно ведущими дела от лица князя, было печально. Его заместитель, Пон-Тувер, был весьма скорбен, когда узнал, что и он не вернётся в Абу. Привычка жить широко трудно покидает людей... На Юг поехал новый князь, Инебни, и у него была своя свита.

Незадолго до этого его Величество изволили назначить принца, ставшего впоследствии его Величеством Аахеперура* (Аменхотеп II), своим соправителем. Великий дом, возможно, чувствовал, что близится его время восхождения на свой горизонт, да продлится он миллион лет. Принца любила армия, никто не бегал быстрее его и не бился крепче него. Лук принца не мог натянуть никто, кроме него. Из этого лука его Высочество, молодой бык, был в состоянии прострелить медную мишень толщиной в ладонь взрослого человека, а в состязаниях по гребле плыл на своей барке быстрее, чем кто-либо из двухсот других представителей царского флота. Он уже не был неопытным в деле правления страной — за несколько лет до этого, будучи молодым принцем Аменхотепом, он был назначен надзирателем за доставками древесины в мемфисской верфи Перу-нефер, а также занимал должность "сетем" — главного священнослужителя Нижнего Египта, а в это время был уже командующим колесницами и успел отличиться в походах. Но вы все знаете, что изначально он не был Старшим сыном царя* (официальный наследник, цесаревич). Главной женой царя была великая царица Сатиах, а наследником — принц Аменемхет, и он уже был провозглашен им и назначен, для обретения опыта, надзирателем за пастбищами крупного рогатого скота Амона. Но — даже великие бессильны пред судьбой и волей Богов. В один год и царица, и наследник умерли, да пребудут они на небесной ладье Амон-Ра. Причем умерли во время похода повелителя на Север. Я не буду вспоминать все слухи и сплетни в Великом доме. Это выше наших прав — говорить о случившемся. Скажу лишь, что многих опалила немилость, а кое-кого и сожгла дотла, даже в женской части Великого дома. Никто из сыновей его Величества ни от одной из его младших жён — их Величеств Небту, Нефрура и уж тем более — чужеземных царевен — жен Великого, Менуи, Мерти и Менхет — не был объявлен Старшим сыном царя. Все ждали возвращения прекрасного живого бога и свершения своих судеб.

Его Величество Мен-Хепер-Ра всегда мог поступить по-своему и удивить всех великим замыслом и его быстрым воплощением. Не взирая на то, что он уже достиг лет совершенной мудрости* (50 лет), он решил взять в жены Меритра-Хатшепсут, бывшую дочерью одной из жриц Амона. Она потом родила его Величеству нескольких детей, включая и принца Аменхотепа. Но будущий царь родился и вырос не во дворце. Точнее, не в Садах Услад в Фивах. Как раз закончился очередной победный поход, были захвачены Страна Нухашше и Иниугаса у Великой перевернутой реки*(Евфрат). Его Величество после смерти наследника стал осторожен, и заранее вызвал к себе Главного над строителями царя, Пуемра, того, кто поставил великие обелиски и новые пилоны на праздник Хеб-сед царя* (отмечается на 30 год правления. Означает обновление сил царя. В архаичном царстве царя убивали по достижении этого срока). Тут не было ничего особенного, и раньше он вызывал строителя, определяя ему задачи к возвращению из похода. Но в этот раз речь шла не о новом храме. Пуемра построил и наполнил всякими прекрасными вещами из Джахи*(Финикия) и Нахарины для новой Великой жены дворец на севере Та-Кем, в городе Инбу-хедж* (Белые стены, одно из названий Мемфиса), где его Высочество и вырос. Это уж потом, царствовать, он перебрался, согласно установившимся традициям, в Нэ* (Одно из названий Фив). Жизнь всей страны перебралась в малый дворец. Царь повелел великому распорядителю и управителю жизни Большого дома Иниотефу отобрать туда особо доверенных управителей и слуг, а воспитание сына шло под его собственным божественным приглядом. Принц рано познал тяжесть военных походов — царь растил из него настоящего воина. Но и правителя. С детства он был окружен лучшими стрелками, мечниками, колесничими. Затем — командирами кораблей и отрядов. Затем — генералами. Но страна живет не только войной. И он учился у глав кенбета, городничих, чати. Ум его был быстрым, как его шаги, и он многое постиг. Но — даже принц в детстве — ребенок. И в компанию к нему были собраны жившие тут же, во дворце, ровесники из лучших семей. И — как награда родителям — дети лучших царских помощников и вернейших слуг. Кроме того, тут же росли дети царей чужедальних стран — полузаложники, полусоюзники (в будущем, конечно). Каждый из них назывался 'дитя дворца'. Так было и до великого царя, но при нем царевичей чужедальних стран стало очень много, а детей отличившихся воинов (ну, хорошо, сотников и других нехсиу) ранее не было вовсе. И первым среди них, всех детей этих, был царевич. Не потому, что сын царя, а потому, что — первый. Кого-то из детей дворца он приближал, кого-то — игнорировал, причем только по своим соображениям. Одним из лучших... нет, не друзей... приближенных в его собственной свите был сын простеца Аменемхеба, правда, уже возвысившегося до должности командира одного из гвардейских полков. Другим — сын великого чати Рехмира. А вот сына великого жреца Амон-Ра он не любил.

Не сразу и не вдруг, по причинам, нам не доступным и не нужным, он возвысил до себя и Усерсатета. Происхождения тот был не самого подлого, но... Мать его была "украшением царским"* (т.е. женщиной из гарема фараона) по имени Ненхерменетес. Время от времени его Величество замечал, что его гарем переполнен — новых младших жен и наложниц постоянно слали из чужедальних стран или от Высоких родов, серов и Эрпатов* (наследственный князь). Отказаться было нельзя. А передарить немного погодя — проще простого. Чаще всего он одаривал ими отличившихся офицеров и чиновников, не самых простых, а хотя бы неджесов. Вот и Ненхерменетес была пожалована писцу из старшего Дома золота и серебра по имени Саусеримен. Это произошло при великом очищении гарема, как раз тогда, когда его Величество изволили жениться на своей новой Великой жене, Меритра-Хатшепсут. Так что Усерсатет родился на две недели раньше царевича.

Саусеримен не был любимцем царя. Наверное, и ему, и Ненхерментес было не так-то просто добиться, чтоб их дитя стало называться Дитя дворца. Но оно удалось, дело это.

Поначалу Усерсатету приходилось несладко. Дети жестоки, и над ним насмехались и унижали его из-за происхождения. Но он смог постоять за себя. Он был умен и многое знал, и сумел стать полезным царевичу — почти на любой вопрос его Высочества он мог ответить быстро и правильно. Царевич был сильным и уважал силу — и Усерсатет, и так не бывший слабаком, упорно занимался с наставниками борьбой и фехтованием, на его пальцах появились мозоли от стрельбы из лука и рукоятки меча. Во всех замыслах и проказах он был первым после царевича и не раз принимал на себя наказания, которое по совести должен был принять принц. Постепенно он вошёл в круг... нет, не друзей, ибо у царей и принцев есть подданные, а не друзья. В круг вернейших спутников царя. Его Величество начал проверять должностями и ответственностью своего сына, царевича Аменхотепа, с двенадцати лет. Поначалу — простые дела и маленькие должности, и начали с армейских дел. А царевич проверял свою свиту и своих спутников, давая поручения им. Постепенно выяснилось, что у Усерсатета талант — управлять людьми и решать сложные дела. И когда принц был назначен надзирателем за доставками древесины на верфь, то многим заведовал именно Усерсатет, а уж когда Его Величество возжелали назначить сына сетемом — многие дела с жрецами и храмами решались с его помощью. По мере того, как расширялись руки царевича, расширялись они и у его свиты. Но у Усерсатета, благодаря его умениям и искусству нравиться Высшим и заводить связи иногда они были как бы не шире, чем у царевича. При том он не чванился и был ровен и справедлив с низшими и всегда награждал достойных, даже если они ему и не нравились, а карал виновных, а не удобных для наказания или неугодных ему. И были случаи, когда он наказывал своих вернейших (правда, наказания были не суровы). Наказав же, далее не поминал и не винил, ибо вина наказанная прощена.

И вот его и захотел увидеть на посту Царского сына Куша царевич. Но Его Величество яро воспротивился этой идее принца — по его мнению, Усерсатет был слишком молод, неопытен и неродовит для столь высокого поста, одного из самых важных в царстве. Это неизбежно, как восход звезды Сопдет* (Сириус) вызовет ропот и недовольство в высшем обществе, в столице и вне ее.

Кроме раздражения у великих возникнет соблазн принизить нового Стража Юга, а этого допустить нельзя, ибо это умалит и доходы казны, и власть самого царя. Так или иначе, но Начальником Южных стран стал сиятельный Инебни, уже имевший от Великого почётную титулатуру 'Полезный своему господину'. Он был из не очень старого, но богатого рода, богатого в том числе и связями, и служил в столице на многих важных постах, постепенно возвышаясь и усиливаясь. Он был всегда тщательно и правильно одет, тщательно и правильно говорил, делал и думал. Был эффективен и всегда его мнение совпадало с мнением начальства. Он был из тех семеров и их ближних, с которыми Его Величество не мог не считаться и которых терпеть не мог. Годы его были цветущими и, казалось, он еще свеж и полон сил, но, в то же время, его помнили на разных постах давно и он казался многим высшим чиновникам своим и привычным. Кроме того, овдовев, он женился на племяннице чати Рехмира, и теперь было кому о нем вовремя шепнуть прямо в царское ухо.

Его назначение оставило в некотором недовольстве царя, собиравшегося на очередные завоевания, старый двор и великий гарем, который, хоть и подрастерял силы, но ещё имел их премного, великую знать из Ири-Пат, Идущих следом и просто родовитых серов, семеров и чиновников гражданского управления. Значит, это был разумный компромисс.

Лишь Его Высочество был в бешенстве и ласково улыбался, а это не сулило в дальнейшем полезному Инебни никакой пользы, что и подтвердилось вскоре после первой же дани чужеземных стран Юга. По сути, это было не данью, а, скорее, дарами — ибо страны эти, хоть и торговали с Та-Кем, и уже были связаны с ней довольно прочно и тесно, не принадлежали ей и не управлялись её рукой никогда, не имели храмов ее Богов и крепостей с войсками. Но — называлось это данью и в столице и дворце данью и считалось.

Конечно, Его Высочество не мог отправить к Великому Миама или другому владыке царского посла или, тем более, царского посла во всякие чужедальние страны. Но зато у него много сил и власти было в войсках, и армия любила царевича как своего и взращённого внутри неё, и многие командиры уже пытались привыкать к его руке, как к хозяйской, той, что наказывает и кормит. В Та-Сети и сейчас ещё во многих случаях решает командир отряда войска, стоящего в городе, а не правитель этого города. А тогда... Многие Хранители тайн, Сопровождающие и писцы сновали снизу вверх и сверху вниз по Хапи, от царевича к генералам, от генералов к Великим и Владыкам чужедальних стран Юга.

Нельзя сказать, что дань того года, когда принцем Юга был Инебни, была плоха. Ее почитай и не было. Кроме того, Князь и страж Юга не удосужился добраться от столицы даже до Абу. А вот этого уже не любил сам Благой бог... При хорошем ведении дел у Царского сына Куша был бы шанс, но рядом с отцом был принц, который высмеивал 'смехотворное правление этого ничтожного', Высшая родовая знать — Ири-Пат, Идущие следом, серы — готовы были терпеть полухудородного или даже впустить в свои ряды успешного принца Юга, но неудачника? Не помогло и родство с чати. И далее в мире власти имя Инебни не звучало, как будто его и не было.

Какое-то время Благой бог хотел отдать Юг в руки Аменемнеху, одному из своих генералов, который уже не раз и хорошо исправлял гражданские должности по повелению царя. Были уже даже исполнены надписи на пограничных камнях. Но Аменемнеху был умен и не хотел раздражать ни Великого царя, ни ставшего его соправителем принца. Он рассыпался в благодарностях на приеме по случаю вручения ему пера и браслетов* (знаки достоинства царского сына Куша), но в тот же вечер встретился с принцем. Прямо и не увиливая он заявил Его Высочеству, что не может отказаться от назначения, не разгневав Его Величество, но не желает вызывать и неудовольствие Его Высочества. В итоге они вместе решили, что делать ко всеобщему благу и удовольствию. Новый Князь Юга выехал к Кушу со своей свитой. И одним из его помощником был Усерсатет.

Глава 21.

Царский сын Куша остановился в Кубане, в одной из резиденций, и начал неспешно встречаться: с Великой Десяткой* (наиболее значимые чиновники Куша и Вавата), с командирами гарнизонов, с жрецами, правителями более мелких городов, с Великими и владыками маджаев и чужедальних стран, с главами гильдий... А его заместитель носился по всему Кушу, побывал во всех храмах, казармах и крепостях, проехал самые важные пути и попытался понять, как все устроено и почему. Он успевал вернуться на самые важные приемы у владыки Юга. Его не боялись так, как если бы это был сам страж южных врат, ибо чин его был невелик. Ну, писец, один из многих в свите князя. Но, тем не менее, задабривали. Кое-кто предлагал помощь — за информацию о владыке. Кое-кто — провернуть выгодные, но немного сомнительные сделки. Я знаю это всё, ибо тоже был писцом и в будущем находился в подчинении у Усерсатета и во многом прошел те же пути. Я был молод и полон надежд на грядущее, но куда мне было с надеждами до надежд царского сына Куша.

А потом произошло удивительное. Аменемнех заболел. Никто не знал, что с ним, но приёмы прекратились. Говорили о лёгком недомогании, тяжелой, почти смертельной хвори, порче и проклятии, наведённых темным колдовством. Говорили также о жертвах, приносимых от имени князя в разных храмах — от Бухена и Семны до Небта и Бехдета. Заболеть может любой, даже благой бог. Небывалым было то, что Аменемнех направил специального гонца к Его Величеству с жалобой на непосильность для него должности правителя Юга и просьбой заменить его кем-то по выбору Его Величества. Никто не мог припомнить, чтобы от этой должности кто-либо когда-либо просил его освободить.

Многие гадали, кто будет новым князем Юга. Но не угадал никто. Ибо царским сыном куша стал Усерсатет. И тут многие прикусили язычки. Уж больно многое узнал и увидел 'писец'. И все быстро узнали, что принц, уже ставший соправителем Великого, благоволит новому, такому молодому князю. А он взялся за дело всерьез. Многие лишились постов. Некоторые — свободы. Правда, жизни не лишился никто. Везде закипели стройки, как того желал великий царь, строили храмы — в Кубане, Бухене, Миаме строились прекрасные храмы Хора. Его Величество любил и умел не только воевать. Ещё больше он любил обустраивать страну, в первую очередь — вновь присоединенные земли, делать из многого мелкого одно великое. А для этого надо много строить. По задумке царя, боги Та-Кем и местные боги сливались в единые божества, что ещё сильнее привязывало недавно присоединенные земли. В Бухене Усерсатет надзирал за завершением строительства храма Хора Бухена, в Кубане — храм Хора Кубанского. Но больше всего он любил Сиенну, где возвел свою резиденцию. Там же он руководил сооружением святилища богини Анукис, и оно стало его любимым храмом, и первым, на котором появились прославляющие его записи, сделанные священными знаками. Стройки давали работу и увеличивали торговлю. Увеличивали торговлю и новые рудники, заложенные наместником. Их разведали давно, но прежние наместники не спешили начинать новые разработки — на дорогах было ещё неспокойно, да и данью Его Величество был доволен. Но Усерсатет спешил показать, что царь выбрал правильного князя. Он быстро навел порядок, сначала — до второго порога, потом — и до третьего. Поток грузов рос, и корабли уже не могли идти, не мешая друг другу. В обход первых порогов в незапамятные времена были вырыты по приказу царя каналы. Еще и сейчас видна стела с надписью, сделанная старинным, едва понимаемым священным письмом главным строителем каналов тех, чиновником Уной: "Сделал он соответственно пять каналов, все они обработаны обжигом". Но к этому времени проходить кораблям можно было уже только по двум.

А Его Величество, уже 12 лет как растоптавший жалких врагов на севере, обратил взоры свои на Еуш и Вават и желал теперь раздвинуть границы Юга. Дороги — самое важное для войны после богатств страны и силы войска. Князь взялся за дело очень рьяно. Рабочие команды были призваны, оснащены и снабжены, работы были просчитаны и соразмерены. Были расчищены, углублены, выложены окатанными камнями, уплотнены глиной и сново обожжены старые каналы (сначала те, по которым уже невозможно было проплыть, затем, после их запуска — те два, что работали, затем — еще один новый). На всё ушло всего два месяца. Усерсатет оставил стеллу с очень короткой надписью: "Сделано это заново" и своим именем. Царь был очень доволен. Его волей Усерсатет получил звание "тот, кто входит во дворец без доклада". Усерсатету в это время исполнилось 17 лет. Он был самым молодым князем Юга. Впервые должность стража врат Юга стала именоваться 'царский сын Куша'. И этим царским сыном был Усерсатет! Он был повсюду, ничего не боялся и все успевал. Все старые правила менялись, если мешали ему. Он не уезжал в столицу, оставляя дела на подручных, а проверял все сам. Он истребил разбойников, этих жалких негров, и купцы и мирные нехсиу его боготворили, а немирные маджаи покорились руке его. Он воистину истребил их, ибо сам расставлял командиров, наставлял воинов, напрвлял отряды и командовал ими, и в направлении их, и в бою. Кони его колесницы были быстры, как шакалы, стрелы — ещё быстрее и удары сильны и смертельны.

Он не давал излишней воли сборщикам дани и владыкам, и малым людям Куша жить стало легче, а дань государю при этом даже возросла, вызывая довольство доброго бога. Рудники и копи росли, и росли сторожевые башни и крепости. По его приказу, кстати, была заложена и эта башня, крепость Хесефмаджаиу. Храмы множились, славя богов и царя, а заодно — и наместника. Власть владыки Юга не простиралась за пороги, и в Абу не было его воли. Однако он построил себе и там тот добрый дворец, резиденцию свою, дивно украшенный и снабженный всякими прекрасными вещами, и вскоре наместник Абу, словно подчиненный к начальнику, ходил к нему внимать словам его и соразмерять решения свои, чего не было доселе от века. В первые два года своего наместничества сделал он больше, чем многие стражи южных врат за две жизни.

Когда Великий на 30-й день третьего месяца сезона Перет взошёл на свой горизонт миллиона лет и пересек камышёвые поля, тогда только князь впервые покинул Куш, ибо невозможно не почтить царя владыке такого ранга, не явившись на церемонию отверзания уст. Погребальные дары Юга и Пунта были неслыханны и богаты, но уместны для столь великого царя и не кичливы.

Царевич Аменхотеп-Хека-Иуну* (Аменхотеп II), уже больше двух лет бывший соправителем своего величайшего отца, стал в надлежащий срок добрым богом Аахеперура*(Великое проявление Ра). Теперь Его Величество предстал как прекрасный молодой царь, ставший "хорошо развитым" и завершивший свои восемнадцать лет в силе и храбрости*(подлинный текст по поводу воцарения). Было время Перет — когда все новое прорастает и славит Владыку Безмолвия Осириса. Та-Кем была сильна, как никогда, и, казалось, это добрый знак для нового царя. Но не успели завершиться надлежащие погребальные торжества и окончательное восхождение царя на трон, как словно рябь пошла по Великому Зелёному*(море). Окончательное — ибо он более двух лет правил совместно с отцом и большая часть ритуалов была свершена. И уже многие обряды творил он, а не его блистательный отец — уже трижды изливал он семя свое в Хапи, и разливы были высоки, а урожаи обильны, что, несомненно, было добрым знаком богов. Тяжела и властна была десница отца его, и уже лвенадцать лет, с тех пор как были втоптаны в прах полки митаннийского царя Шаушшатару при Каркемише, не дерзали владыки северных покоренных земель, до Речену и Нахарины* (другое название Миттани, северной Сирии), и уж тем более — Джахи* (Финикия), Фенху* (Палестина) и Зехер* (область южнее Библа и Тира) поднять свой взгляд от сандалий его. Но коварные Черноголовые из земли Миттани (тогда так казалось, что это лишь они), не позабывшие еще, как нагло и подло попирали они землю Та-Кем во времена царей-пастухов, не прекращали мелких пограничных стычек и войн все это время. Тут они решили воспрять против доброго бога и вовлечь в это безумие своих давних союзников по тем печальным временам.

Восстали подстрекаемые ими презренные страны Генеунтиу и Кенемтиу* (пустыня к востоку от Нила в районе дельты), Фенху и Зехер и Джаху смущены и волнуются, а патрули и верные люди Двух Земель гибнут, Арса* (Кипр) задерживает медную дань, Кефтиу* (Крит) строит козни. Эти ничтожные полагали, что молодой бог воин худший, чем его отец, и они справятся с властью его. О, как жестоко они просчитались!

Его Величество Аахеперура был ещё больше солдатом, чем его Величайший родитель. Лук его был отобран им самим из 300 самых сильных в стране, и никто не мог натянуть его. Он сам взрастил лошадей своей колесницы и не было скакунов быстрей и неутомимей. Он — воин быстрый, решительный и безжалостный. Меч его остер и рука — тяжела. Одним ударом он ссекает голову ориксу. Никто тогда не знал еще, что война — его жизнь и дыхание. И вот — на следующий же день после тронных праздников он лишь с отборными своими спутниками из Отряда львов Ра бросается на бродяг восточной пустыни. Никто не ждал такого, Его Величество — буря, лев и ужас врагов. Подлые кочевники повержены в пыль и убиты, страны Генеунтиу и Кенемтиу приведены к покорности. Победа была столь молниеносна и достигнута столь малыми силами, а наказание столь неотвратимо и страшно — не только жалким царькам их, но и всем семьям их и придворным тут же отрубили головы. Но тогда ещё не стало широко известно, что Его Величество лично со своими ближними сделал это.

Когда Его Величество вернулись, по его приказу были завершены надписи в гробнице и в Великом храме Ра в честь отца его. Я и сейчас помню ее, Амон прославляет Великого и говорит ему:

Я пришел и дал тебе разбить князей Джахи,

Я поверг их под твою пяту среди холмов их;

Я дал им увидеть твое величество, как владыку лучезарности,

Так что ты просиял им в лицо, как мой образ.

Я пришел и дал тебе разбить азиатов,

Ты взял в плен вождей азиатов из Ретену;

Я дал им увидеть твое величество, покрытое украшениями,

Когда ты взял оружие войны в колеснице.

Я пришел и дал тебе разбить восточную страну,

Ты низверг находящихся в областях Божественной Страны;

Я дал им увидеть твое величество, как кружащуюся звезду,

Когда в огне разбрасывает она пламя и дарует из себя росу.

Я пришел и дал тебе разбить западную страну, Кефтиу и Кипр в ужасе;

Я дал им увидеть твое величество, как юного быка,

Твердого сердцем, рогатого и непреоборимого.

Я пришел и дал тебе разбить живущих среди болот.

Земли Митанни дрожат от страха перед тобой;

Я дал им увидеть твое величество, как крокодила,

Владыку страха в воде, к которому нельзя приблизиться.

Я пришел и дал тебе разбить живущих на островах,

Находящиеся среди великого моря слышат твой рев;

Я дал им увидеть твое величество, как мстителя,

Возвышающегося на спине своего убитого врага.

Я пришел и дал тебе разбить ливийцев,

Острова Утентиу принадлежат мощи твоей доблести;

Я дал им увидеть твое величество, как яростноокого льва,

В то время, когда ты превращал их в трупы в их долинах.

Я пришел и дал тебе разбить крайние пределы земли,

Окружность Великой Дуги (Океана) у тебя в руках.

Я дал им увидеть твое величество, как парящего ястреба,

Схватывающего то, что он видит, как ему захочется.

Я пришел и дал тебе разбить находящихся у твоей границы,

Ты взял Обитателей Песков живыми в плен;

Я дал им увидеть твое величество, как южного шакала,

Быстроногого, потаенно идущего, рыскающего по Обеим Странам

Намек был понятен. Тайные враги и подстрекатели из Страны Рек (Миттани), убоявшись неминуемого гнева доброго бога, впервые сами направили к Дверям Великих Врат посольство. Даже при Великом отце царя не бывало такого. В Митанни в это время правил то ли противник Великого на поле брани — царь Прасадатар, то ли его сын, новый царь Митанни Саушсадатар — я уж и подзабыл... Правительство Митанни предлагало новому повелителю Та-Кем положить конец многолетней войне между двумя могущественными странами.

Это произошло как раз во то время, когда после окончания похода, на празднике в честь города Нэ* (Уасет, по гречески Фивы) Его Величество вновь устроил гонки в гребле. И здесь отличился прославившийся еще при прежнем царе своей храбростью и силой военачальник Аменемхеб, отец вернейшего спутника и соратника юного царя, который греб наравне с царем. Аменхотеп был так восхищен этим, что назначил Аменемхеба 'начальником войска', то есть главнокомандующим армии, невзирая на недовольство знати из-за низкого происхождения главнокомандующего. Однако, надо отметить, что прежде, чем поступить данным образом, царь собрал полные сведения по жизни и умениям Аменемхеба. Будь он трижды отцом соратника и четырежды лучшим гребцом, не стал бы он Великим всякого войска, если бы был плохим командиром. А попутно с праздником... Царь не забывал ничего и никогда. Жизнь Большого Дома и Великих врат — Большая тайна и Великая опасность. В дни праздников и соревнований многие царевичи и их матери перестали быть. Как кончились их дни, был ли тайный суд или их жизням был просто положен предел по велению Молодого Бога — не знаю. Но тогда Сады Услад* (дворец, где размещался гарем) опустели и наполнились ужасом. Жены Великого, к которым Великий наиболее охладел после смерти прежнего наследника и вызывавшие наибольшее раздражение у матери царя, Меритра-Хатшепсут, совершенно точно были задушены, задушены, ибо нельзя проливать священную кровь, и похоронены в тайном месте. Царевны и царевичи, их дети — тоже.

Глава 22.

Я не знаю, принимал ли молодой бог личное участие в казни. Даже если и принимал — кто я, чтобы судить о его делах? Ему досталась нелегкая доля — быть сыном великого отца. К тому же он родился тогда, когда его венценосный отец уже мог по возрасту быть его дедом. Смерть наследника престола и боязнь потерять нового Великого царского сына не привели к тому, что Великий излишне баловал последнего — он был воистину велик и мудр! Но, невзирая на возраст, царь проводил полгода в воинских походах, вдали от Высоких врат. Всё же он успел воспитать истинного мужчину и воина, возможно, более великого, чем он сам. Воина. И даже командира и полководца. Но не успел — военачальника и царя. О, армия обожала молодого царя — тот был страшен врагам и ласков — к солдатам. Он был свой, он был — первый воин. Он был даже величайший воин Двух земель. Отличный командир отряда, даже большого. Но — да не сочтут боги это за святотатство! — весьма средний главнокомандующий и я уж совсем воздержусь от его оценки как царя.

Величайший, самый прославленный победитель, полководец и военачальник, в первую голову был строитель и созидатель. Вернувшись из боевых походов, он за полгода успевал объехать все свои стройки и проверить — как они продвигаются и всё ли идет в соответствии с его планом и предначертанием. А строил он много. Храмы по всему Хапи, от Дельты до четвертого порога, в самой дали Куша, города вокруг них, и дороги между ними, обелиски и монументы при них. Но это все, при всем величии и размахе, было мелочью. Он строил страну, великую, величайшую. Он сотворил ее из того, что было у него в руке — диких маджаев, своенравных нехсиу, непокорных сирийцев, не забывших еще, как они были царями севера истинной земли. Он сплетал из них всех единый и могучий народ, огромную страну от четвертого порога до великой перевернутой реки. Он успевал предотвратить бунты и заронить общность, понимание одной великой державы и одной великой судьбы. Жизнь всех колен и племен под рукой его украсилась. Все познали пользу единства, дороги стали легки и безопасны, товары и мысли проникали из края в край. И в Джахи и Фенхи забыли голод, ибо всегда, в самый засушливый год был хлеб из Та-Кем, и скот вновь стало можно гнать в сухой сезон на выпас в дельту Хапи. А в Черной земле было теперь изобилие кедра, и в саду храма Амона произрастали неведомые растения из чужедальних стран. Мы привыкали к грушам, дыням и гранатам, и к нежной мягкости тончайших финикийских тканей, красоте золотых и серебряных сосудов прекраснейшей работы, вышедших из искусных рук тирского ремесленника или из мастерских отдаленных чужедальних стран Малой Азии, Кипра, Крита и островов в Великом Зеленом. Роскошные украшения из резной слоновой кости, тонко выложенные черным деревом колесницы, окованные золотом и сплавом золота и серебра, и бронзовые орудия войны — все приезжало сюда как дань либо товар; кроме того — чудные лошади для конюшен фараона и неисчислимое количество наилучшего, что производили поля, сады, виноградники, огороды и пажити Азии.

Мы привыкли к пиву из Кеде* (Вавилония) и хлебу Келешет из Камха* (часть Сирии), и к вину из Хару, получали самое хорошее растительное масло из Эрсы, Хеты, Сангара, Эмура, Техесы и Нахарины. Лучший инжир поступал из Хару и он успевал добраться вплоть до Абу прежде того, как испортится. Золото Куша доходило до Великой перевернутой реки, белые льняные ткани учились носить в Тире и Сидоне. Люди привыкали быть одной страной, и эта страна нарастала с каждым днем могучей мышцей на едином скелете из дорог, городов и служб царя. Но — величайший не успел, и, взойдя на горизонт миллиона лет, он еще не сплавил народы в единый слиток и не сковал страну воедино.

И при величайшем бывали бунты. Но он мудростью своею делал с их помощью страну лишь крепче, словно они были молот в его руках искусного кузница — он проковывал страну, удаляя шлак из поковки, деловито и без злости. Не то был новый царь. Он тоже любил усмирять бунты, но по сравнению с отцом был слишком быстр, слишком свиреп и резок в решениях. Он боялся показаться мягким, ибо думал — подданные примут это за слабость. Он боялся быть милосердным. Молодость безжалостна и тороплива. Боясь показаться слабым, он старался быть даже жестче, чем был, а мягкости в нем было и так не много. Он считал, что твердый — значит прочный.

Усерсатет поначалу очень желал воспоследовать за повелителем на подавление бунта в Кенемтиу, ибо сопровождающий царя в мирное время — это намного меньше, чем его спутник и оруженосец на поле битвы. Что до Генеунтиу — князь не верил, что это был бунт, а не просто смута и волнения и что Первый Генентиу виновен в этом. Однако же правителя казнили со всей семьей и еще другими, обвиненными в измене и мятеже. И были казнены также и многие, кто не колебался в верности своей Великому дому. Но они имели несчастье жить и быть заметными в возмутившихся краях. Князь Юга, безусловно, не оспаривал волю Великого дома. Тем более скорое посольство Миттани, казалось, говорило о полном успехе принятых Благим Богом мер. Но Царскому сыну Куша показалось, что Его Величество отдалился от него, подняв к своей груди и ладоням солдат и офицеров, бывших с ним и готовых мгновенно и с восторгом, не сомневаясь и не думая, выполнить его любую волю. Нет, он не смел осудить волю царя, но ревность ужалила его душу, как мне кажется. Ибо я тогда был еще совсем мелким ребенком и слышал об этом времени и делах этих от старших и самого Царского сына Куша Усерсатета, но много позже. Князь Юга говорил нам его слугам, что нельзя вырубать плодовые деревья и виноградники на земле, которую ты хочешь удержать. Бунт побеждается быстро, неделя, месяц. А дерево растет годами. И срубленное плодовое дерево годами растит не фрукты и финики, а рознь и вражду.

Князь вновь при первой же возможности отбыл на Юг. Его целью по-прежнему было стать наиболее угодным Его Величеству. Он с головой ушел в стройки, возведение храмов и улучшение дорог, в продвижение воли царя до самых дальних пределов. Ибо ни разбоя, ни мятежей не было, дань была прекрасна и обильна и она процветала, страна эта. Царский сын Куша ездил в столицу в положенный срок — с данью и отчетами.

Казалось, после похода Его Величества нет путей спокойней, чем Дороги Хора* (древний путь в Египет из Сирии, м.б., через современную Аль-Кантара) и в азиатских владениях Та-Кем наступает пора тишины и спокойствия. Царь все больше отдавал времени мирным делам, правлению и священным обрядам, благодаря которым страна процветает. Он снова сблизился с Усертатетом, и тому уж показалось (а я знаю это с его собственных слов), что ярость боя в душе Доброго Бога под воздействием данных ему при воцарении Сильных Имен сменилась взвешенной мудростью и пониманием того, что быть государем — это не только карать тяжкой своей рукою. Куда там. Уже на третий год правления Его Величества Аахеперура* (Аменхотепа II) восстали владетели страны Речену* (Северная Сирия) и поколебали границы Та-Кем. Его Величество безжалостно расправился с восставшими, восстановил границы Египта и лично сразил боевым топором семь мятежных князей страны Тахси* (к северу от Дамаска). Их тела в назидание всем были повешены вниз головой на борту за кормой царского судна, на котором победоносный Добрый Бог возвращался в свою столицу. Шестерых повесили затем у стен города Нэ* (Фивы), а седьмое тело — отправили Усерсатету дабы повесить его у Напаты в Куше, у четвертых порогов Хапи, на устрашение местным жителям. Остальных же пленных врагов, поколебавших границы, сожгли по приказу царя живьем в ямах, и он наблюдал за этим.

В этот год в Куше и в самом деле были (впервые за всё время княжения Усерсатета) некоторые волнения — засуха спалила урожай. Но к тому времени, когда прибыло дурно пахнущее тело мятежного князя и Усерсатет вынужден был исполнить повеление царское, все уже умиротворилось и успокоилось, и голод был, благодаря мерам, предпринятым царским сыном Куша, побежден. Возможно, в иное время всё бы этим и кончилось. Но, разгорячённый боями, в которых он участвовал лично и войной вообще, Их Величество желал собственноручно покарать 'мятежных нехсиу и маджаев', для чего и прибыл через восемь месяцев после своей победы в Речену с войском под своим началом в Абу. В качестве заместителя при нем был его верный пес, главнокомандующий Аменемхеб. Тщетно Усерсатет уговаривал владыку, убеждая его, что доброго от таких мер будет меньше, чем худого. Их величество уже все решил, и война началась. Возражения не вызвали неудовольствия царя, а собственное неудовольствие царский сын Куша разумно не проявлял. Он со своими дружинами следовал с войском, но не усердствовал в наказании деревень и племен.

Странной была эта война, без битв и врагов, но с разоренными и сожженными поселками. И все же тогда Усерсатету удалось укротить гнев и ярость царя. Он собирал удвоенную дань, о чем сообщил Его Величеству, и усладил Его Величество самыми прекрасными девушками Куша и Вавата. Великий дом уже принял царицу Тиаа как великую жену царскую, но красавиц оценил благосклонно и щедро поделился ими со своими ближними военачальниками и придворными, следующими за царем. И вместо войны и разорения в ожидании дани войско проводило время пируя, развлекаясь и устраивая состязания. Не повезло только первым, кто пошел в утоление ярости Мощного Быка, Великого мужеством* (Хорово имя царя — Канахт-Урпехти). Кроме того, князь Усерсатет смог увлечь царя строительством и мыслью увековечить свой поход и победы. Князь уже почти закончил храм в Амаде. Стройка началось еще при Величайшем, и храм посвящался богу Хору, хотя в нем также почитались культы Ра-Хорахти и Амона. Работы, как только Его Величество заинтересовался стройкой, не продвинулись. Наоборот, с удвоенной скоростью до приезда царя работники стали разбирать стены — по приказу князя Юга и втайне от всех прочих в свите. Когда Их Величество Аахеперура* (Аменхотеп II) изволили прибыть на стройку и остаться на ней для надзора, это позволило почти мгновенно закончить начатое, ибо все детали, пронумерованные и отмеченные, ждали лишь установки на место. Царь был горд, что при нем работы столь ускорились. Он решил оставаться до полного завершения строительства, повелел своему главному строителю Минмосу, сменившего одряхлевшего великого архитектора своего отца, Пуэмра, долнительно украсить храм и приказал установить здесь памятную стелу о военной кампании третьего года своего правления с текстом, славящим его: 'Бог благой Аахеперура, возлюбленный Хором и Сетом и дающий жизнь. Воссиял его величество в Нэ-Аммоне* (в 'городе Аммона', Фивах ) на троне, дабы провозгласить чудеса своего войска победоносного, стойкого в борьбе. Поход успешен и угоден богам. Все великие жалкого Куша, вся их знать стоит в присутствии Его Величества и кладет дань южных стран перед благим богом. Придворные воздают хвалы, и войско молится его величеству. Говорят они: 'Велика мощь твоя, о бог благой, богатый памятниками. Добыча эта более, чем то, что в иных землях. Не видели такого во времена предшественников, не делали этого те, кто был прежде, но сделал это владыка наш'.

По правде сказать, дань собрал Усерсатет и Великие и вожди Куша, которым он подробно описал, что может случиться, если ярость владыки не угасить. Повешенный сирийский князь весьма помог, наглядно подтверждая правоту Усерсатета. Дань воистину была велика и обильна и умаслила сердце Великого дома. Число того, что было в дани этой:

Те, кто был нагружен золотом — двести пятьдесят человек.

Те, кто был нагружен аметистом — сто пятьдесят человек.

Те, кто был нагружен гранатами — двести человек.

Те, кто был нагружен слоновой костью — двести пятьдесят и ещё сто сорок человек.

Те, кто был нагружен эбеновым деревом — тысяча человек.

Те, кто был нагружен всеми видами ароматов южных стран — сто и еще двадцать один человек.

Те, кто был нагружен колесницами — пятьдесят человек.

Те, кто был с живыми пантерами — десять человек.

Те, кто был с собаками — двадцать человек.

Те, кто был с длиннорогим скотом и короткорогим скотом — четыреста человек.

Итого, те, кто под данью — две тысячи пятьсот сорок девять человек.

Это великолепие удостоилось также того, что все было сочтено и записано на камне, и тут, в Куше, и в Великом храме столицы. Пантеры были на золотых цепях, а псы — особой породы для охоты на львов и буйволов, весь скот — с позлащёнными рогами. Носильщики все были сильны и прекрасны и после стали царскими маджаями.

Глава 23.

Богатый и могущественный, севший на трон в Фивах*(Усерфау-Сехаэм-Уасет — небти-имя Аменхотепа II) изволил отбыть в Город* (Но, или Нэ — Город. Так часто называли Фивы). Войско, словно сытый удав, было отягощено всякой данью, прекрасной и обильной. Кроме того, пришла добрая весть, что Великая царская жена разрешилась от тягости и подарила владыке сущего первенца. Царь, желавший скорее увидеть наследника, с малой свитой закаленных походами и боями гвардейцев, бросив всех царедворцев, устремился к столице. Глаза бога Ра* (солнце и луна) сменили друг друга трижды и ещё дважды, но царская барка не остановилась и не пристала к берегу нигде, к великой печали губернаторов и управителей Абу, Бехдета и Небта. Гребцы сменяли друг друга, и иногда за весло садились главнокомандующий и сам Благой Бог, пока шесть шемов* (чуть больше 300 км) между Амадой и Уасет* (еще одно название столичных Фив) не остались позади. Свита безнадежно отстала, двигаясь величаво, но медленно. Третьим караваном, отстав от царя, но опередив свиту, двигался Князь и Хранитель Юга с данью.

Все мужья, и даже те из них, кто носит корону, сталкивались с удивительным превращением жен своих после рождения ребенка. Они, конечно, готовы были к тому, что на первом месте теперь у матери будут не они, а младенец. Они были не готовы к тому, что их место теперь станет не вторым, а никаким. И все супружеские пары проходят через это потрясение по-своему. Но Тииа слишком хорошо помнила участь гарема Величайшего и слишком хорошо знала своего мужа, чтобы позволить себе охладеть к нему или, еще хуже, допустить его охлаждение к себе. Она была все так же чарующе ласкова и внимательна к владыке. Но раздражение, охватившее её, нужно было куда-то девать, и оно обрушилось на ближних царя. Усерсатет ранее прекрасно ладил с царицей. Кроме того, он не был тогда женат и собственный опыт не мог его приготовить к перемене в царице. Возвращаясь на Юг, он не понял ещё, что нажил себе врага вблизи уха Владыки, точнее, понял душой, но не умом. Но он понял, что должен стать совершенным правителем Куша, дабы не впасть в немилость. И он с удвоенной силой украшал край, обогащал и обустраивал его, обогащая и Владыку. К седьмому году правления все раны края от ярости царя были залечены, новые храмы росли один за другим. Еще со времен похода царского у князя Юга сложились прекрасные отношения с главным надзирателем за работами царскими Минмосом. Великий Дом по сравнению со своим Величайшим отцом строил мало, и в Нэ, и в Ипет-Сут* (Карнак), в великом храме Амона, и в самих дверях Великих Врат. Зато в Куше к услугам Минмоса всегда были места для стройки по его планам, люди для работ и прекрасный камень для зодчества, статуй и монументов. Конечно, дани нужно было все больше, и, дабы не истощать страну и не доводить до крайности, такие большие храмы, как начатый ещё при Его Величестве Мен-хепер-ра* (Тутмос III) храм Хора в Амаде, достроенный Усерсатетом и украшенный Минмосом, возвооить не получалось. Но то, что строилось, было прекрасно и соразмерно, прославляло Та-Кем и царя и несло свет и любовь к ним в душах людей Куша и Вавата. Храмы в Каср-Ибриме и Сенме, и заново отделанный храм в Калабще — боги Куша и Настоящей земли срастались воедино, как и срастался воедино народ Куша. Все больше поселений из ремесленников и крестьян, все больше домов шнау усилиями Усерсатета возникало за порогами. Все выше становились урожаи и доходы. Разливы Хапи при нем начали тщательно замерять и сопоставлять с записями в Абу. И все больше детей не могло бы сказать кто они — египтяне или нехсиу, ибо народ перемешивался, как олово и медь в тигле, давая бронзу — людей Куша. Все больше вернувшихся из Та-Кем детей царей, князей и Высших становилось чиновниками в прекрасных строениях Домов золота и серебра, Домах всякого скота и прочих приказах, построенных тем же Минмосом. Города вокруг новых центров возникали небольшие, но очень удобные для жизни и приятные глазу, продуманные для сбора дани и быстрого хождения товаров. Как только жизнь украсилась и стала приятной, появились даже купцы из чужедальних стран, вплоть до Кедема. Впрочем, царский сын Куша не жаловал волосатых азиатов и не позволял им широко размахнуться — не было ни одного храма Ваала и прочих богов, и постоянно жить им в Куше не дозволялось. И все больше нехсиу не только говорили, но и писали на Настоящем языке, а в сенет играли уже и вовсе дикие простецы.

В Первый победоносный поход седьмого года владычества в Азию и в поход девятого года Усерсатет отправился наконец с царем. Хатти и Миттани вновь взволновали и смутили Кедем*(Восточная Сирия), Хару и Речену. Некоторые сирийцы, находившиеся в Угарите, составили заговор и решили изгнать египетские войска. Царь, пресытившись мирной жизни и устав от своей Великой царской жены и смен ее настроения, не мешкал. Войско отправилось быстро, часть — морем, до Фенху* (Палестина) и Кепуну* (Библ), часть — своим ходом через Нехит* (земля Сикомор, в Дельте Нила) и развалины древней Инбу-Хека* ('стена государя' = линия оборонительных сооружений на северо-востоной границе Египта, построена для защиты от азиатов при Аменемхете I) по дорогам Гора*(дорога вдоль побережья от Египта до Сирии). Его Величество, а с ним и князь Юга, двигались с пешим войском. Все наветы царицы были отброшены царем, как сухой лист на ветру. Совместные сражения, попойки и увеселения с разнообразными красавицами из разных стран укрепили их приязнь. И после походов и войн царский сын Куша почувствовал, что царь расширил его шаги и раздвинул руки. Царь лично подобрал ему жен и наложниц, наградил титулами, чинами и людьми. Титулы воистину отражали его могущество: казначея царя Нижнего Египта — то есть он сам распоряжался, без контроля от другого поставленного царем чиновника, не только властью, но и всеми доходами Куша и Вавата, вещь неслыханная доселе! Еще важней был другой титул, друга царя единственного.

Власть князя тогда была воистину велика. Ибо ещё в походе девятого года были достигнуты все военные цели и Миттани окончательно смирена и поставлена на колени. Приметил князь во время этого похода, что Его Величество пресытился войной и убийствами врагов, но, устав от дворца, нашёл радость и отдохновение в пирах, винах и красавицах. И, если на поле боя князь и уступил бы звание первого помощника и правой руки Доброго Бога многим, тому же Аменемхебу, в устроении празденств и развлечений для царя, подборе вин, блюд и красавиц для услады владыки ему не было равных.

Царь дозволил ему возвести, в знак особой милости, на юге роскошную усыпальницу, ибо что важнее, чем забота о посмертии? Вернувшись на Юг, он воздвиг ее, а рядом — горделивую стеллу с надписью:

'Царь приносит жертву Хнуму, Сатис, Анукис, с тем чтобы дали они милости свои бывшим на земле. Пусть возрадуется бог каждый молитвам царским.

Когда рты говорят, уши слушают.

Захоронение прекрасное — итог старости для вельможи, казначея царя Нижнего Египта, друга единственного, удовлетворявшего царя в южных странах украшением памятников его на века. Царский сын, начальник южных стран Усерсатет.

Сказал он: 'Укрепил я памятники многочисленные для владыки Хора, бога благого, чтобы он обласкал любимца своего. Был возлюблен я им среди окружения его, так как сделал я действительно для владыки обеих земель приятное каждому.

Поднимался я в экспедиции по приказу царя, он поставил меня во главе семеров, возвеличил он меня более, чем великих дворца царского. Приказывал он мне — и расширил он шаги мои. Я, царский вестник, возлюбленный господином своим, царский сын, дитя дворца Усерсатет, великий заслугами для владыки обеих земель'.

Гробница его строилась тщательно и роскошно. Какое-то время она всецело заняла внимание князя. Тогда же он приблизил и возвысил к себе и неких других Детей дворца царского из числа детей-заложников Куша, доверяя им всё больше дел и хлопот по управлению южным пределом. Ибо с ростом числа поселений и городов, ростом богатств земли и населения росли и потребности в управлении разумном и тщательном. Некоторые говорили, что двор князя почти не уступает в пышности и влиятельности двору Владыки. Видно, тогда и появились у него впервые мысли, что привели его к падению и гибели окончательной и ужасной.

В ту пору как раз и прибыл я в Куш, дабы служить царю в деле управления страной этой. Нас было много, молодых писцов. Ибо росли храмы и владения их, росли дома шнау и поля. Росло число людей и скота. Все больше золота, камня хесемен и черного дерева, слоновой кости и рекрутов шло на нужды страны к северу, и все больше нужды было в счете и управлении, сбережении и планах строительства. Чем больше людей и строек, тем больше нужда в глазах и ушах наместника, помогающих ему увидеть и узнать, и в устах, передающих его приказания. Я был приставлен сперва к мелким делам, но, выполнив их в срок и прекрасно, был замечен и возвышен, и через год я уже входил в число сопровождающих князя. О нет, конечно, я не был его доверенным чиновником и не управлял войском или Домом золота и серебра или Домом жизни! У князя были личные писцы, что записывали его повеления, мысли и планы, оформляли их в приказы и распоряжения или отчеты. Их было много. Но среди них было два особо доверенных, что занимались самыми важными делами. И тайными. Они долго наблюдали за всеми нами, простыми секретарями. Нас проверяли и так и эдак, на скорость, на спокойствие. И, конечно, на верность. Некоторые не выдержали этих проверок, кто-то волновался и делал ошибки, кого-то легко можно было обмануть, кто-то оказался глуп или нерасторопен. Этих убирали в другие службы, где они застревали надолго на каждом мелком звании. А кто-то оказывался продажен или любопытен не в меру. И эти пропадали совсем. Меня же сочли достойным доверия наместника и я стал его третьим приближенным спутником и писцом. Поначалу дела и письма, которыми я занимался, не сильно отличались от прежних. Но все равно, даже не приближенные, простые писцы князя, проводя с ним много времени в делах, слишком многое узнавали о жизни властелина Юга. Мы были очень молоды и не сразу поняли, что такая служба не только возвышает, дает богатство и влияние, но и помещает, подобно редкостному заморскому животному в царском зверинце, в клетку нашего благополучия. Узнав дела великих, ты не имеешь пути назад. Мы же гордились нашим величием, нашими доходами, торопились быть не лучше, а успешней наших друзей-соперников. Юбки, сандалии, дома, притирания, письменные принадлежности — все должно быть не хуже! Торопись показать себя! Нам представлялось, что мы почти так же можем влиять на судьбы, как семеры, как заместители князи или даже он сам, не понимая, что нас подцепили на этот крючок и специально устраивают между нами петушиные бои и гонки гусей на праздник урожая. Мы так хотели быть гусем-победителем, что забывали — его-то и съедают...

Наместник, вольно или нет, иногда говорил с нами о жизни Великого дома, и многое услышанное придавало нам важности в наших глазах. Мы были причастны к жизни богов! Наверное, я стал третьим доверенным секретарем именно потому, что быстро избавился от этой глупости. И тогда мне стали доверять действительно важное. Не сразу. А царский сын Куша дозволял себе быть при нас троих не сановником, а человеком.

Именно в это время он осознал, что слишком рано достиг того, к чему многие идут всю жизнь. Он начал уставать от того, что был царским сыном Куша. Ему хотелось дальше и выше. Но выше были только два человека во всей Та-Кем — великий Чати* (визирь, премьер-министр) и благой бог... Чати он быть не хотел. Благим богом — не мог. И еще — он был уже немолод. Ему исполнилось тридцать три года. Постройка гробницы, вместо мыслей о вечной жизни за тростниковыми полями в царстве Запада, навела его на другие размышления. Вместо посмертия он задумался о бессмертии.

На эти мысли его к тому же искусно толкали двое его приближенных из числа нехсиу, детей дворца. Они впитали лоск и привычки Та-Кем и во многом стали больше египтянами, чем сами египтяне. Но расти они могли только тут, под ладонью хранителя южных пределов. Они понимали, что это и их предел, но скучали по жизни при дверях Великих Врат и по всей неизвестной прочим жизни Великого дворца, опасной, сладкой, трескучей и блестящей. И быстро почуяли подобную же тоску у наместника. Занимаясь привычным, они старались быть полезными и важными для князя. При этом им не важно было, воистину ли то, что делают они, хорошо и полезно для Та-Кем или хотя бы Куша. Они оказались между двумя ещё не едиными странами, чужие и там, и там, и привязанные к каждой из них, и, вместо того, чтобы менять себя под нужды державы, неосознанно хотели изменить державу под свои нужды. При том они были разумны, образованы и блестящи, говорили уместно, иронично и впечатляюще. Они всегда были эффектны и заботились об этом, но не всегда были эффективны. Как умный человек, князь с большими сомнениями относился к их заслугам и умениям чиновников и писцов, но политика вынуждала дать им важные должности, но так, чтобы они не принесли серьезного вреда. Пришлось придумать какие-то синекуры при себе. Но постепенно, то ли тонкой лестью, то ли просто привычкой — эти двое сумели достичь приближенного к князю положения. Они были ещё двумя его ближними людьми. Были и другие — господин и наставник маджаев царских, начальник всякого скота, главный писец дома золота и серебра и еще многие чиновники и семеры. Но они были либо для каких-то отдельных дел и задач, или для блеска и пышности. Настоящими его приближенными, теми, с кем он решал нужное и планировал важное, были Великий презренного Куша, царский писец сокровищницы считающий золото Куша, и Писец царского сына (это и были те два доверенных секретаря), начальник жрецов, начальник дома жертвоприношений богам, старший дворца — в его ведении была часть лазутчиков, хранителей тайн и прознатчиков. К этому кругу относились еще первый приближенный царского сына и два заместителя царского сына, заменявшие его во время отъездов и отлучек каждый на своем месте. Они ненавидили друг друга, поскольку принц нарочно сталкивал их и возбуждал ревность и неприязнь, дабы они следили друг за другом. Не менее важен был и Созывающий великую десятку юга и правители некоторых городов, начальник дома 'Мощен поколениями', считающий людей и командующий войсками, а также начальник колесниц, начальник судовых отрядов. Эти люди и были главной властью в Куше и Вавате, многие из них, особенно в войске и храмах, были поставлены на эти должности лично царем. Они бдительно следили за движеньем всяким в ввереных им службах и за пользой царской. И еще бдительней — друг за другом. И почти все — за царским сыном Куша. А он — за ними. И многих из них, пользуясь их грехами и слабостями, сделал он людьми царского сына, а не царевыми.

Глава 24.

Князь, долгие годы управляя Кушем, хотя теперь и проводил в столице больше времени, чем на Юге, многое знал об этой стране, ее людях, племенах и богах. Всем известно, что многие шаманы племен маджаев и даже нехсиу — великие колдуны. Поначалу интерес к их чудесам у Стража врат Юга не выходил за пределы обычного любопытства и опаски. Но эти двое приближенных, жалкие негры из детей дворца, случайно раззадорили его интерес к колдунам всяким и их волшбе.

Началось все с взаимной нелюбви князя и великой царевой жены. В ту пору Его Величество любил и баловал свою супругу и она не раздражала его своими капризами и непонятным. Всякая воля ее исполнялась не медля и всеми. Любой, вызвавший малое недовольство мог впасть в опалу. Усерсатет воистину опасался не только за свой пост, но даже и за жизнь. Заметив их с царицей неприязнь, эти двое презренных все чаще сводили разговор к тому, что в Та-Кем все прекрасно устроено и сотворено, но уж больно велика власть и самостоятельность женщин — даже имущество передается от матери, а не от отца. И что даже Великий дом не имеет должной его божественной сущности власти и влияния. Всем известно, как натерпелся Величайший от женщины-фараона* (Хатшепсут). Но и доселе ее имя украшает памятники и храмы их совместного правления, когда малый ростом, но великий делами еще не взял всю власть себе. Возможно, говорили они, Великого царя околдовали, и это колдовство длится и поныне, простираясь над Его Величеством, любимым сыном и наследником Величайшего, да будет он жив, здоров и процветающ! Но снять эту злую ворожбу можно, нужно лишь призвать величайших шаманов...

Это было похоже на крамолу, и князь поначалу оборвал этих презренных и отчитал их, но не строго. Однако разговоры эти в той или иной форме повторялись, и Усерсатет все менее сурово их выслушивал. В его голове начал зреть план — как обезопасить себя от царицы и уменьшить ее влияние. Великий дом преклонялся перед своим отцом. По сути, все его соревнования и воинские дела были попыткой соответствовать прославленному предку, величайшему полководцу. Если бы он чуть больше пробыл соправителем своего отца, возможно, он стал бы не менее великим царем. Но он не успел постичь премудрости управления мирной жизнью во всей глубине и не усвоил царское умение стоять над интригами дворца и дворцовых партий, искусно управляя ими и направляя в нужную стране и царю сторону. Он предпочитал силу прямую, явную и грубую силе незримой, умной и тонкой, изысканной и достойной владыки. Власти, использующей мощь противников, соперников и опасных своей властью и богатством союзников и подданных в своих целях, не прилагая собственных значительных усилий.

При ближайшем же приезде с данью в столицу князь принес большие жертвы в храмы, построенные Величайшим для прославления памяти последнего, что вызвало довольство и радость царя. Но Усерсатет разразился жалобами и причитаниями, что приходится вместе с Величайшим украшать посмертие и затенявшей его величие женщины-фараона и даже её фаворита — чати Сенмута. Сенмута Его Величество не любил, хотя знал его только по рассказам отца и его приближённых, ибо тот умер задолго до рождения нынешнего Благого бога. Умело и постепенно разжигаемый князем гнев привел царя к решению лишить Сенмута благого посмертия и стереть все упоминания о нем с монументов и памятников — и это было впервые за многие годы. Ибо лишить посмертия — дело злое и тяжкое на суде богов. Гнев царе на Сенмута воспылал как пожар и сжег страх перед богами. Даже саркофаг его раздробили на мелкие части, а мумию закопали в безвестной яме. Таким образом души его были лишены в посмертии насущного и необходимого и обречены на прозябание и угасание. Затем очередь дошла до ставшей с той поры неназываемой женщины-фараона, и ее Сильные имена* (Т.е., царские имена — тронное, Хорово, Небти и Золотое) вскоре затерли на всех храмах, молельнях и обелисках, выстроенных совместно с величайшим. И даже на тех, которые строились только по ее велению, они были заменены на картуши Величайшего либо его сына, нынешнего царя. Все же ни ее склепа, ни мумии не коснулись.

Главным же было не это. Царский сын Куша подспудно добился появления у царя мысли, что не женское это дело — власть. И даже стоять рядом с властью ей не следует. Если учесть, что после многих родов красота царицы начала увядать, а амбиции и капризы — только росли, то раздражение царя женой нарастало, как вода в Хапи при разливе. А если помнить, что стараниями стража Юга Его Величество постоянно получал в качестве второстепенных жен и наложниц красивейших девушек со всех царских дворов известного мира, закат владычества Великой царской жены был предрешён и без колдовства. Но, тем не менее, разговор о могуществе шаманов запал в память князю.

Жизнь его перевалила за середину. Подняться выше он не мог. И его начала одолевать идея о переменах. Нет, не бунт или что-то такое... Постепенно явилась мысль о бессмертии — не бессмертии в памятниках, а вот так, чтобы жить вечно и не старея... Но, наверное, этого не могут и самые могущественные колдуны! Хотя — ведь не на пустом же месте возникли легенды о мудреце Деди из Джед-Снофру? Говорят, у него была книга, написанная самим Тотом, он мог оживить гуся, которому отрубили голову, прирастив ее на место, и никто не слышал, чтобы он постарел и умер. Просто в один из дней он взял да и исчез из дворца. Может, таковы же и могущественные нубийские колдуны? Сначала отголоски этих его дум прорывались в разговорах с нами, его ближайшими помощниками. Но через какое-то время их словно ножом обрезало. Однако я убедился, что с презренными теми дело зашло дальше разговоров. Жизнь во дворце и рядом с владыками приучает все время быть начеку и всегда стараться слышать больше и видеть дальше. Знания часто облегчают или даже спасают жизнь сановника, а их отсутствие — губит, особенно — знания тайные и знания тайн всех иных прочих.

В мои обязанности входило следить за разными дикими племенами. Я изучил их языки и наречия и часто объезжал их. Мои хранители тайн и прознатчики сообщали мне об урожаях и добычах, распрях между племенами и их жизни внутри себя — кто правит народом этим, его семья и друзья, а тем паче — враги. Что ждать от него и ближних его. Я по приказу князя приготовил доклады о богах и колдунах всех этих народцев, о чудесах, творимых ими и слухах о них, колдунах этих. Но потом эти доклады прекратились. Однако я видел, что интерес хранителя Юга к тайнам и чудесам только вырос. Мои 'глаза и уши' докладывали мне о гонцах в племена разные и людях, ищущих встреч с наиболее могущественными колдунами. Некоторые, как я знал, даже посетили резиденцию князя, но так, что визит их прошёл в тайне даже от нас. Будь я осторожнее, я бы на том и успокоился. Но любопытство подтачивало меня, как лихорадка. Я начал искать большего, хотя понимал, что это может стоить мне головы. Кроме того, тут было и другое. Последние разговоры князя показывали его недовольство своим положением. Известно стало мне и то, что доверенные посланцы князя были направлены в пределы Та-Кем, в Уасет* (Фивы), в Анх-Тауи* (Мемфис), в Та-Меху*(дельта Нила) и более всего — в Нен-Несу* (Гераклеополь), в Дом Счета. Направлялись они не по делам царёвым, а князем, но как бы сами по себе. Более того, были посланы доверенные люди и в чужедальние страны севера, в Мегиддо, Угарит и даже Хатти. Зачем? Я подозревал измену, а, не смотря на то, что я считался и был приближенным царского сына, выше всего я полагал тогда и полагаю сейчас могущество и процветание Та-Кем. Если бы я удостоверился, что дела и поиски князя не принесут вреда Его Величеству и стране, клянусь, что немедленно бы прекратил свои дознания. Пока же я искал выхода на безопасный разговор с хранителем тайн Чати или жрецами Амона из Великого храма в Ипет-Сут* (Карнак). Я не собирался становиться их человеком, но, если бы я выявил измену, об этом как-то надо было оповестить Благого Бога. К тому времени я уже проработал под ладонью царского сына шесть лет, считался (и был) его надежным человеком. С одной стороны, мне могли не поверить люди этих могущественных вельмож и жрецов, полагая мои слова и дела интригой князя, с другой — я мог бы лишиться головы, если бы это стало известно владыке Юга.

Мне удалось дать знать о своем беспокойстве и причинах его так, чтобы не опорочить князя — ибо мои мысли пока не были ничем подкреплены и негоже очернять человека из одних лишь подозрений. Но, с другой стороны, мне поверили в том, что это — не коварная ловушка принца Южных врат. Как я понял, все эти тайны князя остались незамеченными со стороны людей чати и вызвали немалое их беспокойство. Я же тем временем узнал, что встречи с колдунами проходили в новом месте отдыха князя недалеко от Амады, города, где власть его и почитание были особенно сильны, ибо все помнили, как он отвел гнев царя во время похода третьего года — Амада была первым неразграбленным и неразрушенным местом. Не сразу, но мне удалось заслать туда двух преданных мне нехсиу. Вернулся лишь один. То, что он поведал, повергло меня в ужас. Тогда я и узнал впервые о Потерянных душах.

Место отдохновения царского сына звалось 'Сады радости Хора', и располагались на возвышенном холме прямо у Хапи, чтобы не пострадать при его разливе, невдалеке от Амады, но уединенно. Попасть туда можно было или с реки, или по единственной дороге между скалами. Допускались туда только люди по соизволению князя, а само поместье тщательно охранялось стражей и патрулями с собаками.

Но попадали туда и совсем другие люди — в усадьбу обозами доставляли зерно и вино с севера и все то, что нужно для пропитания и жизни многочисленной челяди и немногих гостей. Обозы ходили часто, и их водили не какие-то отобранные люди, а — когда грузовая смена судовой команды, доставившей зерно, когда — погонщики из дикого племени, пригнавшие коз и быков. Мои прознатчики решили воспользоваться этой оплошностью стражи и проникнуть под видом пастухов в усадьбу. Но сперва попытались подняться на скалы и с них понаблюдать издали — что представляет из себя поместье и как туда можно попасть (и выбраться) по-другому. Один поднялся на скалу, второго чуть не застиг дозор. Это был добрый воин, но с виду он был как обычный нехсиу и настоящего оружия у него с собой не было. Да и влезать в драку — значило полностью провалить все дело. Ему удалось затаиться и остаться не найденным. Помочь напарнику он не смог, но надеялся, что тому хватит сообразительности не спуститься со скалы. Напарник же внимательно изучал поместье с горы, пытаясь понять, где какие службы находятся, пути стражи и ее количество, место, где живут господа, где — слуги. Особенно он старался понять, где размещена стража, и куда стоило бы пробраться. Поместье было как царский саркофаг, где один изысканный ковчег вечности скрывает в себе другой, более ценный, а тот — третий, из чистого золота — за внешней стеной был обширный сад, затруднявший обзор, и дома, по-видимому, для слуг и стражи. Но далее были еще одни стены, более высокие, дворец князя и, как ему показалось, еще одни стены.

В первый раз они ничего не смогли выяснить и добиться — скот, который они пригнали, быстро и по счету приняли во внешнем дворе у самых ворот и дальше не пустили. Но удалось заинтересовать домоправителя, считавшего живность, вопросом, не нужна ли им дичь. Договорились, что, когда будет достойная добыча, они ее доставят сюда же и получить деревянную бирку-пропуск (в этот раз такая же была у старшего из пастухов, к которым удалось прибиться).

Они приносили дичь не раз и не два, пока им удалось войти в доверие к управителю, но дичь всегда была хороша и один раз они даже добывали ее под заказ и в срок. Как сказал управитель, один из важных гостей любит мальеньких пустынных антилоп. И они добыли их, ибо были ловки и пронырливы. В этот раз им повезло. Важный гость готовил себе сам и антилоп они доставили уже за вторую стену, в сопровождении охраны и управителя. Самого гостя они не видели, но зато внимательно рассмотрели место за вторыми стенами. По непонятной им причине стражу несли только люди, собак не было, и места, где стояли и ходили стражники они запомнили. Что за третьей стеной — так и осталось неясным, но этой ночью они решили проникнуть в усадьбу, и именно — за третью стену. Поскольку они были ловки и отважны, им это удалось. И там, за третьей стеной в первом же доме, куда они пробрались, они наткнулись на Потерявшего душу. Если бы это был стражник — поднялась бы тревога. Проклятый был на цепи и им удалось убежать, но одного из них он ранил — то ли поцарапал, то ли укусил.

Лазутчикам удалось так же незаметно выбраться из усадьбы. Не потому, что они поняли сразу, что произошло, сначала они вообще полагали, что на цепь был посажен немой раб-сторож — а просто боялись попасть в руки стражи. Они были нехсиу, а не маджаи, но кое-что слышали и знали, хотя и считали эти истории страшными сказками или делами давних лет, ибо давно уже в Куше и Вавате не бывало такого, да и хранили память об этих безбожных делах, как правило, колдуны и жрецы. Египтяне же, даже те, кто давно жил тут, не знали и вовсе ничего — у них были свои страшные истории и легенды. Рана не казалась опасной. Но лишь они отошли от поместья на безопасное расстояние, как раненому стало худо. А потом он умер. А потом — воскрес. Только теперь выживший прознатчик сообразил, что приключилось и на кого они наткнулись во тьме. Еми повезло втройне — они не попались в усадьбе, его не задел потерявший душу, и он понял, что приключилось с его спутником и знал, как спастись. Пока потерявший душу, бывший прежде его товарищем, только восстал, он был медленным и слабым, но так же смертоносен, как и тот, что исторг его Ка. Однако не растерявшийся нехсиу успел проломить ему голову своим оружием ночного вора — камнем на длинной веревке из жил. В этом тоже было его везение — будь у него кинжал, пришлось бы просто бежать, сломя голову. Затем он укрыл тело погибшего песком и камнями и устремился ко мне. Я был в то время в Миаме, чуть менее шема* (62,8 км) пути.

Сначала ему пришлось рассказать все легенды и истории, связанные с Измененными, так как о Потерянных душах тогда я знал меньше, чем ничего. Это походило на сказку, страшную и злую, но я давно уже знал своего прознатчика, как человека опытного, отважного, хладнокровного, лишенного воображения и склонности придумывать что-либо, чего он не видел бы сам собственными глазами. Сейчас же он был не просто испуган, он был в паническом ужасе. Я не мог не верить ему, а верить — не хотелось. Но одна вещь из сказаных им мне показалась правильной и разумной. Надо было поговорить со знающим колдуном, да еще таким, который будет молчать до поры до времени. К счастью, именно недалеко от Миама была маджайская деревня, где у меня сложились добрые отношения и с их вождем, и с шаманом, тем более, что их наречие я хорошо знал. Туда я и оправился с воинским отрядом, писцами — как обычно, чтобы не вызывать удивления. Взял я, конечно, и своего шпиона, хоть он и был другого рода-племени. Поговорив с вождем, шаманом и старшими племени как обычно, мы разошлись, дабы отдохнуть перед пиром в нашу честь и я как бы случайно оказался вдвоем с шаманом. Я всё же ещё недостаточно верил в опасность происходящего, и, рассказывая вкратце ему всю эту историю, как бы посмеивался сам над собой, делая вид, что воспринимаю её как некую байку. Каково же было мое удивление, когда я увидел страх, подобный страху прознатчика, и на лице шамана! Он попросил меня немедленно призвать выжившего хранителя тайн и долго задавал ему всякие каверзные вопросы и просил все описать как можно подробней и дотошней. После допроса он надолго задумался. Тут нас позвали на пир. И только лишь после пира нам удалось снова поговорить. Очевидно, колдун уже все обдумал. Он призвал меня хранить тайну от всех до той поры, пока уже он и другие знающие и видящие (так он называл колдунов), а не мои прознатчики, выяснят, что же творится в усадьбе князя. Прознатчик очень энергично с этим соглашался, говоря, что Измененные — это точно дело рук колдуна и должно распутываться колдунами. Кроме того, шаман рассказал мне, удалив прознатчика и посоветовав и это знание хранить в секрете, о потерянных душах без прикрас и сказок, ибо рассказ о них моего шпиона был все же неточен и преувеличен — не по его вине, а по его знаниям. Колдун дал мне тайный знак для вестника — половинку амулета от пустынных духов. Вторая половина будет у вестника, так мы будем знать, что встретились с тем, кем надо. На этом пока все завершилось.

Глава 25.

Не зря нубийские колдуны считаются самыми сильными и сведущими. К моему удивлению, новости последовали скоро. Но я уже ждал их с нетерпением и страхом — лишь на следующий после разговора с шаманом день я осознал, какая опасность всему живому исходит от Измененных и почему колдун так серьезно к этому относится. Это колдовство у маджаев и нехсиу повсеместно запретно, хотя некоторые исподтишка и практикуют другие запретные ворожения, связанные с плотью и жиром людей и их поеданием. Сами знания о ритуалах, связаных с созданием и подчинением Потеряных душ считались уничтоженными вместе с теми видящими, кто обладал ими, еще в незапамятные времена. Оказалось, что кто-то из знающих все же уцелел...

Видящие быстро проверили, кто из сильных колдунов отсутствует в доме своем. Таковых не нашлось. Тогда искали менее знаменитых колдунов и даже учеников — и снова без успеха. Тогда задумались — кто еще может использовать колдовские умения? Кузнецы и старейшины воинских сообществ обладают своей магией, и некоторые из них неимоверно сильны в колдовстве. Тут выяснилось, что запропал некий кузнец с дальнего юга. Он и раньше исчезал, кроме того, он был изгоем — никто не знал, какого он роду-племени, не помнил, сколько ему лет... Он единственный во всем Куше и Вавате делал смертоносное оружие из самой сильной черной бронзы. Шептались, что при сотворении оружия он приносит в жертву неведомым богам и духам детей, убивая их голыми руками, а затем закаливает в их плоти и жире оружие. Плоть же он якобы потом пожирает. Но — лишь шептались. Однако дети воистину пропадали. Дети — беспокойный народ, и иногда, по своей неуемности, встревают в опасные приключения, не понимая всей меры опасности. Иногда — погибают в этих приключениях. Иногда — пропадают без следа. Кругом пустыня. Львы, гиены и шакалы могут скрыть многое. Тревожно было то, что там, где кузнец останавливался выполнять заказ, всегда пропадали вдовьи дети — родившиеся после смерти своего отца. Известно всем шаманам, что запретные заклятья особенно сильны, если сопровождаются жертвоприношением такого ребенка, и смерть его мучительна и страшна. Но связать с этими пропажами кузнеца впрямую было невозможно.

Он жил там, где был заказ на его работу, и жил пока не исполнит работу эту и не получит за нее плату. И никто не осмеливался обмануть его с наградой или утеснить его, хоть он и был изгоем, а изгои всегда — легкая и законная добыча в пустыне. Кузнец был пожилым, но очень сильным. У него были светлые глаза — как у госпожи, и уши без мочек — верный признак сильного колдуна. Он был седым. У него был единственный ученик, огромный и очень черный, с дальнего юга, но выпытать у него было ничего не возможно, ибо он был немым. И снова шептались, что, в обмен за обучение, кузнец лишил его не то языка, не то — заколдовал заклятьем немоты...

За 'Садами Радости Хора' неусыпно наблюдали лучшие охотники и воины разных племен Куша — те, кто получил приказ от колдунов и глав воинских сообществ. Были забыты распри между племенами в дозорах этих, и вот одному из дозорных удалось разглядеть за стенами того самого немого ученика. Он что-то пытался получить от управляющего, жестикулирую и показывая знаки руками. Эти жесты и привлекли внимание наблюдателя. Удачей было то, что он когда-то видел кузнеца и его ученика, и то, что он был, несомненно, умен, ибо тогда не знали еще колдуны об этом кузнеце доподлинно. Оставив наблюдать напарника, он спешно и скрытно направился к условленному месту и рассказал и о немом ученике, и о кузнеце. Все стало ясно. Для проверки распустили слух о заказе к кузнецу этому, как обычно это делали — через караванщиков и сообщество кузнецов, но никто не откликнулся, а потом от кузнецов дошла весть, что кузнец уже трудится над заказом и ему сейчас некогда, ибо заказ — самого наместника. Я считал, что Измененные сидят на цепи потому, что хранят какую-то тайную вещь или место в поместье том. Колдун же, с которым я спознался, полагал, что они-то и есть этот секрет.

Заием стало известно, что Князь Юга сильно возвысил некоего нубийца, поговаривали, что за искусство ворожбы. И он даже даровал ему должность и звание чиновника Та-Кем. Такое бывало, но — колдун? Это было неслыханно! Тем временем пришли тайные вести и с севера, от людей Чати. Им не удалось прояснить, с чем отправлялись посланцы в чужедальние страны, но зато доподлинно стало известно, зачем доверенные посланцы царского сына Куша направлялись им в Уасет*(Фивы), в Анх-Тауи*(Мемфис), в Та-Меху*(дельта Нила) и в Дом Счета в Нен-Несу*(Гераклеополь). В Доме счета они искали все, связанное с Тотом и делали списки старых папирусов. И тут я все понял. Не все знают это, но я знал, ибо в годы ученичества учился прилежно и усердно, и именно в Нен-Несу, в Доме Жизни при храме Хорсафеса. Но бог Тот особенно почитаем в Нен-Несу, почти так, как на сыоей родине, в Шмуне* (столица XV нома, центра почитания Тота), и многое я постиг тогда о мудрости его. Тот — воплощение языка и сердца Ра, и именно он произносил все заклинания, выражавшие волю и мысли Ра-молчащего, что и привели к сотворению мира. Он — бог мудрости и знаний всяких, и людских, и божественных. Именно он дал нам божественное письмо, создал и составил все магические формулы и устроил движение светил по небу. И я узнал во время своего обучения, что именно в Доме Счета должен храниться кремневый ларец, скрывающий в себе не книгу Тота, как многие наивно полагают, а магический ключ к хранилищу книги. Говорят, что она хранится в драгоценнейшем ящике из чистого небесного железа. Внутри него заключен медный сундук, в котором, в свою очередь, сокрыт сандаловый сундучок. В том сандаловом сундучке помещен сундучок из эбенового дерева, инкрустированного слоновой костью, внутри коего — серебряный ларчик, скрывающий золотую шкатулку. И уж в ней-то и сберегается книга Тота. Многие искали ее, от царей до пастухов и разбойников, и многие века длились эти поиски, но никто не слыхивал, чтобы ее нашли. Ходили слухи, что она надежно сокрыта от смертных в городе мертвых в Анх-Тауи, или в дельте Хапи. Вот почему посланы были туда доверенные, вот что они там искали! А в Уасет — самые большие архивы страны. И там они списывали все древние записи, содержащие в себе упоминание о Тоте, имея строгий приказ не напутать ни в единой линии!

Книга Тота, как полагают мудрые херихебы*, (херихеб — 'тот, кто при свитках', или 'человек свитков'. На самом деле всё не просто, возможны три варианта интерпретации данного титула:

а. Он означает реальную жреческую службу в храме, связанную, в первую очередь с текстами, заклинаниями и обрядами, но также и с делопроизводством.

б. Он является сопровождающим титулом чиновника, за которым не стоит реальная жреческая служба, а лишь статус в жреческой иерархии.

в. Он означает исполнение жреческой службы в гробнице частного лица, при этом не обязательно быть настоящим, 'рукоположенным' жрецом.

Но в целом — это в первую очередь колдун, маг и чародей).

содержит все секреты магии и тайну вечной жизни. Когда я поделился этими сведениями с колдунами-маджаями, они, подумав, неохотно рассказали мне, что существует легенда, будто бы из тел Измененных можно приготовить снадобье, дарующее вечную жизнь. Все сошлось. Значит, князь ищет вечной жизни. С какой целью? В самих этих поисках злого и преступного нет. Но вот потерянные души... Это само по себе уже преступление против богов и людей. И посланцы в чужедальние страны — тоже не дозволяли думать о добром. Но что же делать мне? И жрецы — они считали, что их долг, невзирая на жертвы, истребить Измененных и убить злокозненного кузнеца. Но сделать это в месте отдохновения князя Юга... Мы совместно решили направить посланцев в столицу, дабы тайно сообщить Чати и жрецам в Ипет-Сут* (Карнак), в великом храме Амона. Это было исполнено, и один из колдунов отправился на север, в столицу, дабы рассказать все из первых уст, в сопровождении того, кого мне выделили как гонца от Хранителей тайн Чати. Их не было долго, вернулись они лишь на день раньше корабля, доставившего личное письмо от Великого Быка к князю. Письмо было написано лично благим богом, да еще в день годовщины воцарения, и оно потрясло царского сына Куша. Более того — в исполнение царской воли он должен был в кратчайший срок высечь его в камне, что и сделал (кроме тайной его части, о наличии которой я знал от вернувшихся с севера). Надпись и по сей день можно видеть, правда, само имя Усерсатета теперь затерто:

"Копия послания, которое Его Величество написал сам, своей собственной рукой, царскому наместнику Усерсатету. Год 23-й, четвертый месяц ахет, день 1-й — день праздника коронации.

Его Величество находится в царском месте жительства дворце Небесного равновесия, отдыхая в день праздника воцарения, сидя и выпивая.

Принесены от тебя вещи ценные, ожерелья широкие из прекрасного золота, наполнена казна данью Куша презренного царским сыном, доверенным его величества, Усерсатетом.

Посмотри, это царское послание принесено тебе, тому, кто находится в далекой Нубии, герою, который принес добычу из всех зарубежных стран, возничьему моей колесницы. Тебе — владельцу жены из Вавилона, служанки из Библоса, молодой девушки из Алалаха и старухи из Арапхи. Теперь все эти люди из Техси* (Сирии) бесполезны. Для чего они нужны?.. Еще одно сообщение для царского наместника: не доверяй нубийцам, нет прока в них* (дословно — нет дани от них, но это внесет путаницу, ибо поговорка и к конкретной дани не имеет отношения), но остерегайся их и колдунов их. К примеру, ты взял себе слугу из простых и недостойных и сделал его чиновником, хотя он не является тем, кого ты должны были представить Его Величеству; или ты хохочешь намекнуть нам на пословицу: "Если вам не хватает золотого боевого топора, инкрустированного бронзой, то тяжелая булава из дерева акации заменит его?" Так что, не не слушай речей их, не заботься о их посланцах и не обращай внимания на слова их!"

Послание казалось запутаным и невнятным только на первый взгляд. Оно гласило, что царю все известно. В начале его царь напоминал о совместных походах и намекал, что все, чем стал Усерсатет и чем он может гордиться в своей жизни — дано ему из рук Его Величества. А все эти жены и служанки — это были лишь презрительные именования владык, с которыми связывался князь в чужедальних странах. Очевидно, Хранители тайн чати смогли перехватить не одного гонца. Ну, и напоследок, о колдунах Куша... В тайной части, о которой мне сообщили, говорилось о том, что в память старой приязни и совместных боевых походах, царь дает единственный шанс Усерсатету. Немедленно все следы злого колдовства и сами колдуны должны быть уничтожены, дальнейшие поиски книги Тота — прекращены. И князю еще предстоит объясниться с царем во время ежегодной подачи дани. Люди чати не сочли нужным сказать мне, в чем была суть переписки с чужедальними странами и почему Его Величество не счел это изменой и не велел казнить царского сына Куша, ибо, на мой взгляд, даже более добродушные и снисходительные цари, чем наш повелитель, обычно предавали в подобных ситуациях уличенных мучительным казням. И, тем не менее, благой Бог дал князю возможность оправдаться. Мне нужно было, по приказанию от чати, продолжать розыск — не захочет ли князь нарушить волю царя. В то же время я понимал, что мне, во избежание злой смерти, надо всеми силами отвести от себя подозрения, ибо не было сомнений — князь будет искать, от кого известия устремились в столицу, подобно тому, как вода, прорвавшая плотину, устремляется в низину.

Мне снова помогли колдуны нехсиу и маджаев. Они все равно считали своим долгом перед богами убедиться, что Потерянные души уничтожены и носитель смертельной тайны погублен. Они даже смогли добиться того, что среди людей списка* (царские рабы), отправленных на работы в место отдохновения князя оказались несколько их верных людей. Эти посланные понимали, что, в случае разоблачения наверняка погибнут, но отправились в проклятое поместье. Вскоре условленным образом от них стали приходить сообщения. На первый взгляд, все выглядело так, как будто Усерсатет полностью подчинился цареву письму. Внутренний двор усадьбы больше не был местом тайны. Ворота были открыты, никаких Измененных и колдунов. Под покровом ночи оттуда вывезли мертвые тела — пятеро неизвестных, из которых один был очень высоким и черным при жизни, трое выглядели, будто умерли давно и один — сильно обгорел, но было видно, что это мощный мужчина пожилых лет. И четырнадцать стражников — тех погребли с почестями и даже отправили большое вознаграждение их семьям. Совет знающих и видящих, как и было условлено, отправил посланца в Кубан, где все это было сообщено тайным людям чати. Но лучшие следопыты отправились по следам каравана мертвых. В пустыне было обнаружено место, где тела предали огню. Они сильно обгорели, но было видно, что головы у всех проломлены булавой. Более сказать ничего было нельзя.

Тем временем в резиденции князя было тревожно. Я боялся. Но боялись и все прочие, не зная чего. Всем чиновникам и писцам, всем жрецам из приближенных князя запретили покидать резиденцию без его повеления. Нам отвели покои и ущерба никому не приключилось. Пока. Было всем понятно, что его милость навлек на себя гнев царя, и это могло отразиться на каждом. Но причину гнева и меру опасности знали лишь немногие. Я не входил в число посвященых князем в тайну. Сделав вид, что лишь опасаюсь за свою будущность, я позволил себе спросить у царского сына Куша со всеми приличествующими извинениями — какова причина царской немилости. Усерсатет прикрикнул, что это не мое дело, но, видимо смягчившись, сказал, что, возможно, Его Величество недоволен размерами дани этого года, после чего озадачил меня приказом не медля изыскать дополнительные источники поступления в казну. Казну Куша, которой распоряжался сам князь.

Князь, хотя и плохо себя чувствовал — у него в последнее время часто болела голова — время от времени вызывал приближенных чиновников и подолгу с ними уединенно беседовал. Иногда при разговоре присутствовал и хранитель тайн царского сына Куша. В один из дней пропали те два презренных из детей дворца. Очевидно, Усерсатет решил, что нашёл источник угрозы. Никто о них не справшивал, словно их и не было. Князь как будто оправился от невзгод и нездоровья, и снова, как и ранее, стал тем же великолепным вельможей, которого любят и слушают подчиненные и чьи приказы исполняются сразу. Работа кипела, гонцы сновали, писцы готовили отчеты. Царский сын повеселел и с головой ушел в новые планы и стройки, повеселели и мы. Очевидно, что царев друг единственный решил не искушать судьбу и рисковать своим высочайшим положением, властью и доходами, успокоенно думал я. И раз Его Величество не видит в том угроз, то кто я такой, чтобы порицать князя. Он как раз одобрил мое предложение по новым рудникам, золота и камня хесемен. Прищелкнув от удовольствия пальцами и сказал, что это именно то, чего он желал. После чего он еще больше возвысил меня и начал призывать чаще, чем других и даже допускал без доклада. Я был рад этому, пока, входя в палаты князя, не столкнулся с незнакомым мне человеком. Это был пожилой, но явно очень сильный маджай в прекрасной льняной юбке, парике, ожерелье из золота и хесемен, достойного знатного человека. У него были светлые глаза, и не было мочек на ушах.

Глава 26.

Я сначала и не вспомнил описание кузнеца того проклятого. Наверное, это и спасло меня, ибо он очень пристально оглядел меня. Я же вежливо поприветствовал его, как поприветствовал бы любого незнакомого человека, очевидно, высокого положения, неизвестного мне и выходщего из палат владетельного князя. Я думаю, он прочел мои мысли, колдун тот, ибо для колдуна его мощи, должно быть, это не сложно. И я думаю, что именно он был главной проверкой для всех ближних князя. Но в тот момент в моем разуме было лишь легкое любопытство — кто бы это мог быть? — да мысли о моем отчете царскому сыну — как бы его представить наилучшим образом. Усмехнувшись, он кивнул мне, как подчиненному, и пошел далее. Лишь зачитав весь доклад князю, у которого снова болела голова, и ответив на все вопросы повелителя Юга и удостоившись необычайно милостивой похвалы и награды, лишь выходя от него, друга царского единственного, я ощутил какое-то смутное беспокойство. И уже вернувшись в свои палаты, я вдруг все понял. Сначала я хотел сбежать, но, поразмыслив, решил вести себя как обычно и постараться выяснить все. Одного лишь я боялся — что проклятый колдун прочтет мои мысли и обратит в Потерявшего душу. Поэтому я стал носить с собой яд, ибо с оружием войти в палаты князя было невозможно. Но кузнеца-колдуна я больще не видел ни разу. Возможно, он не появлялся, возможно — мог отводить глаза или принимать иное обличье, ибо сильные колдуны могут это и еще многое — я в этом уже убеждался не раз. Я очень осторожно пытался выяснить, где он мог бы обитать, но не преуспел — возможно, что и к моему счастью.

Опасаясь слежки и не рискуя нарушить приказ не покидать резиденцию, я пропустил несколько встреч, о которых мы договорились с людьми чати и с колдунами-нехсиу. Они, очевидно, догадались, что стряслось что-то неладное. Как-то я в своих палатах наткнулся на раба, убиравшего там. Униженно кланяясь, он извинялся за свою нерасторопность, и вдруг — протянул мне половинку амулета. Шепотом я сказал ему о том, что никто не смеет покинуть дворца без прямого приказа книязя и главное — что я своими глазами видел кузнеца. Уже на следующий день тот же раб передал мне маленький клочек папируса. Это было заклинание, которое должно было уберечь меня от колдовства и допросов. Как и было велено, я сжег его на пламени лампы, растворил пепел в вине и выпил. Я сразу почуствовал облегчение. Эти чары были наведены вовремя — на следующий день многих из нас, невольных пленников дворца, собрали в зале собраний. Князь не почтил нас выходом. Нас ждал жрец-херихеб и Хранитель тайн. Хранитель тайн сказал нам, что все мы попали под немилость князя по вине злочинцев, оклеветавших царского сына в глазах царя. Доподлинно известно, что эти недостойные — из ближайшего окружения владыки. И вот теперь мы все пройдем ритуал очищения и проверки. Тем временем херихеб развернул свиток и зачитал проклятие, призываемое на голову того, кто плюнул в дающую руку повелителя своего, злоумыщлял на него, раскрыл тайны его и вредил ему. И вот призывались силы мощной Сохмет и владычицы Неба, и других богов. И Селкет прободит их печень и сердце изнутри, а Уаджет поразит в ступню и пятку. После чего он разжег жаровню, кинул туда всякие снадобья и травы. Окурив свиток ароматом дыма, который был сладок и тревожил нос, он, вновь свернул свиток и через его трубу дунул волшебным дымом на нас, в небо, землю и по четырем сторонам, а затем снова на нас. Затем он вымочил свиток в пиве и высушил его над жаровней. В глиняный кувшин была налита вода. Он опускал туда амулеты и шептал заклятья, а затем опустил в него свиток, пока все надписи на свитке не истаяли и не растворились в воде. Длинной палочкой он размешал снадобье и, едва он вынул ее — палочка загорелась сама собой. Херихеб торжествующе воздел ее ввысь и сказал, что заклятье вошло в полную силу и теперь очевидно, что злодей тут. Зелье он собственоручно разлил по маленьким чашам по числу людей в зале. Мы все должны были по очереди подойти и выпить его, а херихеб внимательно смотрел, чтобы питье было проглочено. Я не боялся после вчерашней защиты моей и бестрепетно выпил одним из первых. Вкус у воды был пряный и чуть-чуть пивной. Все пили свою часть, но вдруг один из писцов вылил свою чашу на пол. Он был немедля уведен по знаку хранителя тайн стражей. Все же остальные выпили. Я думал, что это уже конец ритуала, но ошибся. Херихеб вновь призвал нас к вниманию.

— Сейчас сила священных знаков наполнила ваши тела и заставит вас говорить правду. Тот же, кто попробует солгать, немедля заболеет, ибо Селкет истерзает ему внутренности, и умрет в муках. Каждый да поклянется именем Прекраснейшей* (Хатхор), Сохмет, Селкет и Уаджет, что не злоумышлял на господина, не предавал его и тайн его и не наносил вреда ему и дому его. И вновь я пошёл одним из первых, ибо верил, что заклятье защитит меня. Так и вышло. И вновь выявился еще один вредивший князю. Едва произнес он клятву, как вдруг глаза его закатились. Он начал раскачиваться, затем упал и начал биться в приступе. Спина его то выгибалась назад, как лук, то скручивалась вперед. И этого тоже утащили стражи.

Остальным хранитель тайн сказал, что должны они молчать о том тайном, что видели и слышали тут, ибо в этом случае заклятье тоже нас поразит. О том же, когда мы обретем полную свободу — решит владыка. Впрочем, владыка милостиво отпустил нас уже на следующий день, лично собрав в том самом зале клятвы. Видно было, что он опять мучается от головной боли. Казалось, он даже внешне изменился — лицо вытянулось, кожа стала более бледной и гладкой, как у младенца, но от крыльев носа к углам рта легли резкие морщинки. И еще казалось, что вытянулось не только лицо, но и голова в затылке тоже удлинилась. Владыка был краток. Он сказал, что не сомневается в нас, нашей преданности ему и в том, что мы понимаем, чем вызывались такие крайние меры. Вдруг распалившись, князь крикнул:

— Измены я не потерплю и не прощу!

Слегка успокоившись, он, милостивым манием руки, отпустил нас по домам. Кроме того, за наши невзгоды царский сын Юга жаловал нас верхними юбками из виссона и прекрасными кожаными сандалями с золотым тиснением на ремнях. Всех, кто оказался на время его вынужденным гостем. Кроме тех четверых, что пропали из жизни нашей. И, наверное, из своей. Их судьба напоминала об осторожности, и я не стал спешить встречаться с теми, кто спас меня при проверке. Я уже понял, что мое существование подвешено на одной нити. Впрочем, ничего нового я не мог сказать.

Вскоре наступило время представления дани. Царский сын Куша Усерсатет отбыл в столицу и более не вернулся. Он пропал, как те четверо из его дворца. Войска, охранявшие его резиденции, сменились, везде был проведен тщательный розыск. Само имя его было велено забыть, и он был лишен даже посмертия, ибо со всех памятников имя его сбивалось, а могилы у него не было — его прекрасная гробница не наполнилась. В чем была его вина — народу не сообщалось. Неопровержимые следы злоумышлений и колдовства против царской семьи были найдены. Удалось ли поймать кузнеца — я не знаю, ибо это тайна не меньшая, чем заговор Усерсатета и то, что он, собственно, замышлял. Сменился не только царский сын. Многие из его доверенных слуг тоже были схвачены и казнены, как оглашалось — за то, что не донесли о преступлениях и злодеяниях своего владыки. Редко такое бывало — чтобы сменились вместе с князем Юга и все его заместители. Меня не тронули. Но и должность и звания я свои потерял — ибо кто из тех, кто не знал, что я сделал для страны, рискнул бы оставить при себе человека прежнего, опального и преступного владыки, и кто из тех, кто знал — человека, донесшего на своего господина? Я лишился многого, но сгинуть без следа мне не дали, и я стал нужен и полезен, раздвигая пределы и принимая под крыло грифа новые племена в Куше. То, что сделано — сделано. И, столкнись я с Измененными под сенью любого владыки — сделал бы то же вновь, ибо потерянные души могут остановить всю жизнь на земле. И призвавший их не должен жить. Все это я рассказал госпоже и она убедилась в том, что я не веду розыск этой запретной тайны для неизвестного семера.

Хори оглянулся. Иштек сдушал, раскрыв рот и целиком уйдя в рассказ. Нехти тоже был внимателен, но видно было, что многое из рассказанного он знал. Тут Хори кое-что вспомнил:

— Усерсатет... Я слышал это имя, — Хори благоразумно умолчал, когда и от кого, — но не знал, что он вызвал это проклятье...

— Он не вызвал, он не колдун. Но он выпустил его в мир. После его тайной казни несколько раз в Куше появлялись они, Измененные эти, и лишь с большим трудом, иногда — после смерти целых деревень и стойбищ их удавалось уничтожить.

Хори мимолетно глянул на Нехти, и тот утвердительно прикрыл глаза: да, это именно то, о чем он говорил с Хори в башне и у ворот, когда вернулся Иштек.

— Однако ты рассказывал нам эту повесть больше часа, а мы при суматохе этой отсутствовали намного меньше!

— И госпожа, и почтенный жрец знали историю Усерсатета. Мне надо было лишь доказать госпоже, что я был тем, кто раскрыл его замыслы и встал на пути колдуна. А тебе, господин мой, нужно было рассказать всю повесть о забытом правителе целиком.

— Не так уж он и забыт, как я погляжу... Ладно, время позднее, и я думаю, что решать стоит не при взгляде ночного глаза Ра* (луна), а днем. Я вместе с десятником проверю караулы, а утром мы встретимся вновь и решим, что делать дальше со всеми этими известиями и делами. Вы же отдыхайте, утром будем думать и решать все вместе, что нам надлежит сделать, и совета и мыслей каждого я спрошу, прежде чем решить.

Хори, Нехти и Иштек дождались, пока все бывшие в домике Хори покинут его. Было темно, и Хори велел Иштеку посветить от входа факелом, дабы гости не подвернули себе ноги по пути к своему ночлегу, хотя толку от этого было мало. Когда Иштек вышел с зажженным от лампы факелом, Хори увидел, что у дверей сидит Тутмос. Очевидно, он слышал весь рассказ писца Минмесу, и на лице его до сих пор были ужас и благоговение. 'Вот еще одна забота, — подумал Хори, — теперь он такого натреплет'.

— Тутмос, если хоть малейший слух пойдет у солдат обо всей истории этой, то ты лишишься и своих больших ушей, и своего длинного языка. А потом — глупой головы, к которой они были приделаны. Ты понял меня? — строго спросил молодой командир.

Тутмос усиленно закивал головой, словно думая, что, чем сильнее он кивает, тем больше ему поверят.

— Некоторые тайны похожи на кобру, которую ты носишь у себя в набедренной повязке. Ее не видно, но одно неловкое движение — и она тебя убъет. Командир, теперь, я думаю, вопрос о том, кто станет твоим денщиком, решен окончательно — он должен быть при тебе. И тебе спокойней, и ему лучше, и нам проще, — заметил Нехти.

— Пойдем проверим посты? Знаешь, десятник, мне после этих историй о Потеряных Душах не хочется разделяться ночью. Пойдем все втроем?

— Вчетвером, отцы мои! Вы же говорили, что я должен быть при вас для ради тайны! Не бросайте меня тут одного в темноте! — пискнул Тутмос.

— Ну вот какой он солдат? Ни порядка, ни отваги, ни почтения к командирам!

Хори рассмешила причина, приведенная Тутмосом. Изо всех сил храня спокойное лицо, он сказал:

— Идешь с нами. Принеси мне булаву и копье, и себе не забудь взять оружие. На все тебе сто ударов сердца.

— И мою булаву захвати! — сказал Иштек.

Тутмос ринулся к казарме, тут же встал, метнулся назад, в домик Хори и вынес затребованное оружие, и помчался вновь к солдатскому ночлегу, нимало не боясь темноты и одиночества. Очевидно, когда у него был приказ, он мог думать только о нем и забывал о только что терзавшем его страхе. Он даже ухитрился успеть в отведенное ему время, что Хори считал невозможным. Помимо копья, булавы Иштека и дубинки с камнем в сыромятной коже, он тащил еще легкий щит, пару неразожженных факелов и горшок-жаровню с углями. Образец исполнительности и предусмотрительности. Нехти хмыкнул, Хори вздохнул, Богомол вооружился дубинкой.

— Иштек впереди, мы с Нехти в пяти шагах за ним. Тутмос в пяти шагах за нами. Пошли, воинство!

Они начали с ворот. Часовой был на месте, в темноте, а не на виду, не спал, заметил их заранее. Скорее, заметил их пес, ибо тут и у конюшни были посты наставников собак. Обученный пес не залаял, но внимательно следил за ними, пока часовой не дал ему команду, что это свои. Судя по звездам, до смены ему и его псу ещё пара часов. Далее они поднялись на стену справа от ворот. Они прошли ее всю. Часового не было. Правда, не было и никаких тревожных следов.

— Чей это пост?

— В эту стражу — Баи-Крюка.

Они быстро спустились. У конюшенных помещений часовой был тоже с собакой. Она видно была еще молодая, и попыталась тявкнуть, но часовой, дернув за ошейник, заставил ее замолчать.

— Со стороны правой стены шума не было? Собака не беспокоилась? — спросил Нехти.

— Нет, всю смену после переполоха у диких негров было тихо.

Тревога у Хори нарастала. Он побежал к левой стене, Нехти, Иштек и Тутмос — за ним. Мухой взлетев на стену, Хори убедился в том, что уже подозревал — на левой стене не было никого, кроме комаров. Второй часовой тоже исчез.

Глава 27.

Говоря тихо, чтобы ни Иштек, ни Тутмос не разобрали его слов, Хори спросил у десятника:

— Господин и друг мой, не кажется ли тебе, что мы с тобой два самых больших осла?

— Это вот о чем?

— Это о том, что четыре постоянных залетчика, с шилом в заднице и без царя в голове, убрав гору дерьма в башне, добровольно напросились в караул, а мы и ухом не повели. Ты веришь в такое чувство долга, внезапно их обуявшее? Я — ни на вздох, ни на удар сердца. Я даже не опасаюсь ни маджаев диких, ни Проклятых душ. Зато готов поспорить на месячное жалование и на то, что съем свои сандалии, что сейчас среди спящих нет еще двоих солдат. Спорить будешь?

— Хоть я все равно опасаюсь и диких негров, и уж тем более Измененных, мне дорого мое жалование и, подозреваю, сандалии не будут съедобными, даже если их приготовит Тури. Так что спорить не буду. Куда вот только их пустынные демоны понесли? И сколько ударов по пяткам они завтра получат?

Вспомнив, что Нехти-то как раз высказал опасения по поводу четверки Баи и собирался проверить компанию часовых-нарушителей, Хори слегка смутился, но не стал поправляться, а лишь спросил, уже почти в полный голос:

— А как вышло, что они стоят не в одну смену?

— На ночь я на нижние посты поставил пастухов собак.

— Хвала всем богам и твоей мудрости! А то сейчас в крепости не было бы ни одного часового...

— Так все же — как ты думаешь, командир и отец мой, куда их нелегкая понесла?

— Куда — не знаю. Но знаю, чем эти четверо сейчас занимаются. Ищут клад, спрятанный немирными маджаями. Просто уверен в этом. Вспомни, как они прятали глазенки, когда Иштек брякнул, что часть сокровища из долины Хесемен осталась тут и я прямо запретил заниматься делом этим — искательством сокровищ. Я отложил поиски на утро — вот они и заспешили, благо, лик Изиды ярок. Какие-то у них мысли и догадки, но вот какие... И кто тебя, Богомол, за язык тянул!

— Все равно узнали бы, — беспечно ответил долговязый воин, — и было бы еще хуже. Да только, командир, ты позабыл — солдатам новость ту донес десятник мой, по твоему приказу...

Хори зарычал...

— А чего ты радуешься, Богомол, — строго промолвил Нехти, пытаясь замять неловкость, — тебе же сейчас их ночью по следам выискивать...

Хори вдруг понял, что его будто царапало, когда он думал о несделанных делах. И как по колдовству — несколько раз, когда он пытался этим несделанным заняться, происходило что-то новое, еще более важное и требующее его немедленного вмешательства. Итак: вот он в башне. Штрафники, обмотав от смрада лица тряпками, только что начали работу. Он хотел спуститься в погреб, но его отвлек Иштек донесением о колодце. Затем были дикие негры, потом — он вспомнил про погреб и даже забрался в башню снова. Штрафники уже закончили уборку и по приказу Нехти пробуровили в стенах башни отверстия, чтобы проветрить в ней. Они что-то обсуждают, не выходя на чистый воздух, что само по себе странно. Командира они замечают в последний миг, и на его вопрос долго не могут ответить. Да, а заводилой-то у них точно Баи-Крюк! Именно он начал уже было отвечать Хори, но тут его снова вызвали наверх — были найдены следы. Затем были Иштек с новыми дикими неграми и мясом, Тури с хлопотами об ужине. Он снова начал проверку и успел проверить стены и пристенные постройки, и только лишь собрался в башню — как вернулись те, кто отправился за дикими неграми и кустами уйди-уйди. Вот становится известно о сокровищах, и эта четверка начинает что-то бурно обсуждать. А ведь они до этого никуда и не ходили из башни! А он — он так и не проверил погреб...

— Вот что, десятник — я знаю где они. Да и ты сообразишь, лишь подумай — чем они были заняты?

— Башня?

— Погреб башни. Я так и не осмотрел его после Себекнехта. И завтра туда, после того, как запах уйдет, начнут сносить припасы.

— Ну, запах еще не уйдет завтра, а вот если они там что-то заприметили... Я не думаю, что они хотят похитить сокровища. Но награду приятней делить на четверых, чем на весь отряд. Надо идти в башню. Только... Дозволь, командир, я все же призову двух-трех старослужащих. Неспокойно мне. Помня о детях тех, принесенных в жертву — как бы не было там еще какого непотребства...

— Я и сам хотел тебе предложить, только размышлял — не сочтешь ли ты меня трусом.

— Лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь — трупом.

— Нам будут нужны факелы.

— Да. И не только. Я распоряжусь, чтобы они вздели панцири, взяли щиты и еще кое-что.

— Ты прав, наверное. И еще — нужно двух часовых на стены взамен сбежавших. И чтоб они знали, по чьей милости не спят! Ступай.

— Уже бегу. Но... Отец мой, поклянись всеми богами, что, что бы ни случилось — ты не полезешь в башню без нас! Это может быть смертельно опасно, если то, о чем мы боимся подумать, станет явью.

— Обещаю. Но — поспеши.

— Иштек, Тутмос! Вы остаётесь с господином. Оберегайте его и во имя всех богов — не пускайте в башню!

Нехти заспешил к казармам. Сколько еще пройдет времени, пока он вернется... Может, позвать жреца? Или чиновника? А если их подозрения пусты? Он будет выглядеть очень смешно. Иштек вдруг насторожился, отобрал у Тутмоса свое копьё, которое не спешил до того забирать, и сделал шаг вперед. Хори ничего не услышал и не заметил, но тоже подобрался. Тьма сгустилась, и он вдруг понял, нет, почувствовал жарким истомным трепетом — это светлоглазая. И не ошибся, это была колдунья. За ней башнями высились оба ее маджая с копьями.

— Я знала, что найду тебя, господин. Мне неспокойно, а обычно это неспроста. Не значит это, что беда непременно случится, но лучше будет, если Тур, сын Качи, побудет этой ночью с тобой, — и она кивнула на воина за своим правым плечом, — и если случится то, что может случиться, и чего я опасаюсь, то он может помочь. Ибо он уже видел Проклятые души и бился с ними. Он знает, что делать против них в бою, и в том бою он хорош. Не обидься на просьбу мою, прими его под свою ладонь во временные стражи!

— Да будет так, госпожа! Но ты должна немедля пойти со своим вторым негром и надежно укрыться в месте отдыха вашего. Ибо ночью по крепости негоже ходить без приказа. Хватит ли одного стража для сбережения покоя твоего? Не прислать ли надежных бойцов?

— О нет, с нами все будет в порядке. Но ты, господин мой — ты должен беречь себя! И да отведут все боги беды от нас и крепости этой.

Они исчезли в ночи так же тихо, как и появились. Хори внимательно глядел ей вслед. Почему, интересно, она так о нем беспокоится? Или это ему лишь кажется? Вот мелькнул слабый отблеск — очевидно, она откинула циновку в свойц домик и вошла внутрь. Только теперь он осмотрел нежданное подкрепление. Маджай был высок (на целую голову выше Хори), худ и равнодушен. Его запястья защищали толстые наручи из жесткой вареной кожи. Из нее же был широкий пояс-панцирь поверх набедренной повязки. За пояс была заправлена булава — каменное навершие, похожее на волчок с острым краем, насаженное на длинную рукоять из прочного дерева с оплеткой из жил и кожи. В левой же руке его был и небольшой лук из дерева и антилопьих рогов, судя по всему, очень тугой, а на левое бедро спускался надетый через плечо плетеный колчан, полный мощных стрел, не тростниковых, а из дерева, почти дротики, а не стрелы, с оперением из маховых перьев абиссинского рогатого ворона. Их там было не меньше восьми штук. Но главным его оружием было копье. Подобных Хори раньше не видел. Оно было длиной почти в рост юноши, и треть длины составлял бронзовый наконечник. Он походил по форме на лист и в самой широкой части был около двух ладоней. В центре шло как бы ребро и толщина наконечника около него была не меньше полупальца. Он был явно очень тяжел. Длинные наружные кромки были острыми и блестели в свете луны, как свежезаточенные. Судя по всему, копьем можно было и рубить, и колоть, а рукоять его была массивна и прочна. Стоило это копье для дикого негра целого состояния. Обычные кушитские наконечники, которые знал юноша, были невелики и мало отличались от привычных в Та-Кем. Странное копье. Надо будет потом расспросить у Нехти.

Вот, кстати, и он, с тремя бойцами, и двое еще взбираютсяя на стены. Все с лёгкими щитами, в полотняных стеганых панцирях, вываренных в соляном растворе до каменной крепости. Один такой же Нехти протянул Хори, другой кто-то из воинов — Богомолу. Вместо копий у двух воинов, пришедших с десятником, были рогульки, подпиравшие центральные балки домиков, у третьего — связка факелов.

— Однако вас стало больше, — буркнул десятник юноше, шнурующему панцирь, — откуда он взялся?

— Это Тур, сын Качи, и привела его светлоглазая госпожа. Сдается мне, что она опасается беды с Потеряными дущами. Не чует наверняка, а именно — опасается.

— Интересное у него копьецо... Я о таких и не слыхивал.

— А я думал у тебя спросить, вдруг ты знаешь... Ладно, копья их мы проморгали, потому, что они были в чехлах. Но где они прятали луки, стрелы и прочее оружие? При них ведь были только копья и кинжалы.

— На ослах, где еще. Мы, как золото увидели, остальным и не интересовались...

— Что-то много мы ошибаемся, многое пропускаем. Вот хочу тебя спросить: нас не слишком ли будет для башни, и тем более — для погреба? Мы не будем мешать друг другу? Не ошибаемся ли и в этом?

— Восемь человек — с одной стороны, много, с другой — мало... Там будет темно, если мы ошиблись и Баи со своими где-то в другом месте, и надо светить. Я ведь правильно тебя понял — даже если мы не найдем их в башне, нарушителей этих, мы все равно полезем в погреб?

— Правильно. Иначе я точно не усну. Что-то там странное есть!

— А опасность от потеряных душ такова, что мы сможем справиться только строем и порядком, случись чего. Заметь — я взял только своих стариков. Думаю, сделаем так: четверо станут на втором ярусе с факелами, четверо спустятся на нижний ярус, а там решим, лезть ли в погреб и кому. Окончательно все решим на башне.

Ты не забывай — ведь там ещё могут быть эти четыре веселых говночиста. И что от них ждать — ума не приложу! Так что я предлагаю, факелы мы разожжем вверху на башне, все равно они нас услышат, но лезть с горящим факелом вверх куда как труднее.

— Я так думаю, что нам вообще еще придется поломать голову, как забраться наверх. Не удивлюсь, если в шкодливое сердце Баи пришла мысль обезопасить себя и втянуть лестницу.

— Я позаботился о веревках, правда, я подумал не о лестнице, а об арканах — вязать этих кладоискателей...

— Или не только их? Ты тоже боишься говорить о возможной беде, чтобы ее не накликать? Ладно, у башни разберемся.

— Может, отошлем Тутмоса? Толку от него при серьезной беде... А если ничего опасного — то как бы ему потом от этой четверки ежиков не досталось.

— Каких ежиков, они же не лезли к маджайкам?

— С твоей легой руки, я чую, у нас теперь всех залетчиков будут ежиками звать. Я вот уже начал...

— По-моему, мы сами себе зубы заговариваем. Никого мы отсылать не будем — факелы тоже надо кому-то держать, да и не пойдет он от нас, ему с нами не так страшно ко льву идти, как в одиночку против мыши. Все, хватит болтать, пошли! И вообще — это называется, затеяли тайное дело? Половина лагеря не спит — кто с поста сбежал, кто их ловит, а остальные гадают, куда это командиры скачут...

Стараясь идти беззвучно, они подошли к темной громаде башни. Как и ожидал Хори, лестница отсутствовала. Это уже не оставляло сомнений, что в башне кто-то есть, не сама же она заползла наверх! Надо было решить, как попасть внутрь.

— Дай мне еще один кинжал, и я залезу наверх, — сказал Иштек Нехти.

— Хорошо. Только взбирайся сразу на смотровую площадку и не лезь рядом со входом, — ответил десятник, протягивая Богомолу свой кинжал, — мало ли, что им на ум пришло, ежикам этим. Оставили кого-нибудь наблюдать у лаза, а он тебе с перепугу по башке настучит... И смотри — ночью на башне могут греться скорпионы.

Иштек ответил выразительным взглядом — мол, не учите рыбу плавать, сел на землю, снял сандалии, и, скрепив их вместе, повесил на шею. Встав, он тщательно пристроил булаву за стеганым поясом, попрыгал — не ерзает ли она? Погладив рукой башню, он внимательно ее осмотрел, чуть переместился в сторону и, взяв в каждую руку по кинжалу, полез наверх, загоняя кинжалы в трещины каменно-глинобитной стены и поочередно подтягиваясь на них. Босые ноги его упирались в стену, ища опоры на выступах и трещинах. Хори, при всей своей сноровке и силе, не был уверен, что смог бы так — быстро, мощно и, главное — тихо взобраться на стену, пусть и имеющую уклон внутрь. Тут нужны были изрядная ловкость и могучие запястья.

— Похоже, сегодня у Богомола войдет в привычку влезать на башню, — прошептал юноша на ухо Нехти, глядя как, словно оправдывая свое прозвище, долговязый солдат карабкается вверх. Через несколько минут тот уже добрался до смотровой площадки. Тут было самое сложное место — уступ, нависавший над стеной, был довольно широк. Хори не представлял, как там можно пролезть, а разглядеть в ночи, пусть и освещаемой луной, что там делает Иштек, было невозможно. Со страхом юноша ждал, что тот сорвется вниз. Однако все обошлось, и вот уже долговязый маджай змеёй просачивается между зубцами смотровой площадки и исчезает из виду. Потекли тревожные минуты ожидания. Холодея сердцем, Хори вслушивался — не раздастся ли какой-либо шум. Однако все было тихо. Наконец, через бесконечно долгие секунды, из лаза на уровне третьего яруса медленно, с едва слышным, но кажущимся оглушительным шорохом стекла веревочная лестница. Первым наверх отправился Нехти, и Хори хотел было лезть сразу вслед за ним, вторым, но внезапно был остановлен. Тур, сын Качи, придержав его вежливо за локоть, показал рукой на остальных солдат. Хори решил, что это разумно — наверху за порядком уже следит Нехти, а он будет делать это тут, внизу, и, заодно, придержит лестницу, чтобы та не раскачивалась и не елозила по стене. Солдаты, хотя и закинули щиты за спины, были навьючены по самые парики, поэтому взбирались довольно медленно и неуклюже. Наконец, все, включая Тутмоса, вскарабкались наверх — удивительно, что это удалось сделать тихо тоже всем, включая и последнего. Настала очередь Хори. Отстав от него на четыре-пять ступенек, поднимался маджай. Вот, наконец, и темный провал лаза на третий ярус. Хори взобрался внутрь — тут было уже не очень-то свободно, все же шесть человек с оружием, не считая самого юноши, занимали довольно много места. Сандали слегка вминали не до конца просохшую глиняную обмазку пола. Подоспел Тур, и пришлось ещё немного потесниться.

— Тут они, командир и отец мой, — еле слышно прошептал Нехти, почти не различимый во тьме, к которой не привыкли еще глаза молодого начальника отряда после освещённой луной площадки перед башней, — И, судя по всему, ничего особого пока не произошло. Кажется, они что-то копают.

И действительно, сквозь отверстия перекрытий между этажами видны были сполохи факелов. Люки между ярусами были смещены по отношению друг к другу, поэтому рассмотреть с третьего этажа что творится на первом, а тем более — в погребе, было невозможно, но отблески пламени факела или факелов были видны. Кроме того, были слышны тихие, осторожные, но мерные удары, словно кто-то настойчиво долбил киркой* (кирки были деревянные, с медным 'зубом'), стараясь при том изо всех сил, чтобы его не услышали.

Глава 28.

— Порядок таков, — тихо сказал Хори, — первым идет доблестный десятник Нехти. За ним — Иштек. Третьим — я, четвертым — Анхи, сын Нефера из Сумену. Остальные зажигают факелы и держатся все время на один этаж выше, освещая всю площадку под собой, первым — Тур, затем Себекнехт, потом — Ренефсенеб и последним — Тутмос, и так — до первого яруса. Если там, как мы слышим, только нарушители эти, иного и не потребуется. Если вдруг появятся Проклятые души, чего, я сильно надеюсь, не будет — что делать, вам сейчас скомандует десятник.

— Отец мой, дозволь кое-что изменить в приказе твоем! Это меняет наш план, но это важно. Лучше быть готовыми к худшему. Против Потерянных душ надо выступать строем, и строй должен знать, что делать. Я не случайно велел Себекнехту и Ренефсенебу взять вместо копий эти вилы. Копьем против Измененного воевать трудно, нужно пробить голову, а удар в живот или грудь его не остановит. Пусть встанут две тройки со щитами. В центре у щитоносца должны быть вилы. Его задача — удержать на расстоянии Потерянную душу. По бокам — двое с булавами, им надо бить по голове чудища. Первая тройка — слева Иштек, он одинаков и правой, и левой рукой. В центре — Ренефсенеб, справа — я. Вторая — слева ты, господин, в центре Себекнехт, справа — Анхи. Тутмос светит сверху — люк находится сбоку и мал размером, больше одного там с факелами не встать и толку от света четырех факелов не будет. Мы этого не учли, потому что полы и люки доделали без нас. На первом ярусе, я помню, в стенах были четыре поставца для факелов из обожженной глины — пока первая тройка строится, вторая укрепляет в них факелы и строится уже потом. Маджай тот, Тур, должен стоять прямо напротив дыры, которую там ковыряют, судя по звукам, они роют в сторону колодца, значит, его место ровно четверть круга по солнцу от лестницы. За ним дальше по солнцу — первая тройка, между ним и лестницей — вторая. Прямой опасности я не вижу, и нас хватит вразумить нарушителей этих. Да и случись вдруг что... Мы тройками будем биться в строю, он — стрелять из лука. Тутмос — светит нам сверху. Мы с Иштеком и Ренефсенебом поймем друг друга без слов, и нам будет проще под прикрытием стрел, а тебе и тройке твоей лучше бы быть в резерве и командовать, — Нехти прятал глаза, но было понятно, что он боится, что Хори, во-первых, рассердится на изменение, во-вторых, случись бой — будет им помехой. Не смотря на некоторое раздражение, Хори про себя признал, что десятник прав — первая тройка была слаженной и давно знала друг друга и в словах Нехти был смысл.

— Хорошо! Мы сделаем так, как сказано десятником. Тутмос, разжигай факелы и раздавай тем, кто будет сначала светить и расставлять их в подставки. А ты, Нехти, растолкуй все Туру, только скажи, что он не должен ничего делать против наших солдат там, внизу, а то решит ещё, что это враги...

Нехти начал объяснять все негру на маджайском горном диалекте, а Тутмос открыл горшок-жаровню, сунул в нее первый факел и начал его раздувать через отверстия снизу, чтобы искры не летели в глаза. Тот довольно быстро занялся, затрещав. Остальные нескладный солдатик зажег уже от первого факела, и довольно ловко. Мерный стук внизу продолжался. Очевидно, там так были увлечены своим делом, что их даже и не заметили. Хори отвлекся и задумался — а что он скажет преступникам? Ибо покинутый пост — несомненное преступление. Он никак не мог ни на чем сосредоточиться. Хотелось не то чихнуть, не то кашлянуть. Это не пыль, нет, это опасение ночной бабочкой бьет по лицу, это тревога испуганно мечется по стене и машет беспокойными руками нервных теней...

А тем временем верхний ярус пустел — все из первой четверки, включая дикого маджая, уже спустились дальше, на площадку второго этажа. Нехти уже стоял у края люка, ведущего оттуда вниз, и пытался рассмотреть, что же творится там, на первом ярусе и в погребе. Хори певым из факельщиков спустился на площадку среднего уровня. Здесь все еще ощущался смрад, но уже гораздо слабее, чем днем, и гарь от беспокойно потрескивающих и словно отстреливающихся от своей тревоги искрами факелов его слегка приглушала. Следующий спускающийся, Себекнехт, едва не сорвался с вертикальной лестницы, пытаясь удержать в руках и ее перекладины, и факел, и рогульку, принесенную от казарм, да еще щит елозил по его спине. Но, тем не менее, ему удалось удержаться. Анхи, поглядев на страдания Себекнехта на корявой лестнице, сначала передал ему свой щит и рогульку, а уж затем спустился сам, с факелом. На площадке, освещенной теперь в три огня, стало совсем светло и были видны разводы копоти над местами для светильников. Стена в свете факелов казалось кожей какого-то крупного зверя, и ее покрывали неуклюжие татуировки чьих-то надписей, где-то затертых, где-то ясно видных, и шрамы трещин и сколов на побелке.

Нехти так и не смог ничего разглядеть внизу. Очевидно, что шайка Баи вся была в погребе. Оглядев всех на втором ярусе, десятник начал спускаться на первый. И в этот миг произошло сразу несколько вещей. Сверху полез Тутмос, который не нашел ничего лучшего, как потащить с собой жаровню с углями, помимо щита и копья. И тут невидимая пока Хори кирка добилась успеха — послышался шум оыпающейся кладки из адоба и возбужденно-радостные возгласы из погреба. Это сбило Тутмоса. Также, как и Себекнехт до этого, он едва не потерял равновесие, но, в отличие от последнего, выронил щит и копье, удержав взятую зачем-то жаровню. Щит с грохотом упал на второй ярус, лишь по счастливой случайности никого не задев, а копье, подскочив, продолжило свой путь и со звоном сухой деревяшки плашмя шлепнулось на утоптанный глинобитный пол первого яруса, едва не пропоров перед этим многострадальную руку Нехти. Тот поспешил вниз, и почти мгновенно Тур тоже оказался на первом этаже, нарушив порядок, а на лестницу устремился Богомол. Радостные возгласы в погребе стихли, как отрезанные и вдруг сменились воплем ужаса. Хори подумал было — до чего же эти мошенники испугались наказания! Но гулкий удар, намного более сильный, чем предыдущее ковыряние киркой, и шум осыпающихся стен, да возобновившиеся истошные крики убедили его, что дело вовсе не в этом. Ренефсенеб схватил у Тутмоса факел, кинулся вниз и сразу утвердил его в ближайший к лестнице поставец так, чтобы высветить как можно больше на первом ярусе, на который уже торопливо спускался Анхи. Ренефсенеб уже взял наизготовку свою рогульку и кинулся в строй. Анхи воткнул факел в подставку слева от лестницы и уже одиноко стоял между лестницей и Туром, там, где они должни были выстроить свою тройку. Хори поднял свой факел. Он видел со своего места только четверых воинов на первом этаже — лаз между первым и вторым ярусом был смещен почти к стене. Запоздало он понял, что уже должен быть внизу, на первом ярусе.

— Себекнехт, за мной! Тутмос — разжигай еще факел и свети отсюда! — скомандовал он и спрыгнул вниз, не обращая внимания на лестницу, хотя и было довольно высоко, порядка пяти локтей. Поднявшись, он увидел, что Тур, взяв в правую ладонь наконечниками вниз сразу три стрелы, четвертую наложил на лук и выстрелил куда-то вниз, а затем отправил в погреб и остальные стрелы. Никогда еще в жизни Хори не видел, чтобы так быстро стреляли. Опустошив второй серией выстрелов колчан, маджай отбросил драгоценный лук в сторону, как никчемную безделицу и обеими руками взял свое копье таким хватом, каким обычно крестьяне хватают шест в драке. Нехти что-то кричал вниз. Он, Богомол и Ренефсенеб выстроили линию щитов. Себекнехт, спустившийся вниз следом за Хори, в левой руке держал щит и факел, а в правой — свою непонятную рогульку. Факел он тут же наладил в опору слева от лестницы и, перехватив рогульку в правую руку, стал слева от Анхи. Юноша по-прежнему не видел, что же происходит в погребе. Факел он так и держал в руке — свободный поставец был за спинами первой тройки и до него было уже не добраться. Видно, впрочем, и так было довольно неплохо — выручали беленые, хоть и закоптившиеся и потрескавшиеся, стены.

Нехти пытался разглядеть со второго этажа башни, что же творится в погребе. Были видны лишь трепещущие огни факелов да неясное движение — лаз на второй этаж был смещен к самой стене на север, да, как на грех, Баи и его шайка ковыряли западную стену погреба, и маджай видел только одного из них, точнее, его руку, державшую факел. Отсветы этого и второго, не видимого с места десятника, факела колыхали тревожные тени на облезлой штукатурке глинобитных стен башни, оставляя большую часть первого этажа во тьме. Маджая не оставляло раздражение и беспокойство — уж если дети-Измененные сторожили дерьмо в башне, то кто же будет в тайнике с золотом и хесемен? Впрочем, пока все было спокойно, и он начал спускаться. Только на лестнице он понял, что так и не объяснил толком Хори свою задумку — как действовать в строю с рогульками, и уже поднял было голову, чтобы прошептать об этом командиру, как вдруг, судя по звукам, кусок стены под киркой рухнул и внизу радостно загомонили. И почти тут же сверху несуразный ушастик Тутмос с грохотом уронил щит и чуть не наколол десятника на копьё, потерянное вслед за щитом. Все, события понеслись вскачь и менять что-либо поздно, не нужно и вредно. Со всей возможной скоростью десятник понесся вниз и дальше, к краю погреба. Вся преступная четверка была тут, внизу. Правда, различить, кто из них кто, было трудновато — лица замотаны тряпками, потные тела покрылись пылью, да и света было маловато. Очевидно, они, стараясь не шуметь, долбили стену в одну мотыгу по очереди, трое светили факелами, а один аккуратно бил. Сейчас со светом были двое — третий как раз собирался разжечь новый факел взамен почти догоревшего, а пыль от рухнувшего куска стены стояла столбом. Пробивший стену не удержал равновесия и свалился в открывшуюся дыру. Погреб расширялся книзу, и видны были только ноги удачливого стенолома. Нехти по привычке прикинул — отверстие вверху погреба около трех локтей*(египетский локоть — 0,635 м), глубина — не меньше пяти. Погреб формой напоминал грушу и расширялся внизу тоже до пяти локтей. Для спуска вниз нарушителям покоя послужила привязанная к корявому ошкуренному бревну — стропилу лестницы между первым и вторым этажом — веревка с узлами.

Троица внизу подняла головы на шум и тарарам, поднятый Тутмосом, и даже под платками было видно, что они удивлены, и уж точно перестали радоваться. Четвертый, извиваясь в тесноте пробитой норы, начал вывинчиваться назад. Чтобы разглядеть, что же эти преступные негодяи там откопали, и, заодно, занять свою позицию по плану, Нехти перебежал на противоположную от лестницы сторону погреба. Рядом, прямо напротив провала, уже привстал на одно колено дикий негр с луком наизготовку, он напряженно вглядывался вниз, а свое копье он с завидной легкостью воткнул в утоптанный до каменного состояния пол рядом с собой. Стрела была наложена на тетиву справа от лука, как у марьяну, и еще, как у марьяну же, три стрелы он держал в руке, натягивающей тетиву, наконечниками вниз наготове. Иштек, со щитом по-боевому и булавой в левой руке, проскользнул к десятнику за спиной дикого маджая. Теперь Нехти стало видно, что в западной стене погреба когда-то был проход, позднее замурованный адобом и замазаный сверху глиной. Навскидку толщина кладки была не менее двух локтей. Часть кирпичей и сбитая глиняная штукатурка валялись у стены в погребе, часть — рухнула внутрь. Стена была возведена на совесть — осыпался не весь проем, а лишь малая его часть.

В этот миг извивающийся червем в лазе солдат завизжал так истошно, что даже узость этой норы не заглушила его вопль, это был какой-то просто нечеловеческий крик боли и страха. Он стал выгибаться и биться еще судорожней, не перестовая вопить. Вдруг ноги его часто и мелко задергались, и крик оборвался. Изнутри заложенного тайника мощно, будто стенобитным орудием, ударило в кладку, выбив из нее фонтан кирпичей, сбивших с ног ближайшего из неудачливых искателей сокровищ. Его факел, закоптив, откатился в сторону, но темнее не стало — как раз спустился Ренефсенеб и почти мгновенно за ним — Анхи. Они утвердили свои факелы в ближних к лестнице подставках справа и слева от нее. Ренефсенеб, оббежав дыру погреба против солнца, занял свое место в строю, прикрылся щитом и взял вилы наизготовку. Его потряхивало, и он с натужной ухмылкой, сказал Нехти и Богомолу:

— Сдаётся мне, кому-то пора умереть!

Два оставшихся на ногах кладоискателя вели себя по-разному — один пятился от провала, а второй словно окаменел, завороженно глядя на переставшие биться ноги своего товарища.

— Убирайтесь оттуда! Вверх, немедленно! — крикнул им десятник. Первый, вроде, сообразил, и, отбросив факел, кинулся к веревке, а второй продолжал изображать статую. Кладка снова взорвалась кирпичами от могучего удара, окончательно завалив обломками сбитого с ног нарушителя. Пролом уже был достаточен, чтобы по нему прошел человек, правда, пригнувшись.

— Да что же там такое? — спросил Ренефсенеб. Ответ на его вопрос поступил незамедлительно. Из провала стремительно выскочил... выскочило... Это явно когда-то было человеком, но теперь им являться не могло, не взирая на остатки одежды. Существо принесло с собой волну трупной вони. Трупной и еще какой-то, как он утром про себя отметил запах от детей-измененных — ненастоящий запах. Он не мог принадлежать ничему в этом мире. Лицо этого вонючего создания... Не лицо, а какая-то морда, внизу шире, чем вверху, словно у бегемота, а не человека, вытянулась вперед мощными челюстями. Именно они и делали голову громадной, а лоб — странно маленьким и убегающим назад. Пасть, набитая, словно у Себека, любящего разорение, неимоверным количеством острых зубов, измазана кровью, что еще больше пугало при виде синей, в трупных пятнах, заметных даже в неверном и колеблющемся освещении, кожи, котораяя местами лопнула и свисала лохмотьями. Ноздри стали меньше и словно запали ближе к голове, расползлись вширь и вывернулись, как у обезьяны. Но всего уродливей и страшней были глаза. Они были плохо видны в свете факелов, но и того, что увидел Нехти, хватило...Они казались какими-то белесыми, как у печеной рыбы, и не мигали вовсе. Даже отсюда было страшно в них глядеть, они, словно опутавшая лицо липкая паутина, мешали и раздражали. Эти омерзительные буркалы будто лишали глянувшего в них воли и движения, выпивая из души храбрость и силу.

Эта страшная голова покачивалась из стороны в сторону, словно тварь сетовала на слабоумие тех, кто дерзнул бросить ей вызов. Аршинные и мосластые, не по размеру человеку и маловатые для обезьяны, не то руки, не то уже лапы заканчивались могучими когтями, тоже измазанными кровью. Ноги по сравнению с руками были человечьими — но казались короткими по сравнению с руками... Уродина сильно сутулилась, но была явно сильна и быстра, не взирая на то, что ее словно тащили целый день за колесницей по пустыне — все тело было подрано, местами до кости. Однако оно производило впечатление хотя и гнилого, однако мощного и опасного. И она, эта нежить, словно выпивала их волю к бою.

— Апедемак, триебит её в зад, эту тварь! — пробормотал Ренефсенеб. Нехти словно пробудился от этой ругани, и повел булавой, готовясь встретить нечисть. А той было пока не до них — последний из копуш, оцепенев, смотрел на нее и тоненько выл от ужаса. Справа затрещал лук, шухнула и резко хлопнула по щитку на запястье тетива — Тур не ждал команд. До этого Нехти видел такую стрельбу только у Его Величества Аахеперура* (Аменхотеп II) в походе Девятого года в Сирию, своем самом первом походе. Тур натягивал тетиву кольцом марьяну, и у него наготове быле еще три стрелы, которые он держал правой рукой наконечниками вниз. Они уже были подобраны. Нехти не успел увидеть, какой наконечник был у первой стрелы, но вторая щетинилась широким срезнем, остро наточенным и страшным, третья была с обычным, а четвертая с бронебойной иглой. Тур стрелял со скоростью капель из водяных часов — кап, кап, кап — и все оставшиеся стрелы упорхнули на своих черных крыльях из маховых перьев абиссинского рогатого ворона вперед. Казалось, он выпустил их все еще до того, как первая попала в цель. Первая стрела угодила в голову чудовища, но тварь успела дернуть шеей с непостижимой скоростью, и стрела лишь пробила морду у носа, не нанеся видимого вреда. Но она зато отвлекла Проклятого, и вторая стрела срезнем почти перебила руку нечисти в локтевом суставе, не взирая на всю ее мощь и узловатость. Рука повисла на каких-то жилочках, а тварь, опиравшаяся и на руки, и на ноги, потеряла равновесие. И третья, и четвертая стрелы попали, очевидно, туда, куда и хотел негр — третья воткнулась в левый глаз умертвия, погасив это нестерпимое бельмо навсегда, а четвертая, ударив в левый висок, пробило страшную голову насквозь, выйдя из правого. Мерзость тонко засипела, упала и умерла навек, без агонии и дерганья, словно уронили необожженную глиняную статую. Негр уже держал в руке следующую четверку мощных, тяжелых и длинных стрел, первой, уже на луке, была бронебойная, далее — тот же порядок, что и в первый раз. И не зря — из лаза выбирался второй человек. Или нет, Проклятая душа, тварь, почти точный двойник первой, разве что чуть поменьше и с длинными рыжими космами на голове. Когда-то, при жизни, ЭТО было женщиной, ибо, помимо длинной рыжей гривы, грязной и свалявшейся, на ней были остатки платья из тонкого льна. Да и лицо ее, хотя и начало вытягиваться челюстями вперед, изменилось меньше. Это было мертвое лицо, с отвисшей, разлагающейся плотью, какой-то мерзкой темной слизью, сочащейся из глаз и носа. Размером рыжая уступала выскочившему первым Измененному. Но это не делало её менее опасной, и дикий маджай не терял времени зря — пока нечисть не выбралась из лаза и не обрела свободы, он вбил ей бронебойную стрелу прямо в глаз, а срезень надрубил изогнувшуюся после первого попадания шею. Потерявшая душу уже разогналась, и успела выпасть из зёва прохода на труп той твари, что выбралась первой. И, так же как и первая, была мертва. Окончательно мертва. А за ней уже лезла третья, самая большая и быстрая. Она тоже успела дернуть головой, и стрела, пробив верхнюю челюсть, застряла в ней диковинным усом, но, очевидно, не мешая Измененному. Тварь была очень быстра и, казалось, умела соображать — она сразу метнулась под стену, там, где стрелы ей не могли навредить. Правда, Тур был быстрее, и последняя стрела с глухим шлепком угодила в правое плечо Проклятой души. Тур отшвырнул лук в сторону — стрелы кончились. Он схватил свое дивное копье обеими руками, равно готовый и колоть, и рубить. И тут началось самое веселье, а Нехти мог уже смотреть только за своим боем.

Глава 29.

Хори наконец выстроил свою тройку. Щиты были сомкнуты. Себекнехт, сухой и кривоногий желтокожий маджай, с широкими просветами между торчащими вперед зубами, и жилистыми мощными руками гончара или кожемяки, был спокоен, и его спокойствие словно передалось Хори и Анхи. Анхи, аккуратный невысокий египтянин из Нехена, тщательно приткнул щит так, чтобы не мешать Себекнехту выставить вперед рогульку и сказал:

— Я думаю, разумно будет сомкнуть щиты и немного склониться.

Булава его, на длинной прочной рукояти, уже была наготове. Хори спохватился, поменял руки и перекинул щит в правую, а булаву в левую. Факел очень мешал, и он, подумав, отбросил его чуть вперед — на край погреба. Какая-никакая, а преграда. Кроме того, справа от них была лестница, она тоже давала защиту от нападения сбоку, правда, не ему, а Анхи — Хори стоял на левом фланге. Он тоже ловко бился левой рукой, Иаму много гонял его, уверяя, что, если его ранят в правую руку, противник не будет ждать, пока его болячки исцелятся, и теперь юноша был вдвойне благодарен своему наставнику за муштру. Он, наконец, увидел, что творится внизу. Последний из оставшихся в погребе солдат упал на колени и тоненько выл, и, судя по луже, темным пятном растекающейся от него по пыльному полу, обмочился от страха. Еще один, судя по дергающейся на лестнице веревке, лез наверх. Но Хори больше занимали Измененные. Он смотрел слева от пробитого провала и не видел глаз Проклятых душ, но их коряво-мощные фигуры и неожиданная скорость впечатляли и без этого. Две уже лежали внизу, истыканные стрелами. Они умерли сразу, без агонии, мгновенно. Третий Потерянный, получив две стрелы, словно и не заметил этого, он метнулся под защиту нависающей стены, правда, стрелы у Тура все равно кончились. Из пролома показалась голова четвертой твари, и в это время третья совершила то, чего Тури от нее не ждал. Подсознательно он ограничивал ее подвижности человеческими возможностями. Но страшила совершила прыжок, который повторил бы не всякий леопард, и прямо из-под противоположной стены выскочила на их край ямы-погреба. Под ее тяжестью и когтями бортик начал осыпаться хрусткими кусками сухой глины. Но, едва коснувшись его, уродливая громадина тут же прыгнула снова и обрушилась на них. Когда-то это, наверное, был негр-воин, рослый и крупный и без обращения в монстра. Какой там удержать рогулькой! Тварь весила, наверное, как два Тури и едва не свалила их! Кроме того, тяжкий смрад гниющей плоти и еще какой-то непонятный, муравьиный запах, вид полопавшейся кожи с трупными пятнами — никогда Хори не думал, что трупные пятна у негра еще омерзительней, чем у настоящего человека* (настоящими людьми считались только египтяне), какие-то лиловые на коричневом... Запястья, сочащиеся вязкой гнилью и слизью в местах, где лопнувшая кожа обнажала разлагающуюся плоть... Лицо, нет, морда, покрытая не то струпьями, не то наростами на вытянувшихся вперед челюстях... И взгляд, взгляд невидящих и ненавидящих глаз, страшный, как последний суд у Осириса! Но все же они удержали щиты, а Себекнехт ухитрился своей рогатиной, уперев ей в шею нежити под нижней челюстью, отпихнуть его морду назад. Из тех мест, куда упиралась рогатина, начинал течь не то гной, не то еще что похуже... Страшно было — вдруг этот мерзкий сок смерти попадет на тебя? Но они все же справились. Правда, удар у Анхи не получился — булава скользнула по морде, ибо тварь успела отдернуть голову, и лишь выбила несколько зубов на верхней челюсти, цокнувших-звякнувших по утоптанному полу. Чудище махнуло лапой (ветер от этого замаха холодком обдал потный лоб Хори), пытаясь достать Анхи, и даже достало — щит гулко бухнул под ударом и, отскочив назад, оглушил солдата. Будь это лёгкий плетеный щит — тут-то бы и конец пришел Анхи. Да и сейчас его жизнь висела на паутинке. Но тут уж не подкачал Хори. Он видел, что по голове Измененному не попадёт, но обрушил свою палицу на колено правой ноги урода. Живой ты или мертвый, а с разломанным суставом стоять не получится. С сухим треском нога подломилась, хотя Хори показалось, что он ударил не по ноге, а по стволу столетнего вяза. Хори повезло еще в том, что правое плечо твари было пробито стрелой точно в суставе, подвижность этой руки была ограничена, и ее ответный взмах пропал даром. Умертвие завалилось на правый бок, в сторону Хори, успев взмахом левой руки сломать рогульку Себекнехта как хворостинку. Себекнехт едва не упал прямо на лиловую тварь, но, подхваченный и Тури, и Анхи, устоял. Гадине же, казалось, не было дело ни до выбитых зубов, ни до стрел, торчащих из нее, ни до факела Хори, который жег ее спину, и она ходко на трех лапах устремилась в атаку на Хори, ближайшему к ней. Под коленками стало жарко, холодно и затем — ватно. 'Ну вот и все', — подумалось ему — 'И я стану таким?'

В этот миг из-за края провала погреба показалась голова и плечи взбиравшегося вверх солдата. Платок сбился, и его можно было узнать по задыхающемуся щербатому рту. Баи-Крюк выбрался плашмя прямо у ног Анхи, но долго не разлеживался. Он наткнулся взглядом на копье, выроненное Тутмосом, схватил его, и, опираясь на него, как на посох, встал. Увидев тварь преисподней, он, словно мстя ей за свой страх, со всей силы ударил копьем, но только бил не острием, а словно дубиной. Это оказалось очень удачно — горизонтальный удар подбил правую руку Проклятого и тот снова упал. Баи подскочили, обеими руками воздев копье, пришпилил Измененного к земле. Правда, тварь это не убило, и удар ее лапы едва не сбросил Баи снова вниз. Он упал и покатился по самому краю провала. Но чудище лишилось подвижности, хотя копье, прорывая его гниющую, вонючую, разлагающуюся плоть, и не сдержало его движение окончательно. Ударом целой руки оно, подцепив под колено, свалило Анхи. Себекнехт, успевший вытащить булаву из петли на поясе, хекнув, попытался опустить ее на затылок Измененного. Тот успел снова отдернуть голову из под удара, но его это не спасло — палица с влажным хрустом перебила ему шею. Мерзость свалилась без движения, но ещё жила — челюсти щелкали, брызгая мертвой разложившейся плотью из ран, а страшные немигающие бельма, казалось, высасывали душу. Стряхнув оцепенение, Хори, обойдя тварь по солнцу, вбил ей булаву в затылок, и почти одновременно то же, но с другой стороны, сделал Себекнехт. Баи встал, хромая, подошел к ним и, потрясая копьем, выдернутым из мерзкой туши, завопил от радости. Но только радоваться было еще рано. Анхи лежал и не шевелился. Напротив них четвертая тварь билась с тройкой Нехти, и им приходилось туго. Пятая сцепилась с Туром, а внизу шестая, отрывая взмахами своей удлиннившейся морды куски, жрала несчастного солдата, не успевшего вылезть наверх.

Нехти не заметил начала атаки подбитого стрелами урода на тройку Хори — тот прыгнул из-под ближней к ним стены. Он только увидел, как мощное и корявое темное тело взметнулось над краем провала в погреб и обрушилось на подставленные щиты. Поначалу ему вообще показалось, что нежить кинулась на карабкающегося по веревке наверх солдатика — туша Измененного пролетела прямо над его головой. А потом ему стало не до наблюдений — четвертая тварь, которую уже никакие стрелы не могли задержать, прямо от выхода из лаза рванулась к ним. Правда, Богомол, который притащил с собой ещё и копье, успел метнуть его и даже попал — он дождался прыжка и кинул его тогда, когда тварь, обладающая невероятной скоростью, не могла уже увернуться. Удар был хорош, и человека бы убил — копье с влажным чпоканьем вошло сверху в надключичную ямку и глубоко вонзилось в тело. Но тварь словно и не заметила торчащего из нее древка, и через долю секунды она обрушилась на них. Казалось, нежить обладает разумом — она не стала ломиться на щиты, но, слегка сместившись влево от них, попыталась напасть на Иштека сбоку, на не прикрытую щитом сторону, тем более что после броска Богомол не встал ещё в строй вровень со всеми. Да и сражаться ей пришлось бы с ним одним, а не тремя. Но она не учла, что позади нее Тур, сын Качи. Его копье, совершив вертикальный круг, стремительно опустилось и разрубило левую часть грудины почти до середины ее, круша ребра. Тур метил в голову, но в последний момент, словно почуяв дуновение от удара, Измененный дернул ей в сторону. Копье Иштека вывалилось из разверстой груди. Извернувшись, Потерявший душу кинулся на нового противника, на Тура, а на тройку Нехти навалилась новая бестия, которую они, следя за предыдущей, едва не проворонили. Ее тело метнулось над краем погреба и лишь чудом она рухнула не на них, а на щиты. Строй развалился. Ренефсенеб упал на одно колено и прикрывался щитом, его рогулька была теперь бесполезна и только мешала. Иштек и десятник, не сговариваясь, ударили одновременно по крику 'Шой!' десятника, Иштек бил по ногам, а Нехти — по голове. Ногу гадина отдернула, и удар Иштека прошел вскользь. Богомол был слишком опытен, чтобы провалиться, и удержал линию. Удар десятника оказался получше — палица вроде бы раздробила левое плечо Потерянной души. Тварь отвлеклась от своей первой жертвы, и отскочила, а Ренефсенеб, потрясенный, но целый, ухитрился встать и приготовить рогатину. Тем временем Богомол заметил, что из пролома вылезает очередная тварь.

— Если и она сейчас кинется, нам конец! — воскликнул он. Нехти и Ренефсенеб не видели, что происходит внизу, и не поняли, о чем он, думая, что он говорит об атаковавшем их Проклятом.

— Тогда атакуем сами! Ренеф, рогатину в шею! Богомол, бъем одновременно в голову!

На их счастье, тварь внизу нашла себе легкую жертву. Иштеку за урезом погреба не было видно, что там творится, но по звукам он понял, что солдату в погребе наступил конец.

— Шой! — крикнул десятник, и они одновременно ступили вперед. Рогатина уперлась чуть ниже, чем надо, но вполне удачно. И тут тварь ударила сбоку здоровой лапой, и строй снова рассыпался — Ренефсенеб, не оправившийся еще после первой атаки, упал. Тварь попыталась кинуться на него, но Богомол влепил ей палицей в морду. Голова страшилища дернулась, нижняя челюсть хрустнула и, рассыпая зубы, повисла под неестественным углом. Язык, с которого капала какая-то бурая жижа, вывесился изо рта, будто умертвие дразнилось. Тварь вновь отпрянула, и удар десятника лишь вскользь пришелся по черепу. Будь это человек, он был бы оглушен, но Измененному все было нипочем и он снова отпрыгнул, глядя бельмастым взглядом прямо на них.

Победный рев сзади них провозгласил об окончательной гибели атаковавшей тройку Хори твари. Почти сразу же их собственный противник снова кинулся вперед. Ренеф так и лежал, и его надо было прикрывать. Места для маневра было маловато, но Проклятый изменил тактику. Он кинулся не на них, а на стену, и уже сверху прыгнул, но — на негра. Тот почти добил своего Измененного — у него была уже отрублена нижняя лапа и перебита оставшаяся после начала боя единственная действующая рука. Нехти и Богомол завопили. Тур был так же быстр, как и нежить — вместо решающего удара он, рухнув, распластался на полу и откатился к ним. Тварь промахнулась и приземлилась на свою товарку, но тут же вскочила и встала за полуразрубленным чудищем, словно прикрываясь им. Не сговариваясь, негр, Богомол и Нехти шагнули вперед. Две булавы добили калеку окончательно, а копье негра контролировало движения второй нежити.

Крик Баи и его прыжки привлекли пировавшего внизу Измененного. Таким же могуче-неуклюжим прыжком как и предыдущие, он метнулся в сторону рябого крикуна. А строя там уже не было. Анхи лежал, Баи хромал, Себекнехт и Хори стояли на расстоянии трех локтей друг от друга. Надеясь, что Хори и его люди все же справятся, Нехти с удвоенной силой кинулся на противостоящую им тварь.

Анхи застонал и пошевелился, и Хори облегченно вздохнул — тот просто был оглушен. Себекнехт помотал головой, как лошадь, отгоняющая слепня, и капли пота сорвались с его лба. Он как-то устало направился к Анхи — помочь ему встать. Баи еще не перестал вопить, торжествуя победу, а напротив Иштек и Нехти ловко добили Измененного, ранее бившегося с Туром. Теперь они оставались втроем против одной гадины — Ренефсенеб тоже был сбит, и Хори гадал, жив ли тот. Но тут ему стало не до наблюдений — шестая тварь, привлеченная воплями Баи, подняла голову и посмотрела своими гибельными бельмами прямо на них. Юноша понял, что сейчас случится, и закричал:

— В строй! Живо!

Но он опоздал. Мелькнула в воздухе, будто пущеная из онагра, туша, и Себекнехт, хоть и прикрылся щитом, не устоял на ногах. Отлетев, он ударился об лестницу. Что-то хрустнуло — то ли лестница, то ли какая-то кость у солдата. Нечисть бездны, приземлившись после этого рядом с Анхи, дернула мордой, и кровавые брызги полетели веером. Хори еще надеялся, что это кровь сожранного внизу солдата, но понял, что ошибся — правая рука Анхи была практически оторвана, а кусок мяса из бицепса несчастного проглочен мерзким созданием. Баи, ухватив копье, встал рядом с командиром, пригнувшись, как в портовой драке и ожидая броска Потерянной души...

— Ты глянь, а это баба была! Обидно будет, если мы ее не разложим, а? — прохрипел щербатый нарушитель спокойствия. Действительно, нежить была облачена в разрванное по швам налившимся мертвой силой телом простенькое платье крестьянки-нехсиу. Когда-то узкое и длинное, оно гармошкой задралось вверх, бесстыдно оголив странно вывернутый и набрякший, как у течной суки, детородный орган мертвой-немертвой хозяйки. Нелепо смотрелись на страшной твари аккуратные грудки с задорными сосками, еще не испятнанные трупной синевой, и не менее нелепо выглядело воздетое удлиннившейся и раздавшейся у основания шеей вверх простенькое ожерелье, на которое не позарились даже дикие негры, все из птичьих косточек и деревяшек. Оберег, который ее не спас. Была когда-то селянка, а стала ужасом живых.

— У меня на нее не встанет, так что давай просто ее убъем, — мрачно ответил Хори. Женщина-измененная кинулась на них. Баи удачно принял ее на копье, и наконечник застрял, то ли в ребрах, то ли уперся в позвоночник твари, что не дало той дотянуться до них. Хори треснул ее булавой, и вновь подивился невозможной скорости Измененных — человек бы не успел увернуться, но, отпрянув, Проклятая душа успела сберечь свою голову. Словно кастаньеты-систры у танцовщицы на празднике трескуче прогрохотало ожерелье-оберег — и раскатилось, ссыпаясь с лопнувшего шнурка, мелкой дробью по полу. Гадина махнула рукой-лапой и, сбитый древком своего же копья, Баи отлетел в сторону. Она обернулась к Хори, и, как указующий перст, торчащее из груди Измененной древко копья нацелилось на него. Судорожно ухватив его правой рукой, юноша что было сил толкнул тварь, и с ужасом понял, что, утратив опору, острие все глубже пронзает тело чудовища, а он приближается к смертоносной пасти и лапам. Но, хвала всем богам, наконечник опять уперся во что-то. Мертвая-немертвая селянка была меньше и намного легче негра-Измененного, убитого ими перед этим. Налегая изо всех сил, он протолкнул гадину к самой лестнице и продолжал давить, как вдруг что-то хрупнуло под копьем. Сперва Хори подумал, что сломалась ступенька лестницы или наконечник, и у него словно разлилось по спине ведро холодной воды от предвкушения неминуемой смерти. Но ему повезло — это был позвоночник твари. Ноги перестали ее держать, и она стекла каплей гноя у лестницы, рухнула, как поломанная кукла. Однако ничего еще не кончилось. Юноша и сам потерял равновесие и упал, по счастью, в другую сторону от твари. Та еще была жива, и, подтягиваясь на руках и щелкая зубами, приближалась к его ногам. Еще миг — и все будет кончено!

Вдруг на голову чудовища сверху обрушился горшок-жаровня, словно кара небесная. С громким треском и стуком он лопнул, рассыпая вокруг раскаленные угли, обжегшие ноги юноши. Судя по тому, что нечисть перестала шевелиться, ее голова тоже не выдержала удара. Но Хори, отдернув ноги, всё молотил и молотил по ней булавой, и никак не мог остановиться.

Глянув вверх, он увидел лопоухого Тутмоса, откинулся на пол и захохотал.

Глава 30.

Все же они добили эту тварь! Нехти едва не стошнило, когда он услышал сипение чудовища и глянул в ее лицо. Казалось, их глаза сцепились невидимыми крючьями и не могут разорвать эту связь. И в этот миг Иштек, словно танцуя, ударил с разворота в висок Потерянной души булавой, а Тур подсек ей ноги. Нехти с тревогой посмотрел на противоположную сторону башни, как раз, когда ушастик ловко швырнул свою жаровню прямо в голову ползущей на руках уродины. Затем он глянул вниз — еще одного проклятого им может хватить всем до смерти! Но новых тварей не было видно. Только теперь он понял, что устал до дрожи во всем теле. Медленно он доковылял до Ренефсенеба. Тот уже шевелился, но... На его груди были видны три параллельные царапины. Первая тварь его зацепила своей лапой. Нехти знал, что после укуса выжить нельзя. А вот такие царапины? Уцелеет ли Ренеф? После этого он нервно осмотрел себя — нет, повезло. Иштек и Тур тоже были невредимы.

— Следи за лазом. Я проверю, как у них там, — сказал он Богомолу и неопределенно махнул рукой. Тур тем часом подобрал лук и тщательно его осмотрел. Затем он следом за Нехти отправился на противоположную сторону — собрать стрелы, если те не сломались. На удивление, одна, в плече упокоенного окончательно Баи и Хори негра-великана, уцелела, и Тур аккуратно, чтобы не сорвать наконечник и не испачкаться в том, что на него налипло в теле нежити, вытащил ее, после чего сунул ее наконечником в горку углей из жаровни — выжечь заразу. Затем аккуратно и осторожно он поместил среди углей наконечник своего копья, весь покрытый слизью, мертвой кровью и ошметками гнилого мяса Измененных. Запах был адский — просто мертвечина, мертвечина, обжигаемая углями, какая-та сладко-неестественная вонь... Резкий запах честного мужского пота от них всех казался почти что аравийским благовоонием по сравнению со смрадом от Потеряных душ.

Нехти, протянув руку, помог командиру встать. Они с грустью смотрели на тело Анхи.

— Сейчас придется сделать кое-что неприятное, — печально сказал десятник, — смотри на него. Вот как это бывает после укуса...

Вдруг Анхи зашевелился и неуклюже начал садиться в луже собственной крови. Единственная рука его пыталась ухватиться за воздух. Глаза же уже были бельмами измененного. Десятник вздохнул тяжко и почти нежно ударил его булавой по голове, после чего тот рухнул и затих окончательно.

— Он был добрый воин, быстрая нога. А эти колдуны проклятые лишили его посмертия!

Рядом с лестницей застонал Себекнехт. Он, казалось, не был укушен или оцарапан, но, судя по всему, у него было то ли сломано, то ли треснуло одно или несколько ребер. Нехти выдохнул облегченно, Себекнехт был из его солдат, с которыми он был давно, а он уже потерял сегодня одного и не знал, выживет ли другой. Хотя погреб осматривал именно он и не нашел ничего опасного. Баи уже тоже встал, кряхтя и опираясь о стену, как старик с больными коленями. Этому неугомонному щербатому и рябому забияке повезло неимоверно, учитывая все произошедшее! Он был цел и почти невредим. Правда, сильно хромал и получил древком соего же копья по переносице с такой силой, что, кажется, завтра оба его глаза заплывут в щелочки и будут украшены огромными синяками. Грязный, с изорванной набедренной повязкой, он, тем не менее, выглядел бодрее их всех, кроме, разве что, дикого маджая. Сейчас ему явно хотелось спрятаться от начальства, но сделать это было ну никак не возможно.

— У тебя все целы? — прокаркал Хори. Его гортань была как старая отлинявшая змеиная шкура — сухая и ломкая, казалось, одно неловкое слово — и она с хрустом и треском рассыпется в труху и прах.

— Ренефа зацепило. Я не знаю — опасны ли царапины так же, как укусы. Мы с Иштеком и Тур в порядке. Вроде бы... Я думаю, мы все погибли бы без негра того.

— Ты прав, наверное... Сколько их всего было, тех тварей из под земли? Шесть? И троих уложил он.

— Ну, двух из них стрелами...

— Какая разница? Он был как Ра на ладье, стреляя в Апопа, спокоен, быстр и меток! Главное, что они не выбрались сюда, наверх. В жизни не видел такой стрельбы! А с ним в бою лучше быть по одну сторону... Но даже и с ним — веселье было ещё то...

— Нам еще предстоит другое веселое дело — надо будет проверить дыру ту, из погреба. Вдруг там еще Измененные сидят?

— О нет! Только не это!

— Хочешь или нет, а это придется сделать, и чем острее — тем быстрее!

— Тогда пять минут на подышать, и — пошли. Ты, я, Иштек и Тур. Хотя подышать... Только сейчас понял — как же вкусно дышится живому, хотя и дерьмом...

— Тут не только дерьмом, тут еще и мертвечиной несет. И кровью.

— Ты заметил — от Измененных какой-то странный запах?

— Да. Какой-то... Как в муравейник залез и патокой полился. Странный и сладкий, хотя и не сладко-трупный. И ты прав — живому даже этот запах вдыхать — хорошо! И если от него стошнит — тоже хорошо!

Десятник помолчал и добавил, уже о другом:

— Кто-то пусть следит за Ренефсенебом. Его нельзя оставлять одного. Только надо объяснить все правильно, а то либо этот кто-то Ренефа убъет сперепугу, либо, отведи от нас боги беду эту, если Ренеф обратится, сам погибнет. Баи оставим следить?

— Э, нет! Тутмос пусть остается, а не этот негодяй. Это ведь из-за него все случилось. Для него поинтересней найдем задачу... Баи! Бегом хромай сюда! — прорычал Хори.

— Слуга покорный, командиры!

— Это ты-то покорный? Ты понимаешь, что все погибшие — на твоей совести? Ты — ходячее оскорбление для любого командира, а твоя щербатая и рябая рожа — уже достаточный повод для наказания! Твои преступления столь велики и ужасны, что я могу тебя казнить смертью, ты понимаешь это? Ты, правда, не растерялся и храбро бился, но это лишь немного смягчает твою вину. А до полного искупления — как отсюда до Великой пирамиды гусиным шагом! Твоё наказание, возможно, уменьшилось бы, если бы вы нашли клад! Но и тут вы вместо сокровищ откопали чудовищ этих. Вот поэтому именно ты и пойдешь первым в дыру эту, что вы пробили.

— Смилуйся, отец мой! А если там ещё есть Проклятые души?

— Вот заодно и проверишь.

На Баи было больно смотреть. Он явно испугался, да так, что даже не склонный к жалости Нехти счел нужным сказать:

— Нет там никого больше, иначе бы они на нас набросились. Не могут они устоять перед голодом своим. Мы все пойдем, но в дыру ты полезешь первым. Такое будет твое наказание.

Тем временем Тур, взяв с пола слетевший головной платок погибшего Анхи, тщательно очистил наконечник очередной уцелевшей стрелы, а затем спустился вниз — собрать оставшиеся стрелы.

— Видишь? Негр этот не боится, а уж он-то знает про Потеряные душе больше нас всех вместе взятых. Эй, Тутмос! Собери все незажженные факелы и иди сюда!

— Слуга покорный, уже иду!

Тутмос спустился к ним с пучком факелов и уже успел обновить прогоревшие и воткнуть новые в незанятые поставцы. Стало заметно светлее. Все вокруг казалось старой картиной — припорошенной от времени пылью. Пыль, поднятая вверх их ногами, пыль, выбитая из пролома — она покрыла все. Они и сами были похожи на глиняные статуи в бедном сельском храме. Неподвижные от усталости, со спокойными от отупения после боя лицами, и такие же матово-пыльные, словно сделанные из глины и готовые, чтобы их, как водится, расписал художник. И художник, казалось, уже начал свою работу — пот проложил кривые блестящие дорожки по их телам и лицам, брызги крови, казавшейся в подземелье темнее, легли первыми глянцевыми мазками на запорошенную пылью кожу. Но какой бы темной в испуганом свете факелов не казалась кровь, брызги мертвой крови Проклятых душ и их гнилые ошметки были еще темнее. И один лишь чистенький по сравнению с ними Тутмос, нервно озиравшийся на весь этот разгром и бойню, казался не статуей, а живым человеком. Хори, подозвав, растолковал ему, что нужно внимательно смотреть за Ренефсенебом и перевязать его, но, если, храни от этого все боги, Ренеф умрет — немедленно звать его или Нехти и не подходить близко. Тем временем внизу Тур собрал уцелевшие стрелы и тщательно их очистил платком. Ищтек, Баи, Хори — все спустились в погреб, стараясь не смотреть на растерзанного солдата. Голова его была раздроблена, а может даже — разгрызена, так что даже невозможно было понять — кто это. Очевидно, из-за этого он и не превратился в ещё одного ходячего мертвеца. От второго, в проходе, остались, почитай, только ноги, даже изрядная часть костей отсутствовала — не понятно даже, как измененные успели его так быстро объесть?. Кровь уже начала сворачиваться, и в тягучих, покрытых матовой пленкой пыли лужицах появились сгустки. Желтоватые с розовым брызги мозгов на кирпичах и полу вызывали у Хори тошноту, и его долго, до желчи, выворачивало. Нехти же был просто печален.

— И все равно им повезло больше, чем бедному Анхи. Их души не загублены, и уже скоро, сразу после обряда отверзания уст, помчатся они на поля Илау, — задумчиво сказал Нехти, — как-то это несправедливо. Он сражался до последнего — и его души погибли. А эти, из-за которых все и вышло, пребудут с богами...

— Я не знаю, можно ли отверзнуть телу, лишенному головы, уста? — задыхаясь и восстанавливая дыхание, сказал Хори, — А с Анхи...Мы поговорим со жрецом завтра, и со светлоглазой Старшей. Не может быть, чтобы не было ритуалов спасти их. Помнишь, Саи-Херу говорил про Нейт, защитницу мертвых? Она должна помочь, вот увидишь!

Нехти слегка приободрился от этих слов. Вдруг из под груды кирпичей и тел Измененных раздался стон. Перепугавшись поначалу, они сообразили, что это и кто это, и, осторожно, чтобы не приключилось беды, оборачивая руки тряпьем и захлестывая веревками, оттащили туши Проклятых в сторону и начали разбирать завал. Под ним нашелся еще один живой солдат. Счастливчика крепко побило камнями и кирпичами, он был весь в пыли, крови и ссадинах, и Хори даже не смог узнать его. Но, кажется, завалившие его кирпичи не только его покалечили, но и спасли от Проклятых душ. Пришлось Баи снова выбираться наверх. Они с Тутмосом из веревок и лопат, принесенных горе-кладоискателями, соорудили подобие подвесной люльки и осторожно вытащили раненого на первый этаж. Тутмос остался перевязывать его, а Баи нехотя вернулся в погреб. Настало время проверить — куда же ведет этот лаз и что там, в темноте? Они в некоторой нерешительности встали перед провалом. И тут испуганно завопил Тутмос:

— Ренефу плохо! Помирает он! Зовет всех!

Кряхтя и натужно вытягивая руками ослабевшие после боя тела, они втроем — Хори, Нехти и Иштек — вновь взобрались по веревке с узлами вверх. Хори казалось, что позвоночник трещит и рассыпается на части, а главная жила вот-вот лопнет, как перетянутая струна. Тур остался в погребе, а Баи, помедлив, полез за ними, словно боясь провала и того, что внутри него.

Ренефсенеб сидел, обессилено привалившись левым боком к стене. Его била крупная дрожь, лоб блестел от испарины. За несколько минут он словно постарел — лицо будто усохло и кожа туго облепила череп. Ему было очень плохо. Подняв тоскливые глаза на Нехти, он просипел:

— Леопард, во имя Дедуна и нашей дружбы, не дай моим душам погибнуть! Ты же знаешь, что делать, — он облизал распухшим сухим языком пересохшие губы, — поспеши... Эх, жаль, вина нет, глотнуть напоследок...

Баи молча метнулся к сваленному у стены вороху вещей, принесенных, очевидно, непутевыми кладоискателями, и протянул умирающему кожаную флягу. Кривовато улыбнувшись, тот попытался открыть ее, но дрожащие руки не слушались. Баи терпеливо и осторожно забрал флягу, выдрал зубами пробку, и, опустившись на колени, поддержал левой рукой товарища, а правой поднес флягу к его рту, словно мать, кормящяя младенца. Судорожно, с усилием, тот сделал несколько глотков. Кадык дергался, словно с натугой проталкивая вино внутрь. Ренеф отстранился от фляги, и малая струйка вина неловко пролилась ему на грудь, прокладывая себе извилистую темно-влажную дорогу в покрывавшей кожу матовым слоем пыли.

— Ну вот, уже не так противно уходить. Тебе зачтется, Крюк... Давай, командир, пока мои души при мне...

Нехти приподнял булаву и страдальчески глянул на Хори. Тот понял, что десятник не в силах ударить Ренефсенеба, и словно просит глазами Хори избавить его от этого. Кивнув, юноша тихо зашел за спину Ренефу, чтобы не омрачать его последних мгновений ожиданием удара. Пусть думает, что смерть придет от руки Нехти.

— Не грусти, командир, мы славно бились, — прохрипел Ренеф, — и я хорошо уйду. Если ты успеешь...

Он затих, и, казалось, начал отходить — дрожь стала мельче, но чаще. Хори понял — пора. Чуть помявшись, он все же вскинул булаву.

— Матери не говори..., — еле слышно просипел солдат, и в этот самый миг булава опустилась ему на кракнувший затылок, оборвав его последнюю просьбу. Удар был силен и аккуратен, Ренеф, завалившись вперед, на свои ноги, затем, медленно раскручиваясь уже мертвым телом, развернулся лицом вверх. При взгляде спереди, если не обращать внимания на быстро натекающую снизу лужу темной крови, казалось, что он уснул. Его лицо не было обезображено ни ударом, ни гримасой смерти. Та милостиво словно убаюкала его, мышцы немного расслабилось и солдат будто снова помолодел. Нехти, не стесняясь, плакал. Хори же не чувствовал ничего. Он словно отупел и отрешился от всего вокруг. Он чувствовал, что чуть отсушил руку во время удара, но старательно отгородился от мыслей о том, куда он бил. И все вокруг было... слегка во сне, чуть в тумане.

— Да пребудут души твои свободными, Ренеф, и да смилуются Маат и Осирис-Дедун на суде твоем, — нараспев сказал Нехти, опускаясь на колени рядом с умершим, — и да будет легка твоя дорога по камышовым полям на их суд!

Он закрыл глаза Ренефсенебу, распрямил изогнутое тревожным крючком тело и сложил ему руки на груди, как это потребно у мумии. И все продолжал и продолжал смотреть в его успокоившееся и как-то покровительствено, словно Ренеф знал теперь много больше оставшихся, улыбающееся лицо. Так улыбаются статуи богов и царей в храмах, как детям, будто припоминая, в чем виноваты те перед ушедшим и прощая эти никчемные мелкие прегрешения. А Нехти все равно терзал себе память, вспоминая то, что уже никак не изменить. Колени вдруг ощутили липкое тепло — лужа крови добралась до него. Десятник, словно успокаивая свою совесть, подумал — значит, точно успели перехватить души Ренефа у Измененных. Из раны на голове течет сильно и много, но только если рана досталась живому, мертвое сердце Проклятого не гонит по мертвому телу мертвую, гнилую кровь. Десятник встал, отер колени ладонью, а потом долго искал, чем же вытереть руку. Кровь уже начала сворачиваться, и пальцы будто склеивались, а кожу на руке стянуло. И в то же время, когда он нашел, наконец, какую-то ветошь, ему было стыдно и неловко стирать с руки кровь Ренефа, словно к неисправимым промашкам добавилась еще одна.

Баи напряженно и пристально глядел в лицо Ренефсенеба, будто пытаясь понять что-то важное для себя. Затем, не обращая внимания на командиров, он поднял так и не закрытую флягу, из которой поил на прощанье Ренефа вином, и в несколько глотков опустошил ее до конца, а затем небрежно отбросил в сторону.

Глава 31.

Смерть Ренефсенеба словно вытащила из них какую-то опору, главную, как центральная балка дома. Ни говорить, ни думать, ни делать что-либо не было сил. Один двужильный Богомол не сдавался, понимая, что сейчас надо встряхнуть, растормошить начальство, иначе будет и вовсе худо. Он подошел, хмуро посмотрел на них, на покойного, и пробурчал:

— Пойдем и покончим уже со всем этим. Иначе, не знаю, как душам Ренефа и Анхи, а моим душам точно не будет покоя и радости в этом мире.

И они вновь спустились в погреб. Хори и Нехти — словно это уже было частью погребальной церемонии, Баи — будто стараясь оттянуть неизбежное и Богомол — как бы приступая к неприятной, но нужной работе. Тур ждал их в середине погреба, спокойно и молча. Он уже собрал и очистил стрелы, и они были в выкрашеном в черный цвет плетеном из папируса колчане. Хори вдруг подумал — а что будет, если этими стрелами ранить человека? Ведь они же побывали в плоти Потерянных душ? На миг ему стало страшно и зябко, и он задал этот вопрос вслух. Нехти удивленно глянул на него и перевел вопрос негру. Тот ответил, долго и подробно.

— Если ей ранить человека, стрелой той, то он станет Измененным, поэтому надлежит со всем страхом и осторожностью обращаться с ними, словно с самими Потерянными душами, — перевел десятник, — и даже то, что Тур их уже обжег в углях, не дает нам сейчас полного покоя. Наконечники можно просто прокалить, но дерево или тростник древка впитывает в себя кровь и жидкости. Эти стрелы не из тростника, а из доброго дерева, сваренного в масле с воском диких пчел, чтобы закрыть их поры. Если выдержать древки стрел под ликом Ра день или два, или просто долго держать в дыму, то чары Измененных сгорят, и стрелы будут вновь безопасны. Даже если с ними ничего не делать, то через неделю они будут безопасны. Но если их укрывать от солнца тряпкой, увлажненной водой, а тем более кровью, часто их менять на свежие, произнося при этом заклинания, то отраву можно сохранять очень долго. Так что как только мы покончим с сегодняшним делом, нам нужно будет обжечь наши копья и булавы, а их старшая, которая колдунья сильная, поддержит заклятьями этот ритуал.

Все посмотрели на колчан, как на гнездо дочерей Уаджет* (кобр), и опасливо переглянулись.

— Не так ли они и творят свое злое колдовство, чародеи те? — произнес Иштек задумчиво.

Хотя, глядя на спокойствие Тура, все считали, что, скорее всего, больше в замурованной части подземелья Проклятых душ больше нет, осторожность казалась всем единственно возможным способом действия. Посоветовавшись, решили сделать так. Они разожгут факелы, принесенные им услужливым Тутмосом, каждый по два. Один из факелов каждый забросит в провал в стене, второй останется в руке. Тур же пойдет без факела. Его ловкость с луком впечатлила всех, и пусть уж лучше его лук будет наготове. Как и копье...

И вот в темную, словно глаз Апопа, дыру с гудящим звуком влетело три хорошо разгоревшихся факела. Побледневший молчаливый Баи осторожно заглянул внутрь и сдавлено прохрипел:

— Лежат. Четверо, вроде, или трое.

— Умертвия уже были бы тут. Скорее всего, это просто мертвецы.

Баи не ответил. Запалив еще один факел, так что у него их снова стало два, и дождавшись, пока он разгорится как следует, он тщательно и осторожно просунулся в дыру наполовину и, судя по всему, кинул факел в какую-то только ему видную цель. Замерев на минуту (и закупорив собой проход), он влез внутрь. Через несколько мгновений донесся его гулкий, мечущийся эхом по стенам невидимого пока остальным тайного логова голос:

— Влезайте! Живых тут нет, и не до конца мертвых — тоже.

Вторым в ход нырнул Нехти, затем — Тур. Иштек был третьим. Хори чуть помедлил, но затем решительно полез внутрь, выставив факел вперед.

Судя по тому, что он разглядел при свете семи факелов — четырех на полу и трех в руках — это было когда-то дополнительным помещением погреба. Оно было в высоту около трех локтей, много ниже, чем сам погреб, что вообще-то понятно, ибо ясно было, что эта нора выходила за пределы башни и уходила куда-то в темноту с уклоном вниз. Вспомнив направление, Хори понял, что этот ход должен упираться в колодец, и ему стало жутко, когда он представил сегодняшнее (нет, уже вчерашнее) утро и сигающую на них из колодца нечисть. Но нет, как раз Иштек, пройдя дальше и подняв факел, осветил дальнюю часть камеры. Со стороны колодца проход был замурован, причем явно давно, кладка выглядела не такой свежей и темной, как та, что была на пути в погреб и по цвету почти не отличалась от стены. Была оставлена только маленькая отдушина под самым потолком, не более ладони в поперечнике. Наверное, поэтому солдаты, лазившие в колодец, и не заметили никаких подозрительных проходов.

Иштек вернулся назад. Они вместе с Туром переходили с места на место, что-то разглядывали и тихо обсуждали — хм, а Иштек-то тоже понимает этого негра! Юноша попытался догадаться — что они там так рассматривают? На полу лежали два полурастащенных по всей камере и обглоданных скелета и два почти не объеденных трупа совсем уже у выхода. Или нет, приблизившись, Хори понял, что это — две Потерянных души. Еще не Измененные до такой степени, как те, что их атаковали, скорее, совсем не измененные, но явно это были окончательно мертвые Не-мертвые. Непонятно... Посветив себе факелом, юноша увидел, что головы у Потерянных душ проломлены, судя по всему, кусками хесемен, которые, облепленные кровью и слизью, валялись тут же. В центре были свалены кожаные и рогожные мешки, некоторые разодранные и все — небрежно расшвырянные, словно по ним прокатилась лихая толпа. Хотя, вспомнив шестерых Измененных, юноша решил, что так оно и было. Из прорех вываливались кристалы и друзы камня хесемен, затрудняя перемещение по камере. Мешков было не очень много, не больше десятка, да и сами мешки были скорее средних размеров кулями. Судя по их форме и россыпям на полу, в них был только хесемен. Золота не было. В кожаных мешках были отборные камни, в рогоже — похуже. Только теперь юноша понял, что старается задержать дыхание — в камере царила лютая вонь, пахло даже не мертвечиной, а именно Измененными. Этот запах они запомнили теперь навсегда... Сладкий, гнусный, неестественный — так могло бы пахнуть тряпьё, на котором спит не моющаяся годами и гадящяя прямо под себя безумная нищяя старуха. Воняло до тошноты, до рези в глазах. Но слезы они уже выплакали. Однако, поскольку было очевидно, что опасности больше нет, а сокровища — есть, можно было выбираться отсюда к более чистому воздуху. Об этом Хори и сказал десятнику. Тот кивнул, соглашаясь, и, дав команду слоняющемуся без дела Баи, повторил это на горном наречии для Тура. Ответил ему Иштек, а не негр:

— Мы задержимся, еще почитаем следы с негром этим, — и Богомол продолжил увлеченно переползать вместе с Туром с места на место, изучая что-то различимое только ими и не обращая внимания на сладкую мертвецко-старушечью вонь. Они то спорили о чем-то, то тыкали пальцем в кости, какие-то клочки тряпок и веревок и что-то друг другу рассказывали, помогая себе в разговоре жестами. Нехти и юноша переглянулись, пожали плечами и направились на выход. Выбираясь в погреб, Хори снова не мог миновать полусожранного солдата, и снова же едва-едва сдержал в горле клокочущую кислотой волну рвоты. Туши же Измененных, напротив, вызвали злобную радость. Но и озабоченность — что с ними делать? После слов Тура о стрелах, он склонялся к тому, чту лучше всего их сжечь, но тащить их по вертикальным лестницам три этажа наверх, да еще так, чтобы не измазаться в том, что с них сочится... Сжечь прямо тут, в погребе?

Тутмос, остававшийся с двумя ранеными, заметно успокоился, когда они выбрались из лаза в камеру. Он как раз менял прогоревшие факелы, пугливо дергаясь от каждого шороха и звука. Вспомнив о раненых, Хори подумал, что надо бы на них глянуть повнимательнее. Да и вообще — пора выбираться из этой проклятой башни. Он чувствовал себя настолько уставшим, что был готов заснуть прямо здесь, не обращая внимания на вонь, трупы солдат и туши измененных.

Крюк помочился на окончательно мертвых Измененных в погребе, затем укрыл какими-то дерюгами погибших товарищей и полез наверх. Он выглядел каким-то слегка невменяемым. Глаза его заплыли в щелочки и налились фиолетовыми синяками. Баи едва не сорвался с веревки, и с трудом выбрался на пол первого этажа. Его тут же скрутило в дугу и стошнило. Похоже, по голове ему досталось сильнее, чем это казалось вначале. Доковыляв до раненых, которых Тутмос устроил под стеной, заботливо подложив им под головы сумки незадачливых искателей сокровищ, те, что помягче, Баи выудил из этих сумок еще одну флягу. Заметив взгляд Хори, он прохрипел:

— Это вода, — набрал пару глотков в рот, прополоскал и выплюнул. Затем уже напился вдосталь, и, словно это отняло у него последние силы, сьехал, царапая спину по неровной стене на корточки, затем улегся рядом с ранеными и, похоже, потерял сознание или заснул.

— Я бы тоже не отказался упасть и уснуть, — пробормотал рядом десятник.

Прода 14.11.16

Они тяжело, словно не доверяя до конца усталым телам, уселись.

— А я дико хочу есть... Странно, да? Только что я умирал от усталости... И запах... От тебя пахнет, как от старого козла, от меня — не лучше, вокруг вонь от Потерянных, гарь, дерьмо, кровь... А я жрать хочу. Прямо здесь и съел бы чего, не обращая внимания на все это. И сил все равно нет — руки дрожат, позвоночник будто вынули. Не тело — глина жидкая, ил из Хапи. И сердце — стучит-стучит, а мыслей в нем нет никаких* (египтяне верили, что человек думает сердцем). А в суставах жар, который по жилам течет холодом и слабостью. Нет, ну странно же?

— Это твой первый бой... И даже не с людьми, тут противник еще похуже был. Я свой первый бой и не запомнил даже, да и не понял ничего, хорошо, хоть жив остался. А пожрать... Тут ты прав, пожалуй. Я бы тоже не отказался. Только вот нам нельзя пока сейчас расслабляться. Всех живых надо вытащить из башни, и за ранеными приглядеть. Да и за всеми нами — вдруг где маленькая царапина — и все. Я лучше уйду как Ренеф, чем как Анхи. Так что надо будет нам всем держаться в светлом месте и под приглядом.

— В светлом? Да уж, поди, солнце встало. Я дивлюсь, что еще никто не прибежал...

— Хм... Как ты думаешь, а сколько прошло времени с той минуты, когда мы не нашли часовых?

— Полночи... Ну, часа четыре точно прошло!

— Ха! От силы час. А скорее, даже меньше.

— Не может быть!

Нехти помолчал. Он долго глядел на факел, словно в его огне пытаясь углядеть ответ на беспркоящие его вопросы. Затем обратился к Хори:

— У нас бы факелы за четыре часа уже все прогорели. Но я хотел сказать тебе другое...Сейчас у нас в сердцах пусто, как в барабане. Но, прошу тебя, прежде чем ты примешь решение о том, что делать дальше, поговори со мной с глазу на глаз. Это важно. Мне сдается, что и у жреца, и у писца, и у негров — у всех свои тайны и свои резоны. И надо крепко все обдумать, чтобы остаться живыми.

Хори кивнул. Говорить сейчас силы и в самом деле не было — словно с последними его словами она, почти целиком растраченная в бою и после, в подвале, окончательно выплеснулись из него.

Легкий шум внизу и потрескивание веревки подсказали, что возвращаются следопыты, а волна смрада от них подтвердила это чуть позже. Иштек, похоже, ее уже и не замечал — еще недавно постоянно обнюхивавший себя и моющийся при первой возможности долговязый маджай рухнул рядом с ними, не обращая на свою вонь ни малейшего внимания. Углядев флягу Баи, он бесцеремонно дотянулся до нее, напился и протянул ее севшему на корточки напротив Туру. Тот благодарно кивнул и неторопливыми маленькими глотками стал пить.

— Похоже, мы разобрались со следами, как и что там произошло. Говорить сейчас или потом всем вместе сразу рассказывать? — Иштек явно имел в виду жреца и прочих участников их ночного совета.

— Скажи сейчас, — проклекотал пересохшим вновь ртом Хори.

— Мы все живы сейчас благодаря тому бывшему негру, что напал на командира. Их всех затолкали туда связаных, восемь человек, и все они упирались и сопротивлялись. Там им еще и ноги связали. Затем привели еще двоих, еще не превращенных, но уже зачарованых или опоенных зельем, это ясно по следам их и тех, кто их вел — они не сопротивлялись, но брели как во сне. Их окончательно заколдовали, сделали Потерявшими душу каким-то ритуалом, и, как детям тем, перерезали горло. Затем замуровали стену. Тот негр, огромный, видно, понимал, что будет, и боролся до конца. Добрый воин — он не потерял разум, и смог сам порвать путы. Это видно по его рукам, он их не щадил. После он в темноте начал освобождать других. Он успел развязать одного полностью, а второму только лишь руки, когда Проклятые души начали восставать. Освобожденные негром пытались освободить еще других, а негр бился во тьме с неупокоенными. Всего освободились целиком четверо, в том числе и тот, кому негр успел только руки освободить, у пятого были развязаны руки, у шестого ноги. Они, как могли, кинулись помогать негру. Троих Потерявшие душу успели убить — они хоть и медленные были сразу после поднятия, но, видно, тьма им не помеха. Убили негра того большого, женщину и мужчину со связаными руками, но негр успел таки проломить одному восставшему голову, прежде чем умер сам. Второго добили вторая женщина, мужчина со связаными ногами и последний из освободившихся. Он как раз и проломил голову второму восставшему, а мужчина со связаными ногами вцепился в ноги умертвию. Женщина тоже била тварь по голове, но случайно в темноте убила и мужчину со связаными ногами. Она попала ему в висок, но он потом все же восстал неупокоенной душой. Скорее всего, он уже был покусан и умирал, и ее удар просто совпал с его смертью, иначе не знаю — как бы он восстал? Оставшиеся женщина и мужчина были сильно изранены и быстро умерли, не успев освободить последних двух связаных. Тем досталось хуже всех — когда шестеро покусаных, ставших потерянными душами, восстали, их сожрали заживо.

— И почему же мы тогда должны быть благодарны негру тому?

Иштек с жалостью, как на недоумка, посмотрел на командира:

— Мы сражались с шестью восставшими, которые съели двоих людей, так? Ты видел, какими сильными и быстрыми они стали. Справились бы мы, если бы все пошло, как хотели те колдуны, проклято будь их семя? Если бы две твари сожрали восемь человек? Какими бы ужасными стали они тогда? Боюсь, мы все погибли бы. И мы, и все в лагере. Так что, хоть он и доставил нам много бед после смерти, если бы не его храбрость при жизни, было бы много хуже. Я так думаю, если жрец и госпожа знают ритуалы для спасения проклятых душ, нам надо будет спасти не только души Анхи, но и негра того. Или даже всех тех шестерых, что бились во тьме, до того, как самим стать проклятыми. Мне кажется, Маат это будет угодно.

— Ты прав, наверное. Я вот все думаю — кто же хуже, сами эти чудовища или колдуны, их породившие? И, сдается мне, колдуны те сами, по своей воле, уже потеряли свои души. Добровольно потеряли! И они, стало быть, хуже всех. Нам надо их найти и убить во что бы то ни стало. Это злое колдовство должно уйти и не предстоять более пред лицами Геба и Нут* (бог земли и богиня неба).

Нехти хмыкнул:

— Отец мой, это именно то, почему я тебя просил сначала поговорить все же со мной до принятия решения. Многое надо учесть, о многом подумать и многое мне надо сказать твоим ушам.

— Да, ты прав, наверное. Но что мы сейчас будем делать? — устало и как-то по-детски спросил Хори.

— Себекнехта со сломаными ребрами мы наверх не вытянем без вреда для него. Баи тоже сейчас не встанет. Значит, и им, и кому-то при них все равно придется оставаться в башне. Предлагаю — Тура отпускаем к госпоже, он ей доложит о том, что здесь случилось. Я и Тутмос останемся с ранеными. Вы с Иштеком будете следить за порядком в лагере. В башню надо принести воды на всех, а утром первым делом привести жреца.

— Если он не проснулся от того шума, что мы подняли.

— Сомневаюсь. Сам бой с Проклятыми душами занял от силы минут восемь-десять, и не было ни боевых кличей, ни стонов и мольбы о пощаде, ни звона оружия. Я думаю, снаружи и не слышно было, как мы тут умирали и убивали.

— Ты опять прав. И еще — я переставлю пост, что у конюшни, ближе к башне. Пусть без моего приказа никого не пускают внутрь, даже и жреца. Но, боги! Если бы ты знал — как я хочу спать! Мне кажется, что я во сне, в котором мне снится, что я хочу спать, и даже сейчас то, что я говорю — мне тоже снится...

— Проверь посты прямо сейчас, но всерьез, и ложись спать, а первую половину ночи пусть бдит Иштек, он более привычен к такому. Самым печальным будет, если к рассвету на нас нападут те воровские негры с колдунами. Тогда ты понадобишься больше, чем он, так что еще один резон тебе лечь спать первым. Хотя, честно говоря, я в нападение не сильно верю. Иштек и дикие негры нашли бы их следы, я думаю. Но — верь в милость Ра после богатых даров, а успех все же готовь сам. Я тоже посплю, и пусть Ушастик дежурит первую половину оставшейся ночи. Мнится мне, он не уснет все равно... От своей великой отваги...

Глава 32.

Хори не помнил, как он выбрался из башни и проверил посты. Он не помнил, как оказался в командирском домике и в своей постели. Ему снилось, что он дома, за столом у бассейна в тени виноградных лоз, и Руиурести несет ему блюдо с пирожками и кувшин с финиковым вином. Он берет у нее кувшин, и пьет, пьет, но никак не может напиться. Руи вдруг обращается в негра-Проклятую душу, со стрелой в правом плече и израненными путами до кости руками. Левой своей лапищей, капая из изодранного запястья слизью, он хватает Хори и начинает трясти его, и от взгляда рыбьих глаз больно в сердце и страшно до жаркой молнии по всему хребту и ниже, до коленей. Тварь, однако, почему-то не пытается его укусить, только трясет за плечо и что-то сипит. Разобрать свистящий клекот невозможно, но юноша понимает — Проклятый просит освободить его душу. И Хори никак не может перестать — ни пить, ни бояться. Затем негр пропал. Хори в пустыне. Очень хочется пить — по-прежнему. В руке его тыквенная бутыль, судя по весу — полная. Он вытаскивает зубами пробку и делает глоток и чувствует во рту теплое, подкисающее пиво. Обычно он любил, как и все египтяне, теплое пиво, но кислое — оно лишь оставило во рту отвратительный мертвый вкус, словно запах Проклятых душ... Чтобы отбить эту мерзость, он впился зубами в огурец, оказавшийся в другой руке. Вдали виден его отряд, Джамму-нефер. Они уходят прочь, пыля понуро по дороге и забыв его тут, в пустыне. А он даже не може стронутся с места. Глянув вниз, он увидел, что ноги его застряли в занесенной песком полусгнившей лодке, неведомо как оказавшейся в пустыне. Выломав их из трухлявого дерева, юношу увидел, что отряд отдалился еще больше. Попытавшись их позвать, юноша чувствует, что голос отказал ему. А вокруг, гнусно скалясь, прыгает карлик. Большое его лицо морщится издевательскими гримасами, а светлые глаза яростно блестят. Он вдруг растет, оставаясь карликом, вот видно только искаженное лицо, вот только глаза, вот один лишь серо-зеленый глаз яростно смотрит на молодого неджеса. Вот глаз моргнул — и превратился в женский половой орган. Аккуратный, лабия невелика и сомкнута, и вдруг — этот орган начинает расти, и пульсирует, как моргающий глаз. Губы вытягиваются, растут и превращаются в крылышки. Сначала — небольшие, они увеличиваются, оборачиваясь в громадные крылья грифа. Эти упругие плоскости обнимают Хори, не давая вырваться и побежать за своими, все уходящими по пустыне вдаль. Вокруг вспыхивает огонь. Хори смотрит на него, ему жарко. Вот пламя охватило уже держащие Хори крылья, а затем — и его самого. А с неба все смотрит громадный серо-зеленый светлый и немигающий глаз давешнего кривляки-карлика. К горящему долгие годы юноше из бесконечной дали приближается, медленно и кособоко, кто-то. Он ближе, ближе... Это все тот же негр-Измененный, по-прежнему умоляющий о чем-то Хори.

— Просыпайся, командир, — вдруг отчетливо говорит негр, и Хори наконец, заполошно дергаясь и еле понимая на полпути из сна в явь, что будит его Иштек, и в самом деле просыпается. А пить хочется так же сильно, как и во сне. Он вообще себя чувствовал, как после попойки с дракой — ломило и саднило все тело, но особенно — голова. И вообще — казалось, что болели даже сбритые на голове волосы и потерянные навсегда молочные зубы. Видно, он надышался вчера вони и гари в погребе и башне, и короткий сон не дал облегчения. Иштек же выглядел до неприличия бодрым по сравнению с ним. Хотя ночь и ему далась, как видно, нелегко... Холодная морозящая хребет истома отступила, сменившись горячей волной, и Хори с ужасом подумал, что обмочился. Но, хвала богам предвышним и предстоящим — нет. Увидев тыквенную бутыль с водой, он жадно припал к ней. Но противный вкус во рту никуда не делся.

— Долго я спал? — хрипло спросил он.

— Одну стражу. Скоро все проснутся. Я подумал, что надо тебе встать и еще раз потолковать с Леопардом.

— Кто знает о ночных бедах, кроме диких?

— Думаю, писец знает. Или догадывается. Он не спал, когда мы уходили в башню, и видел нас. И когда мы вернулись, он тоже не спал.

Хори вздохнул. Минмесу ему не нравился, невзирая на свою историю. Но он мог быть во многом полезен, а при нынешнех обстоятельствах — даже незаменим. Да и не следовало обсуждать его с Иштеком. Надо было срочно взбодриться, проснуться окончательно. Для начала — умыться. Он взял мешочек с солями и снадобьями для утреннего туалета.

— Тутмос в башне?

— Да, и Нехти там. И раненые. Воды им отнесли. Но надо бы посмотреть на раны их при свете солнца.

— Мы, по крайней мере, Измененными не стали. Надеюсь, и у них все спокойно. Пойдем к колодцу, польешь -мне надо умыться, да и тебе не помешает.

Кряхтя и морщась, он доковылял до выгребных ям и помочился. Затем, так же тяжело и одеревенело, дошел до поилки. Вначале спина, руки, ноги — короче, все члены — еле сгибались, но постепенно он разошелся, спиной чуствуя глумливый взгляд долговязого следопыта. Как тому удавалось быть ехидным с торжественно-постным лицом — уму непостижимо! Холодная вода, щедро выплеснутая из кожаного ведра коварным Богомолом, дубиной вышибла из него дух и победила, наконец, сон. Хори сперва наконец напился, почистил зубы очищающей солью бед и еще раз умылся, неторопливо и тщательно, с умывальной смесью суаб. Затем протер подмышки мазью из смешаных и перетертых скипидара, ладана, семян и благовоний, омыл в последний раз руки и наконец-то ощутил себя живым и почти целым. Мстительно окатив в ответ водой с ног до головы Иштека, он отправил его за жрецом, писцом и маджайкой. Правильней всего будет показать им все на месте, в башне. Подумав, он решил не тратить время на подведение глаз и бровей, и прямо-таки услышал материнское: 'ни один ленивый мальчик никогда и ничего не добъется в жизни!' Нет, у него был с собой и зеленый порошок из малахита, и черный из галенита, но не было никакого желания заниматься этой, как он считал, ненужной ерундой. Во-первых, он, особенно глядя на неподводящих глаза маджаев, убедился, что, вопреки всеобщему мнению, и без этих зелий глазные болезни не одолеют его. Во-вторых, без них кожа не зудела, особенно если вспотеть. Голову брить тоже было некогда, и, проведя по ней рукой, он убедил себя, что все пока в порядке, снова явно услышав материнское: 'Ленивый мальчик!' Роль ритуала и привычки он пока недооценивал.

У печи появился, потирая спросонья глаза, Тури. Весь залитый розовым рассветным солнцем, он был олицетворением мира и покоя. Заметив командира, он весело помахал ему рукой и принялся растапливать печь жгутами сухой травы и хворостом. Счастливец, он еще ничего не знает! Молодой неджес подошел к башне. Часовой отрапортовал ему о том, что все спокойно. Этот-то явно уже все знал о ночных несчастьях, лицо его было зло и встревожено, и он нет-нет да и косился на выход из башни. Хори вспомнил его имя — Нефер, из семерки Нехти.

— Внутри все тихо? — спросил его юноша.

— Тихо. А уж как там боги дали...

— Я внутрь. Пропустишь достопочтенного жреца, писца, Иштека и старшую диких негров. Если с ними придет кто-то из диких негров — тоже. Остальных — не пускать! — сказал Хори. Только сейчас он понял, что сжимает в руке булаву, и подивился — а где она была во время умывания? Потом его словно обожгло — с ночи он лишь обтер ее ветошью, еще в башне, но не обжег и не окурил в дыму, как говорил им Тур. Он осторожно засунул длинную рукоять за пояс на спине, глянул — нет ли на руках ранок или порезов, и полез вверх по раскачивающейся веревочной лестнице. Со второго уровня он прислушался — внизу было тихо. Факелы уже давным-давно прогорели, воняло дымом и было темно. Решив дождаться всех наверху, он поднялся на сторожевую площадку крепости. Мир вокруг был прекрасен. Был как раз тот самый лучший час дня в пустыне — безветренный рассвет. Прохлада ласкала нежным ветерком, солнце еще не выплыло на дневной ладье Ра, но уже окрасило небо — от розового на востоке, до темно-голубого, почти синего на западе, с последними замешкавшимися звездами на нем. Горы были невообразимо прекрасны — от перламутрово-прозрачных до темно-фиолетовых, плавно перетекая всеми мыслимыми цветами в утренней дымке. Даже царский пурпур не пожалели, чтобы раскрасить утро к приходу царя всех царей и владыки всех владык — солнца. Он опять победил Апопа в ночном бою, и в эту ночь мы бились вместе с ним, хоть и не на одной ладье, подумал Хори.

Заскрипела-затрещала лестница. К башне никто не подходил, и Хори догадался, что к нему поднимается десятник. Нехти выглядел заспаным и по-детски беззащитно щурился после темноты башни. От этого он казался абсолютно умиротворенным и спокойным. И снова юноша подумал — неужели я один так остро все воспринял этой ночью? Или просто виной всему моя неопытность и отсутствие привычки к бою и смерти вокруг? Маджай поздоровался, Хори ответил тем же и предупредил, что уже послал Богомола за всеми, кого следовало в первую очередь посвятить в ночные дела. Нехти скривился и цыкнул дыркой между зубами за левым клыком. В смущении потерев свой широкий покатый лоб, он, наконец, спросил о том, что его явно мучало и беспокоило:

— Господин и отец мой, не сочти за дерзость, но что ты собираешься объявить своим детям и, самое главное, ты собираешься делать со всем тем, что обрушилось на нас ночью этой.

— Я собираюсь сказать бойцам, что и как воистину было ночью, показать им Проклятых душ, затем сжечь от греха подальше туши Измененных, послать гонцов в Кубан с докладом и камнем хесемен и отправиться в погоню за преступниками. Надо казнить их всех до единого! Выпустивших в мир это черное волшебство нельзя оставлять в живых, дабы и следа от них не осталось! И надо отбить у них пленных, пока они вновь не сотворили над ними непотребное свое колдовство.

Нехти тяжко вздохнул, явно очень огорченый этими словами молодого командира.

— Дозволь мне кое-что сказать тебе. Гонца отправить надо и немедленно, самого быстроногого, чтоб он за день одолел путь. Но камни следует оставить на месте — пусть их пересчитают и примут должным манером. И пусть для начала их сочтет писец в присутствии жреца и твоем, как командира. Так будет верней, спокойней тебе, а гонец доберется быстрее. Затем, надлежит решить с похоронами погибших — отослать тела в Кубан и далее к семьям, или хоронить здесь. И ты еще упустил негров диких тех — нельзя им шляться без призора, тем более с золотом, но и караван с продуктами для их земли здесь не наберешь. О них тоже следует донести господину Пернеферу. А вот о рассказе их старшей, рассказе писца и о том, что обнаружил в следах Богомол — как бы не оказаться сожраными такими зубастыми секретами. Я тебе напомню — о том, что Иштек нашел следы жреца либо семера и еще одного странного человека, мы не сказали пока никому. И — да, я ему верю. И — да, он не дурак и будет молчать даже с моими стариками из ущелья Хесемен. Все остальное не веселей предыдущего. Сжечь Измененных — это само по себе будет задачей непростой. Я ума не приложу — как вытащить их туши и не заразить всю башню отравой из них, и где взять столько топлива? А вот в погоню нам никак нельзя. Сразу по двум причинам. Первая — наш приказ стать крепкой ногой в крепости этой. Как ее охранять, да еще при четырех погибших и двух раненых, если кинуться в погоню? Какими силами и куда? Помнишь, после тех детей-Проклятых, я говорил тебе, что тебя назначили командовать сюда, чтоб ты набрался опыта в безопасном месте? И что ты хорош — для джаму, а здесь нужен опытный воин пустыни. А ведь речь вовсе не шла о погоне за отрядом, в котором воинов, возможно, больше, чем нас всех вместе взятых, с погонщиками, собаками, ослами и жрецом. Кого ты отправишь в погоню, а кого оставишь? А если они кружным путем вернутся? Наших сил не хватит и удержать крепость, и преследовать нечестивцев. А если посланый отряд их, спаси все боги, нагонит? Это верная смерть для посланых. Пусть они, грабители и жалкие негры эти, и отягощены скотом и пленными — они воины пустыни, которые умеют здесь воевать, отыскивать воду, путать следы и устраивать засады. Они увидят вас и сосчитают на расстоянии втрое большем, чем вы их заметите со всем обозом. А если послать в погоню стариков, то ведь их теперь всего пятеро, считая и меня. И, если нагрянут сюда вдруг недруги, то никто из джаму и не заметит, как их зарежут во сне, особенно если не будет ни тебя, ни меня. Это будет напрасный поход, молодой господин.

— Тебе не жалко тех, кого они, возможно, завтра превратят в Измененных?

— Жалко. А ты хочешь, чтобы кроме них в Проклятых душ превратили и воинов нашего отряда? Я, прости, напомню тебе — у нас всех, выживших в ущелье Хесемен, свой счет к неграм тем мятежным. Но даже это не сможет заставить меня потерять от гнева голову и кинуться за ними вслед. Пусть мы бросим все и погонимся всем нашим невеликим войском, с учетом опыта твоих рукожопых и сметливых на пакости джаму, мы слабее их — наш отряд пока только называется отрядом, он не слажен и не обучен для настоящего боя, ни в составе армии, ни набегом здесь, в песках. Не зная пустыни, в ней не выжить и без войны. Ни ты, ни я даже и не догадываемся, кто и как поведет себя в настоящей схватке. Я не ожидал никакого боевого разумения от лопоухого твоего денщика, а он, этакий неуклюжий несклепа, да вдруг взял и голову нежити жаровней раздолбил. Зато шустрые дружки Крюка, от которых можно было ждать задора и в бою, погибли как скот на бойне на празднике встречи возрожденного Осириса... И, кстати о Баи. Если ты не хочешь казнить его смертью, говорить о том, как они с дружками оказались ночью не на посту, а в башне, нельзя. Вина его велика, ибо не сомневаюсь я, что именно он подбил всех остальных на розыски. Но нас осталось мало, а показал он себя в бою том для первого раза просто отлично. Из таких пройдох получаются хорошие солдаты для войны и набега, и препаскуднейшие — для мира. И к Ренефу он отнесся достойно.

Хори догадался, что именно последнее заставляет десятника заступаться за Крюка, но и сам полагал, что наказание смертью для Баи после нынешней ночи невозможно, и сказал:

— Тогда нам надо решить, что написать в докладе господину конюшен Пернеферу, как мы все очутились в башне. Но по поводу погони... Не знаю. Ты и прав, и не прав. Надо думать.

— Думай быстрее, поскольку вот и все остальные появились. И решить, пока они не поднялись, надо не только что писать, но и что сказать им сейчас, ибо я, господин мой, должен тебе признаться, что не доверяю писцу. Кто в чин лисой прокрался, тот будет в нем гиеной. А он совсем, совсем не простой писец. Заметь — он ничего не сказал, где он прослужил все прошлое царство, во время правления отца нынешнего благого бога. Я его не помню в Куше, а я уже служил тогда повсюду. И кто он и где на самом деле служит, и кому — мы не знаем. Нет, не простой он писец, тот Минмесу! И очень опасный человек. Думаю, многие беды мы еще увидим от него, неприметного. Серенький весь такой... Ветошь человеческая. А вот только я не удивлюсь, если еще он нам приказывать будет, Минмесу тот. Мне очень не нравится то, что здесь и сейчас оказались вместе и сразу писец, измененные, дикие маджаи и больше всего — не нравится что к этому добавились еще неизвестный семер и еще более неизвестный колдун. И кто из них хуже для наших судеб — я тоже не знаю. Для нашей окончательной гибели хватит каждого из них в отдельности, из тех всех, названных мной...

Глава 33.

Внизу тем временем и вправду появились все вызванные — впереди светлоглазая с Туром, следом за ней — достопочтенный писец, свежий, в чистой аккуратно перепоясанной юбке, в чистеньких сандалях, с изящно подведенными глазами, сегодня больше похожий на придворного, чем на простого писца. Следом за ним, но далеко не такой бодрый, отдохнувший и ухоженый, стоял жрец, тяжко опирающийся на свой посох и с большим сомнением разглядывающий веревочную лестницу. Позади всех и немного сбоку, словно шел совсем-совсем по своим делам, а тут так, случайно пути пересеклись, гуляющей походкой шагал Богомол. Интересно, что же он успел сказать всем остальным о причинах вызова с самого утра, да еще сюда, в башню? Маджайка, Старшая пяти кланов, понятно, знает все, но молодой неджес сомневался, что светлоглазая поделилась новостями с жрецом или, тем более — с достопочтенным Минмесу. Хори, ощутив некоторую беспомощность, спросил у десятника:

— Так как же мы все очутились ночью в башне?

— Доверь мне все разобъяснить. Мы, обойдя посты, решили проверить погреб, который был осквернен детьми-Измененными — нет ли там какой беды? Во избежание бед, взяли с собой встреченного Тура и призвали часовых, а также всех прочих. Мнится мне, что светлоглазая госпожа нам подыграет, а Иштеку я покажу знаками, чтобы он молчал, как немой от рождения с отрезаным языком в чужой стране. Остальные часовые не видели всего и не возразят, да и будут думать, что так все и было.

Хори решил, что слишком громко думает — настолько точно десятник угадал его мысли. Нехти же задумчиво продолжил:

— Боги попустят — и крестьянин чати станет! И молю тебя трижды и еще раз — не торопись с решением! Пусть каждый скажет свое, может, что-то тайное нам вдруг и прояснится. Но, сказать по-правде, тут все собрались такие мудреные господа, что, скорей только запутают сильнее. Особенно писец...

Они подошли к самому зубчатому ограждению смотровой площадки башни. Десятник стал так, чтобы его видел Иштек, но не видели остальные. Его пальцы, узловатые, мощные, грубые, с грязными ногтями вдруг неожиданно легко и изяшно запорхали быстрокрылыми бабочками. Иштек серьезно, даже торжественно, отрицательно мотнул головой. Новый танец пальцев-мотыльков — и Богомол, кивнув теперь утвердительно, встал безразличной статуей позади всех вновь прибывших.

— Зачем ты призвал нас, юный господин? — прикрывая от солнца глаза рукой, спросил писец. Рассветные лучи били ему в глаза, и Хори запоздало догадался, что Иштек изначально стоял несколько в стороне не просто так.

— Вам нужно подняться сюда и все увидеть самим. Это не останется тайной, но пока лучше не кричать. Десятник все расскажет вам подробно, — негромко ответил юноша.

Подъем на башню занял довольно много времени, и половина его ушла на восхождение жреца, которому пришлось помогать. Остальные вскарабкались сами, кто более, кто менее ловко. Не меньше времени ушло на разжигание факелов и спуск вниз. Первым спустился Нехти, за ним — Минмесу, потом — Иштек, страховавший жреца, и сам жрец. На площадке остались Тур, великая маджаев и Хори. Светлоглазая коротко кивнула, и телохранитель скользнул в проем лаза. Гул возгласов, донесшийся снизу, дал знать, что гости оценили сцену внизу. Маджайка, глянув на юношу, спросила:

— Ты хотел спросить меня, молодой вождь? Я знаю о ночной беде, но не делилась ни с кем и не буду, если ты не попросишь об обратном. Или это не то, что ты хотел узнать?

— То. Но не все. Мне кажется, ты знаешь больше и большее. Мне нужно многое от тебя узнать о Проклятых душах и о том, в чем угрозы, чего опасаться и как с ними лучше бороться. Я чувствую, что их надо остановить навек, колдунов тех. Но многое не могу понять. Зачем колдунам было творить это непотребство здесь? При чем здесь эта заброшенная крепость? Как мы все с этим связаны? На кого можно рассчитывать? Как быть — идти ли в погоню или остаться тут? Оружие, которым убили Измененных — опасно ли оно тем, что, ранив человека, превратит его в Проклятую душу? Надо ли уничтожать их туши? И еще одно. Мне снился сон... Он предрекал мне множество бед и гибель. Гибель от светлых глаз. Это ты погубишь меня? Ибо против Шаи — судьбы — бессильны и боги.

— Шаи каждый понимает по-своему. Ваш важный жрец скажет, что Шаи в руке богов, писец — что он даже послушен монаршей воле в руке царя. Ты же, вижу, как и мой народ, считаешь, что воле Шаи подчиняются и боги. Но напомню тебе, что Шаи улыбается тому, кто смел. Шаи связан с жизненной силой и душой-ка, это так. Но это не раз и навсегда записанное, отмеренное и неизменное. Это не бог, не царская воля, и не то, что над богами, это не твоя жизненная сила, это все вместе и сразу. Удача не случится тебе просто так, она дается тому, кто ее ищет и не пропускает, увидев тень ее. О светлых же глазах... Клянусь своими душами, что ни я, ни моя дочь не замышляем против тебя и не будем виновны в твоих бедах или гибели. Что до остального — нужно смотреть твою судьбу, гадать и провидеть в ней. Но, сдается мне, она важна не только тебе сейчас, судьба твоя. Похоже, на ней сошлись и пути богов, и стран, и людей, и она стала осью весов Маат. Главное, чтобы материал твоих душ был крепок и весы не сломались, и это — главное не только для тебя, но и для всех нас рядом. Мы поговорим об этом и глянем в небеса и дали, но стоит ли это делать прямо сейчас? Твой писец развеял одни сомнения во мне, и породил другие. Пойдем, молодой господин, вниз. Я же клянусь заглянуть в твою судьбу и ничего не утаить от тебя нынче же. О проклятых же дущах мы поговорим внизу, важно будет все понять, увидев своими глазами, хоть я и верю во всем Туру. Но — он воин, а не шаман. И рассказать это надо всем. И — посмотреть на них на всех во время рассказа моего. И лучше, чтобы ты, молодой господин, тоже смотрел на всех и был внимателен. А что до твоего сна — если ты захочешь, расскажи мне его. Я смогу помочь тебе с его толкованием.

Не дождавшись его ответа, маджайка направилась к лестнице. Хори, задумавшийся об истолковании сна, пошел вслед за ней. Спустившись до первого уровня, в смрад, напомнивший о событиях этой ночи, они застали там тесноту (с учетом лежащих у стены раненых и туш Проклятых, места было явно маловато, так что молодой неджес даже остался на лестнице) и птичий базар. И все были разными птицами. Тур и Иштек, для которых внизу не было ничего нового, снисходительно и по-орлиному величаво наблюдали за остальными. Скорее всего, именно они разожгли потрескивавшие, коптящие и искрящие факелы и заменили ими в поставцах прогоревшие и обугленные огрызки прежних. По-орлиному — потому, что наблюдали с высоты. Из-за тесноты и повинуясь жесту Старшей пяти кланов, они поднялись по лестнице под самый потолок первого яруса. Нехти, который не только сражался в башне, но и провел в ней остаток ночи, рассказывал жрецу и Минмесу о ночной битве и, отвечая на их вопросы, напоминал цаплю, кормящую птенцов в гнезде, сующую корм то в один, то в другой жадно распахнутый клюв. Жрец держался за грудь, очевидно потрясенный всем увиденным, и задавал вопросы один за другим, не успев дослушать ответа, но успев понять что-то свое, словно взволнованый, тычущийся во все стороны птенец гуся, первый раз пытающийся взлететь. Маджайка уже ходила по первому ярусу, пытаясь восстановить для себя картину ночных событий, медленно перемещаясь с места на место и с осторожностью, предварительно осмотрев место, ступая — ни дать ни взять страус, медленно вышагивающий по пустыне. Она что-то коротко и отрывисто, словно каркая, спрашивала Тура на своем языке, поднимая к нему голову. Тот так же коротко ей отвечал с лестницы, иногда что-то поясняя жестами одной руки. Тутмос весь вжался в стену рядом с ранеными, словно поползень, и пищал, отвечая то жрецу, то Минмесу, которые, впрочем, больше слушали, что рассказывает им Нехти. То, что слышал Хори, было более подробной версией рассказа, ранее изложенного десятникам — проверяли посты, решили проверить погреб. Призвали отряд, спустились. Заметили более свежие места кладки и решили, на беду, проверить.

— Не на беду, нет! То великое благо, десятник, что вы во всеоружии встретили зло, а не оно обрушилось на нас внезапно ночью. Воистину, боги вели и направляли вас! — воскликнул жрец. Заставив Тутмоса-лопоухого светить, он начал осмотривать пострадавших, и был весьма внимателен. Тщательно осмотрев их раны, он заглянул им в глаза, оттянув веки, брал за руки, считая пульс. Затем он велел Тутмосу принести из своей хижины полотно и сумку со снадобьями. Подробно объяснив, где они лежат, под страхом проклятья и страшных хворей жрец запретил даже касаться чего-либо другого. Тутмос, полез вверх, проскальзывая по лестнице мимо Хори, Тура и Иштека. Жрец Саи-Херу вдогонку ему потребовал принести ему ещё и воды, желательно теплой. Хори выдохнул облегченно — он все опасался, что, не предупрежденный ни им, ни Нехти, ушастик сболтнет что-то не то. Подумав, он, дождавшись паузы в вопросах, сказал:

— Здесь тесно для нас всех, я поднимусь и проверю посты. Вы, закончив, поднимайтесь на самый верх, на свежий воздух и свет Ра, где и закончим разговор. Нам многое нужно решить и взвесить. Иштека я заберу, если будет потребно еще что-либо, пришлите маджая.

Выбравшись вместе с Богомолом из башни, он отправил его проинструктировать, пока не поздно, Тутмоса, а сам действительно отправился с обходом постов. Крепость оживала — погонщики поили ослов, Тури с двумя помощниками, перетиравшими на ручных мельницах зерно в муку для утреннего хлеба, колдовал у печи. Собачьи пастухи испросили разрешения открыть ворота и выгулять собак. Хори дозволил. Увидев, что из хижины жреца вышел внимательно слушающий Иштека Тутмос, нагруженный запрошенными Саи-Херу вещами, он успокоился. Тутмос порысил к башне, а Богомол, взяв кожаное ведро, отправился к кухне за теплой водой. Дождавшись, пока он взберется с водой наверх, молодой неджес и сам отправился к башне. На площадке никого пока не было, и он бездумно наблюдал за лагерем и пустыней. В башне, тем временем, началась какая-то кутерьма. Чуть погодя Хори понял, в чем дело. Саи-Херу обработал раны у Крюка и Себекнехта и третьего, неопознанного Хори ночью солдата. Сломаные ребра Себекнехта были туго перетянуты полотном. Третий же был перевязан почти весь, правая рука и правая нога были в лубках, голова забинтована, так что молодой неджес так и не узнал, кто это. Теперь стало, наконец, возможно вытянуть их из погреба вверх. Иштек, Тутмос и Тур именно этим и занимались. Измученных бедолаг бережно спустили на веревках к основанию башни. Их уложили — пока было еще холодно, на солнце. Ушастик остался с ними, ухаживать, Тур и Богомол — тоже, отгонять лишних зевак. Все же остальные — жрец, Минмесу, Нехти и старшая пяти кланов — поднялись, наконец, на смотровую площадку башни. Юноша внимательно их оглядел. Видно, что они были потрясены уведенным в погребе, даже светлоглазая маджайка. Но времени приходить в себя у них не было — лагерь просыпался. Хори понял, что он им скажет, но все никак не мог понять самого, на его взгляд, главного — идти вслед за колдунами или оставаться в крепости? И он обратился ко всем сразу:

— Меня учили, что дела нужно делить по степени срочности и степени важности. Есть вещи и важные, и срочные. Есть — важные, но несрочные. Есть же неважные, но срочные, и, наконец, дела неважные, несрочные, но и их необходимо сделать. Первыми надлежит исполнять срочные и важные, разумеется. Затем — срочные, но не важные. Потом — не срочные, но важные и уж последними — несрочные и мелкие. Но, сдается мне, нам сейчас же нужно решить дело срочное, но менее важное — что и как сказать нашим людям. Есть более важные и почти такие же срочные вещи, но эта забота, если не решить ее немедленно, станет не только срочной, но и самой важной. Не родится ли в их душах страх, что поставит под угрозу все задачи отряда и помешает испорлнить самый важный наш долг — оберегать мир и покой страны? А сказать необходимо, иначе слухи и сплетни источат души до дыр.

Затем — надо выполнить еще многое. Пересчитать и сохранить хесемен. Решить, надо ли избавиться от тел Потерянных душ и, если надо, то где и как это сделать. Не опасны ли их тела и не перейдет ли с них проклятие на живых? Мы видели ночью, что происходит с теми, кого они заденут до крови или укусят. Это страшная беда и угроза. Надо также немедля направить гонца с докладом и за подкреплением. Нас осталось мало, а службу необходимо продолжать, ибо беда и дикие негры могут бродить рядом. Надо понять, как очистить башню от их скверны и провести обряды. Надо понять, как и где похоронить погибших солдат. Многое надо понять... И то, что одновременно и самое главное, и почти срочное — как же нам надлежит поступить с теми разбойниками и колдунами, что сотворили это непотребство. Остаться ли отряду в крепости Хесефмаджаиу, каак велит приказ, или преследовать и истребить их? В них я вижу великую угрозу всему живому в Куше и Вавате, и даже в самой Та-Кем. Я хотел бы выслушать ваше мнение немедленно, и затем принять решение. И первой я спрошу госпожу старшую пяти кланов. Сдается мне, она знает о том, как обращаться с измененными и насколько верно я вижу опасность от них лучше нас всех вместе взятых. Главное — скажи, что ты думаешь, как нам говорить с людьми и что делать с Потерянными душами. Включая и погибших солдат — отсылать ли их тела для погребения или этого делать нельзя ни за что?

Маджайка ответила почти не задумавшись:

— То, что случилось — не утаишь, и надо рассказать солдатам и про бой, и про отвагу тех, кто его вел. Главное, что они должны понять, люди твои, что бороться с Потерянными душами можно и нужно. Туши нужно извлечь из башни. Лучше всего их сжечь, но даже под животворящим оком Ра через три-четыре дня угрозы ни в них, ни в коснувшихся их вещах не останется — с их окончательной гибелью проклятье утрачивает силу, хотя и не в тот же миг. Поэтому и солдат погибших можно, поместив в натрон или простую соль, отправить для погребения домой, если таковое необходимо.

— А есть ли ритуал, позволяющий спасти души солдат, ставших перед смертью Измененными, для последнего суда? И даже не только их души. Иштек и Тур, сын Качи, по следам определили, как подверглись проклятью напавшие на нас Измененные. Они умерли достойно и сражаясь. Нет ли пути спасти и их души, невзирая на горе и беды, доставленные ими?

— Спасти можно только тех, кто не успел погубить других людей, остальные же перешли запретную границу и чары тут будут бесполезны и бессильны.

Нехти при этих словах маджайки воспрял духом, ибо Анхи не успел никого коснуться, а Ренефсенеб даже не успел обратиться в Проклятого. Хори подумал и о двух погибших из шайки Крюка, но больше его беспокоило другое:

— Прости, но снова спрошу — доподлинно ли ты уверена, что через несколько дней проклятье исчезнет? Ночью Тур, сын Качи, обжигал вынутые из туш Проклятых стрелы и прочее свое оружие. Он сказал, что если ими ранить человека, то он обратится в Потерянную душу, и что проклятье можно поддерживать долго, обмотав наконечник тряпицей, смоченной водой, а лучше — кровью. Мы хотели тебя попросить помочь нам очистить наше оружие, но это все потом. Главное — нет ли опасности, что и в телах можно продлить действия злых чар?

— В погребе и во тьме башни проклятье в телах Измененных будет жить намного дольше. Так что лучше все же извлечь тела Потерянных душ. Но, закопанные в жаркий песок пустыни, они утратят зло почти так же быстро, как и на солнце. Я не думаю, что твои солдаты захотят приближаться или касаться их туш лишний раз, так что не надо бояться, что проклятье перейдет на них.

— А я вовсе не их опасаюсь. Что, если враги за нами оставили следить двух-трех бунтовщиков поотважней? Подкрасться к могиле проклятых ночью, воткнуть в них стрелы... Достаточно будет ими только ранить — и мы снова будем лицом к лицу с запретными чарами!

На это маджайка не нашла, что ответить.

— Теперь спрошу вас, господин мой и чародей, — обратился молодой командир к херихебу, — сможете ли вы провести очищающие ритуалы с оружием, башней и тушами Проклятых? Вы тоже думаете, что их лучше извлечь наружу? И, самое главное — я попрошу вас обратиться после моего рассказа о ночных бедах к отряду и успокоить их, разобъяснив им попроще, что опасность миновала, если они сами будут соблюдать несколько дней нехитрые правила, и все они вновь под рукой богов?

Жрец задумался. Он все еще выглядел немного ошеломленным. Возможно, потому, что больше других понимал, какую опасность ночная победа отвела от них всех. Но слова молодого неджеса и необходимость успокоить других постепенно стерли заботу с его лица, и вскоре он вновь выглядел величественно, важно и слегка при этом глуповато от этой своей напыщенности.

— Конечно, сын мой, смогу. Туши, безусловно, надо вытащить наружу. Но надо очень хорошо подумать, как это сделать, дабы уберечь тех, кто будет их извлекать наружу, да и всех остальных, от риска. Лик Атона сильнее темных заклятий и поможет избавиться от них скорее. Что до самой башни... Лучше бы ее обжечь изнутри, да где же взять столько топлива в пустыне? А с чарами... Сказать по-правде, у меня не так много осталось зелий для них. Возможно, у госпожи найдется нужное? Или, может быть, она поможет мне своими чарами, если у нее есть сильные снадобья? — он как-то по-особому выделил слово 'сильные', и при этом на него быстро глянул Минмесу, внимательно — госпожа и с удивлением — Нехти.

— Сильных снадобий у меня нет, да ведь и быть не может, — ответила Старшая пяти кланов, тоже выделив 'сильных', — но кое-что есть. Конечно, я поделюсь необходимым и помогу в чарах.

Дав себе слово разобраться с очередной тайной — тайной сильных снадобий, Хори обратился к следущему:

— А вы, достопочтенный писец? Как нам укрепить дух в людях? Вытаскивать ли пред очи Ра туши? Может быть, что-то еще посоветуете? Вы ведь знаете о проклятье, судя по вечернему рассказу, много больше моего.

— Я лишь соглашусь с госпожой и чародейным господином — надо, чтобы все в крепости поняли, что это была трудная, но великая победа и теперь боги надежно хранят нас. Посоветовать что-то ещё? Мне кажется, самым верным будет сломать часть стены башни на нижнем уровне и через пролом веревками вытащить туши наружу. Так мы меньше замараем укрепление изнутри кровью, гноем и плотью Проклятых душ, которые могут быть опасны. А потом надо вновь замуровать пролом, и какое-то время никого в башню не допускать — мы же отправим гонца с докладом о всех этих необычайных и опасных событиях, и, помимо всего прочего, испросим господина начальника конюшен доставить нам с каравном и подкреплением, которое и вправду жизненно необходимо, все необходимое. Провиант для нас и пополнения, соль для тел погибших солдат, дрова либо уголь, и уж потом, испепелив чары огнем, вновь ей пользоваться. И, так же как ты, мой господин, я считаю самым важным вопрос — нужна ли погоня или окажется бесполезной и даже вредной.

— Об этом мы поговорим чуть после. Мы соберемся вновь после того, как построим отряд и произнесем все нужные слова. Соберемся, как и вчера, у меня, только для решения этого дела и все обсудим. И я всех прошу очень-очень подумать. А потом все сказать без утайки. Ибо это самый наш главный вопрос, и его не стоит решать сейчас, второпях. Ну а ты, десятник Нехти, что-нибудь скажешь?

— Не надо нам ждать караван и замуровывать башню — она нам нужна, особенно с учетом того, что враг может быть близко. С проломом достопочтенный писец все правильно сказал — я тоже хотел его предложить, пролом тот. Но вот — у нас в достатке масла. Уж до прихода каравана его точно хватит, так что, когда вытащим Проклятые души на божий свет, надо будет их показать всем, чтобы знали, какая великая победа была одержана, а после закопать внутри крепости, чтобы избежать возможных опасностей колдовства от негров-бунтовщиков тех, а все следы крови и плоти Потерянных в крепости залить маслом и выжечь! Однако я думаю, закапывать их внутри крепости — это напрасное дело. При нужде их колдун сможет повторить обряд. Разве что он отделился от отряда — тут надо говорить со следопытами. И в первую очередь — с западными маджаями госпожи и Иштеком. Так что думаю, на наш совет их тоже нужно будет призвать. Еще раз скажу — если рядом отряд разбойников, что возможно, башня нам сильно нужна. Так что извелечь туши и обжечь ее нужно сегодня же. Только вот перед этим попрошу достопочтенного писца вместе с тобой, отец мой, пересчитать и взвесить весь хесемен, уложить его в новые мешки запечатать его твоей и его печатями. Так будет правильно. И приставить к нему отдельную стражу.

— Согласен. Тогда — строй отряд, десятник.

Глава 34.

Собрались и построились довольно быстро. На площадке перед башней, месте вчерашнего пиршества, стояли все, кроме часовых, диких негров и собак с ослами. Что и как сказать, Хори особо не задумывался, подобно тому, как не задумывается человек о том, что ему делать, чтобы вдохнуть и выдохнуть. Благодаря Иаму и ветеранам отца, он всегда обращался к солдатам без длиннот. Слова были просты, предложения коротки, а задачи и выводы понятны. Он не считал солдат, да и крестьян, как многие писцы и офицеры, особенно молодые, тупыми или бестолковыми. Менее образованными — да, но то не их вина. А вот глупее себя — нет. Скорее, что и подтвердил этой ночью Баи со товарищи — даже более хитроумными. И его задачей было поставить это хитроумие на благо, и изгнать страх. Снова вспомнился Иаму. 'Слова предводителя должны вселить храбрость в сердце. Всяк должен понимать, что все учтено и взвешено, и посильно к решению, а удача вождя прикрывает их своими крыльями. Голос его ведет за собой и способен мять бронзу и рвать медь'.

Поэтому он коротко рассказал, что, сберегая их покой, ночью он с десятником Нехти еще раз проверили посты и крепость. Найденные в погребе тела детей-Проклятых показались ловушкой, уж больно на виду они лежали. Заметив свежую кладку, они призвали часовых и других, в том числе и Тура из негров госпожи пяти кланов себе на подкрепление и взломали ее. Благодаря богам и их собственной предусмотрительности, а также тому, что многие страшные заклятия уже были разрушены достопочтенным жрецом, лагерь был спасен, а Потерянные души побеждены и уничтожены. Но бой с этим страшным врагом воистину был ужасен и они заплатили за победу жизнями четверых храбрых солдат, чьи души, несомненно, обретут достойное посмертие, а родные — великую награду от Великого дома за их доблесть. Не меньшую долю получат и все выжившие, каждый по мере своей доблести и полученным ранам в размерах законной доли, установленной еще Великим и его сыном. Половину своей доли Хори отдаст всем особо отличившимся. Весть о награде стерла тревогу с лиц и настолько возбудила солдат, что, подводя черту, он счел нужным сказать:

— Мы убили проклятых окончательно. И мы убъем любого врага, который осмелится на нас напасть. Только помните — гадюку мы растоптали, но ее зубы — колдун. А он еще бродит с теми воровскими неграми, и покоя нет, пока они живы! Ни нам, ни всей Та-Кем.

Жрец, выступивший сразу за ним, очевидно, не общался с Иаму. Его речь была длинна, сложна и цветиста. Она была полна восхвалений богам и фраз из священных текстов, но вселяла также надежду на божественное покровительство, помощь чарами от жреца и, в те мгновения, когда Саи-Херу переводил дух — что она когда-нибудь закончится. Слушая его в полуха с серьезным и почтительным лицом, Хори вдруг подумал — а вдруг его случайная стрела навскидку сбила с неба самого большогу гуся из стаи? Воистину — кажется, дети и в самом деле были ловушкой. Он понял, что ему мешало и кололо, как дикобраз, которого не спрячешь ни в каком мешке. В этом деле была куча нагроможденных друг на друга несообразностей. Надо было хорошенько подумать. И еще лучше — обсудить все эти несуразицы с Нехти и Иштеком до совета, их опыт, мнение и глаза стоило учитывать. С растущим нетерпением дождавшись, когда жрец наконец-таки закончит свою речь, он снова обратился к солдатам голосом спокойным, твердым и уверенным:

— Итак, мы можем и должны преодолеть всех, даже Измененных. Но нам для покоя и уверенности нужно срочно сделать многое в крепости этой. Десятник Нехти назначит людей на работы и посты. Все должны увидеть, что за ужас нам противостоит, и запомнить, как Великие имена* (имена правящего царя) и слова матери — не прикасайтесь голыми руками, особенно если на них есть раны и царапины, к телам Проклятых душ, во имя ваших жизней! Через несколько дней под лучами Ра или чуть больше — в горячем песке, проклятье спадет и утратит силу. Опасны также вытекающие из тварей кровь, гной, слизь. Поэтому — нам надо разобрать часть стены башни и извлечь через пролом туши. Вы увидите — убить их можно, только пробив им голову, либо вовсе отрубив ее. Но, как и любое живое существо, нежить не сможет ходить, если ей отрубить ногу или раздробить сустав. Не сможет ударить, если сломать или отсечь руку. Смертельны нанесенные ими и укусы, и даже царапины. Именно от царапины уже после боя погиб Ренефсенеб. Биться нужно строем и дружно. С сегодняшнего дня все, включая собачьих пастухов, под началом десятника Нехти, доброго воина Иштека и великого бойца из диких негров Тура, сына Качи, будут учиться приемам и ухваткам, которые помогут им победить Проклятые души. После того, как все посмотрят на измененных, их тела надо будет закопать в песок снаружи стен, но недалеко от ворот. Место выберет Иштек. В самой башне надо будет облить маслом и выжечь все следы от нежити и ее кровь. Дерево надо спасти, поэтому плотникам проверить — нет ли на лестницах и деревянных полах следов крови и плоти Измененных. Все загаженные доски, лестницы и прочее — сложить на солнце и не трогать три дня. Все остальное, что сотворено из дерева и может пострадать от огня — бережно разобрать и сложить на верхних уровнях башни. Огонь от масла не должен быть слабым, но не должен выжечь верхние ярусы. Все это нужно успеть сделать сегодня, ибо, если те безумные бунтовщики нападут на нас, башня к ночи должна быть готова к обороне. Сейчас же всем получить у десятника назначения на работы и приказы на службу. Через четверть стражи все должны успеть вознести молитвы богам, привести себя в порядок, позавтракать и приступить к охране и работам. Туши вытаскивать ослами, привязав веревками. Те части веревок, которые будут соприкасаться с нежитью, затем отсечь, не прикасаясь к опасным местам руками, и закопать вместе с тушами. Разойтись и приступить!

Распустив отряд, молодой неджес подозвал Тутмоса, поручил ему добыть весы и пустые кули, с десяток или около того, и подошел к писцу.

— Я полагаю, нам нужно сейчас решить, что делать с камнем хесемен. С одной стороны, он сильно пострадал и весь покрыт следами от тел Проклятых душ. С другой стороны — я не хочу вводить в соблазн работающих в башне солдат, ибо много его высыпалось из пострадавших мешков. С третьей — нам надо оценить спасенное для царя и назначить справедливую долю в награду солдатам. Я вот что предлагаю — мы прямо сейчас спустимся вниз. Непострадавшие или не сильно пострадавшие мешки мы осторожно поместим в новые чистые кули, взвесим, надпишем вес и запечатаем двумя печатями — вашей и моей. Весь рассыпаный по полу камень лопатами надо ссыпать в отдельно помеченные кули и также опечатать. Затем сложить все кули в охраняемом месте. Потом, когда проклятье развеется, камень из последних, помеченных кулей, надлежит под надзором промыть, заново сложить в мешки, взвесить и снова опечатать. Вес кулей и приблизительную оценку, с подсчетом общей доли награды отличившимся, указать в отчете о событиях этой ночи, который с гонцом надо отправить как можно скорее в Кубан его милости господину Пернеферу. Отчет я тоже попрошу написать вас — и о том, что мы застали вчера утром, и о неграх из пяти кланов колодца Ибхит, и о ночной битве. Я прогляжу его перед отправкой и, если потребуется, попрошу добавить важные подробности либо убрать несущественное, а заодно распишу доли награды отличившимся и погибшим. Главное же — нам нужно подкрепление, и срочно! И никак не меньше трех рук опытных в пустынных стычках воинов.

— Думаю, все это разумно, отец мой. Вижу, что ты уже отдал распоряжения, ибо Тутмос вовсю бежит к нам с кулями и весами.

Действительно, старательный Тутмос уже несся к ним со всем потребным для взвешивания. Коромысло весов было зажато подмышкой, в руках кули. Мотающиеся из стороны в сторону тарелки весов сильно ему мешали, но остановиться и перехватить их как-нибудь поудобней он не решался. Хори подасадовал на себя, что забыл сказать про лопаты, но затем вспомнил — внизу были лопаты, принесенные шайкой Баи. В который уже раз за сутки он полез на башню. Все его тело болело, как после тренировки у Иаму, но он уже как-то притерпелся и разошелся.

Тутмоса все же пришлось отправить в кладовые еще раз — факелы в очередной раз погасли и только один еще тускло догорал.

— Надо будет указать в письме господину Пернеферу, что крайне нужны факелы, масляные светильники и масло для них, иначе мы рискуем остаться без света, — пробормотал Хори.

— Я думаю, список нужд крепости тоже нужно обсудить на совете, чтобы ничего не упустить. Но, признаться, я поражен, как вы смогли победить. Я увидел, что изменения от проклятья уже глубоко вьелись в Потерянных, и они должны были быть сильны и быстры. До этой ночи я был уверен, что двенадцать человек не смогут победить шестерых Потерянных душ.

Хори понимал, что писец старается понемногу выпытать все подробности ночного боя, и лестью, и коварством, но понимал, что не отвечать тоже нельзя.

— Нам повезло, что из дыры они могли выбираться только по одному. Повезло, что я взял негра того, Тура, с его луком, и что он так стреляет. А людей надо было брать меньше. Мы не могли спасти всех, кто пробивал дыру, и они только мешали друг другу. В бою как раз все вышло неплохо, но, будь в погребе еще одна тварь, мы погибли бы все — и в башне, и в лагере. Или если бы Тур не убил двух прямо на выходе из пролома и не ранил третьего.

— Удача везет того, кто умеет запрячь ее в колесницу своей судьбы, и это, без лукавства, великая победа. Но что-то мне мешает успокоиться, господин мой. Не могу пока сказать словами, что точно. Но я ощущаю какую-то неправильность всего, что происходит.

Хори внимательней поглядел на писца. В полутьме среднего яруса, где они были, его лицо было сложно разглядеть, но в голосе и в самом деле слышались тревога и беспокойство. Как бы он не относился к Минмесу, ума и опыта у того предостаточно. И еще это значит, что не его одного тревожат несообразности, то есть он прав, что-то здесь совсем не так, как должно бы быть! Тут их разговор был прерван вернувшимся Тутмосом. Не сговариваясь, а только понятливо глянув друг другу в глаза, они отложили его до совета и спустились в погреб. Хори отметил, что, не смотря на возраст, писец вполне себе силен и ловок. Они, осторожно ступая и опасаясь задеть и сами туши, и натекшую из них жижу, пробрались в погреб. Полутьма милостиво скрыла останки сожранного солдата, и на этот раз Хори обошелся без унизительной тошноты, хотя запах по-прежнему был силен и омерзителен. Правда, в секретном погребе смрад немного развеялся по сравнению с ночью. Тутмос влез туда первым и затем светил им. Они быстро поместили пять целых мешков в кули. Затем, почти так же быстро — два разорванных, но почти не рассыпавшихся мешка. Хори велел Тутмосу передать факел писцу и лопатой собирать, со всей возможной осторожностью, весь рассыпавшийся хесемен, включая и тот, которым были убиты первые два Измененных. Сам же он держал мешок, в который ссыпался камень, раскрытым. Набралось еще два почти полных куля. Затем факел вернулся к Тутмосу, а писец достал из своей каламницы скорняжную иглу с уже вдетой в нее длинной нитью. Крупными стежками он зашил все кули. Нити, правда, не хватило на все мешки, и пришлось мучаться в потемках, еще трижды вставляя в иглу новую. Затем они опечатали своими циллиндрами-печатками мешки. Мода на такие печатки пришла с победами великого Тутмоса, из побежденных стран у перевернутой реки* (Евфрат). Сами нашлепки для печатей были из смеси масла, воска и глины, и долго не пересыхали. Писец добыл их поясной сумки. Дольше всего возились с взвешиванием и надписыванием весов на каждом мешке, но вот, наконец, и с этим покончили. Мешки осторожно, чтобы не замарать их заразой, составили в чистом месте у дальней стены — вряд ли солдаты рискнут их вскрыть, а перед огненным очищением их поднимут наверх. Пока же нужно было выбираться самим. И вновь Хори не мог надышаться чистым воздухом на улице. Переглянувшись с писцом и кивками как бы подтвердив, что продолжат обсуждать несуразности на совете, они разошлись. Раненых уже унесли от башни, и даже пост на день был снят, так что внизу никого не было — все получали утреннюю еду. Но Тутмос был рядом, и обсуждать при нем многое не стоило. Хори направился к поилке и велел Тутмосу полить себе — он вновь ощутил себя нечистым после погреба. Помывшись, он направился к себе, отправив Тутмоса поесть и принести еды и ему. Очень хотелось поговорить до совета с Нехти, еще лучше — с Нехти и Богомолом. Но вот как бы это сделать, не привлекая внимания?

Однако все решилось само собой — оба ждали его в командирском домике. Еще его ждал кувшин пива с трубкой для питья, свежая, еще теплая лепешка, лук и остатки вчерашнего мяса. Сами же его подчиненные времени, судя по всему, не теряли, и свои порции уже приканчивали. От их жующтих и довольных лиц и запаха еды рот юноши наполнился слюнями и в животе заурчало. Он понял, что безумно хочет есть и набросился на снедь, как оголодавший лев на добычу. Пару минут тишину нарушал только тихое чавканье и хруст свежей хлебной корочки да бульканье бутылок. Наконец, с видимым сожалением отстранившись от завтрака, Хори сказал:

— Нам надо поговорить до совета. В этом деле много странного, и я хочу сначала все обсудить с вами.

Глава 35.

Иштек, вопреки обыкновению, помалкивал и ждал, пока выскажется Нехти. Тот хмыкнул, прочистил горло и спросил:

— С чего начать?

— Ну, Иаму говорил мне — начни с мелкого и приблизишься к великому.

Нехти хмыкнул снова, на этот раз не смущенно, а довольно скептически:

— Не знаю, что тут может быть великого — он, чуть помолчав, продолжил — Во-первых, эта крепость заброшена давно и неспроста. Заброшена вся дорога — на ней пересохли два колодца и большому каравану трудно пройти, воды не хватает даже сейчас, зимой. У разбойных же негров тех большое стадо в угоне. Зачем им было сюда идти, рискуя добычей? Конечно, прятаться в заброшенных местах легче, но это неразумно — они не разделились на мелкие стаи по племенам и кланам, а большой отряд легче найти по следам. И на малый отряд воды нужно меньше, значит, путь от колодца к колодцу выстроить проще. Но они разошлись во все стороны мира только тут. И тот же вопрос относительно нас. А мы-то зачем сюда пришли? Зачем охранять заброшенную дорогу без колодцев? Хотя... И негры те воровские, и маджаи с гор... Нет, получается, резон в страже все же есть.

Во-вторых, сам тайник, — словно считая что-то, он разжимал по одному пальцы кулака,— Зачем было прятать сокровище в башне? Проще было бы закопать под приметным деревом или кустом в оазисе — и труда меньше, и спрятать легче. Мы непременно должны были заметить свежую кладку, не Баи, так кто-то другой, даже при не очень внимательном осмотре. А не мы, так и первые же попавшие в подвал. А ее, кладку эту, даже и не постарались спрятать толком. Почему? Считали, что никто не придет? А зачем тогда охранять тайник Потерявшими душу?

В-третьих... Ты видел сами камни хесемен? Не знаю, способен ли ты их оценить. Для этого я должен сначала рассказать тебе о руднике в Ущелье хесемен и нашей службе на нем. Золото и хесемен там добывают издавна. Камень, через который проходят жилы золота, дробят, затем размалывают, просеивают и отделяют золотой песок. Камень же чистый, радость богини, осторожно извлекают друзами. Но есть и камень среднего качества. На руднике работали зимой около ста человек из людей списка, большая часть — в шахтах и на дробилке, но был и лекарь, и повар, и свои десятники для учета и взвешивания. В сезон урожая — меньше, ибо нет заботы важнее зерна, оставались только те, кто дробил запасенный ранее камень. Люди менялись через сорок дней, но не все, а десятками во главе со своим старшим. Их в ущелье охраняло четыре десятка солдат, и от хищных зверей, и от банд. Но зверей уже повыбили, и не только хищных, а что до налетов — так их не было уже так давно, что ограждения рудника не обновлялись и ворота в ущелье закрывались тогда, когда начальником стражи на них стоял добрый воин, за что и поплатились мы все. Главное же, чем занималась теперь охрана — сопровождала смены шахтеров и досматривала их перед выходом, дабы никто не похитил камни или золото с рудника. Сам же груз отправлялся отдельными караванами под крепкой защитой, и всегда — через разные промежутки времени и в тайне.

— И что, никто из шахтеров ничего не похищал? — не удержался от вопроса Хори. Иштек ухмыльнулся, Нехти закатил глаза к небу, вздохнул и ответил:

— Ты понял, но не все. Охрана ущелья менялась, как и работники. Мы — стражи пустыни, но даже ненасытная гиеновая собака не охотится всегда. Нельзя все время проводить в походах, и, как награда и отдых и была эта стража. Потому что в крепость патрульные отряды переводят лишь после четырех месяцев дозоров в пустыне, а охрана рудника тоже считалась службой в пустыне, да еще и была доходной. Раз в десять дней туда прибывал новый десяток и принимал на сорок дней стражу у сменяемого. Да, что-то всегда проносилось в крепость уходящей сменой шахтеров и их десятниками, что-то — самими солдатами. Но во главе этого рудника и других подобных стоят большие люди Юга, которые, собирая ручейки золота и камней из рудников, превращают их в реки из Дома золота и серебра для царя. Мудрый вождь всегда следит, чтобы живущие под его рукой были довольны, но не ленились и не своевольничали. Без этого приработка шахтеров и охраны доход с рудника упал бы, как ни наказывай людей. Помимо палок для пяток нерадивых разумный управляющий имеет и финиковое вино для рачительных. Места там унылые, надо сказать, и развлечений никаких. Но люди видели, что у старших для них есть и дело, и забота. На еде для стражи и шахтеров не экономили, и всякий понимал, что только от его работы зависит, сколько и каких камней ему дозволено будет взять управителем при смене. Правила знали все. Никто не смел покуситься на чистое золото и лучшие камни — это царская доля. Никто не смел взять больше положенного. За шахтерами наблюдали мы, а за нами — наши начальники, и, в итоге — владыка дома серебра и золота со своими людьми, ибо все места, где можно сбыть нажитое на руднике, в их руках. Тех, кто нарушал законы царя и правила, наказывали строго и быстро. Старшим над стражей был десятник того отряда, который должен был смениться. Мой же десяток прибыл только лишь за пять дней до набега, и я был самым младшим из командиров. Как и другие десятки, мы уже были на руднике в ущелье не раз, и в службе для нас не было ничего нового. И, конечно, цену камням мы знали уже не понаслышке. Думаешь, к чему я все это поведал? Могу тебе сказать, что с рудника негры те воровские взяли не все, не было у них такой возможности, а только лишь золото и наилучшие камни. Так вот, одна из странностей по камням в башне: здесь в тайнике вовсе нет золота, только камни, и именно в мешках из рудника в ущелье. Но камни частью самые худшие, из тех, что похитили, а частью вовсе не те, совсем плохие, каких эти негры разбойные и не брали. Камни подменили. И этой подмены не разглядел бы никто, если б не послали сюда наш десяток. И я сильно сомневаюсь, что за этим стоят негры те воровские. Но это только одна странность. Тут странности как саркофаги, что хранят мумию семера, вложены одна в другую в пять слоев, и как змеи в брачный сезон — сплетаются одна с другой так, что и не разобрать, где заканчивается одна и начинается другая. Так вот другая странность с камнями теми... Ты же знаешь цену раба. Не человека списка, хему несут, а полного раба, баку? И, верное дело, ты знаешь, что, даже под рукой Великого дома в Вавате и особенно Куше и сейчас еше часто племена, кланы и деревни устраивают набеги друг на друга? Не войну, а набег за скотом, понимаешь? Молодежь показывает удаль и сноровку, ну и богатство тоже важно — от добычи... Людей при этом стараются не убивать, а похищать. А ты знаешь почему? Когда платят выкуп за похищеного свободного, его цена вдвое выше, чем за баку, а за знатного человека или старейшину и еще больше. И ведь выкупают. Знатных — их родичи, а бедных — всей деревней или кланом. А теперь посчитай. Двое детей и шесть, нет, восемь взрослых убили, чтобы запечатать тайной этот так плохо скрытый клад, да еще детей положили так, чтобы уж наверняка навести на кладку тайника. Все это сокровище в погребе едва ли столько стоит, сколько составит выкуп за этих десятерых. Зачем? Поверь, при всей кровожадности бунтовщиков и разбойников, они не будут уменьшать свою добычу без причины. Они набрали скота, причем брали только самых лучших и дорогих животных, и необычайно большой полон. Никогда раньше я не видел столько пленных в угоне, но даже так — перебить десять человек полона слишком дорогое удовольствие, разве что их боги зачем-то требовали жертву. Но — жертву! Ни один бог не возрадуется Потерянным душам!

Нехти отхлебнул из тыквенной бутыли пиво, глянул на свой кулак с тремя отогнутыми пальцами, отогнул четвертый и продолжил:

— Дальше: зачем нашим начальникам было сюда отправлять ТАКОЙ отряд? Я почти уверен, что это вовсе не придумка господина конюшен и коменданта. Пернеферу хороший командир, я давно его знаю и был рад, когда его назначили комендантом Кубана. Скорее всего, он получил такой приказ — отослать сюда только твоих джаму, а уж меня с выжившими в ущелье и поводырей собак добавил по своей воле. Откуда, хотелось бы мне одним глазом узнать, пришел такой приказ?

В-пятых — мне непонятен писец Минмесу. Я знаю жреца Саи-Херу. Тот, несомненно, жрец-херихеб из храма Гора, владыки Кубана, и, несомненно, знаком с писцом тем и знал его раньше. Но я-то вот не ведал до этого похода достопочтенного Минмесу и не встречал его в Кубане! Пусть я больше времени проводил в пустыне, а не в крепости, но все же знаю там почти всех. Заметь — он рассказал нам о забытом и проклятом князе Юга и том, как он сам оказался связан с этим делом, хотя, я уверен, рассказал далеко не все, что мог бы и что нам было бы полезно, но поведал все только после давления госпожи из края Ибхут и твоего. И нам ничего не известно — где был он и что делал все прошлое царствование, а это больше десятка лет! Он очень непонятен, странен и опасен, вот что я думаю о нем, жреце этом. Он, несомненно, глаза и уши, но вот чьи? И именно он оказывается в нашем отряде!

В-шестых — дикие негры и, главное, сама их госпожа. Я не сомневаюсь, что она воистину старшая пяти кланов. Тур подчиняется одному ее взгляду мгновенно, а уж таких великих воинов, как он, я хотел бы иметь только по свою сторону строя щитов. Значит, не простой она человек. Да и то, что она древней крови, говорит само за себя. И в том, что в их земле голод и бедствие — я тоже почти не сомневаюсь. Но вот что именно сама старшая отправится со столь малым караваном за едой — не верю. Думаю я, что она великая колдунья с великой властью над людьми и духами, старшая та, и думаю, что не связана она с бунтом и теми разбойными неграми. Но вот с Потерянными душами, кажется мне, не так все просто. Пока я вижу так, что именно из-за них она здесь, и вижу ее великое опасение. Боюсь, она знает и предвидит о них много страшного и ее цель победить это непотребство и, главное — найти и погубить колдуна или колдунов, творящих это злое и запретное чародейство. Я чую, что она не случайно оказалась ночью на нашем пути с Туром. И кажется мне после ночи этой, что Тур обучен биться с Измененными. И бъется с ними не первый раз. Хотел бы я ее спросить, но боюсь... Колдуна сердить — жизнь коротить, сам знаешь. А вот тебе она сказать может. Какая-то между вами связь, это видно, какое-то предназначенье в вашей встрече. Ты спросил бы у нее, командир?

— Я и сам с ней хочу поговорить и поговорю. Она обещала растолковать мой сегодняшний сон, уж больно он странный. Заодно и попытаюсь разузнать побольше. Ну а ты, Богомол, что думаешь?

— Не думаю. Знаю. Следы. Сюда пришло два отряда. Один — разбойники, со скотом и пленными. Второй — тот жрец или семер, про которого я говорил, и его охрана. В охране все — добрые воины, но не все — воины пустыни. Не знаю, с кем пришел колдун, но, скорее всего, это именно он ушел с семером. Разбойники ушли тремя отрядами. Один со скотом, второй — с пленными. И третий, маленький, всего трое их — с колдуном и семером. И еще. Отряд семера уходил с грузом большим, чем пришел. Хотя и пришел тоже с поклажей на ослах. Но на обратном пути ослов стало больше.

— И еще одна странность, — сказал Богомол, подумав, — так выходит, что колдун полагал, что будет два умертвия, отожравшиеся на шести связаных пленниках. Но его планы порушил воин тот, большой негр. Почему в умертвие не превратили его? Такой проклятый точно перебил бы всех связанных и справится с ним нам могло и не удасться.

Хори задумался. Что-то начало складываться, но он боялся спугнуть неоформившуюся мысль, и молодой неджес начал неторопливо рассуждать вслух, раскладывая услышанное и надуманное по полочкам:

— Как-то непонятно мне. Тем разбойникам сильно повезло с мятежом. Скажи мне, десятник, и ты, Иштек — отчего случаются в этих землях бунты? Я слышал о подобном и раньше, и кажется мне, что мятежи тут приключаются намного чаще, чем в Абу. Неужели тяготы столь непосильны а жизнь под рукой Великого дома столь тяжела, тяжелей, чем для крестьян в Черной земле? Это не мятежные слова, я и вправду не понимаю, поскольку не знаю жизни здесь.

— Ну и вопросы у тебя, отец мой! Я — нехсиу, но я давно связал свою жизнь с армией Та-Кем. И рассуждаю как солдат, но понимающий нехсиу и маждаев. Помнишь, я сказал, что часто случаются набеги деревень друг на друга? Некоторые кланы враждуют поколениями. Если посчитать, то никто не в прибытке, лишь обиды плодятся и множатся. Как тебе сказать? В Куше и Вавате у черного люда не больше податей и повинностей, чем в Та-Кем, даже меньше, пожалуй — уж я-то служу долго и был и внизу* (т.е., ниже по течению), и даже в странах Джахи* (Финикия) и Фенху* (Палестина). Тут народ такой... Маджаи раньше были люд вольный и ни от кого страху не имели... И всяк делал, что хотел, никакой власти над собой они не терпели, и кланяться никому не желали. Только вот получается так, что, не признавая никакой власти над собой, приходится признавать власть любого. Любого, кто сильней, Получается так, что, либо власть одного, либо власть любого. Скажу тебе, как человек поживший и так, и эдак, что лучше всего разумное сочетание. Потому, что власть одного, не ограниченная ничем — ни богами, ни представлениями о добром и дурном, ни обязанностями этого одного перед своим народом — это порядок, как его представляет этот один и великий страх для всех остальных. А воля — это отсутствие страха, но и отсутствие порядка. В любой из дней может найтись тот, чья воля и сила больше, и он отберет у тебя все, и даже жизнь твоя будет в его воле. Но вот погляди, отец мой, даже боги Гор с Сетом воюют, однако оба они — змееборцы и плывут каждую ночь с Ра на его ладье в сражение со змеем Апопом, и бьются с ним плечом к плечу. Гор — порядок, закон и правила. И страх. Сет — даже не свобода, а — воля! Хаос и желание. И все же Ра держит их обоих при себе. Потому что, если Порядок навсегда победит Хаос, Страх — Волю, Гор — Сета, или же если Сет победит навсегда Гора, Свобода — Обязанности, а Воля — Страх, очень быстро люди станут несчастными. Нет счастья человеку ни при Горе, ни при Сете, только в их борьбе есть возможность для жизни рода людского. И они, Гор с Сетом, Порядок с Волей — в вечной борьбе, а Ра во имя жизни на земле не дает никому победить окончательно, они лишь ненадолго одерживают верх. И иногда благо людское — победа Гора, а иногда — победа Сета. Но уж больно близки те времена, когда эта земля была целиком во власти Сета, и Сет правил в ней очень долго. Люди устали от воли. Точнее, от своеволия, от бесконечной вражды и набегов всех против всех. И земля эта, Куш и Вават, стала ждать того, кто придет и наведет порядок. Поэтому Великий с такой легкостью взял ее под свою ладонь. Но и время Сета не забылось и многое установленное как обычай вышло из него, времени этого. И потому, памятуя об этом, князья Юга давали Кушу повинностей в меру, даже более посильную, чем в Та-Кем. Правда, всегда находились писцы и управители, думающие про себя, что они умнее прочих, потому что носят юбку из тонкого льна, разукрашенную по последним дворцовым правилам и умащающиеся благовониями, которые наиболее приятны его Величеству, да будет он жив, здоров и правит миллион лет, именно в этом году. Многие из них, приезжая из Та-Кем, видят, что жизнь тут проще, и люди проще. Видят, что по сравнению со столицами и даже просто большими городами все намного менее обустроено. И начинают считать, что они намного развитей и культурней живущих тут, да и в любом другом месте, что даже и отчасти верно. Но почему-то они сейчас же делают вывод, что все остальные намного глупее. А это ошибка. Одно не следует из другого, ум с достатком и городскими приятностями часто никак не связаны. Умных людей везде примерно одинаково. И то, что люди тут живут проще и не так пышно, не желая из всего извлекать золото и выгоду, вызвано не тем, что они глупее. Просто они живут по-другому. Но когда их обманывают и грабят, они это видят, и терпят лишь до поры, помня времена Сета. И еще одно — много простых людей было ввезено сюда снизу, для увеличения урожаев и правильной обработки земли, и поселения их стояли рядом с поселениями нехсиу. И хотя жили все мирно и ровно, но и земли были переделены, многие пастбища нехсиу стали пашней, и мелкие обиды копились годами. И вот эти-то поселения и становятся дровами, разгорающимися в пламени бунта. Искру высекает писец, обобравший деревню или клан, а сгорают крестьяне. И не всегда приехавшие снизу — в иных местах низовых больше, и страдали как раз нехсиу. Любое восстание всегда начинается с проведения черты — тут мы, а тут — они. И мы всегда — против них. Даже если вчера ты был у одного из 'них' в гостях на празднике урожая, или он у тебя — на пиру по случаю себи у старшего сына, почуяв в воздухе горечь близкого бунта, стоит позаботиться о спасении своих душ. И как можно раньше, потому что с началом мятежа для 'них' ты станешь пустым местом. А еще вернее — добычей и жертвой. Или — наоборот, 'они' для 'нас'. Чья сила будет сильнее. И любой бунт можно пропустить из дворца князя Юга или палат чати, но тут, на месте, все всегда все знают. Или, по меньшей мере, догадываются задолго до того, как заполыхает огонь. Весы обид и притязаний у каждого есть в сердце его. Часто ожидание бунта страшнее даже его самого, ибо ожидание это смывает душу человеческую. Ты загодя привыкаешь смотреть на соседа как на убийцу. Или жертву. Он перестает быть соседом, другом, помощником в беде. Он — нож у твоего горла или баран, которого ты режешь к пиру... Бунт вымарывает обычную и привычную жизнь, прекращает все правила, законы и клятвы. Бунт — это смерть прошлого без рождения будущего, прорвавшаяся плотина, и вместо воды — безумие Сета и крови. Старой жизни больше нет, а новой может не быть. Всевластье Сета — значит, я могу все, что мне угодно, сделать. Я перестаю быть змеей, ползающей у ног владыки, и становлюсь богом, исполняющим свои желания. Смерть и жизнь 'их', других, в моих руках, я — Аммут для них и могу все. Но и 'они' со мной могут сотворить все, что только смогут помыслить. Потому и наказание за бунт — только смерть.

— Бунт пожирает всех, но в первую очередь — слабых и непричастных. В бунте всегда виноваты обе стороны, и ни одна не лучше. Единственное, чем можно спасти как можно больше людей — задавить его как можно раньше. Только при этом опять гибнут в первую очередь не виновные, а попавшиеся под руку. Возможно, они виноваты. А возможно — виноваты только тем, что попались, — пробурчал Ищтек.

— Получается, что этот мятеж не был таким уж неожиданным? И разбойники, воспользовавшись бунтом и неразберихой, проскользнули в неохраняемую щель, разбились на отряды и занялись грабежом. Причем кажется, что и о щели той им было известно. Так что вероятно, что этот неизвестный жрец либо семер с одной стороны, и колдун и его приспешники, с другой, причастны к разжиганию бунта, для скрытия следов своих дел? И вот: набрав скота и полона в разных местах, воровские негры снова собрались отрядом и напали на рудник, захватив еще и золото с хесемен. Затем они пришли сюда и тут встретились с отрядом этого непонятного семера или жреца. Сделав плохо спрятанный тайник, дали колдуну сотворить злое чародейство, причем семер наблюдал за этим и не мешал. После чего колдун и часть груза, возможно, золота и хесемен, убыла с семером и колдуном, а разбойники разошлись в две стороны. И при этом кто-то подменил камни. И, если так, то тогда и нападение на рудник тоже было заранее подготовлено и продумано. Мне кажется, или выглядит так, что полон и скот, который разбойники увели с собой, был собран лишь их желанием и алчностью? И даже подмена камней тут тоже лишь дополнение к главному. А главной была встреча семера и колдуна? И полон был таким большим именно из-за нужды убить многих? Например, чтобы колдун мог на ком-то показать свою злую волшбу семеру и доказать, что он умеет поднимать мертвых и превращать их в Потерявших душу? А, доказав это, он отправился с семером для каких-то неясных, но вряд ли добрых, целей? Мне кажется, или мы должны были найти клад, наткнуться на Измененных и погибнуть? А затем про гибель нашего отряда семер так или иначе получил бы отчет? И потому и выбрали эту крепость — чтобы зараза не разошлась далеко. Ведь, если я правильно понял, Потерянные души не могут далеко уйти под солнцем пустыни и любят тень и мрак? Только, хотел бы я знать — как бы их потом уничтожили? Или колдун знает заклинание, чтобы ими править или убить? И еще — часть золота, видимо, убыла с семером и колдуном. И, верно, это доля колдуна и пойдет она на оплату других недобрых дел? То есть тот таинственный семер расплатился жизнями людей и золотом царя за всю эту несомненную измену — мятеж, гибель и разграбление подданных Великого дома и святотатство? И потому этот кто-то могущественный выбрал, как алтарь для непотребного колдовства, заброшенную крепость, Хесефмаджаиу, а наш отряд — как жертву на этот алтарь, но не богам, а Проклятым душам? И еще при отряде оказался писец, который совсем не писец, и который слишком многое знает об Измененных и о забытых вельможах. Но тогда вряд ли он послан теми, кто все это затеял, ибо опасность гибели для него не меньше, чем для нас. То есть глаза и уши кого-то важного, но, скорее всего, не того злокозненного и преступного семера, а, возможно, его врага, оказываются в нашем отряде именно там и тогда, когда на свет божий вылезают умертвия, бунт, ограбление рудника и дикие негры с восхода. Значит, у кого-то не менее важного, великого и могущественного есть подозрения на счет этого злокозненного и преступного семера или жреца, и он пытается все вызнать о нем и намереньях его, но в тайне. И, если ему станет ясно, что мы разузнали многое и о нем, и о семере том, то наша жизнь станет не дороже рыбъей чешуи еще и с этой стороны? И, кстати, в то же время с дикими неграми здесь оказывается их госпожа и великая колдунья, якобы для снискания пропитания людям своим, но со стражей, привычной биться и с людьми, и с умертвиями. Похоже, что она либо разузнала все заранее от своих глаз и ушей, либо воистину великая колдунья, которая тоже может погубить нас, если мы встанем на пути ее колесницы, почти не заметив. Ну и, наконец, сами Потерянные души. И посредине всего этого великолепия находимся мы с нашими надеждами выжить, для чего мы уже убили шесть Проклятых душ, заплатив жизнями своих четверых солдат. И должны сейчас провести совет с людьми, про которых мы даже не знаем, в чем им можно доверять и каковы их истинные цели. И можно ли открыть им все то, что мы узнали и поняли. А на совете решить совместно с ними — должны ли мы преследовать колдуна и явного для нас изменника и преступника, наделенного силой, властью и могуществом? Причем не объясняя им, всем остальным, про измену семера или жреца, ибо воистину это знание смертоносно. И уж тем более — про его связь с колдуном. И, кстати, если мы отправимся в погоню, то что мы будем делать, если нагоним его, этого вельможу? Хватаем за руку, например, носителя опахала у левой руки царя и обвиняем его в измене? И как мы одолеем колдуна, плодящего умертвия и повелевающего ими?

Или же нам всем остаться в крепости, как велел изначальный приказ, при этом рискуя заслужить обвинение в неисполнении долга и измене для меня и Нехти, за что, несомненно, нас казнят — ибо неясно, что знает и понял, в первую очередь, писец и в чьи могущественные уши он вложит свои слова. Но и про жреца Саи-Херу не стоит забывать — кому и что доложит он и какие выводы из этого доклада будут? Не скажет ли неизвестный повелитель писца или Верховный жрец Гора, до которого дойдет послание Саи-Херу, что мы всё знали о неизвестном изменнике-семере, но покрывали его, не отправившись в погоню? Потому что, по закону, тот, кто знает про измену и имеет силу и власть пресечь ее, а это как раз мы с Нехти, но не сделает этого, сам является изменником. И кара ему предписана такая же, как и за саму измену, то есть, поскольку мы не царской или княжеской крови — посажение на кол либо четвертование. Я ничего не упустил?

Нехти и Иштек ошеломленно молчали. Теперь, после слов командира, картина складывалась намного гаже, чем раньше им казалось.

Глава 36.

— И чего мне вот кажется, что в башне было спокойней и тише? — флегматично изрек наконец Богомол.

— Ты преувеличиваешь наши опасности, — подумав, сказал Нехти, — Никто, кроме Богомола и нас, не знает про жреца или семера. След в пустыне, да еще давний — это не высеченный на стене храма священным письмом отчет о походе царя. Его не прочтешь через день так же, как вчера. Время и ветер съедает его быстро. Да и прочесть сумел только Иштек.

— Иштек, друг мой, скажи, — ехидно спросил Хори, — после ночи в башне тебе не кажется, что Тур не менее искусен, чем ты, в распутывании следов? Как ты думаешь, он или другой страж Старшей пяти кланов не поинтересовались, для покоя и радости их госпожи, какой отряд куда направился и откуда пришел? И не поняли ли они по следу, кто там был?

— Это все так, отец мой, — серьезно сказал Богомол, — Но, сдается мне, госпожа плывет в нашей лодке, а не в ладье писца. У важных чинов Двух земель ей не будет той веры и того внимания, которого она воистину заслуживает. Да и ей, не сочти слова мои за злоумышление против власти, это все равно. Ей безразличны устремления великих людей из столиц. Рука Та-Кем не простирается над землей пяти кланов, и живут они своим разумом и волей. Но вот Потерянные души и, главное, породивший их колдун, дело другое. Тут, как кажется мне, большее, чем только опасение нежити. Тут дела колдовские и нам туда влезать точно не стоит. Могу только предположить, что колдун нарушил настолько важные заповеди, что против него встанут все колдуны Куша и Вавата. Возможно, бунт еще нужен был и для того, чтобы уменьшить их, почитаемых племенами колдунов, власть и влияние. Ибо после бунта они должны быть ниже, чем змея ползет, и тише, чем камень думает. Так что она сама захочет с тобой поладить.

— И я так думаю, — поддержал Богомола десятник, — так что вот тебе еще одна причина поговорить с госпожой и все разъяснить. А для жреца и пронырливого господина Минмесу — правда, и ничего, кроме правды. Но не вся правда. Измененные, воровские негры, полон, два отряда пришло — один с колдуном, второй с полоном. Колдун, злое волшебство. Три отряда ушло, один со скотом, второй с полоном, третий — с колдуном. И ни слова — про подмену камней и семера! И решаем на совете — остаемся в крепости или идем в погоню, но, конечно, твое слово — последнее. Свое мнение я уже сказал. И оно не поменялось даже после всего, что мы прояснили тут для себя. Надо оставаться в крепости, думаю я. Нам просто некем ловить никакой из отрядов разбойников, зато есть приказ охранять крепость. Ничего, из того, о чем мы утром говорили на башне, не поменялось. Только Иштек уточнил со следами. Но негров тех западных призвать на совет надо. И опять — только после разговора с их госпожой.

— И снова я скажу — посмотрим. Что до госпожи — то вы, пожалуй, правы. Хотя и позабыли одну вещь — когда она рассказывала про купца, который не купец, она рассказала и о встрече двух колдунов из народа их с семером и жрецом из Та-Кем. Так что про измену мы, может, доподлинно не знаем, но догадываемся и будем по-прежнему как роженица на родильных кирпичах. Иштек, призови ее к нам, я хочу узнать у нее толкование сна.

Богомол поднялся, подошел ко входу, откинул циновку, его занавешивающую. Оглядевшись, он рявкнул:

— Тутмос! Сюда!

Дробный, даже на слух старательный топот возвестил, что самоназначенный денщик уже здесь.

— Командир желает поговорить с госпожой о своем сне. Беги и пригласи ее, да не забудь принести потом всем питье! — важно изрек Богомол, и, судя по звукам, Тутмос немедленно порысил выполнять приказание.

— Я же тебе приказал, — слегка раздраженно сказал Хори.

— А я — ему. Так правильней, меньше внимания писца или жреца будет к этому делу, — извиняющимся тоном сказал долговязый маджай.

— Ладно, пожалуй, ты прав. Кстати, пока Тутмос бегает, — вспомнив кое-что, спросил юноша, — что такое 'сильные снадобья'? И почему вопрос жреца о них вызвал такое удивление?

— Я так думаю, что господин Саи-Херу с присущим ему апломбом пытался вызнать, насколько госпожа чиста. 'Сильные снадобья' — это те, что приготовлены из человеческих плоти и жира. Они запретны для тех, кто верит в богов Та-Кем или наших светлых богов и духов. Но до сих пор многие колдуны из маджаев почитают и старых богов. И втайне проводят многие ритуалы, которые не вызовут радости у жрецов. Колдуны эти считают, что нет абсолютного добра и абсолютного зла. Есть равновесие, которое нельзя разрушать. Я многого и сам не знаю, хотя и попал в армию из-за подобного.

— Это как?

— Сильные снадобья особенно сильны при соблюдении особых условий. Их готовят в определенное время, при соблюдении всяческих тайных вещей и произнесении нужных заклинаний. Но, если тот, из чьей плоти приготовлено снадобье, отвечает особым условиям, зелье будет особенно могучим и воистину волшебным. Особые условия — это, например, белая кожа, волосы и красные глаза. Или ребенок вдовы, родившийся после смерти своего отца и принесенный в жертву особым образом до обряда инициации. Особенно если это — двойня. И, если про белых людей ничего иного не известно, про ребенка вдовы знают все: если он сможет выжить и его не изловят ученики колдуна из чужого племени до совершенных лет, то он станет великим воином, вождем или колдуном. Их от рождения берут под опеку лучшие воины из воинских сообществ, обучают и стерегут их. Ну, а вражеские воины устраивают на них охоту. Я как раз сын вдовы... Но вот госпожа! Мы продолжим позже, отец мой...

И в самом деле, циновка колыхнулась, пропустив маджайку. За ней прокрался Тутмос, с тыквенными бутылями воды и пива.

— Мы пока пойдем, командир, проверим все, как ты приказал, — сказал Нехти, поднимаясь на ноги. Почти одновременно с ним встал и Иштек — известное дело, что толкование снов не нуждается в лишних ушах. Тутмос явно этого не понимал и попытался остаться убрать со стола, но, стушевавшись под суровым взглядом десятника, подхватил лишь ближайшие к нему пустые блюда и бутыли и исчез. За ним вышел Иштек, а Нехти, задержавшись в дверном проеме, обернулся и сказал:

— Я пока задержу жреца и писца, чтобы они не мешали толкованию и предсказанию. Сколько вам потребуется время, госпожа?

— Пока не знаю. Все зависит от сна. Но не меньше, чем нужно времени, чтобы спокойным шагом пройти одну двадцатую шема* (чуть больше 3 км) по ровной и доброй дороге.

— Я понял. Вас никто не побеспокоит, — ответил десятник, поклонился учтиво и вышел, задернув занавеску. Старшая посмотрела, как та слегка покачивается в дверном проеме и, не поворачивая головы, спросила уже у Хори:

— Тебе взаправду нужно истолковать сон? Или ты хочешь продолжить тот разговор, что случился утром на башне?

— Сказать держа перо Маат в руке — и то, и другое. Но прежде всего, хочу спросить тебя — зачем ты здесь? Только не говори про голод — можно ведь было послать кого-нибудь попроще. И 'здесь' — это именно здесь, в крепости Хесефмаджаиу, а не просто в пустыне. От того, что ты ответишь и как, будет понятно — состоится ли наш разговор и доверюсь ли я твоему толкованию сна.

— Я поняла и увидела тебя, молодой вождь. Но и я тебя попрошу ответить потом так же честно, как скажу тебе все сейчас я сама. Вопрос будет — что и почему ты скрываешь от писца и херихеба?

Да, ты прав. Не только голод причина тому, что я здесь. Про голод я не лгала, и золото для мены мы собрали воистину не сразу, и еды пяти кланом потребно много и быстро. И про двух пропавших колдунов и слуг их — правда. Но я и моя стража здесь не из-за них. Мы знаем уже, что их знаний не хватит для создания проклятья Потерянных душ. И про важных людей ваших земель правда. Но и не из-за них мы явились сюда. Они, как и все в ваших землях, ничего не смыслят в колдовстве. Мы тут по одной причине — меня послал сюда Круг Старших Земли Первопришедших как сильную колдунью, а их — как моих стражников. Мы должны найти и казнить смертью лишь одного преступника. Он теперь известен и тебе, ибо проведали мы, что за многими бедами последних лет, включая и мятеж, стоит кузнец тот проклятый, о котором рассказывал нам достопочтенный Минмесу. Мы все полагали его мертвым из-за его старости, но он до сих пор жив и крепок. Он, хоть писец и не поведал того, что сталось с ним после падения князя, скрывался не от вашего царя и его закона, а от Круга, зная, что для него у нас только одно наказание — смерть без посмертия. Он, хоть и стар неимоверно — но ловок и хитер. Он как-то прознал про купца, про колдунов-Воронов, и тоже явился на эту встречу. Мы не знаем, с кем он увиделся из ваших Великих людей, и тем более — что там говорили. Но мы знаем, что теперь он старший у тех двух шаманов-воронов, и здесь, в этой крепости Хесефмаджаиу, удаленной и непосещаемой, он должен был показать свое колдовство. Знаем мы это потому, что один из учеников колдуна-Ворона, поняв и устрашившись того, что они сотворят, бежал. И смог не только бежать, но и дойти до наших земель — к Воронам он идти побоялся. Мы спешили, но не успели на само чародейство. И весть добралась поздно, и из-за бунта мы должны были, встреться нам на пути ваши солдаты, выглядеть мирно и безопасно, потому я и взяла свою дочь и прочих женщин. Но они все — сильные колдуньи. Кроме детей, конечно, те еще пока только начинают учиться, а двое так и вовсе слишком малы. Безусловно, наших сил не хватило бы ни помешать ритуалу, ни, тем более, победить бунтовщиков. Наша цель — колдун, и мы могли бы похитить его.

— Вы бы и сами не ушли далеко, тем более — с детьми, животными и пленником. Неужели тебе не жалко собственную дочь?

— О нет, караван бы пошел куда и должен, там, где дозволен вольным маджаям обмен — в Кубан или Анибу, как сказали твои люди. Мы были бы втроем. И успели бы развоплотить души кузнеца, а остальное уже не так важно.

— Вы готовы заплатить своими жизнями за его одну? Что же он сотворил такого, чтобы такая мена стала справедливой? Все знают, что нубийские колдуны самые сильные, и многое делают кровавого и страшного. Я думал, им позволено вашими богами творить такие чары...

— Ты, судя по всему, не видишь разницы между жрецом, магом и шаманом. Колдуном и в вашем, и в наших языках можно назвать их всех. Но они очень разные по своей сути. Дозволь, я тебе объясню. Смотри — вот жрец, он силен, но он силен только в храме и силой своего бога, к которому обращены молитвы и жертвы. В мольбы и чары жрец вплетает силу бога, но эта сила не его, а заемная, из верхнего мира, от богов. Да и сам он живет только в среднем мире. И потому в храме чудеса случаются чаще, я имею в виду настоящие чудеса, а не обман бессовестных. Жрец-лекарь или херихеб творят чары не используя силу храма, и поэтому сила их, даже при наличии малого алтаря, как у твоего жреца, намного меньше. Лекарь, кроме молитв и заклинаний, обязан знать лекарства и свойства трав, веществ и снадобий, их составляющих, и природу человека и его хвори. Многие, я слышала, занимаются только какой-то одной группой болезней, и достигли в лечении их небывалых высот. Но и они, используя всякие вспомогательные вещи, живут в среднем мире. Шаман же — это совсем иное. Шаман — ходящий по мирам. Посредник между мирами, между людьми и богами и духами. Ибо в верхнем и нижнем мире, кроме богов и душ умерших, живет множество духов. Шаман уважает жизнь не только людей, но и зверей, птиц, рыб, насекомых, камней и песка. Он всю жизнь учится распознавать движение жизни, духов и богов. Делая что-либо — излечивая, вызывая дождь или ветер, призывая удачу на охоте или губя врагов на войне, он должен это делать так, чтобы движение жизни не нарушилось и соблюдалось равновесие. Равновесие между людьми, богами, самим сущим, и главное — чтобы границы миров не нарушились. Ходя между мирами, он должен не допускать их друг в друга. Потому иногда нам приходится делать то, что вашему народу кажется жестоким и страшным — по требованию духов-покровителей или для соблюдения равновесия. Излечивая, надо взять чьи-то другие жизнь или здоровье. И неважно — птаха эта, зверь, трава или другой человек. Давая плодородие деревне, иногда приходится на поле приносить в жертву жителя этой деревни. Вы тоже это когда-то знали. Для великого плодородия великой страны на празднике Хеб-Сед приносили в жертву царя, чья сила пошла на убыль, и царь с гордостью шел на эту смерть. Быть царем или шаманом — не счастье, а тяжелая ноша. Быть шаманом — не дар, а бремя. Множество запретов налагаются на шамана. Нарушив их, он утратит силу, или, нарушив равновесие и отведя беду от себя, обратит ее, беду эту на ближних или весь мир. Вылечивая, часто шаман потом болеет сам. А тот кузнец своими чарами нарушил сразу множество великих запретов. Он смешал границы миров, он не пустил души умерших в верхний мир. Он погубил невинных. И он не заплатил цену, найдя способ отвести от себя расплату. Но это значит, что, не остановив и не заставив его заплатитьт за свои провинности, мы впустим в мир беды, вызванные нарушением законов мира, духов и богов и исказим движение жизни. И чем быстрее мы погубим его, тем меньше возмущений будет между мирами. Так что ты прав, я тут не случайно. Гадания и духи сказали мне, что здесь, в этой крепости, будут ответы на многие вопросы. Я думала, что тут мы победим колдуна. Но, добравшись досюда, мы увидели тебя и твоих людей, а колдун уже остудил свой след и замел его. Я узнала о превращенных в Проклятые души детях и думала, что испытания могущества колдуна на этом завершились. Поначалу писец вызывал мою тревогу — я думала, что он прислан теми Великими, что испытывали колдовские умения кузнеца. Но его рассказ, и, главное, гадание и разговор с духами показали мне, что он тут ни при чем. Однако тревога моя все нарастала, и ночью я почувствовала, что рядом началось событие, грозное многими бедами потом. Поэтому я с Туром выбежала на двор крепости. И столкнулась с тобой. А дальше было то, что было. И теперь я точно знаю, что тут, в крепости этой, не случайно не только я, но и ты. Ты — ось, на которой висят весы. А я должна их успокоить. Но скажу тебе сразу — у тебя впереди много бед и опасностей. Поэтому важен твой сон и твой ответ на вопрос — почему ты не веришь ни писцу, ни жрецу?

Глава 36.

— И чего мне вот кажется, что в башне было спокойней и тише? — флегматично изрек наконец Богомол.

— Ты преувеличиваешь наши опасности, — подумав, сказал Нехти, — Никто, кроме Богомола и нас, не знает про жреца или семера. След в пустыне, да еще давний — это не высеченный на стене храма священным письмом отчет о походе царя. Его не прочтешь через день так же, как вчера. Время и ветер съедает его быстро. Да и прочесть сумел только Иштек.

— Иштек, друг мой, скажи, — ехидно спросил Хори, — после ночи в башне тебе не кажется, что Тур не менее искусен, чем ты, в распутывании следов? Как ты думаешь, он или другой страж Старшей пяти кланов не поинтересовались, для покоя и радости их госпожи, какой отряд куда направился и откуда пришел? И не поняли ли они по следу, кто там был?

— Это все так, отец мой, — серьезно сказал Богомол, — Но, сдается мне, госпожа плывет в нашей лодке, а не в ладье писца. У важных чинов Двух земель ей не будет той веры и того внимания, которого она воистину заслуживает. Да и ей, не сочти слова мои за злоумышление против власти, это все равно. Ей безразличны устремления великих людей из столиц. Рука Та-Кем не простирается над землей пяти кланов, и живут они своим разумом и волей. Но вот Потерянные души и, главное, породивший их колдун, дело другое. Тут, как кажется мне, большее, чем только опасение нежити. Тут дела колдовские и нам туда влезать точно не стоит. Могу только предположить, что колдун нарушил настолько важные заповеди, что против него встанут все колдуны Куша и Вавата. Возможно, бунт еще нужен был и для того, чтобы уменьшить их, почитаемых племенами колдунов, власть и влияние. Ибо после бунта они должны быть ниже, чем змея ползет, и тише, чем камень думает. Так что она сама захочет с тобой поладить.

— И я так думаю, — поддержал Богомола десятник, — так что вот тебе еще одна причина поговорить с госпожой и все разъяснить. А для жреца и пронырливого господина Минмесу — правда, и ничего, кроме правды. Но не вся правда. Измененные, воровские негры, полон, два отряда пришло — один с колдуном, второй с полоном. Колдун, злое волшебство. Три отряда ушло, один со скотом, второй с полоном, третий — с колдуном. И ни слова — про подмену камней и семера! И решаем на совете — остаемся в крепости или идем в погоню, но, конечно, твое слово — последнее. Свое мнение я уже сказал. И оно не поменялось даже после всего, что мы прояснили тут для себя. Надо оставаться в крепости, думаю я. Нам просто некем ловить никакой из отрядов разбойников, зато есть приказ охранять крепость. Ничего, из того, о чем мы утром говорили на башне, не поменялось. Только Иштек уточнил со следами. Но негров тех западных призвать на совет надо. И опять — только после разговора с их госпожой.

— И снова я скажу — посмотрим. Что до госпожи — то вы, пожалуй, правы. Хотя и позабыли одну вещь — когда она рассказывала про купца, который не купец, она рассказала и о встрече двух колдунов из народа их с семером и жрецом из Та-Кем. Так что про измену мы, может, доподлинно не знаем, но догадываемся и будем по-прежнему как роженица на родильных кирпичах. Иштек, призови ее к нам, я хочу узнать у нее толкование сна.

Богомол поднялся, подошел ко входу, откинул циновку, его занавешивающую. Оглядевшись, он рявкнул:

— Тутмос! Сюда!

Дробный, даже на слух старательный топот возвестил, что самоназначенный денщик уже здесь.

— Командир желает поговорить с госпожой о своем сне. Беги и пригласи ее, да не забудь принести потом всем питье! — важно изрек Богомол, и, судя по звукам, Тутмос немедленно порысил выполнять приказание.

— Я же тебе приказал, — слегка раздраженно сказал Хори.

— А я — ему. Так правильней, меньше внимания писца или жреца будет к этому делу, — извиняющимся тоном сказал долговязый маджай.

— Ладно, пожалуй, ты прав. Кстати, пока Тутмос бегает, — вспомнив кое-что, спросил юноша, — что такое 'сильные снадобья'? И почему вопрос жреца о них вызвал такое удивление?

— Я так думаю, что господин Саи-Херу с присущим ему апломбом пытался вызнать, насколько госпожа чиста. 'Сильные снадобья' — это те, что приготовлены из человеческих плоти и жира. Они запретны для тех, кто верит в богов Та-Кем или наших светлых богов и духов. Но до сих пор многие колдуны из маджаев почитают и старых богов. И втайне проводят многие ритуалы, которые не вызовут радости у жрецов. Колдуны эти считают, что нет абсолютного добра и абсолютного зла. Есть равновесие, которое нельзя разрушать. Я многого и сам не знаю, хотя и попал в армию из-за подобного.

— Это как?

— Сильные снадобья особенно сильны при соблюдении особых условий. Их готовят в определенное время, при соблюдении всяческих тайных вещей и произнесении нужных заклинаний. Но, если тот, из чьей плоти приготовлено снадобье, отвечает особым условиям, зелье будет особенно могучим и воистину волшебным. Особые условия — это, например, белая кожа, волосы и красные глаза. Или ребенок вдовы, родившийся после смерти своего отца и принесенный в жертву особым образом до обряда инициации. Особенно если это — двойня. И, если про белых людей ничего иного не известно, про ребенка вдовы знают все: если он сможет выжить и его не изловят ученики колдуна из чужого племени до совершенных лет, то он станет великим воином, вождем или колдуном. Их от рождения берут под опеку лучшие воины из воинских сообществ, обучают и стерегут их. Ну, а вражеские воины устраивают на них охоту. Я как раз сын вдовы... Но вот госпожа! Мы продолжим позже, отец мой...

И в самом деле, циновка колыхнулась, пропустив маджайку. За ней прокрался Тутмос, с тыквенными бутылями воды и пива.

— Мы пока пойдем, командир, проверим все, как ты приказал, — сказал Нехти, поднимаясь на ноги. Почти одновременно с ним встал и Иштек — известное дело, что толкование снов не нуждается в лишних ушах. Тутмос явно этого не понимал и попытался остаться убрать со стола, но, стушевавшись под суровым взглядом десятника, подхватил лишь ближайшие к нему пустые блюда и бутыли и исчез. За ним вышел Иштек, а Нехти, задержавшись в дверном проеме, обернулся и сказал:

— Я пока задержу жреца и писца, чтобы они не мешали толкованию и предсказанию. Сколько вам потребуется время, госпожа?

— Пока не знаю. Все зависит от сна. Но не меньше, чем нужно времени, чтобы спокойным шагом пройти одну двадцатую шема* (чуть больше 3 км) по ровной и доброй дороге.

— Я понял. Вас никто не побеспокоит, — ответил десятник, поклонился учтиво и вышел, задернув занавеску. Старшая посмотрела, как та слегка покачивается в дверном проеме и, не поворачивая головы, спросила уже у Хори:

— Тебе взаправду нужно истолковать сон? Или ты хочешь продолжить тот разговор, что случился утром на башне?

— Сказать держа перо Маат в руке — и то, и другое. Но прежде всего, хочу спросить тебя — зачем ты здесь? Только не говори про голод — можно ведь было послать кого-нибудь попроще. И 'здесь' — это именно здесь, в крепости Хесефмаджаиу, а не просто в пустыне. От того, что ты ответишь и как, будет понятно — состоится ли наш разговор и доверюсь ли я твоему толкованию сна.

— Я поняла и увидела тебя, молодой вождь. Но и я тебя попрошу ответить потом так же честно, как скажу тебе все сейчас я сама. Вопрос будет — что и почему ты скрываешь от писца и херихеба?

Да, ты прав. Не только голод причина тому, что я здесь. Про голод я не лгала, и золото для мены мы собрали воистину не сразу, и еды пяти кланом потребно много и быстро. И про двух пропавших колдунов и слуг их — правда. Но я и моя стража здесь не из-за них. Мы знаем уже, что их знаний не хватит для создания проклятья Потерянных душ. И про важных людей ваших земель правда. Но и не из-за них мы явились сюда. Они, как и все в ваших землях, ничего не смыслят в колдовстве. Мы тут по одной причине — меня послал сюда Круг Старших Земли Первопришедших как сильную колдунью, а их — как моих стражников. Мы должны найти и казнить смертью лишь одного преступника. Он теперь известен и тебе, ибо проведали мы, что за многими бедами последних лет, включая и мятеж, стоит кузнец тот проклятый, о котором рассказывал нам достопочтенный Минмесу. Мы все полагали его мертвым из-за его старости, но он до сих пор жив и крепок. Он, хоть писец и не поведал того, что сталось с ним после падения князя, скрывался не от вашего царя и его закона, а от Круга, зная, что для него у нас только одно наказание — смерть без посмертия. Он, хоть и стар неимоверно — но ловок и хитер. Он как-то прознал про купца, про колдунов-Воронов, и тоже явился на эту встречу. Мы не знаем, с кем он увиделся из ваших Великих людей, и тем более — что там говорили. Но мы знаем, что теперь он старший у тех двух шаманов-воронов, и здесь, в этой крепости Хесефмаджаиу, удаленной и непосещаемой, он должен был показать свое колдовство. Знаем мы это потому, что один из учеников колдуна-Ворона, поняв и устрашившись того, что они сотворят, бежал. И смог не только бежать, но и дойти до наших земель — к Воронам он идти побоялся. Мы спешили, но не успели на само чародейство. И весть добралась поздно, и из-за бунта мы должны были, встреться нам на пути ваши солдаты, выглядеть мирно и безопасно, потому я и взяла свою дочь и прочих женщин. Но они все — сильные колдуньи. Кроме детей, конечно, те еще пока только начинают учиться, а двое так и вовсе слишком малы. Безусловно, наших сил не хватило бы ни помешать ритуалу, ни, тем более, победить бунтовщиков. Наша цель — колдун, и мы могли бы похитить его.

— Вы бы и сами не ушли далеко, тем более — с детьми, животными и пленником. Неужели тебе не жалко собственную дочь?

— О нет, караван бы пошел куда и должен, там, где дозволен вольным маджаям обмен — в Кубан или Анибу, как сказали твои люди. Мы были бы втроем. И успели бы развоплотить души кузнеца, а остальное уже не так важно.

— Вы готовы заплатить своими жизнями за его одну? Что же он сотворил такого, чтобы такая мена стала справедливой? Все знают, что нубийские колдуны самые сильные, и многое делают кровавого и страшного. Я думал, им позволено вашими богами творить такие чары...

— Ты, судя по всему, не видишь разницы между жрецом, магом и шаманом. Колдуном и в вашем, и в наших языках можно назвать их всех. Но они очень разные по своей сути. Дозволь, я тебе объясню. Смотри — вот жрец, он силен, но он силен только в храме и силой своего бога, к которому обращены молитвы и жертвы. В мольбы и чары жрец вплетает силу бога, но эта сила не его, а заемная, из верхнего мира, от богов. Да и сам он живет только в среднем мире. И потому в храме чудеса случаются чаще, я имею в виду настоящие чудеса, а не обман бессовестных. Жрец-лекарь или херихеб творят чары не используя силу храма, и поэтому сила их, даже при наличии малого алтаря, как у твоего жреца, намного меньше. Лекарь, кроме молитв и заклинаний, обязан знать лекарства и свойства трав, веществ и снадобий, их составляющих, и природу человека и его хвори. Многие, я слышала, занимаются только какой-то одной группой болезней, и достигли в лечении их небывалых высот. Но и они, используя всякие вспомогательные вещи, живут в среднем мире. Шаман же — это совсем иное. Шаман — ходящий по мирам. Посредник между мирами, между людьми и богами и духами. Ибо в верхнем и нижнем мире, кроме богов и душ умерших, живет множество духов. Шаман уважает жизнь не только людей, но и зверей, птиц, рыб, насекомых, камней и песка. Он всю жизнь учится распознавать движение жизни, духов и богов. Делая что-либо — излечивая, вызывая дождь или ветер, призывая удачу на охоте или губя врагов на войне, он должен это делать так, чтобы движение жизни не нарушилось и соблюдалось равновесие. Равновесие между людьми, богами, самим сущим, и главное — чтобы границы миров не нарушились. Ходя между мирами, он должен не допускать их друг в друга. Потому иногда нам приходится делать то, что вашему народу кажется жестоким и страшным — по требованию духов-покровителей или для соблюдения равновесия. Излечивая, надо взять чьи-то другие жизнь или здоровье. И неважно — птаха эта, зверь, трава или другой человек. Давая плодородие деревне, иногда приходится на поле приносить в жертву жителя этой деревни. Вы тоже это когда-то знали. Для великого плодородия великой страны на празднике Хеб-Сед приносили в жертву царя, чья сила пошла на убыль, и царь с гордостью шел на эту смерть. Быть царем или шаманом — не счастье, а тяжелая ноша. Быть шаманом — не дар, а бремя. Множество запретов налагаются на шамана. Нарушив их, он утратит силу, или, нарушив равновесие и отведя беду от себя, обратит ее, беду эту на ближних или весь мир. Вылечивая, часто шаман потом болеет сам. А тот кузнец своими чарами нарушил сразу множество великих запретов. Он смешал границы миров, он не пустил души умерших в верхний мир. Он погубил невинных. И он не заплатил цену, найдя способ отвести от себя расплату. Но это значит, что, не остановив и не заставив его заплатитьт за свои провинности, мы впустим в мир беды, вызванные нарушением законов мира, духов и богов и исказим движение жизни. И чем быстрее мы погубим его, тем меньше возмущений будет между мирами. Так что ты прав, я тут не случайно. Гадания и духи сказали мне, что здесь, в этой крепости, будут ответы на многие вопросы. Я думала, что тут мы победим колдуна. Но, добравшись досюда, мы увидели тебя и твоих людей, а колдун уже остудил свой след и замел его. Я узнала о превращенных в Проклятые души детях и думала, что испытания могущества колдуна на этом завершились. Поначалу писец вызывал мою тревогу — я думала, что он прислан теми Великими, что испытывали колдовские умения кузнеца. Но его рассказ, и, главное, гадание и разговор с духами показали мне, что он тут ни при чем. Однако тревога моя все нарастала, и ночью я почувствовала, что рядом началось событие, грозное многими бедами потом. Поэтому я с Туром выбежала на двор крепости. И столкнулась с тобой. А дальше было то, что было. И теперь я точно знаю, что тут, в крепости этой, не случайно не только я, но и ты. Ты — ось, на которой висят весы. А я должна их успокоить. Но скажу тебе сразу — у тебя впереди много бед и опасностей. Поэтому важен твой сон и твой ответ на вопрос — почему ты не веришь ни писцу, ни жрецу?

Глава 37.

Хори надолго задумался. Получалось, что, ответив на вопрос маджайки — тут он с удивлением понял, что до сих пор не знает ее имени — он посвятит ее во многое из того, что они хотели бы утаить. С другой стороны, возможно, Иштек и Нехти правы, и они в одной лодке? И он, словно бросившись с разбега в Хапи, вывалил ей все без разбора и утайки — вплоть до подмены камней, того, что они хотят скрыть это и еще другое от Саи-Херу и Минмесу и причин, по которым они хотят это сделать. Затем, так же сбивчиво и торопливо, он рассказал свой сон. Обычно, проснувшись, через краткое время сон уже не можешь и вспомнить, если сразу его не рассказать кому-то или не записать для толкования. Тут же, вот чудо — он помнил все до мельчайших подробностей. Старшая внимательно его слушала, взгляд ее светлых глаз словно успокаивал и был всепонимающе-печален. Выговорившись, Хори понял, что с его души словно сняли тяжкую ношу.

Маджайка какое-то время помолчала. Она, очевидно, что-то обдумывала про себя. Наконец она, видно, приняла решение. Юноше показалось, что, несмотря на ее опыт и мудрость в колдовстве, она словно повторяет сейчас его раздумья и сомнения. Как и он незадолго до этого, приняв это самое решение, в котором она сама сомневается, старшая теперь, чтобы отбросить навек эти сомнения, очертя голову бросилась вперед:

— Скажи мне, господин, хоть и твое имя говорит само за себя, но кого ты почитаешь больше — Хора или Сета?

— Не знаю... Отец почитает Сета и Себека, мать — Хора, Изиду и Нейт. Я почитаю их всех в равной мере. А что?

— От этого зависит толкование сна, знамения означают разное для почитающих Хора и почитающих Себека. В твоем же случае толкование будет особенно сложным, ибо нужно сделать его непротиворечивым для всех сторон. Это не очень просто. Но кое в чем можно не сомневаться уже сейчас. Давай поглядим на сон твой с самого начала. Кое-что ты знаешь и сам, ибо сны толкуют многие и ты наверняка уже слышал толкования не раз и что-то запомнил. В самом начале ты был дома, и пил вино в тени виноградника. Подала тебе вино рабыня из Куша, так?

— Да. Вино и пирожки...

— Но их ты поесть не успел. Это плохо. Видишь ли, важно не только то, что ты видел во сне, но и порядок увиденого. Начало сна и для почитающих Хора, и для чтящих Сета важно не только как отдельные знамения, оно предопределяет главное. Ты был в своем доме — это говорит о том, что самым важным в толковании будет твое отношение с домом, малым — семьей и домашними, и великим — страной. Ты сидел в прохладе и тени. Это хорошо. Значит, что ты будешь в душе своей настроен на счастье своей семьи и страны, и, что бы не случилось, ты и дом твой будете в гармонии Маат. Ты пил вино, и это тоже хорошо. Пить вино во сне — значит жить по Маат, по истине, и все дела твои будут во благо Маат и порядка ее, и рот твой будет открыт во славу ее. Но ты не ел того, что было подано тебе. Это плохо, поскольку то, что ты не вкусил еды той, значит, что ты не будешь понят домашними и соплеменниками и не будешь вознагражден ими как должно по делам твоим и даже, возможно, будешь ими порицаем и судим неправедно. И то, что подавала тебе рабыня из Куша, значит, что все это будет связано с Кушем. А негр-проклятый говорит, что это будет связано именно с Потерянными душами и тем, что ты будешь делать для спасения их душ и недопущения подобного злого колдовства дальше. Неясно, преуспеешь ли ты. Пустыню, где оказался ты, можно понять по-разному. Для Сета эта земля его, и для последователей его это удачное место, но для Гора — чуждая. Кроме того, это может быть предопределением того, что все решится и определится в пустыне. Но дальше все уже будет истолковать сложнее. Ты пьешь пиво. Пить пиво — это хорошо, это значит, что переполнено сердце твое, и в сердце твоем ты прав. Но пиво теплое и кислое. Это плохо. Прости, но это означает, что придет страдание к тебе. И огурец — есть огурец во сне означает, что появятся слова к тебе.

— Слова? Что это значит?

— Ругань, обвинение. Хула и клевета. Или просто споры. Очень может быть, что это будет прямо в доме твоем, но будет связано с тем, что будет в пустыне. Но, если огурец был вялым, это не будет большой бедой, а если горьким, то и вовсе не стоит внимания. Далее ты видел твоих людей, уходящих далее в пустыню. Это плохой знак. Зло не дремлет и смерть приближается. Люди твои понуры и забыли тебя — значит, смерть опасней для них, чем для тебя, но смерть рядом, и ты тоже не можешь считать себя спокойным. Хотя я успокою тебя — сон твой прямо указывает, что ты вернешься домой, я позже скажу тебе об этом. Но многие из людей твоих погибнут. И число погибших будет зависеть от тебя, и об этом я тоже скажу тебе позже. Тут важна лодка, увиденная тобой, и по многим причинам. Ты был уверен, что притащил ее в пустыню, но не видел как. Это важно. То, что ты буксировал лодку, обещает тебе, что ты вернешься в дом благополучно. Но ты не видел этого, поэтому как ты вернешься домой — это будет зависеть от тебя. И многое во сне говорит о том, что от твоего решения слишком часто будет зависеть не только твоя судьба. Мы вернемся к этому, мой господин, когда будем в конце нашего толкования пытаться из многих знамений сделать общее пророчество для тебя. А пока вернемся к лодке. Она притоплена, но в песке, и ты ломаешь ее. Хорошо, что ты не сел в ней. Знаешь ли ты, что все это обещает тебе?

— Я вырвусь из плена?

— Нет, — слабо улыбнулась маджайка, — не из плена. Если бы ты сел в лодке — вытащили бы сердце твое собственное из груди. А вот то, что ты взламываешь ее, лодку эту, хорошо. Дана будет тебе жена твоя, а то, что лодка затоплена в песке, говорит, что найдешь ты ее в пустыне этой. Но вот далее предзнаменования спутаны и противоречивы. Голос твой отказал тебе, и люди твои тебя не слышат. Это неплохо, это значит, что все будет зависеть от тебя. Но вот карлик — это очень дурной знак. Будет взята половина жизни твоей. И то, что он появляется вновь и вновь в сне твоем, пугает меня. Серо-зеленые его глаза означают, что жизнь твоя сократится из-за человека с такими глазами. И тут я уже не скажу, как ранее, что я либо моя дочь тут будем ни при чем. Сон не говорит нам этого. Ты видишь, я честна перед тобой, молодой господин. Далее. Не менее плохо, что ты видишь во сне женскую щель. Это предвещает тебе крайнее несчастье. И то, что он превращается в крылья, обнимающие тебя — также скверный знак. Он означает, что не оправдан ты будешь богом твоим, и беда не минует тебя, отведенная рукой его. Пить кровь — не так страшно, как могло бы показаться. Борьба предстоит тебе. А вот то, что крылья, обнимающие тебя вспыхывают, грозит тебе, ибо сгорать во сне огнем значит, что зарежут тебя. Но не сгорел ты, и вновь — светлый глаз и Проклятая душа...

Давай же теперь приступим к главному — попробуем свести все эти тревожные знаки вместе и дать общее толкование сна. Все, что я вижу — ты на великом распутье. От того, какой путь ты изберешь, зависит не просто твоя судьба и жизнь. Жизни твоих людей, и даже судьба страны. И твоей, и нашей — они тоже зависят от того, что решишь только ты. Это тяжкий выбор. Ты можешь остаться в крепости. Ты можешь отправиться в погоню за колдуном. Прости мне плохую весть, но, чтобы ты не решил и какой бы путь не избрал — карлик, все время возникающий во сне, предрекает, что, с того мига, как судьба твоя привела тебя в эту крепость, жизнь твоя сократилась. Правда, на одном из твоих возможных путей ты проживешь больше, а может быть, и вовсе минуешь сокращения своих лет, на другом меньше, и намного меньше... Если ты отправишься в погоню за колдуном — жизнь твоя будет короче и трудней. И бед в ней будет много больше, чем на другом пути. Но зато большая часть твоих людей уцелеет. Ты найдешь свою любовь и свое счастье, которых нет на другой дороге. И, главное на этом пути — твоя близкая гибель отведет большие беды от всей земли, и Та-Кем, и Куша, и Вавата, и даже Земли отцов — Пунта. Если же ты останешься в крепости — возможно, что жизнь твоя и не сократится. И будет она на много более спокойная и мирная, и бед и несчастий будет меньше. Но большая часть твоих людей погибнет. И скорее всего, почти неминуемо погибнут Та-Кем, и Куш, и Вават, не сразу, но ты еще успеешь это увидеть и оплакать. Спасти наши земли может только то, что ты найдешь в пустыне свою жену. И на любом выбранном тобой пути вся твоя дальнейшая судьба связана с Проклятыми душами. Какую бы дорогу ты не избрал, не миновать тебе споров в доме твоем и слов против тебя от великих и наделенных властью. И что бы ты не решил, ты вернешься в свой дом в этот раз, в этом я тебя успокою.

Я вижу, что на любом из путей тебе будут противостоять. И великие люди при власти, и малые. И на любом пути у тебя будет враг, колдун со светлыми глазами. Если ты отправишься в погоню — это будет кузнец. Это враг сильный и опасный. И большая часть его врагов долго не прожили. А если ты останешься — твоим врагом стану я, а после — и моя дочь. Видишь, я ничего не пытаюсь утаить...

— Но почему ты? Из-за того, что на этом пути я не сделаю того, что ты хочешь?

— Нет. Из-за того, что ты начнешь делать то, чего хочет кузнец и приблизишь развал стран и гибель многих. Только поэтому.

— Ты увидела это в моих снах?

— Не все. Я гадала сегодня ночью. Но некоторые вещи из гаданий стали мне понятны только после твоего сна.

— И что же мне делать?

— Решать. Решать самому. Я рассказала без утайки. Но это твоя жизнь и твой выбор. Даже если ты решишь остаться в крепости — я не буду мешать тебе. Больше того — я буду помогать тебе. Ты важен для равновесия. Я буду противостоять тебе только тогда, когда ты станешь слугой кузнеца. Если пытаться воздействовать на твое решение — беда может стать неминуемой при любом выборе. Не спеши. Это тяжело, я знаю. Молодые обычно считают себя бессмертными. И даже война не лечит это быстро. Но этой ночью ты видел кое-что. Ты знаешь теперь, что смерть — не самое страшное.

Они оба молчали довольно долго. Маджайке было жаль Хори, но она старалась этого не показывать. На него и так свалился тяжелый груз. Мальчики так обидчивы... Пусть хоть это его не беспокоит.

— Сколько у меня времени? — наконец спросил он.

— Не знаю. Но думаю, немного. Если долго решать, то выбор произойдет помимо тебя — время уйдет и у тебя останется только одна дорога.

— Что же... Я верю тебе, госпожа, и благодарю тебя. Не скажу, что рад был твоему толкованию и твоим предсказаниям. Но что тут поделаешь... Шой.

— Нет. Мы говорили сегодня о Шаи. Это возможно, но не предопределено. Как же ты не поймешь! Будущее в твоих руках во всех смыслах. Ты думаешь по-прежнему, что шаи — канат над пропостью, по которому ты должен пройти. А это на самом деле широкая дорога, и ты можешь пройти по любой ее стороне, и по обочине, и даже срезать крюк на ней, если тебе так удобно. Согласись, что по дороге идти проще, чем по канату!

— Мне нужно подумать, госпожа...

— Это именно то, к чему я тебя и призываю, господин мой! Не буду мешать тебе и пойду.

— Нет, госпожа, прошу тебя остаться. Нам нужно провести совет, и я хотел бы, чтобы ты приняла в нем участие. Я не буду обижать тебя просьбой молчать о моем сне и о сказанном тут. Твой ум нужен нам. И, госпожа моя — прости, но я так и не знаю твоего имени. Не скажешь ли ты мне его?

— Прости, но пока — нет. Ты узнаешь его, но после того, как решишь свою и наши судьбы. Поверь, это важно.

Хори только пожал плечами. В этот момент за дверью раздались шаги и легкое покашливание. Нехти возвращался, а с ним, очевидно, жрец и писец. Настало время провести совет и выслушать все мнения.

Глава 38.

Нехти повернулся к нему, отпуская циновку. Рукоять заткнутой за пояс булавы, с которой десятник теперь не расставался, описав замысловатую кривую, зацепила кувшинчик, поставленный маджайкой на полочке при входе. Тот нехотя пошатался и как-то неторопливо упал на убитый-утоптанный до каменной крепости глинобитный пол, где и раскололся с влажным кракающим чпоканьем. 'Точь-в-точь как затылок Ренефсенеба, — подумал Хори, — и зачем я его булавой бил? Он же не обратился. Наверное, лучше бы было его отпустить на тростниковые поля кинжалом'. И вдруг он почувствовал страшную слабость. Ужас то ледяной, то кипящей волной стек по позвоночнику в ноги и по плечам в руки, и словно растворил в себе все находящиеся в них кости и суставы.

Ренефсенеб был первым человеком, которого он убил своими руками. Но не осознание того, что он отнял чью-то жизнь, потрясло вдруг молодого неджеса. Он, в конце концов, не был белоручкой из семьи семера, который с удовольствием ест мясо, но теряет сознание при виде крови. С детства он бывал на охоте, добивал раненых зверей и свежевал их, и к самому факту отъема чьей-то жизни, в том числе и человеческой, относился весьма спокойно. Больше того, он готовил себя к этому с тех пор, как втянулся в учебу у Иаму (вернее, Иамунеджех умело и ненавязчиво готовил его), и охота была частью этой подготовки. Досадно, конечно, что первый, принявший смерть от его руки, был его собственным солдатом, но тут уж ничего не поделать.

И также вовсе не страх смерти догнал его на следущий день после боя. Он был в меру богобоязненным, а иногда, как любой молодой человек, так и вовсе мог показаться вольнодумцам. Скажем так — он верил и почитал богов, но вот в святость и близость к богам многих жрецов не верил решительно. Они, скорее, казались ему чиновниками в Доме Бога, да еще, судя по их лоснящимся лицам — чиновниками вороватыми. Опять таки, разнузданная жизнь некоторых из них в маленьком городке с трудом могла быть скрыта, и верить в благость человека, вчера предававшегося пьянству и блуду не получалось вовсе. Кроме того, от него не ускользали и разночтения в происхождении мира и самих богов в толкованиях самих жрецов. Что-то здесь было не так, не могли же боги словами своих жрецов и служек выхвалять себя и принижать других богов, ну не купцы же они, выставляющие у своего места на торгу жрецов, подобно ярмарочным зазывалам — расхваливать свой товар и чернить чужой. С другой стороны, товар-то есть и у того, и у другого, и ты уж сам должен понять — чей лучше для тебя и за какую цену. Иногда у него мелькала мысль, что сами боги, некогда напрямую правившие Та-Кем, устали от людей и отдалились от них, занятые своими, неведомыми людям и более важными божественными делами — равновесием и порядком в мире. И их споры и ссоры между собой, богами, тоже непонятны людям и недоступны их разумению. Вот Гор и Сет — они непримиримо бились друг с другом, но каждую ночь они стоят на ладье Ра вместе в битве с Апопом. Как такое может быть? Ведь, если верить жрецам Гора, то, Гор, несомненно, прав — гибель отца требовала отмщения. Но то, как он искалечил Сета — и как же они могут биться плечом к плечу? С другой стороны, если послушать жрецов Сета — так кто кого покалечил и победил? Да и со смертью Осириса и его нежной кротостью не все так просто, похоже, что у Сета и выбора не было, кроме как убить его... Как-то похоже на рассказы охотников — чем дальше от угодий и загонов, тем дичь больше и победа величественней. Наверное, все как-то было и вовсе иначе, а что до рассказов и поучений жрецов... И впрямь боги отдалились от мира. А взаимоотношения их, богов, с людьми прибрали себе жрецы, как приказчики, которым хозяева дали больно много воли в лавке. Но, не смотря на это, он никогда не позволил бы себе войти в храм, не совершив ритуального омовения — жрецы это жрецы, а боги это боги. Помимо важных ритуалов, которые только жрецы и могут провести, у каждого человека свои отношения с богами. Если уж он, входя в дом, омывает руки и ноги, дабы соблюсти себя в чистоте и не оскорбить хозяев и домашних духов, если он всегда делает это перед трапезой, из уважения к хлебу и дающим его, то как можно пренебречь этим, входя в дом бога, пусть и управляемый взявшим себе слишком много воли его приказчиком? Сам Ра каждое утро, прежде чем взойти на небосвод, совершает очистительное омовение в Озере шакалов на Тростниковых полях, и Хор очищает его тело, а Тот — ноги. Сами звезды, когда они не видны, совершают очищение в этом Озере обитателей Дуата. Нет худшего проступка, чем войти в храм нечистым и неочистившимся, и не важно, что так говорят жрецы — это все и так понимают. И все понимают и другое. Хотя и говорится жрецами любого бога в возвышенных проповедях, что прошедший суд Маат будет жить жизнью истинной, настоящей, когда он станет жить не как мертвый, а как живой, а все ж от последнего презираемого свинопаса до великого царя в молитве повторяют: 'это так же истинно, как то, что я люблю жизнь и ненавижу смерть'. Любой в Та-Кем с детства готовил себя к смерти, ненавидел ее и боялся всего, что она несет с собой.

Но не из-за смерти плоти. Дурные дела на весах Маат легко могут перевесить легкое перышко меры ее прощения, ибо слаб и несовершенен человек. И тогда души судимого будут пожраны Аммут и вечно будет страдать то, что останется от несчастного. Смерть в бою или во благо людей не страшна. Любимая поговорка любого десятника: 'Чем тежелее жизнь солдат, тем легче мера их грехов'. И она права, ведь страдавшим простится, а погибшим либо пострадавшим во благо многих простится вдвое. Но вот то, что его души будут пойманы в капкан и не дойдут даже до суда в Палате взвешивания... Такое посмертие ещё хуже доли тех, кто не выдержал испытание взвешиванием душ. И он, безрассудно кинувшись в бой сам и отправив туда своих людей, едва не навлек на них всех эту беду!

Ужас, острый, животный, обрывающий ледяной рукой вниз желудок и внутренности и выталкивающий наружу кислую обжигающую лаву желчи гнал его бездумно — куда угодно, прочь, подальше! Но он же, облив все тело липким и остро-вонючим потом, превратил его руки и ноги в медуз. Хори рухнул на подушки. Его сотрясала крупная дрожь, он не мог пошевелиться. Больше всего он боялся сейчас, при Нехти, обмочиться.

Маджай удивленно оглядел его, хмыкнул, и налил воды в глиняный стакан. Затем, не говоря ни слова, помог напиться, придерживая и стакан, и голову Хори, клацавшего зубами так, что казалось удивительным — почему он не отгрыз край посудины.

— Эк тебя скрутило... Я еще ночью удивлялся — как ты легко и достойно все принял и не растерялся во время схватки. Это ведь твой первый бой? А Ренеф — первый, которого ты взял?

— Д-да. Н-но н-не в эт-т-т-ом дело. Й-й-йа не б-б-боюсь. Я, — он отхлебнул, уже самостоятельно, и наконец избавился от заикания, — вдруг понял, что мог не просто погибнуть, а умереть окончательно, потерять души и стать измененным. А сама смерть не страшна!

— А, вот оно что... Ну, тут не мудрено испугаться. Я сам, когда впервые увидел измененного, был еще совсем сопливым. И как-то враз повзрослел. Ну, этого стесняться нечего.

— Скажи, а почему ты со мной возишься? По-хорошему, отрядом и крепостью надо было бы командовать тебе. И тут вдруг какой-то мальчишка, которому ты теперь должен подчиняться, хотя командовал бы намного лучше.

— Во-первых, у тебя пока вроде неплохо получается. Но, раз уж ты начал разговор без чинов, то сразу скажу — для начинающего командира. Не зазнавайся — на настоящую войну тебе пока рано. Сам знаешь свои ночные ошибки или назвать? Вижу — знаешь. Но со временем — ты будешь очень хорошим командиром. Со временем! Во-вторых — а с чего ты взял, что я хочу большего? Я очень НЕ хочу идти дальше десятника. Там начинается не служба, а виляние хвостом. И либо надо прорываться до командира отдельного отряда или начальника гарнизона, а у меня нет важных родственников, чтобы помочь в этом, или стачивать клыки в борьбе с глупцами за глупости. Там надо не воевать, а заниматься выстраиванием отношений и хозяйством. А мне нравится — воевать. Я нехсиу, хотя в армии я — часть армии. Мне не нравится думать о безопасной торговле, урожае и настроении жены начальника. Я люблю пустыню, а, скорее всего, стань я на ступеньку выше, меня отправят вниз* (т.е., на север), и буду я под рукой чати гонять дубинкой нарушителей покоя, брать мзду у торговцев в базарные дни, и топить вечера в вине. А зачем? Счастье человека — стремиться вперед и вверх, но остановиться на ступени, где ты хорош и незаменим и где тебе — хорошо. Чем выше, тем трудней видеть людей и быть с ними таким же, как они. Браслеты и перья станут между вами. Анхи не был из моего старого десятка, а Ренефсенеб — был. Но переживаю я их смерть одинаково. Тут быстро становишься другом и врагом и быстро привыкаешь, что друг может уйти. Но тут — воля и мощь богов так рядом, что стоит лишь поднять к небу руку. Ты ведь и сам это понял, глядя на небо. Тут все просто и понятно. Друг — это друг, враг — это враг.

— Да, но разве не может так статься, что завтра Великий направит тебя против возмутившейся деревни, с воинами которой ты вчера был союзен, бился рядом и подружился?

— Может. И направлял. Я даже был в походе против своего клана и бился с другом детства. И мы друзья и поныне. Война — этот как сила природы, вроде разлива Хапи. человек не может ей противостоять. Он может либо быть ей раздавлен, либо стать ее частью, быть с ней, стараясь не пострадать от ее буйства и получить ее дары. Не в обиду тебе будь сказано, но мы, маджаи и нехсиу, лучше слышим голос Монту* (бог мужества, победы и войны) и Апедемака, понимаем природу войны и умеем жить в ней. Вся жизнь мужчины у нас — война. За воду, пастбища, скот, поля... Сегодня ты можешь отбивать набег того, с кем вместе год назад ходил в набег на кого-то еще. Это жизнь, наша земля может прокормить стольких, сколько может. И если есть лишние рты — им лучше умереть в бою, а не от голода. Война — дело молодых, лекарство против морщин. И в каждом поколении должна быть своя. Не набег, а война. Иначе у юношей будет в голове глупое а в душе ненужное. Война — река, и, если ее долго сдерживать плотиной, то, если она прорвет заплот, то унесет много больше жизней за раз, чем ежегодные разливы. Потому что вымрут от старости те, кто помнил, что такое половодье, как при нем жить и что делать... Утратятся навыки и привычки, растеряются инструменты. Когда долго нет львов рядом, пастухи забывают, как надо оберегать стадо. Война — огонь. Надо держать его в очаге. На слишком малом огне, не говоря уж про потухшие угли, еды не сготовишь. А слишком большой, шагнув наружу, сожжет всю траву, людей и зверей. И тут я могу следить за огнем и беречь стадо от львов. А внизу... Кем я там буду?

— Почему внизу? Разве ты не можешь стать начальником отряда тут?

— А ты не знаешь? Командиров отрядов стараются отправить подальше от дома...А я смотрю, тебя отпустило вроде?

— Ну... Как-то да. Только теперь я знаю, что мне нужно спросить у госпожи.

— Боюсь, не сейчас, отец мой, — сказал Нехти, вновь переходя на официальный тон, — Нам, всем, кто был в башне, надо пройти обряд очищения, иначе и совет провести нельзя. Пойдем очищаться!

И Нехти, протянув руку, помог командиру встать, а затем подал ему булаву.

Глава 39.

Хори вышел вслед за десятником и сощурился от яркого солнца. Перед башней вновь стоял походный алтарь, а возле него — Саи-Херу. Все, кто был ночью и утром в башне, тоже вновь оказались возле нее. Даже раненые, лежавшие на циновках в тени башни. Правда, Баи все порывался встать или хотя бы сесть, так что жрец даже вынужден был подойти к нему, что-то строго сказать и даже надавить на плечи, заставляя лечь снова. Чуть дальше лежали и мертвые, накрытые старыми рогожами, и мухи уже кружились над ними. Все свободные от службы (таковых было немного, не больше восьми-десяти человек), волнуясь, переминались с ноги на ногу на площади перед башней. В ее глинобитной стене, на солнечной стороне, прямо напротив ворот, темнел свежий пролом, достаточный по высоте чтобы в него пролез человек, но намного шире. Возле него стояли три осла, от которых спускались в башню прочные длинные веревки и их погонщики. Иштек, командовавший всем этим безобразием уверенно, величаво, но споро, раздал им последние указания, просунул голову в пролом и крикнул кому-то внизу: 'Готовы?' Из башни донеслось невнятное 'бу-бу-бу', но Богомол, очевидно, разобрал все, что нужно. 'Отошли с пути' крикнул он в башню, повернулся к погонщикам и махнул рукой:

— Пошли! Тури, отгони своих ослов-помощников с пути полезных ослов, которые тянут туши! Или они хотят обратиться, забрызганные соками Измененных? Бегом!

Ослы, понукаемые своими погонщиками, пошли — помощники повара быстро, запряженные — медленно и с достоинством. Веревки натянулись и затрещали. Хори испугался, что все изгваздается слизью Проклятых, а на перегибе пола первого яруса от них и вовсе могут оторваться куски плоти, но Иштек все продумал. Заметив тревогу на лице командира, он успокаивающе доложил:

— Ежики обернули их в рогожу. Веревки перекинуты через балки второго этажа, подняв до уровня пола первого, мы их осторожно опустим на пол первого, снимем веревки с балок и потащим к яме.

Хори успокоился. Если Иштек что-то делает, то делает это хорошо. Тем временем, судя по всему, первая туша поднялась на должную высоту. Богомол, вновь влезший по пояс в пролом, выскочил и громко и протяжно рявкнул:

— Стоооооой!

Погонщики остановили ослов. Туго натянутые веревки продолжали потрескивать — очевидно, туша раскачивалась, повиснув под балками. Иштек забрался в башню. Внутри раздавались какие-то голоса и звуки. Веревки дернулись несколько раз. Долговязый солдат вновь вылез и рявкнул погонщикам:

— Медленно на пять-шесть шагов назад!

Погонщики осторожно и слаженно развернули ослов и медленно повели их назад к башне. Шести шагов оказалось мало, но погонщики и сами сообразили, и не стали останавливать своих подопечных. Веревки наконец ослабли, и вот тут как раз погонщики, очевидно, заранее наученные Богомолом, остановились сами и остановили своих питомцев. Дождавшись вновь вынырнувшего из пролома Иштека и его отмашки, они отвязали веревки и те, свободные, вдруг дернулись и поползли, втягиваясь в башню. Через короткое время Иштек вновь вынес свободные концы, и погонщики опять их привязали к сбруе ослов. Не дожидаясь команды, они погнали, стараясь идти вровень, своих животных к воротам. Выбрав слабину, веревки натянулись, и вот — из пролома показался рогожный куль с первым Потерявшим душу. Ничего зловещего в нем не было, но зрители зашевелились, подталкиваемые сладко-испуганным любопытством и тревогой. Ночное происшествие будоражило кровь, и тем больше, чем меньше о нем знали неучаствовавшие. Куль прошуршал мимо них и исчез за воротами, провожаемые их взглядами и бормотанием. Ни дать ни взять гуси, увидевшие тень пролетевшего уже коршуна.

Только теперь Хори обратил внимание на жреца. Тот, стиснув зубы, что-то мычал про себя, размахивал тростниковой кистью, которую макал в горшочек с каким-то зельем и кропил пролом и всех стоящих вокруг. Собственно, юноша и заметил все это потому, что на него попали брызги. Понятно — очищение уже началось. Тем временем погонщики с ослами вернулись и все началось заново. Судя по всему, Иштек распорядился первыми вытащить туши с нижнего уровня. Дело шло ходко, зрелище утратило новизну, и солдаты-зрители, которых, как выяснилось, распорядился собрать Нехти, слегка расслабились, да и погонщики тоже. Но на шестой ходке случилось то, что и должно было из-за этого случиться. Один из погонщиков слишком сильно стегнул осла, и куль дернулся вбок. Веревка, обвязанная вокруг рогожи, не выдержала, или просто развязалась, куль развернулся, являя морду того самого измененного-негра, который первым набросился на Хори. Даже он, бившийся с этим чудовищем, увидев его при свете дня, зябко передернул плечами, хотя бельма уже и не пугали своей не-жизнью. Вытянутая пасть, хоть и лишилась части зубов, вселяла страх, а наросты на морде, лопнувшая лиловая кожа и сочащийся из этих разрывов и ран ( на лице и лапе от стрел Тура, на шее и затылке — от ударов булавами Себекнехта и Хори ) неопределенно-мерзкого цвета кисельная жижа — отвращение. Солдаты оцепенели от ужаса. Нехти, казалось, именно этого и ждал:

— Ну что, насмотрелись? Такой враг хуже любого разбойника. И стоя на посту, помните о том, что подобная тварь может подобраться к вам, если вы будете раззявами или, спаси вас от этого все боги, заснете! Не надо их недооценивать, но вот — мы их победили!

Страшная туша взбодрила и ослов, и оставшиеся два рейса закончились очень скоро. Из башни наконец выбрались 'ежики' — ночные нарушители. Они были напуганы до невменяемого состояния, и Старшая маджаев, появившаяся со вторым своим стражем к тому времени у башни, холодно улыбнулась — она была удовлетворена наказанием оскорбивших ее и ее людей солдат.

Нехти не позволил им сорвать обматывавшие их с ног до головы старые тряпки, измаранные слизью и гноем Проклятых, и погнал к яме, вырытой специально для тел Потерянных душ. Там они, наконец, освободились от тряпья, вбросив его в ту же яму, обтерлись другими, которые им подал Иштек, и тоже выбросили. Затем бегом они понеслись к поилке для скота, но были вновь остановлены грозным рыком десятника:

— Куда? Колодец и поилка для вас закрыты! Принесите им воды в ведрах и облейте за воротами, да так, чтобы они не касались ведер! Бегом! Им тоже проходить обряд очищения, и долго ждать я не собираюсь! Не меньше пяти ведер на одного! Только после этого разрешаю войти в крепость!

Солдаты, все еще стоявшие у башни, засуетились, забегали, и наконец 'ежики' с наслаждением стали оттирать себя оставшимися тряпками. Жрец же, перестав кропить, разжег на алтаре угли. И что-то заунывно напевал на странном языке, то ли знакомом, то ли что-то напоминающем. Ежики, допущеные в лагерь, не сговариваясь, устремились к поилке и продолжили мыться, а затем жадно напились.

Наконец приступили к главному обряду. Жрец выстроил всех только ему понятным образом. Кинул на угли из одного мешочка щепотку зелья, и над алтарем вознесся желтый и сладкий дым. Из другого — и яркая вспышка на миг ослепила всех очищаемых. Солдаты застыли статуями и провожали глазами, боясь оторвать взгляд, каждый шаг, каждый вздох жреца. Вновь пройдя с тростниковой кистью и горшочком, он теперь не брызгал, а мазал всем лоб, плечи и ладони, на груди — против сердца и на правом боку — против печени. Речетатив-пение сменились понятными словами, он говорил их каждому , с одной интонацией и громкостьтю:

— Как отец-мать наш Хапи и мать воды львиноликая Тефнут ежегодно смывает скверну с лика Геба, очищаю тебя водой этой и смываю скверну всякую прочь! Да не пребудешь ты в великой пустыне и минуешь ее и пройдешь первые Врата на пути к старшему Гору по этому небу!

Обряд очищения каждый проходил не раз, но не такой — не в храме, да еще с какими-то незнакомыми, особо сильными обрядами и заклинаниями. Да и, признаться, бедна на развлечения солдатская жизнь. А тут было развлечение, да еще какое! С пугающими чудовищами, рядом проскользнувшей своими крыльями смертью, победой и приключениями! И пусть победа была не их заслугой — каждый невольно примерял на себя судьбу Баи и Иштека. И гнал мысли о судбе Ренефсенеба, Анхи и других погибших, еще вчера шагавших рядом, споривших, помогавших... А сейчас — вон они, под рогожей лежат, не спорят, не мешают, не помогают.

Обойдя всех, включая раненых и погибших, Саи-Херу вернулся к алтарю, закрыл глаза, воздел руки вверх и что-то долго шептал. Уронив, словно обессилев, кисти, он глубоко погрузил их в очередной кошель, а затем бестрепетно взял в них раскаленный уголь, судя по запаху, какого-то благовонного дерева из Пунта. Подходя к каждому, он почти касался нестерпимо горячим углем лба, уст и груди против сердца и произносил новое заклятье:

— Да появится солнечный свет и проникнет в Медное! Он изгонит пелену Ра, тот, что ежедневно применяет магию здоровья, у кого добрые намерения и кто облечен могуществом, тот, кто прогоняет пелену своим дыханием! Да пройдешь ты вторые Врата на пути к старшему Гору и достигнешь места утоления жажды неба, его начало — огонь, его конец — тьма!

Завершив этот ритуал, и также не обделив вниманием раненых и погибших, жрец стал у алтаря. Все, уже и те, кто побывал в башне,стояли словно зачарованные и внимательно следили за жрецом. И вновь — вспышка, и вновь — дым, зеленоватый на этот раз. Глубоким, сильным, но каким-то отрешенным голосом, вновь воздев руки и взгляд к солнцу, тот провозгласил:

— О Ра, сохрани нас от этого бога, чей облик сокрыт, чей облик скрыт, чьи брови в день расправы над мятежными — перекладины весов, кто тащит порочного, перевитого веревками, к месту заклания, чтобы потрошить души. Сохрани нас от этих мясников Осириса! И спаси от ловцов душ в полях камышовых!

Новая вспышка, новый, горький дым, бело-желтоватый...

— О Атум, сохрани нас от этого бога, у которого голова шакала и облик человека, того, что питается падалью, этого хранителя извива Огненного озера, что проглатывает тени, вырывает сердца, выдавливает дерьмо из кишок, чтобы мы его не видели!

Вспышка, и темный, почти черный дым...

— О Вселяющий ужас, владыка обеих земель, сохрани нас от этого бога, что хватает души, что проглатывает тленное и питается гнилью, что живет во мраке, жилец тьмы. Перед ним трепещут изнемогшие!

Вспышка, красноватый дым.

— О Хепри, сохрани нас от этих высших судей, которым владыка вселенной даровал духовную силу, что сторожат его врагов, что умерщвляют на месте казни, от чьей хватки не ушел никто! Да не попадем мы под их ножи, да не попадем мы на их место казни, да не войдем мы в их сети!

Очищены мы пред тобой, о старший Гор, да будешь ты постояненна твоем месте беспредельности, в твоем горизонте вечности, о хозяин северного ветра! Это так же верно, как то, что мы любим жизнь и ненавидим смерть, и да славится Великий бык, жив, невредим, здоров на миллион лет! Да падет змея, вышедшая из-под земли, да падет огонь, вышедший из Нуна! Позволь нам быть правыми во всех проявлениях, каких бы мы ни пожелали!

К концу ритуала и Хори, и все остальные впали в каое-то гипнотическое состояние. Жрец отдал заклинаниям много сил, но был еще бодр, а вот они были как выжатые губки. Наконец все завершилось. Все были в каком-то трансе, и только когда жрец сказал, что он пошел в башню, творить обряд очищения там, как-то пришли в себя. Нехти вопросительно глянул на Иштека. Иштек объяснил, в первую очередь Хори и жрецу, что, когда они вытащили последнего Проклятого, все оставшиеся от них следы и жидкости были залиты маслом и подожжены. Действительно, из башни шел дымок.

— Я думаю, чародейный господин и отец наш, мы можем пока провести совет, а потом ты очистишь башню, — предложил Хори.

— Не выйдет так, как хочешь ты. Это один обряд с очищением людей, и я должен довести его до конца. Это недолго, но мне нужна будет помощь.

Хори посмотрел на Иштека, тот догадливо и безрадостно кивнул, и отправился в башню вместе с жрецом. Алтарь остался на месте, и ароматный дымок тянулся вверх, к небу и богам. Нехти же пошел проверить, как закопали измененных.

Юношу глодал один вопрос, и он направился к маджайке, а стоящий рядом с ней Минмесу делал вид, что даже не обращает внимания ни на что, кроме дыма из башни. Светлоглазая обернулась к Хори и внимательно посмотрела ему в лицо, словно что-то пытаясь прочитать в его глазах. Затем она чуть покосилась на Минмесу. Похоже, ей не хотелось говорить при скользком писце. Хори сообразил, что погорячился — это и не в его интересах. Ну что ж, как говорил Иаму — прячь сокрытое на виду и обращай слабость в силу. Он сделал вид, что именно к Минмесу и направлялся.

— Достопочтенный, я спрошу тебя — готово ли уже послание господину конюшен Пернеферу? Я хотел бы его прочитать и, возможно, что-то добавить. Кроме того, стоит подготовить хесемен к отправке в крепость, и обдумать — как это следует сделать. И не стоит оставлять мешки с камнем Золотой хозяйки систров без присмотра. Если нужно, я выделю солдат, чтобы они неусыпно стерегли его, но пока это не сделано, тебе придется постеречь его. Как только закончат закапывать Измененных, я пришлю стражников тебя сменить, тем более, что нам нужно завершить наш совет. И решить многое, что не терпит отлагательства. Поэтому сразу, как только чародейный господин Саи-Херу освободится, я призываю вас к себе — расписать дела и отвечающих за их выполнение по тому, насколько каждое из этих дел срочное и насколько — важное.

Чуть заметно помедлив, писец поклонился и, не выражая на лице недовольства, ответил:

— Я немедля принесу тебе письмо.

Поклонившись, он развернулся и направился к себе.

Глава 40.

Провожая его взглядом, юноша тихо спросил у колдуньи:

— Скажи мне, госпожа... Я ведь так и не узнал самое главное для меня. На каком пути у меня больше шансов спасти мои души? И еще одно. Я услышал от десятника Нехти, что Апедемак может помочь своим детям спастись, даже если на них нападет Потерянная душа. Скажи мне еще — так ли это, и может ли это и мне помочь? Если я обращусь к Львиноголовому — спасу ли я души свои?

Маджайка задумалась. Так же тихо, как юноша, почти шепотом, она промолвила, будто через силу:

— Я не знаю, молодой господин... Знаю одно — если ты НЕ пойдешь за колдуном, жить ты будешь дольше, но души утратят многие и многие. И теперь, ведая это, сможешь ли ты, пойдя по этому пути, при взвешивании сердца твоего избежать мук и пасти Аммут? Знаю, что если отправишься в пустыню — спасешь многих. Но не подаришь себе длинных лет. Но где больше опасности лишиться души вовсе — не знаю. И не знаю, поможет ли тебе львиноголовый. Он ценит мужество и бесстрашие, он бог воинов. От труса он отвернется, смелому даст сил. Но ведь ты не чтил его, и он не бог дома твоего?

— Если нехсиу и маджаи поклоняются Хору, владыке Бехдета, и Хору, владыке Кубана, и Хору, владыке Миама, и Анукис в Сиене, и Амону в Миаме и еще многим иным богам во многих храмах — то почему мне не почесть Апедемака? Я не отрину ради него почитаемых мной богов, но лишь добавлю к ним нового...

— И тут я скажу тебе снова — не знаю. Те маджаи, которые пошли к новым, вашим богам — верят в них, но не забыли богов и духов родов и кланов и общих богов и духов этих земель. Ты же не вериши в Апедемака, а веришь в Монту своего. Не совсем это один бог. И все — один бог. Он, как кристал гранями, предстает то в виде Тота-мудреца, то соколом, то змеей, то Львиноголовым, то Селкет. А все — лишь то лицо, что неназываемый высший дух пожелал явить. Но лицо от лица отличается, и, явившись в виде Апедемака, он может рассердиться, увидев, что воистину ты не его чтишь, а Монту. Да и, как ты понимаешь, я верю немного по-иному и в иных. Тем более, что и сам Львиноголовый — не женский бог и не мой в особенности. В мире духов я избегаю встречаться с ним. А вот поговори с десятником своим — он про бога воинов и знает, и понимает больше, чем я. Прости, мой господин. Но эту головоломку я не помогу тебе решить... Но еще одну подсказку я дам тебе. Ты сам помянул небесную корову Херу* (Хатхор). Это — Куш и Вават, дважды земля Владычицы Сикомор. Дважды — потому что весной в лике Тефнут она понесет глаз Солнца вниз. И потому, что это львиная земля, земля мощной Сехмет, владыки львов и хозяйки болезней, истребительницы врагов богам. Теперь подумай вот о чем. Ты, как и водится у мужчин, услышав про неуязвимость от Проклятых Душ детей Апедемака, подумал лишь о льве. А львица? Они не боятся этой грязи под взглядом богов. Сохмет, как и Монту и Апедемак — богиня войны и убийства. И еще — владычица пустыни, земли Сета. И еще — защитница царей, покровительница лекарей. А вот сама Хатхор, как владычица прекрасного запада Аментет — покровительница и спасительница душ мертвых, как и Исида, Нефтис, Нейт и охранительница мертвых Селкет-Хету. И вот — Золотая дважды владычица Куша и Вавата, где случилось эта мерзость — запретное колдовство. Она — охранительница душ мертвых, как владычица стран прекрасного запада. Она — дважды львица и богиня воинов и войны. Сколько у нее причин ненавидеть колдуна того и помочь тебе? Львица не хуже льва, и все львиные боги — помощь и защита твоя, но не до всех легко дозваться. Это не земля Баст, или ее сын, Маахес, и Акер, покровитель умерших, тоже мог бы помочь тебе, но они не хозяева тут, как и иные. Разве что Шезму, палач Осириса и союзник Сета... Но моли Хатхор — хозяйка Бирюзы еще должна быть оскорблена похещением своего камня, и это — четвертая причина воззвать к ней за помощью. Подумай об этом, молодой начальник воинов, я же буду просить помочь тебе тех, к кому имею право обратиться в иных мирах. И на этом я покину тебя до совета — и обратиться к этим помощникам за подмогой, и продолжить волшебство о твоем сне. Да и писец уже дважды выглядывал сюда, не хотелось бы давать ему слишком много пищи для раздумий.

Маджайка повернулась и пошла к хижинам, в которых вчера разместили диких негров. За ней — второй ее охранник, чьего имени Хори не знал и чье появление пропустил, так тихо тот подобрался и незаметно встал у стены, охраняя свою госпожу. Молодой неджес поправил булаву и, уперев руки в бока, бездумно засунул большие пальцы за толстый пояс с боевой перевязью — телу под ней было жарко, да и стеганый передник добавлял излишнего тепла, и хотелось пропустить между поясом и кожей хоть намек на дуновение ветра. Светлоглазая колдунья была права — стоило ей отойти, как в дверном проеме своей хижины появился писец со свитком в руке, который он, подойдя к юноше, вежливо и с пристойным поклоном и вручил. Папирус был отмыт от старых надписей, но местами смутный намек на них проступал, затрудняя прочтение. В целом все было написано так, как его это устраивало, и по делу — обстоятельно, с объяснениями, но без излишнего. Не был даже забыт вопрос о месте похорон погибших, с их именами и обстоятельствами смерти, и запрос на соль-натрон, ибо все их запасы не покроют потребного для погребальных целей. Единственное, что он распорядился добавить — просьба к коменданту Кубана, господину конюшен Пернеферу о срочной отправке подкрепления для охраны и дополнительных припасов, включая масло и топливо, обосновывая это необходимостью сжечь Измененных.

— Вы долго с ней говорили, господин мой. Осторожней, колдунам из Куша надо доверять с опаской, — как бы вскользь заметил Минмесу.

— Госпожа толковала мне мой сон, — коротко ответил, не покривив душой, но и не говоря лишнего, юноша.

Как раз в это время появился кряхтящий и закопченый жрец в сопровождении Богомола. Они несколько оживили беседу, и можно было избежать лишних вопросов дотошного писца. Хори сразу приказал Иштеку направить человека в домик Минмесу — на охрану мешков с хесемен — и подобрать сразу охраннику смену. Осталось дождаться десятника-нехсиу, и довести, наконец, их совет до конца, а Хори все так и не мог себе ответить на главный вопрос. Оставаться всем в крепости или отправить отряд во главе с самим собой в погоню за колдуном? Все доводы Нехти были верны, и умирать до срока юноше тоже вовсе не хотелось, хотя в близкую смерть и не верилось. Да и маджайка говорила, что в этот раз он точно вернется домой. Но отправиться в пустыню, зная, что жизнь его от этого сократится... С другой стороны, маджайка ясно дала ему понять, что остаться в крепости будет прегрешением, из-за которого Аммут пожрет его сердце на суде Богов и низвергнет души... И опять-таки, откуда ей, поклоняющейся иным силам это знать? Но — всем известна сила нубийских колдунов. И в своем затеряном крае Ибхут она знала и упоминала о таких богах, про которых он и сам едва слышал, с уверенностью рассуждая, кто из них может ей помочь и почему. Надо бы поговорить с жрецом — кто из богов Та-Кем мог бы стать его охранителем и заступником, и что потребно для этого сделать. И можно ли во истину исправить его сон или хотя бы ослабить его злые предначертания? Пожалуй, именно это и стоит сделать прямо сейчас, пока Нехти не вернулся и ксть время для совета. Пригласив всех троих — жреца, Минмесу и Богомола — следовать за собой, он направился в штабной дом. Войдя, и омыв руки в тазу для умывания, он пригласил всех усаживаться. Осколки разбитого Нехти горшка уже были убраны, очевидно, Тутмос постарался, равно как и вновь, убрав на столике посуду, расставил на нем бутыли с питьем и чистые глиняные чаши для него. Все, также омыв руки (первым, и дольше и тщательней всех прочих, это сделал Саи-Херу, прокоптившийся в башне, затем — писец, едва омочивший пальцы из вежливости, и последним, тоже долго и старательно — Иштек), расселись, причем жрец подождал писца, но Богомола, плескавшегося в тазу, они ждать не стали. Хори сразу взял быка за рога:

— Я вот о чем думаю, господин мой и чародей... Вы очистили нас и саму крепость. Но, боюсь, этих ритуалов может быть мало. Мы убедились, насколько силен этот злокозненный колдун. Нам потребуется всякая рука, до которой мы сможем дотянуться. Вчера ты говорил о матери-Изиде. Кто, кроме матери звезд может помочь нам? Все же сила ее больше внизу, чем в Куше. К кому из богов лучше воззвать и что для этого нам нужно сделать? Кто сильней и крепче охранит нас и крепость от вредных чар? Смотри, о чем я подумал: от десятника Нехти я знаю, что львы не боятся легких ран от Проклятых душ.

Иштек кивнул, словно подтверждая, а писец добавил:

— Не только они. Все, в ком холодная кровь — змеи, крокодилы... Уаджет сохраняет своих детей, а Себек и Грозная мать* (Изида) своих. Кроме них, мать крокодилов охраняет вместе с Таурт бегемотов. Все, кто живет в воде, не боятся укусов и царапин Потеряных, а те боятся воды текущей.

Судя по лицу Богомола, кое-что из сказанного Минмесу для него было в новинку, и Хори мысленно отметил необычайную осведомленность писца.

— Ну, тут все же пустыня, и, если львов мы даже слышали по ночам, то бегемотов и крокодилов мы тут вряд ли встретим. К чему я завел разговор о львах? Вот, львы под покровительством богов не боятся этой напасти. Я подумал: кто из богов нам быстрее поможет? Он должен быть оскорблен преступлениями этого злодея-кузнеца. То есть это должен быть кто-то из богов или богинь, сильных здесь, в Та-Сет, земле Сета и пустыне. И вряд ли в царстве Сета так сильна Мать звезд, ибо они враги, поскольку Сет убил ее мужа, Осириса. Но кто тогда? Это должен быть охранитель душ умерших и их покровитель в Дуате и Камышовых полях, с львиным ликом или покровитель львов. Ну и — совершено преступление еще и в долине хесемен. Вряд ли Матери бирюзы* (Хатхор) это по нраву. И это ее земля, поэтому я в первую очередь думаю о ней. Скажи, о хранитель свитков, прав ли я? И кто еще может помочь нам и поддержать против злого колдовства? Чем и как нам воздать богам за помощь и каким?

Писец с интересом смотрел на Хори, а жрец, задумавшись, поглаживал подбородок.

— А ведь ты прав, господин мой, — наконец сказал он, оставив в покое свою челюсть. И про Золотую* (Хатхор), и про Мать крокодилов* (Изида)... Еще могли бы помочь Селкет и Нейт, но помощь Хатхор, если удастся ее вымолить, будет самой весомой. Я проведу обряд утром, на восходе, когда силы богини самые великие, прямо у колодца. Мне нужно будет все подготовить.

ПРОДА

Занавес на двери отодвинулся, и в комнату, спросив позволения, вошел Нехти. Омыв руки и доложив, что туши Измененных надежно закопаны, а их всех, похоже, ждет буря, он уселся к столику и жадно напился, налив в чашу воды из тыквенной бутыли.

— Ну что же, — дождавшись, пока десятник поставит чашу на стол, сказал Хори и, встав, начал неспешно ходить по комнате, по свободной ее части, прямо за спиной жреца и писца. Каменным навершием булавы, которую он держал в правой руке за середину рукояти, он похлопывал по левой ладони, — пришла пора завершить нам наш совет и решить, что важное и в каком порядке мы должны сделать. Надо подготовить погибших к достойному погребению. Может ли достойный жрец помочь нам в этой нашей печали? Как охранять крепость и дорогу, учитывая наших погибших, в угрозе от бунтовщиков тех, жалких негров, их проклятого колдуна и, в первую очередь — Измененных. Будут ли нам тревоги от мятежников, и, главное — есть ли опасность, что колдун натравит на нас еще и Проклятых? Здесь я жду мыслей каждого, но по организации службы, говорю сразу, больше буду слушать Нехти и Иштека, ибо они опытны в пустынных войнах и службе. Нам же надо срочно отправить вести в Кубан и дальше, и надо решить, кого отправить с ними, и сколько человек? Здесь тоже стоит все обдумать. Камень богини тоже требует отправки в дом золота и серебра, и снова — встает вопрос, как, с кем и когда? С учетом всех опасностей сил у нас мало.

По мере того, как молодой неджес перечислял беды и заботы, все затихли, да и неуютно как-то, когда говорят за твоей спиной, да еще с булавой в руке, а ты не можещь повернуться из-за подушек и того, как ты сидишь. Осознано или нет, но именно этого — поставить писца в неловкое положение — Хори и добивался. Жрецу же просто не повезло за компанию. В итоге к концу фразы в комнате повисло такое молчание, что было лишь слышно, как поскрипывают ремни доспехов юноши при неспешном расхаживании, да сопит Саи-Херу.

— И, главное — должны мы преследовать великого преступника против царя и богов, или должны остаться в крепости? И именно этот вопрос важнее всех иных. Прежде, чем принять решение, я хочу, чтобы каждый из вас сказал свое мнение. Вы люди опытные, много повидавшие. Возможно, я не смог чего-то увидеть и понять. Я хотел сначала решить простые вопросы, а потом подойти к главному, но — кроме погребальных дел, все упирается в это решение. Поэтому я сначала попрошу ответить чародейного господина херихеба — возможна ли его помощь в подготовке тел наших погибших к достойным похоронам, и что он нам посоветует?

Говоря все это, Хори вышел из-за спин жреца и Минмесу, и чинно присел напротив них, на единственный в комнате 'стул' — глинобитное возвышение у стены. Его явно делали именно для сидения, ибо были и подлокотники, и что-то вроде спинки, уходившей в стену. Сидеть было удобно, но юноша возвышался над расположившимися на подушках, поэтому их неловкость, хоть и уменьшилась, но сохранилась.

— Гм-гм, — прочистил горло жрец, — я не Хранитель тайн Гора Кубана* (жреческий титул, один из главных жрецов храма), но, как херихеб, неодноркратно носил маску Анубиса, надзирая за мастерами Уабет* ('Чистое место', место подготовки тела к похоронам — мумификации для богатых или высаливание для более бедных, обряжания, уснащения амулетами для зашиты на пути душ в загробное царство и пеленания). Я не умею и не имею права очищать тела, но мы можем, без нарушения божественных установлений, провести первые ритуалы. Нам нужны будут люди, которые не навлекут на себя обвинения в святотатстве и поругании чести умерших, если проведут под моим руководством начальные таинства — удаление должных внутренностей и сохранение их в подходящих сосудах, ибо каноп* (специальные ритуальные сосуды с изображениями охраняющих содержимое сыновей Гора. Их четыре. Имсет хранит печень, Хапи — легкие, Дуамутеф — желудок, а Кебехсенуф — кишечник. Сердце не извлекали. Мозги выбрасывали) у нас нет. Это прошедшие начальный обряд посвящения в гильдию лекарей, палачей, резников, мясников или кожевенников. Именно они имеют право невозбранно в мирное время взрезать человеческую плоть. Ну, или повитухи, хотя подобных тут точно нет...

— Глядя на изворотливого Баи, я не удивлюсь, если он, помимо грузчика, окажется еще и повитухой, или вором, или даже храмовой танцовщицей с систром, — проворчал Нехти.

— Не богохульствуй! — строго сказал жрец десятнику и, уже спокойным голосом продолжил всем, — Но полностью даже подготовительные ритуалы они провести не могут. Поэтому мы можем сделать следующее: соли у нас не так много, и мы сохраним ей внутренности в сосудах, сами же тела, освободив от внутренних органов, мы погребем в песке, в месте, хорошо прогреваемом солнцем и на должной глубине от зверей и насекомых, а затем, когда они достаточно засушатся, выкопаем и доставим в Кубан для дальнейших обрядов. Главное, сделать это в промежутке с сорока до семидесяти дней с нынешней ночи, считая и ее саму.

— Хорошо. Нехти узнает, есть ли у нас люди из этих гильдий. Если нет — не беда. Попросим помочь маджаев тех диких, думаю, для них это не будет запретным. Но лучше все же найти кожевенника или резника. Среди моих джаму таких нет. Может, кто из собачьих пастухов?

Нехти кивнул, показывая, что задание понял.

Хори вновь встал и вновь начал расхаживать по комнате.

— Ну и вот — главное. Попрошу высказаться каждого, и постараться не обращать внимания на то что сказано до вас. Главное — что думаете именно вы и почему. Три связанных друг с другом вопроса.

Первый: есть ли опасность, что бунтовщики рядом, и угрожают крепости, дороге или самому спокойствию Та-Кем. Если ответ 'Да', то только лишь мятежники, или с ними колдун? А если он с ними — то будут ли еще и Потерявшие душу? Если ответ 'Нет', то почему вы так полагаете?

Второй: мы до сих пор не отправили гонца в Кубан, и Господин конюшен, комендант Кубана Пернеферу, полагает нас в спокойствии и благополучии. Послание должно быть направлено сразу после совета, ибо известия таковы, что не терпят промедления. Направить ли отряд или одного посланника. Если отряд — то кого? Погонщиков ослов? Сильный бойцов? Слабых? Одного — тут понятное дело, должен быть добрый воин, не боящийся ночи в пустыне и бунтовщиков, а еще лучше — быстрый, чтобы, выйдя из крепости рано утром и налегке, он до вечера успел бы одолеть неполный шем*(шем равен 62,82 км, т.е до Кубана около 50 км) по пустыне и вечером докладывал бы о всех наших горестях.

Третий: что делать с бунтовщиками? Мы можем выполнять полученный приказ и оставаться в крепости Хесефмаджаиу, храня ее и дорогу. Мы можем все бросить и всеми нашими силами отправиться в погоню за одним из отрядов, в надежде или спасти пленных, или отбить скот, или, самое главное — схватить или хотя бы убить главного злодея — колдуна. И мы можем оставить часть сил в крепости, в ожидании подкреплений, а частью, пока не остыл след в пустыне, отправиться преследовать, избегая боя и выслеживая путь бунтовщиков или колдуна.

Итак, снова спрошу у чародейного господина: каков будет ваш совет, отец мой?

— Я не военный человек, господин мой, — сказал жрец, но, полагаю, нападения более не стоит опасаться. Бунтовщики преступники, но не безумцы. Сейчас они, скорее всего, рассыпавшись на отряды, идут к своим домам в надежде ускоьзнуть от карающей длани силы Его величества, да будет он благополучен, здрав и силен миллион лет. Поэтому я не жду беды ни для караванной тропы, ни для крепости, ни для Страны. Что до гонца — по тем же причинам думаю, что нужно отправить опытного и легконого воина рано утром, чтобы он как вихрь промчался весь путь. Ну и главное. Полагаю, до прибытия подкрепления и получения приказа отряд наш должен выполнять полученный приказ и оставаться в крепости.

Хори, продолжавшему неспешно расхаживать, на этот раз с заложенными за спину руками, хорошо видны были все — и жрец, явно побаивающийся и остаться в крепости со слабым отрядом и уж тем более — покинуть ее, бросаясь в погоню, и довольный Нехти, который, казалось, готов был заключить Саи-Херу в объятья, и скрививший губы Богомол, и непроницаемый, как сфинкс, Минмесу.

— Понятно, чародейный господин. А ты, Иштек, что скажешь?

— Нападения не будет. По следам было видно, что они ушли, и они спешат. Зима — время ветров. Беда тому, кого буря застанет в пустыне. Похоже, сегодня мы это поймем и сами. Надо дать команду поводырям ослов замотать морды животным, а солдатам — набрать воды впрок. Я думаю, вот-вот будет буря, но к утру она стихнет, и можно будет отправить гонца. Но лучше — двух-трех опытных солдат. Пустыня есть пустыня. Львы после бури будут в своих логовах, не любят они такую погоду, но одиночке в пустыне все равно опасно. Что до следов бунтовщиков — к утру их не останется, ветер сотрет все, как тряпка рабыни — пыль со стола. Но преследовать презренных надо. Большой отряд бесполезен — наших джамму видно по вздымаемой ими пыли за десять полетов стрелы, и слышно, как они пердят и болтают — за двадцать. Они добрые новобранцы, но еще никакие воины пустыни. Мясо. Смазка для копий. Нужно три-четыре лучших бойца-следопыта, прочесть путь и найти их логово, а там — ударить всей силой и истребить всех!

Лицо обычно спокойного Богомола полыхало ненавистью, и Хори понимал, почему — у него были личные счеты к бунтовщикам. Судя по всему, он полагал, что его удача окончательно исправится, когда он перебьет всех повинных в своей ране и временном помрачении рассудка. Да и раньше Хори и слышал, и видел, что люди, получившие тяжкий удар по голове, иногда бывают неуравновешены и кровожадны. Он спросил у долговязого маджая:

— Хорошо, но как их найти? Ты сам сказал, к утру все следы пропадут!

Иштек фыркнул:

— В пустыне, да со скотом или пленными? Я далеко проследил их путь, даже там, где они скрыли свой путь. В секретных колодцах для такой толпы воды не хватит, а все места, где они могут напоить стадо или пленных — наперечет. И — затрет сегодняшние следы. А завтрашние будут четки и прекрасны. Найти их — найдем!

За стеной хижины уже был слышен поднимающийся ветер. Хори развернулся к десятнику и спросил:

— Ну, а ты что думаешь, Нехти?

Нехти, понимая, что его приглашают высказаться для остальных и в преддверии слов писца, почти дословно повторил то, что на рассвете сказал уже командиру:

— Гонцов, ибо я согласен с Иштеком, их должно быть двое, отправить надо и немедленно после бури, пусть даже и не совсем рассветет, самых быстроногих, чтоб они за день одолели путь. Но никто не сказал про камень Богини. Хесемен следует оставить на месте до прибытия подкреплений. Так будет верней, спокойней тебе, а гонцы доберутся быстрее, если не будут тащиться с обозом. Затем, как ты сказал, надлежит решить с похоронами погибших — отослать тела в Кубан и далее к семьям, а если все покинут крепость, как это сделать? И мы еще упустили негров диких тех — нельзя им шляться без призора, тем более с золотом, но и караван с продуктами для их земли здесь не наберешь. О них тоже следует донести господину Пернеферу в послании, чтобы им готовили караван еды в обмен на золото. А вот в погоню нам никак нельзя. Сразу по двум причинам. Первая — наш приказ стать крепкой ногой в крепости этой. Как ее охранять, да еще при четырех погибших и двух раненых, если кинуться в погоню? Какими силами и куда? Помнишь, после тех детей-Проклятых, я говорил тебе, что отряд джаму назначили сюда, чтоб он набрался опыта в безопасном месте? А тогда разговор был вовсе не о погоне за отрядом, в котором воинов, возможно, больше, чем нас всех вместе взятых, с погонщиками, собаками и ослами. Кого ты отправишь в погоню, а кого оставишь, ибо повторю — крепость оставлять нельзя! У нас прямой приказ! И, говоря о том, что мятежники прячутся по своим убежищам, вы забыли одного из них — колдуна. Он уйдет со своим отборным отрядом втайне от прочих. А если они кружным путем вернутся? Наших сил не хватит и удержать крепость, и преследовать нечестивцев. А если посланый отряд их, спаси все боги, нагонит? Это верная смерть для посланых. Пусть они, грабители и жалкие негры эти, и отягощены скотом и пленными — они воины пустыни, которые умеют здесь воевать, отыскивать воду, путать следы и устраивать засады. Они увидят вас и сосчитают на расстоянии втрое большем, чем вы их заметите со всем обозом. А если послать в погоню стариков, то ведь их теперь всего пятеро, считая и меня. И, если нагрянут сюда вдруг недруги, то никто из джаму и не заметит, как их зарежут во сне, особенно если не будет ни тебя, ни меня. Это будет напрасный поход, молодой господин. Иштек прав, в пустыне никуда не денешься большим отрядом, вода нужна всем. Нужно особо указать в донесении Господину конюшен все эти мысли и подробно расписать про вредоносного колдуна, дабы он прислал сюда сильных воинов песка, стражей пустыни. А они уж пусть преследуют нечестивцев и бунтовщиков.

— Ну а ты, достопочтенный Минмесу? Что скажешь ты? — спросил Хори у последнего невысказавшегося участника их совета.

— Я, как и досточтимый херихеб, не военный человек. Но знаю одно. Сейчас во всем Куше и Вавате, а может, и в мире нет человека, более опасного для Та-Кем чем этот колдун. Не знаю, как будет правильно — идти всем или только части, но главное, что дОлжно сделать, это схватить его и доставить глазам и ушам Его Величества, да бует он жив, здоров и процветающ! Меньшей бедой будет нарушенный приказ, брошенная крепость, непохороненные должным образом солдаты. Даже если все в отряде, кроме одного, погибнут, а этот один доставит к царю колдуна — это будет великий успех!

Жрец встал с серьезным видом, воздел руку и полоснул по ней обсидиановым лезвием, невесть откуда возникшим в его руке и также таинственно пропавшим.

— Клянусь кровью своей, которую сейчас дарю Осирису, дабы слышал он мою клятву и скрепил ее своей печатью и властью. Клянусь своим сердцем на весах Маат! Я смогу отвести упреки и обвинения в том, что мы покинули крепость вопреки приказу, если это потребуется для поимки колдуна, и отведу их!

Капли крови тяжело стукались об пол. Все молчали, пораженные столь великой клятвой.

— Ну что ж. Все сказали. Резоны всех весомы и ясны. Осталось только мое слово...

Хори сел на глинобитный стул. В голове было пусто и холодно. Словно со стороны, он услышал сам себя:

— Десятник Нехти прав. У нас приказ. Мы не можем оставить крепость и бросить без погребения наших товарищей, остановивших нечисть ценой жизни. Мы не сможем победить бунтовщиков слабым отрядом, а сильный снарядить не сможем.

Нехти облегченно выдохнул, жрец разулыбался, писец нахмурился.

— Но и господин Минмесу прав. Мы не пойдем малым отрядом сильных воинов вслед за неграми воровскими теми. Во имя Хатхор, да поможет нам она и другие боги! Мы лучшим десятком пойдем за колдуном. Я, Нехти, Богомол. Госпожа пяти кланов дает двух своих стражей, Тура, сына Качи и...

— Чехемау, — подсказал Иштек.

— Чехемау, — повторил Хори, — остальных мы назначим с Нехти после совета. Крепостью в мое отсутствие назначаю командовать господина Минмесу. В помощь по войсковым делам ему будет Себекнехт, и прошу достопочтенного Минмесу прислушиваться к его советам. Все это надо добавить, и немедленно, в доклад Господину конюшен. Я сделаю приписку, поясняющее мое решение. Мы же выйдем вслед колдуну как только соберем все потребное и наметим путь. Это все.

Слова были сказаны. Что его повернуло на путь, уменьшающий длину жизни, Хори и сам не знал. Теперь остановиться или изменить что-либо было невозможно. Словно камни покатились с горы... И он повторил, глядя на скорбное лицо Нехти:

— Это — все!

И тут же порыв ветра немилосердно ударил в стену хижины и захлопал циновкой на входе. Похоже, Хатхор или другие боги приняли его выбор.

Конец 1-й книги.

ВДОВЬИ ДЕТИ.

Книга первая.

ОДИН ЛЕНИВЫЙ МАЛЬЧИК.

Том 2

ПУСТЫНЯ.

Подойди, дай я расскажу тебе о судьбе солдата! Он еще почти мальчик, когда его берут в казармы и держат там взаперти. Учение воинскому делу входит через спину. Удар, который он получает в живот, удар, разрубающий тело, он получает в брови, и его голова разорвана раной! Его раскладывают на земле и колотят по нему, как по превращаемому в папирус тростнику. Он изломан поркой. Его будят в неурочный час и погоняют, как осла. Он работает от темна и до заката солнца. Он голоден, тело его измождено. Он мертв, хотя пока еще жив.

Его посылают в Сирию. Путь его лежит высоко через горы и хребты. Он тащит свое имущество, снедь и воду, неся на плечах мешок, как верблюд несет свой горб. Эта тяжесть надрывает ему спину. И от этого шея у него становится негнущейся, как у осла, и хребет спины его разбит... Он пьет воду раз в три дня. Она грязная, протухшая и соленая. Он гонит сон ночью, потому что необходимо стоять в дозоре.

И вот враги приходят и окружают его копьями и стрелами, и жизнь далеко от него. Тело его сломлено болезнью живота и он уже так измучен, что похож на слабую птицу, с легкостью попадающую в силки.

Приходит пора сразиться с врагом, и ему говорят: 'Вперед, бравый воин — завоюй себе доброе имя!' Но он едва осознает происходящее, колени его слабы, и лицо его болит.

Когда же приходит победа, Его Величество приказывает отвести пленников в Египет. Пленница теряет сознание от усталости, и ее сажают на шею солдату, поскольку цена ее высока. Его мешок падает, и все его добро достается другим, а может, его одежды украдены его собственной добычей — рабом, который сбежал, пока он несет на себе сириянку. Когда ему удается вернуться в Египет, он как палка, которую изъел червь.

Bibliotheca aegyptiaca, Bruxelles, depuis 1931, VII. Gardiner Alan H. Late-egiptian miscellanies, 26.

И был свыше голос..., рекший: 'И он сам, и все его присные в твоих руках. Поступай с ними, как пожелаешь'

'Егтпетские сказки, повести и легенды. Тот приносит жалобу Ра', Эрнст А. Уоллес Бадж в пер. С.В.Архиповой,

Глава 1.

В ясную погоду зимой вечер, наверное, лучшее время в пустыне. Закат был прекрасен, как улыбка Золотой* (Хатхор). Край шакалоголового Дуамутефа* (один из четырех сыновей Гора, выражение души Ба. Сохранял канопу с желудком погребенного и символизировал Восток) уже окрасился в лиловое и фиолетовое и, споря красотой с оранжево-розово-багряным, словно у окрашенного пурпуром из Сурру* (Тир) западом, заблестел россыпью первых выпорхнувших на небосвод звезд. Всем известно — это души шествуют в небесах ночью. Пути их — к границам неба днем для тех, кто не восходит в видимости. Когда же видны они живущим, это и в самом деле звезда, совершающая путь свой и сияющая в небе в часы ночные, плывущая по небу великолепно. Но там, на западе, в Камышовых полях, их могут перехватить Потерянные души.

Пока же они только начинали свой ночной путь и сверкали над растущими из песка на востоке, как тыква на грядке, скалами и горами. Обглоданные пустынными ветрами, они имели самые затейливые формы, одна, самая близкая, так и вовсе была похожа на стену города с башней и огромной аркой ворот.

На нее и смотрели два человека, идущих по пустыне. Вовсе не из-за ее причудливой формы или красоты. Тот, что пониже, размотал закрывающий нижнюю часть рябого лица головной платок-клафт из грубого льна и, красиво сплюнув вязкую от пыли скудную слюну щербатым ртом, хрипло спросил:

— Я интересуюсь спросить — и там точно есть вода?

Второй, длинный, сухощавый, но крепкий маджай, снисходительно глянул на него и промолчал, продолжая внимательно рассматривать гору и ее окрестности.

— Нет, я, конечно, понимаю, что ты умный каких не знаю... Но вот как ты это про воду узнал? — не унимался рябой.

— Баи, сколько ты уже со мной в пустыне? Неужели не видно их, следов воды тех?

— Следопыт из меня, гордо скажу, как из говна финик — цвет такой же, но вкус немножечко не он. Так что ты не выделывайся, а пальцем покажи!

— Песок. Темней. Акации. Мелкие, но много. Скорей всего, с той стороны горы — ветер чаще с запада.

— Так и до когда нам тут скучать? Пошли уже пить! У меня кишки как та сушеная рыба на постоянный обед!

— Помолчи. Мы можем не одни к колодцу выйти.

— Если там какие страшные львы или, хуже того, жалкие негры — то как такой великий следопыт не увидел их следов?

— Надо обойти по большому кругу и проверить и стой стороны.

— И снова здравствуйте! Нас командир ждет, как абиссинский ворон крови, а мы до ночь-полночь будем пляски с систром вокруг горки изображать?

— Да хоть до утра. Пока не проверю — не пойдем. За мной, и тихо!

Богомол достал из колчана на поясе стрелу, наложил ее на лук, который держал в левой руке, и начал с добрым запасом расстояния обходить скалу против солнца.

— А чего сюдой, а не тудой? — из вредности спросил Крюк.

— Я же сказал — помолчи, — прошипел Иштек, но затем, смилостивившись, буркнул, — с это стороны и стрелять удобней, и из темноты зайдем.

Вздохнув, щербатый вытащил из-за пояса метательную палицу и, стараясь идти тихо и попадать в следы длинноногого Богомола, широкими шагами, словно меряя расстояние для стройки, зашагал вслед за маджаем. По широкой окружности, пригнувшись и плавно скользя между кустиками и кустами акации, они обогнули гору. С этой стороны, прикрытые от стремящегося в свою ночную ладью Ра стеной горы, уже сгущались сумерки, только малиново-оранжевое свечение арки по контрасту слепило глаза. Дойдя до довольно рослой акации и став за ней, Богомол неторопливо и методично осматривал округу. Что-то его беспокоило. Глянув на слегка запыхавшегося Крюка и скептически оценив бесшумность его перемещения, он наклонился к нему и прошептал еле слышно прямо в ухо:

— Стой здесь, не пыхти и не топчись. Я проверю тот валун, — и он указал, какой именно валун он проверит, помня, очевидно, про 'показать пальцем', — Когда свистну, можешь идти вон к тому темному пятну, — и он показал на пятно растительности у самого подножия скалы. Убедившись, что Баи его понял, он спустил с плеча на землю свой тощий солдатский мешок и бесшумно, не скрипнув песком или камушком под ногой, растворился в густеющих сумерках. Баи, не раздумывая, тоже снял с плеча свой мешок и пристроил его рядом с Ишьековым, стараясь сделать это бесшумно. Затем он попытался что-либо высмотреть, неважно — опасное, просто приметное — но быстро отказался от этих тщетных попыток. За время, проведенное в пустыне, они, к большому удивлению для всего отряда, да, наверное, и своему собственному, сдружились с долговязым маджаем. Более непохожих людей было трудно себе вообразить — а вот поди ж ты. Не смотря на свою нарочитую, на показ, ершистость, балагуристое ехидство и показательно-наплевательское отношение к любому мнению, кроме собственного, Баи на самом деле был вовсе не таков. Он был умен, цепок взглядом, умом и характером, и всерьез старался учиться у Иштека жизни и повадкам в пустыне. Богомолу же в щербатом задире нравились его выносливость, упорство и надежность как напарника, да их разговоры, когда Баи не выступал на публику. Кроме того, Баи, что было удивительно для портового грузчика, был грамотен, и помогал Богомолу, страстно желавшему выучиться, с письмом и чтением — когда никто не видел и не мешал им. Почти все патрули они проводили вместе — сначала так получилось случайно, потом — упросив Хори и Нехти.

Ожидание затягивалось. Сумерки постепенно превращались в темноту. Этак они и отряд не найдут! Баи ощутил беспокойство. Конечно, Иштек великий следопыт и в пустыне как Баи на причалах грузового порта Абу, но змея даже Ра чуть не сгубила, укусив. В самый их первый выход в патруль Баи едва не наступил на зарывшуюся в песок и почти невидимую песчаную гадюку* (эфа), от укуса которых в их гадючью свадьбу, как сказал Богомол, перехватывает дыхание и человек не успевает даже вскрикнуть, умирая за три шага. А вдруг именно сейчас эта пора змеиных свадеб и началась? Он точно помнит — Богомол говорил, что, в отличие от других змей, пустынные гадюки не ложатся зимой в спячку, и нередко заползают в дома. Спаси великие боги, но вдруг Иштек в темноте наступил на нее и его ужалили? Он мог бы хотя бы выдавить ему яд из ранки! Не выдержав, Крюк, стараясь не шуметь, направился к валуну, скрывшему Иштека. Если он кого и опасался, то льва — раз тут есть вода, ночью должны и звери на водопой потянуться. Людей, по его мнению, тут не было — ни огонька, ни звука... Тем больше была его оторопь, когда, словно сгустившись из темноты, слева от него возник негр. Разум еще говорил: 'Может, это Иштек?', а оценившее меньший рост и привыкшее в портовых драках не медлить тело метнуло дубинку — кривую рукоятку с посаженным в ней намертво в высохшей коже круглым гранитным окатышем с полкулака размером. Что-что, а метал дубинки Крюк всегда мастерски, и сейчас с сухим стуком она ударила попытавшегося, но не успевшего отклониться негра прямо в голову. Тот, даже не застонав и не обращая внимания на колючки акации, завалился прямо в куст, из-за которого наскочил на Баи. Но тому было не до смеха — из-за того же куста, с обеих сторон, уже не особо скрываясь, выскочили еще два негра, с копьями на изготовку. Из оружия у Баи оставалась еще одна дубинка, более легкая, без голыша, и кинжал. И то, и другое было за поясом. Но, даже будь оно в руке, копье, уже нацеленное в живот, всяко длиннее и опасней кинжала в руке. Заорав — не от перепугу, а просто чтобы сбить с толку противника — Баи рыбкой с перекатом по земле метнулся в левую сторону от ближайшего врага. Это было безотчетно (думать было некогда), но правильно — держащему копье обеими руками нормальным хватом правши вправо разворачиваться трудней, а, значит, медленней, да к тому же оба противника оказались на одной линии и ближний перекрыл дальнему возможное направление удара. Перекат, правда, прошел не без ущерба — на земле были острые камни и колючки и спина была разодрана в кровь. Баи уже вскочил на ноги, в левой у него была вторая палица, а в правой кинжал. Вовремя — копье уже летело ему в горло, и он стал отбивать его палицей, но это оказалась обманка. Негр был ушлым — подработав правой рукой, он направил удар сверху вниз в живот, и, кое-как отмахнувшись кинжалом, Баи пришлось одновременно отскакивать спиной вперед и изогнувшись, словно фараонова крыса от атакующей кобры. А второй уже, сменив направление движения, налетал с правой стороны. Влетев спиной в куст акации и зацепившись и юбкой, и живым мясом за колючки, Крюк зашипел — похоже, беда дело, пока он вырвется, его проткнут, как гуся на вертеле. Но тут раздался божественный звук — щелкнувшая тетива и почти одновременно — шлепок стрелы в живое тело, и тут же — второй. Из груди ближайшего негра вылез темный и блестящий от крови в полутьме наконечник стрелы и сразу за ним — второй, из горла. Его толкнуло от удара вперед, и, падая, он едва не задел Баи копьем. Впрочем, Баи, оправившись, успел и выдраться из куста акации, оставляя на ней клочья юбки и собственной кожи, и перехватить копье, а затем и вовсе отобрать его из слабеющих рук умирающего.

Последний враг, быстро сообразив, что из охотника он стал дичью, рваным зигзагом кинулся в спасительную тьму, но — поздно. Еще одна стрела пробила ему ногу, и, не удержавшись, он споткнулся и едва не упал. Широко замахнувшись, Баи с хеканьем метнул копье, и то насквозь пробило туловище беглеца, швырнув его на землю.

— Зачем, Аммут тебя сожри!!!! — рявкнула темнота голосом Иштека, — Ты колдун и умеешь допрашивать мертвых тех?

Баи, не сумевший вовремя остановиться, и сам понимал, что зря добил подранка, но, влекомый своим неугомонным характером и еще бурлящей кровью, вместо того, чтобы оправдываться или повиниться, накинулся в ответ на маджая, обращаясь неведомо к кому:

— Нет, послушайте его! Вот давай не будем! А если будем, то — давай! С такого здрасьте можно обалдеть! Мне надо было им помочь и надеться на копье? И вообще, может еще кто живой из них!

— Особенно этот, — сгустившийся из темноты Богомол, сверкнув глазами и зубами, покачал из стороны в сторону копье, так не вовремя брошенное Баи. Пронзенный им негр не издал ни звука, его еще не одеревеневшее тело безвольным куском плоти пошевелилось вслед за движением копья, но и только — ни рука, ни нога не дернулись. Иштек присел, и, выдергивая стрелу из ляжки жертвы торопливости Баи, спросил, — скажи, друг мой, ты слышал мой свист? Почему ты вышел из-за дерева того, где я тебя поставил?

— А зато вот тот шевелится, — торжествующе провозгласил Крюк, игнорируя неудобный вопрос, и махнул рукой в сторону самого первого противника, сваленного броском палицы. Действительно, в кустах было какое-то движение. Но, подойдя поближе, он разочаровано смолк. Ноги мятежника подергивались, а видимая рука, словно еще пытаясь уцепиться за жизнь, сжимала и разжимала пальцы. В слабом свете поднимающейся луны видно было лицо врага, и по этому лицу было ясно, что его хозяин не жилец. Гранитный кругляш оставил в левой части головы негра вмятину, словно та была из глины. Странно, но в месте удара не было крови и даже кожа осталась целой, но все лицо умирающего как-то свирепо исказилось. Левый глаз выскочил из глазницы и висел на ниточке нерва. Из глазницы и уха вытекло немного крови, но и только.

Богомол только хмыкнул. Третьего он даже не стал проверять, когда приблизился к нему — настолько был уверен в своих выстрелах. Ухватив за босые ноги, он бесцеремонно вытащил мертвеца из куста акации, куда тот рухнул. Наклонившись, он стал вытаскивать свои стрелы. Осторожно, чтобы не сломать тростниковое древко, Иштек зажал его между указательным и средним пальцем раскрытой ладони, которой уперся в спину убитого и плавными движениями, по чуть-чуть, стал вытягивать наружу. Высвободив несколько пальцев древка из спины негра, он перехватывал пальцы и повторял движение. Наконец стрела совсем освободилась, и маджай разочаровано цыкнул зубом. Древко, пробившее врага насквозь, все же сломалось, и наконечник остался в колючих кустах, где ночью его и не найти. Хорошо еще, что он обсидиановый, а не бронзовый, но место Иштек запомнил — чего добром разбрасываться. Убрав обезглавленную стрелу в колчан, он занялся второй, в горле убитого врага. Поглядев на занятого и совершенно не обращающего на него внимания Богомола, все еще ожидающий спора и ругани Баи плюнул и тоже озаботился поисками своей дубинки. Что, впрочем, не заняло много времени. После этого он подошел к последнему убитому негру, собираясь вытащить злополучное копье — чем-то ему понравилось, как оно сидело в руке. Но в этот момент Иштек вдруг застыл и махнул ему левой ладонью. На уже усвоенном Баи языке жестов это означало 'Замри!'. Крюк, помня свой прокол, послушно замер, а Богомол снова словно растаял во тьме, тихо и быстро. Затем Баи услышал испуганный вскрик, явно не маджая-напарника, а потом свист, теперь уже явно его. Баи понял, что все закончилось успешно. Но все же, не желая оставаться без длинного оружия, он выдернул копье из тела и несколько раз воткнул его в песок, очищая от крови, а затем взял его наизготовку. Так, застывшим и неверяще глядящим на копье, его и застал Богомол, несущий на плече пленника-негра, почти что мальчишку, оглушенного и безвольного, как овца. Подойдя к рябому приятелю и сгрузив рядом пленника со связанными за спиной в локтях руками, Иштек насмешливо сказал:

— Все уже. Можешь шевелиться.

Баи, продолжавший тупо таращиться на длинный, почти в локоть, наконечник, безжизненным и совершенно не свойственным ему голосом промямлил:

— Ты хоть знаешь, что это, деревенщина? Это — Кость Сета* (*железо). Вот что это такое...

Глава 2.

Богомол, будто не услышав, направился к тому темному пятну травы и кустов, которое до стычки показывал Крюку. Довольно быстро он вернулся. На плече у него было несколько походных мешков, а в руке — обьемистая тыквенная бутыль, из которой он и пил большими глотками. Подойдя к Баи, он протянул ее своему щербатому другу и спросил:

— Пить хочешь? Там колодец, к нему они и шли.

Хотя Иштек и пил только что из этой бутыли, Баи казалось, что она все еще хранит отпечаток губ своего прежнего, убитого ими владельца. Это было как-то... неприятно. Он тщательно обтер горлышко калебаса, словно окончательно стирая права прежнего хозяина и его последний след в этой жизни. Богомол хмыкнул, и Баи, разозлившись на себя и маджая, прильнул к горлышку. Вода, то ли только что набранная Богомолом, то ли совсем недавно — неграми, была прохладной и совсем не затхлой, не то, что им приходилось пить последние дни. Они покинули крепость Хесефмаджаиу уже почти большую неделю* (у египтян были малая неделя — 5 дней, и большая неделя — 10 дней) назад, и четыре дня прошло с того времени, как они побывали у последнего источника. Да и вода в нем была солоноватой и невкусной, хотя выбирать не приходилось. Так что пил Баи с наслаждением, истово. Богомол тем временем внимательно посмотрел на наконечник, затем поковырял его заскорузлым обгрызенным ногтем, неопределенно промычал что-то вроде 'угу', потом, достав из-за пояса свой кинжал, поцарапал его кончиком по лопасти наконечника. Баи, не прекращая пить, возмущенно и гулко замычал во флягу, дергая свободной от фляги рукой копье и вращая глазами. Это выглядело так потешно, что маджай, убрав кинжал в ножны за поясом, засмеялся. Баи, наконец-то напившись и убрав баклажку от губ, запыхтел возмущенно, пряча копье за спину:

— Ничуть не трогай, вот ни разу! Смотри глазами, а то пошкрябаешь! Ты вообще можешь вообразить, какой цена у этот вещь?

Иштек, присев на корточки, развязывал горловины мешков, принесенных от источника. Один был завязан особенно хитро, и ему пришлось помогать своим рукам зубами. Справившись с этим делом, маджай сплюнул и поднял взгляд на Баи:

— Представляю. Да тебе то что?

— Как что? Оружие, честно захваченное в бою у убитого трупа, это добыча победителя!

— Так то — оружие. А это — сокровище. Сам же вопишь про его цену.. Все сокровища — добыча Великого дома. Хотя награду ты, конечно, получишь, — и маджай занялся содержимым мешка. Баи подошел к нему, сел напротив, но не заинтересовался мешками, а о чем-то напряженно думал.

— О! А это что тут у нас? — изрек Богомол и вытащил длинную темно-коричневую полосу вяленого мяса. Отделив примерно половину, он протянул кусок Баи, — Держи!

Тот взял, оторвал часть зубами и начал неспешно жевать, продолжая о чем-то думать.

— Я тебя не узнаю... Кто кричал, что ему надоела сушеная рыба? Кому оно снилось ночью, мясо то?

— А что рыба? Ну рыба... Это еще хорошо, бывало, и саранчу одну есть приходилось. Лучше саранча в миске, чем скорпион в жопе.

— Неужто так жаль копья?

— А что копье? Командир не отберет, сколько я его знаю, ну уж до Кубана-то точно. А до там еще дожить надо.

— Так в чем дело? Что ты сам не свой?

— Есть у меня одно что, и оно занозит. Вот слушай сюда во все уши. Мы вышли искать тех презренных негров и того жалкого колдуна, что нас всех чуть не уморил до смерти. И было нас аж десять против их столь же жалкой, как они сами, кучки в пять или шесть десятков, которые гонят стадо и три десятка пленных. После бури все следы замело, но вы с Туром и Чехемау не боялись и сказали, что найдете их, и были-таки правы. Затем они разделились, негры те изменные, и командир сказал: надо выбить зубы у собаки, и эти зубы — кузнец-колдун. Не знаю, зачем выбивать собаке зубы и какая собака на это будет согласная, но — ладно. Колдуну тому я сам хочу пару слов очень спросить, так что не спорю. И вы снова находите их след, и снова-таки были правы. Не знаю, какое там ваше следопытское колдовство, но вы говорите, что там десять человек, что меня уже сильно радует, и мы среди них имеем неизвестного колдуна и еще более неизвестного семера* (придворный, 'друг царя'), и ни одного пленного или какого другого скота. И ты говоришь, что там стража семера и сам семер числом пять, и еще стража колдуна и колдун, числом тоже снова пять.

Баи перевел дух, запил из фляги то ли мясо, то ли свою речь, оторвал от вяленой коричневой полосы в руке, дергая головой, еще кусок мяса и с набитым ртом продолжил:

— И затем вдруг раз — и вы прячете глазки и шоркаете ножкой. И говорите, что их уже теперь только пять, и эти пять семер со стражей, а где пропал, куда пропал и зачем пропал колдун — про то неведомо даже великим вам. И мы полдня топчемся как крестьянин в яме, где месят глину для адоба, а командир решает сложную задачу — куда бежать и кого хватать. И я таки понимаю его великий ум, что мы не скочем всей толпой за семером. Ибо там еще непонятно, кто кого поймает. Без колдуна, проклятых Душ и доказательств измены какой-то мелкий десятник из Джаму — и чтоб посмел задержать сиятельного господина? У меня после удара Измененного в уме все перемешалось, но не до такой же степени! А командир и вовсе головой не бился. Ну, при мне, по крайней мере. Конечно, ты скажешь, что надо бы последить... Ага. Ну-ну. Здесь надо последить за пол-пустыней! И мы таки в лице командира решаем снова выбивать собачьи зубы, и гордо наступаем в обратную сторону, а вы как те бобики нарезаете круги и ищите след. И вот открой мне ужасных тайн — чего мы без песьих пастухов с их песами пошли? Они не лучше и быстрее вас нашли бы след?

— Не лучше. Они сторожа, те собаки, искать след и не лаять не обучены. Нас по их лаю услышат прежде, чем мы узнаем, что враг рядом. И на собак пришлось бы тащить еду и воду нам самим. Так что командир правильно сделал, что их не взял.

— Ага. А еще правильно, потому что ты с твоим десятником (Баи не взлюбил Нехти, и это прорывалось, когда он говорил с Богомолом) присоветовали это. Но — и снова скажем ладно. И вот мы находим след, и наша жизнь украсилась, пока вы не сказали, что это не кузнец, а дикие негры числом сорок злобных и коварных душ и вот в этом самом примечательном в пустыне месте они порешили разойтись во все стороны мира, а именно в три. И мы снова месим адоб, переминаясь с ноги на ногу, а командир, дергая свой подбородок так, что он или оторвется, или из него вылезет борода, как у дикого ливийца, снова решает сложнейшую задачу куда бечь и кого разить, если нам так повезло не найти колдуна. И снова вы говорите, и вы-таки снова правы, что первый отряд идет с десятком пленных и немного чуточку скотов, если не считать самих диких негров, которых дюжина и еще два. А весь прочий скот, включая еще семнадцать жалких бунтовщиков, идет совсем в другое место. И командир говорит, и я таки опять согласный с его мудростью, что мы не пойдем тудой, где эти оба два шобла пойдут. Потому что раз — скот выпьет всю воду в колодцах и мы засохнем, как тая рыба, что мы едим на ежедневный обед, хотя я уже об это и сказал. И два — если мы пойдем за третий отряд, то их всего только девять, что не может не радовать, но зато мы спасем из плена и возможного обращения в Проклятые души больше всего людей — целых двадцать. И вот целую малую неделю мы крадемся, как кот, который ворует на базаре рыбу, чтобы они нас не увидели, и великие следопыты, включая даже и меня, крадутся еще тише того кота дозорами впереди и по бокам, чтобы чего на всякий случай не вышло. И тут великий следопыт ты видит пару малозаметных пустяков в сторонке и говорит, что там есть вода и нет следов того отряда, и это место сильно украсит наш великолепный быт на предмет ночлега и питья. И мы идем разведать и порадовать этим счастьем весь отряд. Богомол, у мене один, но исключительный вопрос! Откуда взялись те четыре негра, и сколько их всего мы встретим? Кто они такие, и почему один из них с таким драгоценным копьем? Копье тыкает мне прямо в почку, говоря, что здесь не обошлось без того распроклятого кузнеца, а то, что их ровным счетом четыре, как и охранников злого колдуна, тыкает меня в другую почку. Поскольку почек больше нет, я интересуюсь знать, что ты на это скажешь? Потому что разговор о кузнеце ведет мое сердце к мыслям о том, что из двадцати пленников может получиться двадцать потерянных душ, а это не совсем то, что я воображал, думая о приятном ночлеге у воды.

— Ты болтун, а не следопыт. Я пока не скажу, они это или нет, спутники колдуна того — слишком темно, чтобы прочесть их следы. Это прояснится утром. Следов большого отряда, за которым мы идем, тут нет. Этого родника на них хватило бы с избытком, так что — либо не знают они о нем, либо им известен другой, больший, тем более, что мы немного отклонились в сторону от их пути. Сдается мне, я даже знаю их цель. Нам надо поговорить с командирами (Иштек полагал для себя Нехти равным Хори, и тоже позволял себе вольности в разговорах с Баи). А для того надо привести их сюда. Тем более, тут есть тот, кто сможет нам ответить на все вопросы, и даже еще до утра. И про следы, и про копье, и про колдуна, — и они оба посмотрели на мальчишку-пленника, который уже начал ворочаться, приходя в себя. Богомол встал и подошел к нему. Связав, в дополнение к рукам, ноги подростка, он обыскал его, и вовсе не напрасно — из-под пояса набедренной повязки он извлек маленький обсидиановый нож с костяной рукояткой в кожаных ножнах. Хмыкнув, он забрал его и вернулся к Баи.

— До утра их все одно не найти, командиров наших — огонь-то Хори наверняка не даст разводить.

— Ну и что?

— Да как же ты их во тьме найдешь? А они уже, наверное, стали где-то на ночлег и сидят на спине, ну, кто не ест...

Богомол посмотрел на Баи тем самым жалостливым взглядом, которым взрослые смотрят на сморозившего глупость несмышленыша, и от которого щербатый грузчик просто бесился — в пустыне он слишком часто ощущал себя убогим рядом с Иштеком. Это, правда, компенсировалось уроками письма — тут роли менялись. Но, говоря по Маат, Богомол просто учился и никакой ущербности рядом с ученым Крюком не ощущал. Или не показывал.

— Найду. Да они и недалеко. Тур их точно сюда приведет.

— А мене что делать?

— Стереги пленного. Допросить ты его врядли сможешь... И погляди, что у них в мешках. Может, их содержимое тоже нам что-то скажет. Там ближе к источнику есть яма-очаг. Они пришли вчера и вчера жгли костер. Я их по запаху и обнаружил. Я думаю, не будет беды, если ты разожжешь костер тот снова.

— А Хори?

— Кострище в яме. Нас закрывает от возможного места ночевки негров тех гора. Ветер с той стороны. Опасности нет. Можешь сказать, что костер уже горел.

— Нет. Разожгу, и скажу, что сам разжег.

Но тут выяснилось, что идти никуда не надо. Богомол был прав. Тихий условный свист предупредил их за полминуты о появившемся из темноты отряде.

— Сколько я понимаю в следопытстве, — глубокомысленно сказал Баи, — сейчас нам сделают интересно.

И он не ошибся.

Глава 3.

Хори был раздражен с самого пробуждения, но только сейчас осознал это. Странно, это случилось сейчас, когда они твердо стали на след и все, вроде бы, складывалось успешно, а не в начале их пути. Но именно тогда молодой командир был бодр, собран, знал что делает и зачем и вообше — был почти что весел... Казалось бы, их поход не задался с самого начала. Вместо предсказанного Нехти поначалу одного дня буря, не очень-то и сильная, продлилась почти три. Не было устрашающих порывов ветра, и песок не засыпал крепость. Но в воздухе постоянно висели мелкие песчинки, почти пыль. Видно было из-за этого не дальше половины полета стрелы (впрочем, в такой ветер никакая стрела, вздумай ее запустить какой-то умалишенный, не пролетела бы и этого пути). Пыль проникала всюду — в еду, питье, под одежду. Красные и воспаленные глаза чесались, невзирая на то, что все, включая и маджаев, подвели их колем*. (Коль, или кхоль — краска для подводки глаз, которой пользовались и мужчины, и женщины, и богатые, и бедные. Рецептура менялась. В описываемое время делалась из минералов, содержащих свинец, и растертого в пыль малахита. В отличие от современной косметики была слабо, но водорастворима. Как оказалось, не наносит вреда здоровью, а действительно предохраняет глаза от ультрафиолетовых ожогов и коньюнктивита, становившегося бедствием в ином случае при разливе Нила и пыльных бурях). Известно ведь, что коль защищает от духов, которые могут проникнуть через глаза и поразить их болезнью, а буря — это и есть танец духов пустыни. От этого танца пыль покрывала их всех с ног до головы, набивалась, не взирая на платки, заматывавшие лицо, в рот, вызывала кашель и слезы. Она поскрипывала на зубах, оставляя во рту вкус каких-то странных пряностей, зноя и коварства. Словно огромная мать звезд Нут* (богиня неба), рассердившись на живых, сбросила на них весь свой жаркий гнев в виде пыли, и он душил их, набиваясь в нос, рот, глаза. Да что глаза — пыль вьедалась в кожу, словно пытаясь сквозь поры добраться до душ и выпить, источить их. Сначала все тело просто зудело, будто изъеденное москитами, потом казалось, что его все исцарапали, а затем и вовсе стало невыносимо, будто кожу резали маленькими острыми ножами. Слюны, хотя все и замотали лица платками-клафтами, уже не было, постоянно хотелось пить иди хотябы ополоснуть рот, смыть острый вкус пыли.

Но Нехти, Иштеку, Туру и Чехемау это будто бы и не доставляло хлопот. Юноша и раньше знал, что маджаи по вкусу пыли могут определить погоду, где они находятся, далеко ли до воды и в каком направлении к ней идти. Теперь он и вовсе не сомневался в этом — уже через полстражи после начала бури Нехти с Богомолом, побормотав между собой, объявили, что непогода продлится не день, а два, а то и три. Первый день особо запомнился молниями и громом, и бойцы шептались, что боги гневаются на святотатца, пробудившего древнее зло.

В отсвете этих молний зловеще делали свое мрачное, но необходимое дело жрец со своими двумя помощниками. В отряде сыскался один подмастерье-кожевенник и еще один — мясник. Теперь эта троица, облаченная в накидки и собственоручно сделанные жрецом маски шакалов, расположилась на циновках за крепостной стеной, в месте, названном по такому случаю Саи-Херу Уабет, 'чистым местом'* (название помещения, здания или просто огороженного места, где проводились ритуалы и сам процесс мумификации тела или просто его подготовки к погребению. Другое название — Пернефер, 'Прекрасный дом'), названным со всеми положенными для этого заклинаниями. Там же лежали останки погибших и стояли изъятые у Тури шестнадцать горшков, которые должны были изобразить собой канопы. Горшков не хватало и без этого — по распоряжению Нехти во все свободные посудины набрали воды и плотно их закупорили, и Тури негодовал. Но — молча, понимая важность события, тем более что шакалоголовые 'люди чистого места'* (люди чистого места — жрецы и бальзамировщики, выполняющие ритуалы и саму мумификацию. Во главе находится отвечающий за религиозную часть жрец, херихеб или хранитель тайн), режущие тела погибших, сливающие из них жидкости и вынимающие, воздевая с молитвами к небу и опуская к земле, внутренности и кищки, выглядели жутковато. Наконец с этим было покончено, и тела (или останки их, в случае почти сожранного солдатика) были преданы временному погребению в песке, а внутренности помещены в горшки и засыпаны солью. Солдаты, провожая своих друзей на камышовые поля, сделали из колодезного ила и глины крышки для каноп с надлежащими (правда, трудно отличимыми друг от друга из-за убогости как материала, так и исполнения) божествами и фигурки загробных помошников-ушебти. Удивительно живучий и быстро оправившийся Баи-Крюк, начавший ходить как раз к завершению временного погребения, поглядев на это своими запывшими до двух щелочек посредине двух роскошных синяках глазами, скабрезно скаламбурил, что теперь для проверки всего случившегося может приехать сам господин конюшен Пернеферу (дословно — прекрасный дом) — место для него, 'Пернефер', (другое название 'чистого места', помещения для бальзамирования) освободилось. За что заработал от Нехти смешок и затрещину. Но Хори видел также, что для двоих, пришедших в башню с ним и не вернувшихся оттуда живыми ушебти сделал именно Крюк, и сделал их старательно и много. Также он слепил для погибших муляжи загробного пиршества — хлебы, гусей, рыбу...

К исходу второго дня животные, не смотря на замотанные морды, (а может, именно из-за них) стали беспокойны и шумны. К счастью, ветер уже ослабел, и Нехти распорядился снять с них тряпки и напоить. Под радостный ослиный рев впервые выглянуло солнце, и все сочли это добрым знаком. Настало время отправлять гонца, точнее — гонцов. Хори и Нехти разрывались. Нужно было готовить выход, приводить в порядок после бури крепость, подготовить указания по несению службы на время их отсутствия, наконец, просто определиться с составом тех, кто отправится в поход... Опытных солдат не хватало совершенно. Из семи, не считая самого Нехти, ветеранов, в живых осталось пятеро, причем Себекнехт был не годен к службе еще долгое время, хотя Хори и взвалил на его хребет и плечи обязанности заместителя командира крепости после того, как они выдвинутся в погоню за бунтовщиками. Хотя бы одного ветерана, и из неплохих, надо было оставить в крепости. Два гонца из ветеранов? Тогда в путь смогут выйти только Нехти и Иштек. Подумав и так, и этак, командиры решили направить гонцами одного из двух переданных под руку Нехти в Кубане патрульных-старослужащих (доброго воина, но в пустыню маджай предпочел бы взять с собой того, кого он знает), и одного из собачьих пастухов вместе с его псом, невысокого, но выносливого, юркого и бодрого на шаг. Второго патрульного решили оставить в помощь Себекнехту. Но все равно — задача собрать десяток для преследования выглядела неразрешимой. Хори, Нехти, Иштек, Тур и Чехемау — только пятеро. Теперь добавился еще один ветеран, Пепи, гончар родом из Уаста (Фив), высокий для египтянина, но намного ниже Иштека, мощный, но не толстый. Его плечи и руки казались излишне велики для тонкой талии и узких бедер хозяина, а бедра и икры казались худосочными для такого торса. Но эти ноги были воистину неутомимы. В пустыне важна будет выносливость, и уж в отношении Пепи Нехти был спокоен. Где найти еще четверых — казалось просто невыполнимой задачей. Правда, двое нашлись неожиданно быстро, и оба почти по своей воле. Нехти, правда, полагал, что добрый воин приказ выполнит хорошо, но в добровольцы не полезет. Но тут был особый случай. Первый, по сути, добровольцем и не был. Явившийся на их совещание Богомол, послушав, как они перебирают и отвергают то одного, то другого солдата, флегматично спросил, довольно ли им, командирам, будет его, Иштека, ручательства? На их удивленные взгляды и заверения в полном доверии к его слову он ответил, что когда-то, еще до того, как судьба свела его с Нехти, он служил с одним из собачьих пастухов и знает его как воина доброго, сметливого и надежного, выносливого на ход и поклажу, ловкого с пращей и топором. Кроме того, у того есть и личные счеты к бунтовщикам — во время мятежа погибли его родители. Вызванный собачий поводырь был испытан и опрошен, и Нехти согласился, что он подойдет. Правда, узнав, что придется идти без собаки, тот сперва заупрямился наотрез, но, в итоге, Нехти, проверив, как пес выполняет команды, смирился с тем, что их решение не брать собак нарушится. Пес был не собственностью Великого дома, а со щенков воспитывался Пепи как охотник на львов и, казалось, был поумнее многих новобранцев. Так в отряде появился второй Пепи. Он, хоть и был египтянином по крови, родился и вырос в Нубии и был охотником пустыни с детства, понимая ее лучше многих нехсиу. По крайней мере, Нехти честно признал, что читать следы и скрытно идти за жертвой он умеет лучше самого десятника. Вот восьмым был доброволец, и этот доброволец был Баи. На недоуменный вопрос, за какими пустынными духами он тревожит командиров, не будучи следопытом и вообще не оправившись от удара, бывший грузчик, прищуря подбитые глаза и улыбаясь щербатым ртом, уверил, что он так быстро выздоравливает, что любой жрец и целитель может только сильно удивиться. А что до пустыни, то, не будучи следопытом, он еще хочет познакомиться с человеком, что превзойдет его в выносливости. Он и в самом деле был уже бодр и насмешлив, как всегда, и в отношении выносливости тоже не шутил — Крюк, работая грузчиком, был не просто жилист, а двужилен. Но что-то тут было не так...

— А теперь, держа перо Маат в руке, Баи — зачем тебе это нужно? Пока я не увижу твоей выгоды, я тебе не поверю даже на одну рыбью чешуйку, а пока не поверю — не возьму! — заявил ему Нехти.

— Ты своим вопросом, командир, вгоняешь меня в самый гроб и даже глубже! Я бы мог и дальше вам сказать красиво, но я не буду делать себе невинность на лице. После гонцов к нам сюда приедут разные великолепные и важные господа. У них будет много детского любопытства и вопросов за нашу жизнь. Мне неинтересно быть с ними вместе среди здесь! Есть умных людей, которые мне говорили, что слава — это очень прекрасно, только они не хочут, шоб их портреты рисовали в храме у ног царя.

Мотив щербатого был теперь понятен. Да и им самим стоило бы подумать, как убрать его от возможных расспросов, раз уж они выгородили его от наказания. И вообще, в ночном бою в башне он неплохо себя проявил. Правда, Нехти проворчал, что Баи будет здоровенной занозой в заднице для любого командира и они еще с ним натерпятся. Но пока он доказал свою сметливость. И тем, что постарался убраться из крепости от расследования, и тем, что уже поговорил с единственным выжившим (кроме него) из четверки кладоискателей. По словам Крюка, тот теперь даже во сне не скажет, как все было. И вообще, будет говорить, что после удара по голове ничего не помнит. Тут он их и убедил — по-хорошему, им самим уже стоило поговорить с раненым. Итак, под ворчание Нехти, Баи стал восьмым. Поиск девятого занял уйму времени. Они снова перебрали почти всех... В итоге, скрепя сердце, изменили первоначальный план. Гонца-пехерет* (патрульного), Неджеха, внесли в список похода, отправив вместо него в Кубан джаму-новобранца потолковей и назначив старшим в двойке гонцов собачьего пастуха. Неджех был даже не нехсиу, а природный маджай, высокий, гибкий и умелый, с очень темной, почти черной кожей. Для Нехти было важно, что он был опытен в пустыне и, самое главное, в своем племени входил в то же воинское сообщество, людей-леопардов, что и он сам. Но все же настораживало то, что, не смотря на его давнюю службу и то, что Неджех — леопард, десятник о нем никогда прежде не слышал. Это мог быть дурной знак.

— В конце концов, если мы берем Баи, не вижу причин не взять его, негра того! — в сердцах сказал он.

Оставался десятый. Задача казалась вовсе неразрешимой, ведь перебрали, по сути, всех, но тут вновь подал голос Богомол.

— Отцы мои, возьмите Тутмоса.

— Кого? — в один голос простонали оба десятника.

— Тутмоса, — ни капли не смутившись, повторил долговязый маджай, — Во-первых, у нас есть та же причина, что и с Баи — он от добросовестности своей может сказать что-то совсем ненужное. Во-вторых, он неуклюж, но силен и крепок. Ну и в-третьих, у него есть удача. Многие ли могут похвастать, что прикончили тварь ту, Проклятую душу? А многие из тех, что имеют право так сказать, могут сказать, что сделали это в первом в жизни бою? Удача может согреть любого, и его она держит на ладони своей. А нам понадобится вся удача, до которой мы можем дотянуться.

Предложение, казавшееся таким глупым поначалу, в итоге победило. Возможно, дальнейший путь неофициального денщика Хори решил довод об удаче, а может, они просто положились на судьбу — всякое бывает.

Сборы были недолгими. С собой брали только самое необходимое. Нехти и Иштек лично проверили и перепроверили, что каждый несет в своем мешке. Не дело брать лишнее в дальний поход, но не взять нужное еще хуже. И все равно груза набралось изрядно, особенно у Пепи-собачьего пастуха, ибо ему пришлось нести воду и еду не только на себя, но и на своего пса. И вот, ранним утром третьего дня после битвы в башне, едва буря стихла, не миновав еще совсем, двенадцать человек и две собаки покинули крепость Хесефмаджаиу. Два гонца и один пес быстрым шагом, переходя на трусцу, направились в Кубан. Но оставшиеся в крепости провожали взглядами не их, а десяток, неспешным монотонным шагом идущий в другую сторону.

Еще в виду крепости Хори отправил боковое охранение — в каждую сторону и чуть вперед. В первый день, пока опасность не ожидалась, по одному человеку, затем — по два. Шли молча, неторопливо, но размеренно, чтобы успеть как можно больше пройти по утренней прохладе. Хорошо, что была зима, и днем было не очень знойно. Но все равно, становились на дневку, обедали и спали в тени циновок, не забывая о часовых и наблюдении. Конечно, никаких дикарей, по большому счету, ни Нехти, ни Хори не ждали тут, так близко. Но они (в первую очередь это была мысль Нехти, конечно) хотели и приучить всех к тому, что опасность рядом, и присмотреться к тем, кого мало знали или в ком не были уверены. Признаться, Нехти был уверен только в Богомоле и себе. Ну и в Туре, сыне Качи, с которым ему довелось уже сражаться вместе. Почти не вызывал его сомнений Чехемау, второй страж светлоглазой маджайки. Когда Хори спросил его, что его гложет, он откровенно сказал:

— Ты знаешь, отец мой, я был против этого похода. И всеми силами противился ему, пытаясь показать тебе все опасности. Но решение принято, и я должен исполнить приказ наилучшим образом.

Нас мало. Это полбеды. Беда в том, что воины отряда плохо знают друг друга. Они никогда не сражались вместе, и некоторые не сражались вообще никогда. Они даже не говорят все на одном языке, что уж говорить о том, чтобы без слов понимать друг друга в бою. Отряд, особенно такой маленький, должен действовать как одно целое. Должны быть сработанные группы, и все должны понимать, знать и уметь — как только случилось то-то, не задумываясь делать вот это. Кроме того, война в пустыне — особая война. Мы должны забыть про огонь, ибо дым чувствуется далеко, и вьедается в одежду. Мы должны понимать, что наш враг должен обнаружить нас позже, чем мы, иначе нам не выжить. Поэтому нам нужно так выставить передовые и боковые патрули, чтобы мы были спокойны, там всегда должны быть истинные воины пустыни. И каждый патруль должен быть из двух бойцов. Выставить сможем только два патруля из двух человек — слева и справа, и они должны то заходить вперед, то отставать, чтобы проверить все возможные направления. А ядро должно быть постоянно готово к бою, к нападению с любой стороны и любой силы, и бунтовщиков тех, и даже проклятых душ. С этой минуты нет нам покоя. С этой минуты я и Иштек будем все время в дозорах, и должны всех в них проверить и испытать, как следопытов, как воинов пустыни. Скрытных, тихих и быстрых. И это надо сделать немедля, пока мы не достигли мест, где можем встретить врагов, всех их испытать, до единого. И тебя, господин мой, тоже. С этой минуты мы говорим только на маджайском, на диалекте Кермы. Его знают, кажется, все. Впрочем, надо проверить и это. Первый, с кем я пойду в дозор — это ты. Но дальше тебе и Туру... Ну, и если мы решим, то и Чехемау... Так вот, с этой минуты вам придется не просто идти походом, а все время учить наш отряд — и нападать и защищаться. Все должны не умом, а привычкой делать то, что нужно, не задумываясь — когда надо хватать лук, когда пращу, когда застыть и затаиться, когда кинуться в атаку, когда сбить строй, когда рассыпаться. И все должны понимать, кто и что может и должен сделать. И еще лучше — кто и чего делать не может и не должен делать ни при каких обстоятельствах. Научиться работать вдвоем, втроем, всем отрядом... Знать и понимать сигналы — голосом, жестом, пеньем птицы... Когда проверим всех, натаскивать уже буду я сам, если ты дозволишь. Отдыхать некогда, пошли.

— Куда?

— В дозор. Мы идем по левую руку. Тур с Тутмосом идут справа. Иштек остается с отрядом. Смена через три часа*. (Это не ошибка. Именно египтяне разделили сутки на 24 часа — 12 ночных и 12 дневных. Часы не были равны по продолжительности и их длина менялась от времени года. Потом римляне переняли эту практику).

И они пошли. Хори был воистину благодарен школе Иаму. Нехти нещадно пытался подловить его, но остался доволен.

— Для горожанина очень хорошо, отец мой.

— А не для горожанина? Для воина пустыни?

— Ну... Неплохо. Шумновато, следы читаешь плоховато, Приметы воды и скрытого противника видишь слабо. Но в целом — неплохо. Иаму — великий воин, он научил тебя пустыне и без пустыни.

Хори не стал спорить, и — вот дело какое — ему была приятна оценка опытного десятника. К отряду они вернулись почти одновременно с Туром и Тутмосом, те их опередили совсем не на много. Тур что-то заканчивал рассказывать Иштеку, командовавшему ядром отряда, а Тутмос уже взвалил на плечи ношу, от которой патрульные были избавлены. Хори позабавила немая беседа Нехти и Богомола. Десятник вопросительно поднял брови, и Иштек скривился, будто разгрыз плодового клопа, на что Нехти глазами и бровями словно ответил ему: 'Так ведь ты сам и предложил его!'

За следующие два дня через дозоры прошли все. Результат был несколько лучше ожидаемого. Без всяких замечаний к дозору были готовы Тур, Чехемау, Нехти, Богомол и Пепи-с-собакой. Почти готовы — Хори, Неджех и Крюк, к общему удивлению. Плоховато — Пепи из Фив. Безнадежен — Тутмос. Ядро тоже не теряло времени зря, и Нехти с Хори пришли к выводу, что, помимо самого Нехти, Хори, а еще — Богомол и охранники светлоглазой сами могут учить сражаться остальных. Неджех и Баи были неплохи во всем, Пепи из Фив и Тутмос — в строю, Пепи-с-собакой — вне его. Говорили теперь все на маджайском, учили знаки и жесты, стреляли из пращей и луков в самых немыслимых положениях и ситуациях. В языке птиц почти все, кроме Богомола, Нехти, Тура, Чехемау и Пепи-с-псом были безнадежны. В целом через малую неделю* (у египтян были малая неделя из пяти дней и большая — из десяти) все втянулись, притерлись и привыкли друг к другу, к походной жизни и ожиданию боя. Сложились и сбились надежные пары патрулей, а в отряде уже наработались связки действий на все случаи жизни. Такая жизнь уже становилась привычной, и Хори стал опасаться, что именно привычка убьет готовность к бою. Зря опасался, как выяснилось.

На следующий день Иштек и одновременно в другом дозоре — Тур нашли следы и дохлого осла. Спокойная жизнь кончилась.

Глава 4.

С самого начала их похода Хори поражался той уверенности, с какой дикие маджаи, Нехти и Богомол вели отряд. Дело было даже не в том, что буря словно переместила холмы, запорошила камни и засыпала чахлые поросли травы и кустарников, изменила ориентиры и полностью затерла все следы бунтовщиков. Но следопыты, не сомневаясь ни на волос, вели их к какой-то ясной им точке. Нехти, немного снисходительно, объяснил ему, что пустыня только кажется бесконечной. Идти по ней, особенно таким большим отрядом, как у мятежников, можно лишь в определенных направлениях и между определенными водоемами. Когда же Хори спросил, а что им мешает идти в другом направлении к другим источникам, десятник вздохнул и сказал, что в любую другую сторону либо слишком большие переходы, либо слишком маленькие источники, либо они слишком близко подводят к крепостям с сильными отрядами. Ну и, кроме всего прочего, у них есть подозрения, откуда они взялись, бунтовщики те. И юноша решил положиться на своих следопытов. Как выяснилось, не зря. К вечеру восьмого дня пути они должны были выйти к большому оазису, где, как думали следопыты, бунтовщики должны были пережидать бурю. И значит, именно где-то там и найдутся их свежие следы, оставленные уже после непогоды и ветра. Но первые метки нашел Иштек, еще не доходя до водоема. В этот день он шел в дозоре левой руки не с Баи, которого Нехти решил понатаскивать действиям в отряде, а с Пепи-гончаром из Фив. Они наткнулись на цепочку изумительно четких следов, и Богомол направил Пепи бегом к отряду с вестью, а сам остался обнюхивать отпечатки. Прежде отряда прибежал Чехемау, посланный Хори вперед в помощь Иштеку. И они, как раньше с Туром в башне, принялись вдвоем распутывать и обсуждать все переплетения шагов и ясные им приметы. А отряд все не шел и не шел... Богомол уже начал беспокоиться, когда их нашел Пепи-гончар. Оказалось, что и второй дозор также обнаружил следы, причем намного больше, и их немедленно призывали туда — поскольку там и распутывать нужно было тоже — намного больше.

Когда они втроем вышли к следам, найденным дозором правой руки, Хори во главе с основным отрядом отправился к оазису, обустраиваться на ночевку — уже вечерело, и стоило поспешить. Богомол, Тур и Чехемау остались читать следы, Пепи-с-псом повел отряд к источнику. Впрочем, следопыты быстро присоединились к отряду. Не смотря на количество следов, ничего особо сложного в них не было, и, с учетом второй цепочки, картина выглядела ясной, о чем Иштек и рассказал командирам. Но одна вещь, найденная не там, где они читали следы, а уже почти у источника, им очень не понравилась, очень, и, ведомые Богомолом, оба десятника, молодой и старый, поспешили, пока не стемнело, посмотреть на то, что им так хотел показать Иштек.

Осел выглядел жалко и вовсе не опасным. Он сдох уже не меньше шести-семи дней назад. Почти заметенный и весь ссохшийся, осел выставлял из песка только часть крестца и скалящуюся белыми зубами правую сторону морды с пустой глазницей.

— Ну, и что в нем такого ужасного? — спросил Хори, — поди, сдох во время бури.

— Может, и так, отец мой, — покладисто согласился Иштек, — но вот ты видел возле источника еще кости? Они свежие, им тоже пять-шесть дней. Одна корова и две козы, если я все углядел. Скажи, на них осталось хоть одно волокно мяса? Нет. Его все съели или унесли с собой. А осла не тронули...

Богомол подбросил в руке коровье ребро, подобранное у источника, наклонился, расчистил им песок вокруг ослиной головы, и, глянув снизу вверх на Хори, тихо сказал:

— Гляди вот сюда, отец мой, — и он потыкал концом ребра куда-то между ослиных ушей. Ребро, не встретив ожидаемого сопротивления, продавило шкуру несчастного осла, вминая ее внутрь головы, — Видишь? Его убили булавой. Один удар по голове. И — не тронули. Ни негры те, ни звери. Я не сомневаюсь, что, если мы его раскопаем, мы найдем на нем след укуса или укусов.

Хори присвистнул, Нехти досадливо сплюнул.

— Но вот еще что, отцы мои, мы разочли в следах с неграми госпожи той, — так же тихо сказал Иштек, — они разошлись тут, бунтовщики те. Тот отряд, чьи следы нашли мы с Пепи-гончаром, их десять, и они идут к реке. Почти все — добрые воины. Пять — маджаи, и один из них тот самый проклятый колдун. И пять — это семер и его стража. Семь ослов, столько и уходило с ними из крепости. Груз обычный по весу, не понятно, несут ли ослы хесемен или золото. Но пришло с семером в крепость только три осла. Второй — большой отряд. Много скота, много людей. Трудно отличить следы пленных от бунтовщиков, но всего там голов тридцать-сорок разного скота и человек пятьдесят — семьдесят. Точнее трудно сказать, слишком много народу и животных, слишком много следов затаптывают друг друга. Опять-таки, трудно сказать, несут ли в этом отряде вьючные животные хесемен или золото...

— Погоди-погоди! Но ведь из крепости они уходили тремя отрядами, — торопливо, но так же негромко спросил Хори.

— Именно! Это непонятно. А все, что непонятно, может быть опасно. Зачем они расходились? Почему вновь сошлись тут? Мы с Нехти думали, что найдем тут только отряд со скотом... Ой, — тут Богомол понял, что ненароком проговорился.

— Так. Значит, вы были уверены, что колдун и семер пойдут другой дорогой, хотя именно их мы и ищем в первую очередь? — сердито спросил у десятника юноша.

— Мы не пережеивем встречу с ними, мой господин, — печально сказал десятник-маджай, спокойно признавая свой грех.

— Это мы обсудим позже, вдвоем. Но что это все может означать?

— Осел значит только одно — где-то рядом есть Измененный, который его укусил. Готов почти поклясться, что в отряде с колдуном и семером его нет — там все следы понятны. А вот с большим отрядом — не все так ясно. Может быть что угодно, в том числе и Проклятая душа, которую тащат связанной на осле или в колодках среди пленников.

— А может быть — где-то рядом спрятан клад, и вместе с ним, как и в башне, найдя его, встретишь и его сторожей — потерянных душ, — задумчиво сказал Нехти, — Что же до того, почему отряды те расходились... Я вот подумал — а они одним караваном сюда от крепости и не дошди бы никак. Не хватило бы воды в источниках по дороге. Да и патруль, если бы он нашел их разделившиеся следы, не известно, за кем бы погнался. И, нагнав, например, семера, они просто получили бы приказ сопровождать их по важному делу Великого дома, ничего в них подозрительного не увидев, на бунтовщиков тех они не похожи. Это мы, волей судеб, знаем слишком многое. Так что дело, наверное, в этом, они заранее наметили место это как место встречи и разошлись по разным тропам. И еще — семер и кузнец могли бы обсудить свои преступные дела по дороге без лишних ушей.

— Возможно, ты прав. Но вот что делать с тем, что рядом может быть схрон и Измененные в нем?

— А ничего. Если он есть, то это тайное место, пещера или что-то еще, и у источника их точно не будет. Утром, как только встанет Атон, я пробегусь с Богомолом по округе, поищу следы. А ночью нужно будет в караулах быть повнимательней. Никто не оставит Проклятые души и золото на виду, да еще у источника, который знают многие и посещают часто. И — я думаю, не стоит много говорить об этом, Иштек прав, что отвел нас в сторону и говорили мы тихо.

Они вернулись к отряду. Самое странное, что, отдежурив свое (в эту ночь его стражей была ее первая половина) и проверив посты, Хори заснул сном праведника, без страхов и тревог. Когда он проснулся, Нехти с Богомолом уже вернулись. Нехти лишь отрицательно покачал головой — мол, ничего не нашли. Не колеблясь, сопровождаемый печальным взглядом Нехти он отдал приказ преследовать малый отряд. Нехти же он сказал:

— Пока у собаки есть зубы, она может укусить. А зубы — это тот проклятый кузнец. Нельзя спать спокойно, покуда он ходит по земле. Если мы настигнем их, пусть без разговоров все лучники стреляют в него, покуда не убъют, и пусть будет то, что будет!

Судя по следам (ну, для Хори — судя по словам следопытов) бунтовщики покинули оазис всего три дня назад, семер же с колдуном — малую неделю назад, почти сразу после бури. Возможно, дикие негры остались прикрывать уход своих хозяев, или была еще какая-то причина. В любом случае, догнать колдуна до реки было бы почти чудом (наверное, Нехти поэтому и не пытался протестовать, надеясь, что они не успеют). Хори гнал отряд, даже отказавшись от боковых дозоров — только вперед он отправил двойку лучших следопытов. Иштек, Тур, Чехемау и Пепи-с-собакой, сменяя друг друга, неслись по следу, покуда он не пропал на каменных полях. Вообще для этой части пустыни каменные россыпи не были редкостью. Но тут было целое поле камня, местами присыпанного песком, но — камня. Как сказал Иштек, такие равнины часто встречались ближе к востоку, но не тут. Хори, хотя и ходил, как все настоящие люди* (египтяне), большую часть времени босиком, поежился, представив — каково бы это было идти по ней летом, а не сейчас, в холода. Остальные, видно, подумали о том же, лишь Тура и Чехемау это вовсе не волновало, с их подошвами, ороговевшими как копыто и не боящимися ни мелких острых камней, ни колючек, можно было, наверное, идти и по раскаленным углям. Но Хори больше беспокоило вовсе не это. След на камне потерял не только он сам, но даже их следопыты. Они вчетвером облазили и чуть ли не облизали все вокруг и, с некоторой долей неуверенности, выбрали таки направление. И вновь — отряд то бежал, то шел быстрым шагом. Через несколько часов показался, наконец, край этой каменной плеши. И — никаких следов. Двойка следопытов, не теряя времени, понеслась налево, другая — направо. Им было приказано возвращаться назад в любом случае не позднее, чем через два часа, но уже едва ли через четверть этого времени, гордый и довольный, справа примчался Пепи-с-собакой, причем его пес радовался не меньше, чем он — хозяин оставил его с отрядом. Пепи рано радовался — его, как самого быстроногого, отправили, на этот раз с псом, вдогонку за левым дозором. Отряд отдыхал, а Хори, как леопард в зверинце, ходил кругами, изнывая от нетерпения. Наконец, прибежали, отдуваясь, дозорные, посланные налево, и они вновь кинулись нагонять искренне уже ненавидимых всеми колдуна и семера. И вот — оставшийся у найденных следов Тур. И вновь — по едва разлечимому на щебнистых россыпях, окаймляющих сплошное поле камня, в погоню! Но, едва след вышел на поросшую чахлой порослью землю, следопыты сбавили темп, а затем и вовсе остановились. Опустившись на четвереньки, переползая с места на место, они ползали между следами, что-то тихо обсуждая. Наконец Иштек встал и мрачно сказал:

— Они разделились, изменники те. Здесь только следы семера, его стражи и трех ослов. Других следов нет.

Это был удар. Хори скомандовал привал, а сам глубоко задумался. Продолжать преследование семера? Глупо и бессмысленно. Даже если они и нагонят его до реки, что само по себе сомнительно — что он сможет сказать вельможе? Тот просто прикажет его арестовать, если не казнить, его же собственным людям! Надо было что-то решать. Он подозвал к себе всех следопытов и, конечно, Нехти.

— Мы не будем тратить время на погоню за семером. Это бессмысленно и опасно. Но скажите мне, как быстро мы сможем найти следы колдуна, и сможем ли?

— Чтобы найти его след, мы должны обойти по кругу все каменное поле. Да и к тому же он большой чародей, кузнец тот. Кто знает, какое колдовство он может использовать, чтобы скрыть след или отвести нам глаза? Пусть даже он и не прибегнет к чарам — в лучшем случае полдня. Но может занять и несколько дней. А тогда у нас будет на исходе вода, и нам надо будет идти не за ним, а к ближайшему источнику, иначе погибнем. Без воды не выжить и зимой... А если учесть, что они вышли раньше на пять дней... Мы отыграли к началу каменной плеши только полдня, в лучшем случае. Но все потеряли тут. Боюсь, мы упустили его, — сказал Пепи-с-псом, и все следопыты согласно закивали. Хори был, с одной стороны, огорчен их ответом. С другой — он не мог не признать, что какая-то из его душ очень радуется тому, что не нужно гнаться за семером и таким страшным в своем запретном могуществе колдуном. Но — они взялись за это дело, за погоню эту, и должны сделать все, что можно!

— Мы возвращаемся к оазису, где бунтовщики разделились. И оттуда пойдем за следом большого отряда. Мы дождемся, когда они разделятся, и постараемся захватить пленного, который сможет нам рассказать, где и как нам найти того проклятого колдуна!

Нехти выглядел так, будто огромная тяжесть упала с его плеч, и чуть ли не улыбался, как кот, укравший со стола целого гуся. Да и все остальные явно ощущали себя, как помилованные прямо перед казнью. Только теперь молодой неджес понял, насколько неохотно его десяток шел за ним, преследуя колдуна. Но — теперь это позади, и все испытывают явную радость, хотя предстоит погоня за огромным по сравнению с ними отрядом опытных бойцов, бунтовщиков, воров и убийц. После ночного боя в башне он не мог их осуждать.

Им пришлось заночевать на самом краю каменного поля. Тут был сушняк из колючего кустарника, и в эту ночь Хори даже разрешил развести огонь — во-первых, было холодно, во-вторых, хохот гиен предупреждал о крайне неприятных соседях, ну и, в-третьих, живое пламя всех подбодрило после неудачной погони.

К источнику возвращались не торопясь — и устали уже за большую неделю пустынного похода, и вчера выложились. Да и смысла не было спешить — ночевать все равно придется в оазисе. Хори все больше беспокоил Тутмос. Он явно сдал. Поутру он с трудом вставал, сначала поднимаясь с циновки в какую-то скрюченную загогулину, затем, упираясь руками в опухшие, отекшие колени, долго и мучительно, с кряхтением, распрямлялся. Когда отряд начинал движение, видно было, что ему тяжко даются первые шаги. Потом он как-то расхаживался и шел наравне со всеми. Кроме этого, какая-то хворь сидела и у него внутри. У него появились мешки под глазами, он мучался от одышки и холодного пота. Мочиться ему было тяжело, мало того, что колени не давали ему это сделать сидя, по-мужски, и ему приходилось испускать струю стоя, как женщина* (именно так это делалось в древнем Египте), чего он страшно стеснялся. Да еще что-то внутри, видно, давило ему на пузырь, и ему приходилось справлять нужду часто и понемногу, и иногда даже с кровью. Юноша уже жалел, что послушал Иштека, и ему было жаль несчастного лопоухого несклепу. Впрочем, все в отряде относились к Тутмосу с сочувствием — возможно, потому, что он упрямо отказывался от помощи, да еще и норовил взвалить на себя часть груза командира, чьим денщиком он себя считал, хотя Хори и не объявлял этого официально. Лишь раз Пепи-гончар сказал что-то язвительное в адрес Тутмоса, мол и зачем боги допустили, чтобы он шел с ними в пустыню, но немедленно получил ответ от Баи, неожиданно взявшего Тутмоса под свое крыло:

— Пепи, я понимаю, что ты из самой-таки столицы, и видел такое, что нам и не снилось, а знаешь даже еще больше. Облей меня своей мудростью, скажи, я давно мучаюсь от вопроса. Вот почему корова гадит лепешкой, а коза — орешками?

— Да откуда мне знать?

— Вот как! Так ты даже в дерьме не разбираешься? А чего ж тогда, я извиняюсь, лезешь толковать умыслы богов? Пока ты молчишь свой рот, то даже кажешься не совсем дурак. Так что молчи громче. А то я поинтересуюсь спросить, а сколько ты убил Проклятых душ? За Тутмоса я точно знаю, что одну он точно упокоил и успокоил. И пока ты там дрых во сне, он держал строй за наше беспросветное счастье.

Связываться с драчливым и быстрым на язык Баи было себе дороже, и Пепи сделал вид, что ничего не было. Хори не стал ничего говорить, но позже, оказавшись как бы случайно рядом с Баи, тихо сказал:

— Я рад тому, что ты поддержал Тутмоса, но не рад тому, как ты это сделал. Ты все еще под приглядом, так что не сей смуту в отряде. Нас тут слишком мало, а врагов впереди слишком много, чтобы множить ссоры среди нас. Ты понял?

— Ой да. И я все понЯл и без второго слова!

— Ну-ну... А все-же — что с Тутмосом за хворь?

— Ай, командир, прости, я помню, что ты когда нормальный, а когда и беспощаден, но что, ты никогда не слыхал о Крестьянской хвори?

— Нет. А что это?

— Ну, у нас из-за того, что порог Хапи рядом, этой болячки почти и нет, а вот ниже ей многие мучаются. Крестьяне, в основном, ну и все, кто в воде много времени вошкается — рыбаки, прачки, детвора. Что-то оттуда проникает сквозь кожу, какого-то духа Хапи насылает зловредного. Сначала у человека приключается лихоманка, затем он не хочет есть. Потом — либо живот расстраивается, либо вот так, как у Тутмоса — как помочиться, так мучаться. Оно и вовсе в могилу свести может, да крестьяне и вообще гибнут быстро — от работ тяжелых израбатываются до тонкости главной жилы, да от хворей своих. Но в основном ей болеют раз в год, после разлива, к зиме полегче становится. А тут — холодно в пустыне, видно простудил что-то в своем умученном ливере, на земле же спим.

— Это не заразное? Остальные не заболеют?

— Да не...

— А колени? С ними-то что?

— Да то же самое — жизнь крестьянская. Я так думаю, что крестьянин — это само по себе обыкновенная смертельная болезнь. От тяжелых работ у них, верно, хрящи в коленях истираются, а тут, опять-таки, от холода и напухло, как величие свежезабогатевшего торгаша. Для Тутмоса в армию попасть — счастье и фарт.

Хори дал себе слово, что, если окажется внизу, то не будет испытывать судьбу и лезть в Хапи очертя голову. А тем временем они добрались до оазиса.

Глава 5.

Восползовавшись тем, что до заката еще далеко, всех четверых следопытов отправили искать возможный тайник, со строжайшим наказом не лезть ни в какие щели, пещеры или ямы, буде они сыщутся. Но ничего подобного не нашли. Вторым приказом было искать везде следы колдуна и его отряда. Эта хитрая бестия могла вернуться к основному отряду и затаиться в нем. Но и их не нашли, и Хори вздохнул печально — все же это была их главная цель. Нехти тоже вздохнул — радостно. Оставалось тайной — по-прежнему ли сокровище у бунтовщиков, у семера или у колдуна, или спрятано где-то по дороге. Тайной оставалась и смерть осла — куда делся укусивший или ранивший его Измененный? То, что он был, почему-то не вызывало у Хори ни малейших сомнений.

Ночь же не обошлась без приключений. Возле источника росли деревья Осириса* (Тамариск). Баи насобирал с них самых тонких веточек, почти побегов, и сладких крупинок со ствола, и заварил их раскаленными камнями в большой тыкве. Духовитый сладкий напиток с удовольствием пили все, но на Тутмоса он оказал какое-то очень целебное действие — он порозовел, исчезли прямо на глазах одышка и мешки под глазами, и вообще ему стало явно легче. Тем более, что Баи напоил его от души, вливая в него целебного напитка столько, сколько влезло, так что бедный Ушастик уже весь покрылся потом. Беда была в том, что Ушастику, и так бегавшему по нужде довольно часто, тут пришлось делать это еще чаще. На циновку Тутмоса, вставшего в очередной раз, вылезла здоровенная сольпуга* (Другое название фаланги. Все же строй греков и македонцев еще не известен). Вероятно, Ушастик бросил свою постель на норку, где та зимовала. Прогрев своим теплом землю под циновкой, очевидно, Тутмос разбудил ее от спячки. Восковато-желтая, с ворсинками по тельцу, при его приближении она угрожающе подняла свои хватательные лапки вместе со всей передней частью тела, и угрожающе заскрежетала своими хваталками, а затем и вовсе прыгнула на половину человеческого роста в его сторону. Проскрежетав еще что-то, она юркнула меж его ног, не нанеся, впрочем, никакого вреда, и исчезла где-то в ночи. Пепи-гончара, лежавшего рядом с местом Тутмоса на своей циновке, прямо подбросило — первое свое стрекотание сольпуга издала в каком-то локте от его лица. Казалось, он просто взлетел, оттолкнувшись от земли спиной. Горя желанием отомстить за свой испуг, он попытался замахнуться палицей, но его рука была остановлена каменной твердости ладонью Тура. Негр глянул ему в лицо и отрицательно покачал головой.

— Ты чего, — зашипел Пепи, — она же меня чуть не укусила!

От волнения он не заметил, как перешед на язык Двух Земель.

— Но не укусила же? — спокойным голосом спросил Нехти, подошедший из тьмы, на маджайском.

— Это добрый знак, — прогудел Тур, и отпустил руку гончара.

— Вот! — назидательно сказал Нехти, — А добрые знаки не полагается бить дубинкой. Ты не понимаешь. Сейчас зима, и они спят, твари все эти. Но все они дети богини Селкет, хозяйки этих земель. Он явился среди зимы, посланный ей, он явился к Тутмосу, и он явился показать, что богиня благосклонна к Ушастику и наделяет его своей милостью. Совсем ясно это было бы, если бы это был скорпион. Так что ее милость не безгранична, но явна для всех. Ну и, — он иронично поглядел на Пепи, — ты что, не знаешь, что паука-стригаля нельзя убить на песке ни ногой, ни палкой? Он вроется в песок и может тебя укусить, а укус у него опасен. И, если богиня разгневается на тебя за удар тот — может быть даже смертелен.

— А почему их назавают стригалями?

— Вот я интересуюсь спросить, — сказал, возникнув с новой кружкой варева и сунув ее в руки Тутмосу, Баи, — Так вот, я интересуюсь спросить... Ты что не пьешь, — перебил он сам себя и повернувшись к Ушастику, — ну ка давай, чтобы все и до дна. Я тебе туда еще кхоля намешал, должно помочь. И молитву подслушанную нашептал, и волшебное слово сказал, 'пожалуйста' называется. Так что поможет, не сомневайся! Лучше лечь со старой бабой, чем с новой хворью. Так говорил старик Сом с причалов. А в Абу за погрузку корабля понимают я, старый Сом и еще полтора человека. Во-во-во, молодец! Так я в третий раз интересуюсь спросить, у вас там в столицах все у мамок сразу вторые сыновья? Все такие умные и надменные, прям из дворца братые. Или стригаля в жизни не видел? Или их в столицах нет? Вот скажи, их есть, или их нет?

— Да есть, есть. Только их стригалями там не зовут, вот я и спрашиваю...

— А, вот оно как... Ну, маджаи думают, что они своими хваталами шерсть со скотины стригут.

— Зачем?

— Они в норках живут. Норки вот и выстилают. Только я думаю, чепуха это все, с начала до конца и снова до начала. Раскопал я как-то норку его, паука этого. Нет, пух там был, но, сдается мне, они как другие пауки, его сами из себя выпрядают, только не на сеть, а на норку используют. А ты, ушастый, как поссыш сызнова, попроси возлюбившую тебя Селкет помочь нам всем, а не только тебе!

Лагерь постепенно успокоился. Нехти подсел к Хори и сказал:

— Сдается мне, не случайно Богомол за Ушастого просил, боги его надоумили. Видно, и впрямь его удача сродни мудрости Тота — все одолеет.

— Может, и так. Но вот куда нам идти дальше? Все же их добрая полусотня, негров тех воровских...

— Ты сам сказал — пойдем не торопясь по следу, в отдалении. Дождемся, пока они разделятся, и изловим того, кто нам ответит на вопросы. Это правильный план, — Нехти даже удивился вопросу командира.

— Да? Я боялся, что опять поспешил...

— Нет, это воистину добрая мысль. Но вот посмотрим, как боги рассудят, — и Нехти отправился проверять посты, а юноша остался, выглядывая что-то в язычках пламени невеликого костерка. У оазиса огонь никого не мог удивить, так что и сегодня они наслаждались его светом и теплом.

Утром, без особой спешки собравшись, они снова стали на след и отправились в погоню за большим отрядом грабительских негров. Правда, по сравнению со вчерашними прыжками по камням, сегодняшнее преследование напоминало гонки черепах. Тутмос выглядел почти здоровым, и о нем уже можно было не беспокоиться так, но все равно Хори решил дать отряду хорошенько отдохнуть — преследуемые шли медленно, а им самим силы понадобятся, когда те разделятся. Если, конечно, они разделятся.

Разделились. Всего в полудне пути след разбился на три, и это не могла скрыть и каменисто-щебенчатая россыпь на этом месте. И вновь встал вопрос — а за каким из трех отрядов идти? Хори стоял и мучительно думал.

— У тебя появилась привычка. Когда ты что-то решаешь важное, ты теребишь подбородок, — сообщил ему Нехти, — это уже весь отряд знает, даже шутят об этом.

— Да? Не замечал, спасибо, — сказал юноша, — Я хочу идти за отрядом, где больше всего пленников. Что скажешь?

— Очень мудро. Он и самый маленький по числу бунтовщиков. Да еще они будут утомлены — им надо караулить пленных, а сменяться толком некогда. И на дозоры сил тоже нет, так и пойдут одной толпой, значит, и подобраться к ним будет проще. И воды на том пути, где они будут брести, точно хватит и нам. Потому что в других отрядах скота столько, что в источниках после них вода будет собираться неделю, и нам будет печально. Еще и идти у них с таким числом пленных выйдет не быстро. Так что со всех сторон верно. Кроме золота. Там его точно нет, в отряде этом. Признаться, я думаю, что его нет и в двух других отрядах, и оно уже где-то скрыто в тайном месте, но — там все же шансов больше.

— Я об этом думал. Но мне нужно будет что-то докладывать господину Пернеферу. Про золото мы ведь не знаем, так? Колдуна упустили, и это беда, но там сами боги были против нас. А тут — спасаем из лап мятежников наибольшее число людей. И победить шансов больше. Только когда найдем их, надо будет все очень хорошо организовать, чтобы не потерять своих солдат и у нх взять в плен тех, кто знает важное, да и пленных не погубить. А то, если замешкаемся, они смогут ими прикрыться, как щитом.

— Не думай об этом раньше времени, перегоришь, как прут в костре. Сначала надо их нагнать. И объявить, наконец, отряду, за кем мы идем.

Как и следовало ожидать, отряд пришел в приятное возбуждение, узнав, что они будут преследовать ту цель, где бунтовщиков меньше всего и они обрнменены большой толпой пленных. Жизнь уже не казалась такой опасной и безнадежной. Они снова пошли, как в начале пути — с двумя боковыми дозорами. Сперва Хори было выслал еще одного дозорного вперед, но — половина отряда в дозоре это не дело. След был ясно виден, они отставали на три дня потом — на два. Ни разу, как сказали следопыты, бунтовщики даже не попытались выслать дозор. Может, они были беспечны, а может, и в самом деле им не хватало на это людей. Все это время Хори испытывал приятное возбуждение, как на охоте. И он чувствовал, что этот настрой передался всем — они шли за опасной дичью, но грамотно ее обкладывали и нагоняли, и были уверены в победе. Почти малую неделю они уверенно нагоняли свою цель. И вот сегодня к вечеру, по словам следопытов, они станут на последний ночлег перед боем. Казалось, ничего не поменялось, но вот к середине дня Хори понял: он был странно раздражен с самого пробуждения, но только вот сейчас осознал это. И, вероятно, остальные это ощутили раньше — Баи отправился в дозор без своих привычных шуточек и чуть ли не строевым шагом, да и Неджех и Пепи-с-псом, из дозора левой руки, тоже исчезли мгновенно после завтрака, даже до выхода самого отряда, словно чуяли, что в него вот-вот ударит молния с небес. Наконец, не выдержав, к командиру подошел Нехти и спросил, не случилось ли чего-нибудь ужасного, чего он не знает? Не умышляет ли кто преступное против великого дома? Или, может быть, храни боги, у командира зубы болят? Едва сдержавшись, чтобы не рявкнуть и на Нехти, юноша все же выдавил, что он и сам не может понять, в чем дело.

— Ты просто на себя не похож. Я не видел тебя таким никогда. Ты всегда весел, спокоен и мудр для своих лет, а тут прямо кидаешься на всех. У женщин так бывает раз в луну, когда они готовятся уронить кровь, но ты-то, хвала богам, мужчина!

— Да я и сам не пойму. Я таким сам себя не помню. Ну, разве что после того, как 'ежики' попытались влезть к маджайкам тем, но сейчас-то и повода нет...

— 'Ежики'? Ах ты, как же жаль, что тут нет Иштека... Дозволь же мне призвать негров тех, из диких, отец мой!

— Дозволяю. Но зачем?

— Сейчас я все поясню, только лишь поговорю с ними. Сначала нужно кое что проверить. Прости, не хочется ошибиться — дело это важное, — видно, Нехти и сам опасался сегодняшней раздражительности Хори, и говорил с ним, как мать с больным ребенком. Призвав Тура и Чехемау, он начал с ними что-то оживленно обсуждать, причем на наречии Восточных гор, так что юноша и не понимал практически ничего. Но сейчас он ощущал не злость и ярость, а лишь любопытство. Пару раз негры на него оглянулись, словно оценивая, и Тур, будто в восхищенном уважении, поцокал языком. Затем, видно прийдя с Нехти к одному мнению, они все кивнули головами, после чего Нехти отпустил маджаев, а сам повернулся к молодому неджесу. Тот же глядел вслед стражам светлоглазой. Они явно начали без суеты, но и не медля, словно бы готовиться к бою — проверяли тетивы, натягивали луки...

— И что все это означает? — уже без всякого раздражения, а просто заинтересованно, спросил Хори.

— Видишь ли, отец мой, иногда Апедемак, Монту* (бог войны и воинов) вы зовете его, наделяет слуг своих, избравших дорогу воина, бесценным даром — чуять приближение битвы. У всех это по-разному. У кого-то может, ты не смейся, это правда, кишки затребуют опорожнения. Кто-то становится весел без причины, у кого-то болят зубы. А кто-то, как ты, испытывает раздражение. Обычно этот дар просыпается у опытных воинов, я никогда не слышал, чтобы даже до первого боя он проявил себя, но кто знает дела богов? Я лишен подобного сокровища. Очень слабо этой милостью львиноголового наделен Богомол. Он делает то, что оказывается верным перед боем — занимает верное место, глядит в нужную сторону, берет нужное оружие. Но спросишь его — он и сам не знает, почему так вышло. Потому я и жалел, что его сейчас не спросить. Я призвал негров тех, как опытных воинов. Они знают о даре Апедемака, но считают, что лишены его, лишь изредка Тур, сын Качи, чувствует беспокойство — той ночью он вот не мог заснуть, и именно поэтому он оказался с нами в башне с Проклятыми душами. Он послушал себе в сердце, и считает, что без моего вопроса он не услышал бы ничего, но сейчас понял, что тоже что-то начинает чувствовать. Может, я ошибся. Но лучше нам приготовиться к бою. И, если выйдет так, как я думаю, твой дар нам уже сильно помог. Не забудь тогда, когда мы вернемся, подарить добрые подношения Апедемаку — в храме Монту или Хора, ибо Хор — тоже проявление Апедемака. Ибо для воина это воистину бесуенный дар. Пока же не прикажешь ли всем нам приготовиться к бою — натянуть луки, смазать перья у стрел, проверить оружие и быть готовыми сбросить мешки? Прислушайся к своему сердцу — не говорит ли оно, откуда ждать врага? Сколько их будет? Не стоит ли нам присмотреть доброе место для обороны? Или нам не нужно опасаться нападения, а ноборот, быть готовыми броситься на помощь нашим дозорным?

— Ничего я такого не чувствую, — смущенный той уважительностью, которая сквозила и во взглядах негров, и в вопросах опытного десятника, буркнул юноша. Он уже и сам не был рад, что этот разговор случился, — Да, конечно, прикажи всем приготовиться. Лучше быть готовым даже к тому, что не случится, чем не готовым к тому, что произойдет наверняка.

Сказав это, он понял, что, после его неуклюжей фразы Нехти окончательно уверился в том, что бой неизбежен. Ему стало стыдно, потому, что на самом деле он никакой такой уверенности сам как раз и не испытывал. Снова, словно изжога, поднялось раздражение. Он не знал, ругатся ему или стыдиться такого внимания к своим чувствам, и, чтобы занять себя, начал вместе с Нехти проверять готовность отряда перейти к бою немедленно. Отряда! Шесть человек, считая и их с Нехти! Впрочем, в башню они ведь тоже пошли вшестером... Это воспоминание его еще больше взвинтило.

Все остальные, однако, восприняли происходящее весьма серьезно. Тутмос первым делом сбросил мешок и помочился, затем старательно и бестолково стал обвешиваться оружием, так что Хори даже прикрикнул на него и приказал убрать лишнее, на его взгляд. Чехемау внимательно оглядывал правую половину мира, Тур, не менее внимательно — левую. Луки у них уже были с натянутыми и проверенными тетивами, колчаны удобно пристроены, на левых руках кожаные наручи для стрельбы, на пальцах — кольца марьяну. Хори вдруг начал побаиваться — а не случилось ли чего с одним из патрулей. Он пытался задать себе вопросы Нехти — и не слышал никакого божественного голоса, никаких откровений. Нет, наверное, все дело не в патрулях. Странно, но он за них вовсе не опасался в эту минуту.

— Отец мой, — спросил его вновь Нехти, — Не чувствуешь ли ты, откуда нам ждать опасность?

Не испытывая, на самом деле, никакой в этом уверенности, он, неожиданно для себя ткнул налево, в ту часть поросшей чахлыми акациями и тамарисками песчаной бесконечности, где где-то дозором шли Неджех и Пепи-с-псом.

— Тогда я предлагаю занять этот холм, — серьезно сказал десятник. Ему не было нужды показывать, какой. Одинокий холм, даже, скорее, холмик, высотой не более десяти локтей, отстоял от тропы шагов на пятьдесят — семьдесят. Он был обращен к ним своим пологим склоном. На нем, укрепляя его от ветров, росли несколько кустарников тамариска и акации, и даже одно-два деревца. Холм был невелик, но вполне достаточен для их отряда. Быстро, но без суеты поднявшись на холм, они, расставляемые Хори и Нехти, заняли позиции за кустами так, чтобы те не мешали стрелять из луков и метать палицы им, но затруднили те же действия у противника. Кроме того, любой мог с легкостью поддержать соседа. Теперь оставалось только ждать. Их позиция помогла бы им, но только в том случае, если враг появится с той стороны, откуда его ждут. Уколом в сердце к Хори явился внезапный испуг — а если он ошибается? Как это ни странно было для него самого, он в итоге оказался прав. Но все равно все случилось совершенно неожиданно.

Глава 6.

Это только горожанин может думать, что пустыня бесконечна, и по ней можно идти в любую сторону. И удивляться, что кто-то встретился в пустыне нос к носу. Все пути зверей и людей проложены давно — от колодца к колодцу, от водопоя к водопою, от пастбища к пастбищу. Люди путешествуют, кочуют или воюют. Звери и птицы тоже кочуют — кто недалеко, кто на сотни шемов, чтобы вновь появиться через год. И только горожанин считает пустыню пустой и безжизненной. На самом деле в ней множество живых существ, и они могут многое сказать внимательному глазу — о погоде, о воде. И об опасности. Поэтому, когда паряший в небе коршун стал спускаться, и Неджех, и Пепи-с-псом переглянулись. Видно было, что это не белый, а черный коршун, тот, которого встретишь лишь зимой. Они не сверкают перьями в свете Атона, как белые коршуны, живущие тут круглый год, и у них хвост вилкой. А еще они не очень пугаются людей и летят вслед за стадами и охотниками, зная, что им будет пожива. И вслед за военными отрядами — тоже. Если бы спустился гриф, они даже не стали бы поворачиваться в ту сторону. Все знают, грифы пугливы, садятся только на мертвую добычу и боятся людей. Но спустившийся коршун мог не значить ничего, а мог — врагов. Они уже отошли далеко от отряда и собирались вернуться, но теперь стоило проверить — куда села птица? Если бы они были ближе, коршуна увидели бы и Тур с Чехемау, и Нехти. Но тут надежда на это была слаба, и следовало бы известить отряд. Однако сначала — все же выяснить, в чем дело. Птица села не дальше, чем в пятистах шагах, и они стали подбираться туда — прячась за кустами и в ложбинках, медленно перетекая с места на место. Ничто так не привлекает чужой взгляд, как движение, особенно резкое. Костер в эту ночь не жгли, и дымом от них пахнуть не могло, по крайней мере, сильно. Но они все равно озаботились направлением ветра. Ветер был благоприятный, в лицо. Так что они приближались к примеченному месту посадки коршуна медленно и осторожно, словно скрадывая пугливую газель, все, включая и пса, которого звали Шеду (бурдюк). Точнее, к месту посадки коршунов — едва заметив, что один из собратьев приметил добычу и спустился, соседние коршуны спешат к нему. Может, в отряде все же и заметят суету птиц?

Но, добравшись и рассмотрев, поняли, что газель-то, на самом деле — они сами. Запах дыма и мяса над углями они учуяли издалека, шагов за двести. И им повезло, что маджаи, дикие, конечно, имеют очень чуткий слух, зоркий глаз и тонкий нюх. Они так на них полагаются, что вообще не высылают дозорных, и никогда, даже ночью, не выставляют часовых, считая, что их сторожкий сон спасает от львов, леопардов и гиен, а уж от неуклюжих людей — и подавно. Не было понятно — те ли это самые воровские негры, которых они преследовали? Пленных не видно, не видно и скота. Самих же диких маджаев было десять — двенадцать человек, точнее никак не получалось сосчитать, так как их укрывала ложбина, в которой они и расположились, да еще скрытно, как видно, на обед и дневку. Не получалось рассмотреть ни чем они вооружены, ни какое это военное сообщество и уж тем более — инициационные шрамы какого клана на их лицах. Видно лишь, что с добычей им сегодня повезло, и антилопий бутор, голова, шкура и кости, вываленные в кучу неподалеку от стоянки, и привлекли первого коршуна, а за ним — и следующих. Верно, на то и был расчет. Судя по всему, сытые и благодушные маджаи и вывалили остатки антилопы так, чтобы привлечь и не испугать стервятников, и теперь, судя по-всему, делали ставки на то, кто из птиц, нерешительно сбившихся у объедков и остатков их охотничьей добычи, рискнет первой накинуться на них.

В любом случае — дикие маджаи, явно воинский или охотничий отряд, в таком числе и силах — угроза и им самим, и основной группе. И надо спешно и скрытно возвращаться и предупредить свое невеликое воинство. По немногу, по паучиному чиху, затем — по мышиному плевку, потом — по прыжку тушканчика стали отползать обратно, стремясь незаметно убраться восвояси. Тихохонько добрались уже почти до края кустарника. Это их и спасло. Это, и еще то, что их было трое, считая собаку. Может, спешащий на добычу коршун, слишком поздно увидел их и вильнул в полете, поняв, что чересчур приблизился, а может — они как-то еще себя выдали. Однако — их присутствие заметили, а, заметив, не подали виду. Но разведчики негров ползком, по ложбине, незаметно для патрульных, отправились их перехватить — в обход, с двух сторон. Тем не менее было весьма глупо и высокомерно со стороны диких считать, что, во-первых, цель одна, во-вторых, она их будет терпеливо и ни о чем не догадываясь ждать на том месте, где себя выдала. Еще глупее было то, что с каждой стороны заходил только один разведчик негров. До входа в кусты акации и тамариска они видели друг друга и обменивались знаками, но, войдя, могли только лишь рассчитывать на оговоренный этими знаками и жестами план и на собственный слух. Как и патрульные. Собственно, первого разведчика патрульные, точнее, Шеду, заметили именно что на звук. Тот же горожанин не понял бы даже и не услышал, как его убили или взяли в плен. Но Шеду задвигал ушами, и поза его изменилась — раньше он просто полз, теперь был готов к прыжку. Пепи подал ему знак, означающий готовность к самостоятельной атаке. И сам Пепи, и Неджех тоже были наготове. Дальше все случилось почти мгновенно. Едва-едва качнулась ветка тамариска, как пес, словно камень из пращи, метнулся вперед, и почти одновременно с ним — и оба патрульных. Шеду был натаскан не только на львов, но и на людей, но тут еще сработала и случайность. Туша в добрые пять сотен дебен* (около 45 килограмм) не только свалила маджая, не ожидающего нападения в этом месте, да еще нападения не человека, а зверя. Морда Шеду оказалась слишком близко от лица чужака. Могучие, почти как у гиены, челюсти клацнули, обдавая противника тяжким дыханием и вязкой слюной, а затем, почти мгновенно, сомкнулись на его шее. Так что помощь Неджеха и Пепи, навалившихся на руки дикого негра, один на правую, другой на левую, была лишней. Пес не только разорвал горло разведчику диких, но и привычно-ловким движением сломал ему, словно антилопе, позвонки. Нечего было и думать представить все, как нападение дикого животного, наверняка следопыты быстро все разберут, но какую-то фору они могли надеяться получить. Но в этот момент стало понятно, что шум их схватки привлек и второго разведчика, а, скорее, и весь отряд диких негров. Надо было уносить ноги, пока была фора во времени, и они, уже не скрываясь, встали и приготовились рысцой побежать прочь, как на них, также не скрываясь уже, вылетел второй негр. Очевидно, он тоже рассчитывал встретить одного противника, и был неприятно поражен, особенно встречей с Шеду — прямо зубами и прямо в ляжку. Замахнувшись булавой, он хотел ударить собаку, но уж этого ему не позволили ни Неджех, ни, тем более, Пепи. Два дротика выпорхнули из их рук, как ястребы, правда, попал только один, да и тот не насмерть — в правое плечо. Да они и не стремились убивать — раненый задержит противника посильнее убитого. Подхватив дротики и от души пнув вопящего подранка, которого продолжала жевать собака, по голове, дозорные побежали. Шеду, нехотя оторвавшись от жертвы, потрусил их догонять.

Им предстояло пробежать четыре-пять тысяч шагов, остаться живыми и, желательно, целыми, предупредить отряд и отдышаться до боя, которого, судя по всему, уже не избежать. Им не простили бы даже раненого, не говоря об убитом, хотя напали и не они. С одной стороны, они уже больше половины дня в патруле, и подустали. С другой — неизвестно, сколько шли до привала дикие маджаи, да и после съеденной антилопы они наверняка осоловели, особенно если еще успели и напиться от пуза. Минус — они так и не узнали, чем вооружены противники. Главное — есть ли у них луки, и какие? Вывалившиеся на них разведчики были без луков, но это и понятно — в густом кустарнике они только мешали бы. Вообще же — война в саванне и пустыне это чаще всего война на расстоянии, и луки у диких почти наверняка есть. Но вот — какие? На бегу в бегущих же стрелять — нужно либо очень большое умение, либо очень большая удача, либо — такая же очень большая глупость. Но если там хоть один такой же стрелок, как у них в отряде Тур, да с таким же луком... Им может стать очень и очень плохо. Поэтому, не сбивая дыхания и иногда переходя с рысящего бега на быстрый шаг, они не забывали оглядываться назад, но и смотрели по бокам и вперед — примечая редкие места, где можно было бы укрыться. Преследователи отставали шагов на двести-двести пятьдесят, причем расстояние почти не менялось. Возможно, они и впрямь отяжелели после еды, возможно — надеялись взять их измором. Маджаи закалены жизнью в пустыни до крепости черной бронзы, и могут полубегом-полушагом гнать добычу сутками. А может — их устраивало направление, куда бежали преследуемые? Может, там еще один или несколько отрядов? Все это слегка их нервировало, но пока прямой угрозы не было, никто не стрелял в них и, что важнее, не появлялся ни впереди, ни сбоку. Однако, по мере приближения к тропе основного отряда, вставал и другой вопрос — куда забирать теперь, направо или налево? То, что они выйдут прямо на отряд — почти невероятно. А изменить в случае ошибки направление — это значило бежать прямо на маджаев. Одна надежда — они увидят след. И тогда надо заворачивать вдогонку отряду, причем поднажав, потому что преследователи не преминут воспользоваться случаем и срежут угол. А не увидят следа — тогда надо, наоборот, сворачивать навстречу. И тоже поднажав. Был вариант заранее по большой дуге скруглить свой путь, но тогда они лишались права на ошибку. Так что подумав, прикинув расстояние до преследователей и свои силы, решили бежать, как бежали и, выйдя на след (или, наоборот — не найдя его) свернуть в нужную сторону и поднажать. Но тут, как и в кустарнике, за них все решил Шеду. Уверенно прибавив ходу, он начал все больше и больше забирать влево, словно целясь на одинокий холмик, поросший чахлыми, но упрямыми кустами акации, одна из которых была даже достойна зваться деревцем. До холма было еще шагов пятьсот — шестьсот. Пологой стороной он был обращен к лежащей где-то за ним дороге, глядя на них довольно крутым взлобком. Переглянувшись, дозорные тоже прибавили скорости и припустились за псом — видно, тот уже что-то почуял, а сейчас снисходительно позволял своим двуногим приятелям поддержать его выбор. Чуть позже, заметив, что направление и скорость их жертв изменились, быстрей припустили и загонщики. Помимо всего прочего, изменение направления позволяло им хоть немного, но срезать угол и сократить отрыв от целей охоты. Так что, когда те, пыхтя и отдуваясь, добрались до подножья не бог весть какого, от основания до вершины не больше десяти локтей высоты, холма, расстояние до погони составляло не больше ста пятидесяти-двухсот шагов. Тихий свист привлек внимание патрульных. Нехти, привстав за кустом, широким махом показал им путь — оббежать по-солонь холм и подняться по пологому склону вверх. Пепи от радости рассмеялся, сбивая себе дыхание, да и Неджех тоже ухмыльнулся. Пыхтя и отдуваясь, дозорные поднялись на вершину холма. Пепи, как старший дозора, быстро, в двух-трех фразах доложил командирам о том, как они обнаружили стоянку и столкнулись с неграми, не упустив, что одного они убили, а одного — ранили. Это могло быть важно. Преследователи, тем временем, замедлили шаги и остановились шагах в семидесяти-восьмидесяти от подножья холма. Их было одиннадцать, но не у всех были луки, только лишь у пятерых. На вид — самые обычные, не такие, как у Тура. Еще у четверых было по два-три дротика. У двоих — очевидно, командира этого отряда, украшенного страусиными перьями и раздающего сейчас какие-то указания и приказы, и еще у одного — большие копья и кожаные щиты. Были ли у маджаев палицы, топоры или мечи — пока нельзя было понять. Им же, диким тем неграм, в свою очередь было трудно разобрать — сколько всего человек на холме, кустарник мог скрывать многое и многих.

Вот один из них, сорвавшись с места, побежал вокруг холма, не приближаясь к нему. Когда он оказался невидимым для своих, Нехти вопросительно глянул на Хори. Тур и Чехемау могли подстрелить лазутчика из своих мощных луков, но Хори команды не дал. Наконец, совершив круг, тот добежал до своих и что-то начал говорить их вождю. Тот выслушал, поправил перья и подозвал к себе одного из лучников. Вдвоем они направились вперед, шагов на тридцать от своего строя, и встали. Вождь в перьях воткнул свое копье в песок, очевидно, приглашая командира противников на переговоры. Хори знал — и со слов Иаму, и позже, из рассказов Нехти — это было обычным делом в Куше. До боя всегда встречались военные вожди, обосновывали обвинения и говорили о своих условиях и требованиях. Этог называлось 'встать на шкуру'. Раньше и в самом деле расстилали львиную шкуру, и, пока вожди стояли на ней, никто не смел поднять оружие или напасть, никто и ни с какой стороны. Иногда войны между кланами этим и заканчивались. Необычно было только то, что маджаи взяли с собой оружие. Это могло значить и поединок между вождями, и недоверие к египтянам, и ловушку для них — возможно, закон шкуры соблюдался только между маджаями?

— Я пойду, — спокойно, почти утверждающе, но с легкой тенью вопроса сказал Нехти, — может, уладим миром.

— Нет. Пойду я, — так же спокойно ответил Хори, — мира не будет после их убитого, это же ясно. Поэтому пойду я и...Тутмос! Ты готов пойти со мной?

— Слуга покорный, отец мой! — с решительным лицом ответил Ушастик, но голос его дал петуха. Никто не засмеялся.

— Почему он? Какой смысл? — по-прежнему спокойно спросил маджай.

— Если боя не избежать, и они не замыслили подлого во время переговоров, то пусть думают, что мы все — новобранцы. Если затеют какую-то пакость, то лучше рискнуть мной и Тутмосом, чем тобой и кем-то из опытных бойцов. Ну и — в надежде на милость богини к нему. Если они попытаются напасть, негры те, пока мы стоим на шкуре, то Тур и Чехемау стреляют в лучников. Потом — в тех, кто с дротиками. Командира и второго копейщика постараться ранить, но так, чтобы с ними можно было потом говорить. Если бой начнется позже — приказ тот же!

— Тебе придется лезть после переговоров, если все будет по-честному, круто в гору. И ты уже не будешь на шкуре. Они смогут стрелять, и будут чисты перед богом войны.

— Я это учитываю. Тутмос! Если они нападут, пока мы на шкуре — не беги вверх, беги вокруг холма по солнцу, так, чтобы их лучникам пришлось поворачиваться влево. И старайся, чтобы между тобой и вторым негром были мы с их вождем. Тур, Чехемау! Дополнение к прежнему приказу — прикрывайте Тутмоса. Убейте первым того лучника, что пришел к шкуре. Затем — тех, кто будет целиться в него.

— А ты?

— А я прикроюсь их вождем. Если он вздумает напасть — у меня есть чем его угостить. Я так думаю.

— Похоже, ты думаешь, что они нападут, не дожидаясь, пока вы сойдете со шкуры...

— Больше того, я в этом уверен! И думаю, что они попытаются взять меня в заложники и убить Тутмоса.

— Тогда зачем идти на шкуру? Если ты уверен, что они нападут?

— Мы будем чисты перед Монту. И используем их уверенность против них. Верь мне, я продумал это, как жрец храмовое шествие. Главное — прикрывайте Тутмоса и выбейте у них лучников. Пусть стреляют все, у кого есть луки, только цели разделите — те, кто слева — в левых, те, кто справа — в правых.

Хори приладил ремнями ножны с кинжалом на левое предплечье. Еще один, небольшой, почти как нож, кинжал в ножнах спрятался за поясом юбки сзади. За поясом же, точнее, в петле на нем, устроилась булава. Подумав, Хори взял ещё и метательную палицу, и, последним — короткое копье. Затем, почти весело оглядел своих солдат и так же весело сказал Тутмосу:

— Ну, пошли на шкуру! И пусть шкуры дрожат у них, а не у нас, да поможет нам Монту, Сохмет, Апедемак, Хор и все боги воины, а тебе — твоя заступница Селкет!

Глава 7.

Они вышли из-за кустов акации. Взлобок холма был довольно крут. Вождь и лучник стояли перед ними шагах в пятидесяти впереди и на два человеческих роста ниже, целиком на виду и не проявляя ни малейшей враждебности — копье вождя воткнуто в песок (правда, щит так и остался висеть на руке, скрывая левый бок вождя). У лучника колчан со стрелами висел на правом бедре, лук в левой опущенной руке, а было ли у него что-то за поясом за спиной — оставалось загадкой. Никакой враждебности они не проявляли, но Хори не обольщался — он понимал, что лук в умелых руках страшен и на расстоянии вытянутой руки, а кинжал из-за щита вождя может появиться в мгновение ока. Хори приостановился. Со стороны маджаев должно было показаться, что он ищет более пологий спуск. Тихим голосом, почти шепотом, он сказал Тутмосу:

— Мы лезем прямо в пасть Аммут. Уверен, что они добрые воины и попытаются нас захватить или убить. Стань позади меня и держись так, чтобы лучник не мог в тебя попасть. Гляди за ним и лучниками в строю. Гляди в восемь глаз, как паук! Как только увидишь странное движение, взгляд, замах — падай! Кричи, мечись, как головастик в луже, беги — делай то, что от тебя не ждут. Главное — они должны решить, что мы жалкие новобранцы-джаму. Но в тебя не должны попасть! Ни в коем случае! Ты лишь отвлекаешь внимание лучников от меня и от Тура с Чехемау. А теперь — вперед, и благословят нас боги!

Он шагнул вниз и, быстро перебирая ногами и поднимая фонтаны песка, почти сбежал вниз — не ровно на диких, а слегка наикосок и остановился шагах в восьми от них. Он тоже воткнул, как и вождь маджаев, копье в песок. Они оказались заметно выше негров, и их вождь, ворча вытащил копье и приблизился на пять шагов, одновременно взбираясь вверх по склону, который именно в этом месте становился круче. Казалось, неджес просто выбрал более удобную тропку, да глупо покуражился над вождем противника, заставив того карабкаться вверх. На самом деле он подводил их под более удобный выстрел Туру (Чехемау, стоящему на другом краю строя, была одинаково удобна и прежняя позиция негров). Тут на склоне было нечто вроде полянки, где они могли все вчетвером встать, так что и с этой точки зрения тоже все было правдоподобным. Вождь диких снова, слегка раздраженно, воткнул копье в песок, и перья на его головном кольце сердито заколыхались. Лучник, довольно пожилой, с морщинистым лицом, на котором все было широким — и само лицо, и широкий нос с вывернутыми ноздрями, широкий рот — оглядел Хори, Тутмоса и ухмыльнулся. Он стал за левым плечом своего командира и оказался чуть выше по склону. Это было не очень хорошо, теперь он мог выстрелить над плечом вождя. Хори нагнал на себя излишне величественный и смешной со стороны вид и постоянно поправлял оружие, которое, вопреки обыкновению, казалось сейчас на нем чужим, чужеродным и громоздким — ножны елозили на запястье, рукоять дубинки путалась в юбке... Тутмос пыхтел по левую руку и ниже от Хори, стоя почти что в ряд с ним, лупал глазами и переминался с ноги на ногу. Он держал по метательной дубинке с обтянутым сыромятной кожей небольшим камнем на оголовке в каждой руке, и выглядел весьма нелепо — лопоухий, нескладный. Казалось, он не знает, куда их деть, эти злополучные дубинки, и крутил их в руках так и эдак, пока не выронил ту, что была в левой руке. Пытаясь ее поймать правой рукой, он словно забыл, что в ней еще одна дубинка, и подбил ей первую вверх так, что она, кувыркаясь, едва не задела вождя и упала у ног лучника. Втянув голову в плечи, Тутмос на четвереньках как-то по-щенячьи кинулся за ней и так же на четвереньках вернулся назад, униженно моля у Хори прощения. У того даже сердце защемило — ну куда он потащил в зубы к пустынным львам этого увальня... Но когда тот, между извинениями, почти беззвучно прошептал: 'У вождя кинжал в руке за щитом и еще один за спиной, а у лучника за поясом сзади две стрелы и короткая палица', Хори едва сумел удержать на лице гневное высокомерие и процедить сквозь зубы:

— Стань на место, отродье гиены! Будешь наказан!, — думая про себя: 'Ай да увалень, ай да Тутмос!'

Значит, он не ошибся! Юноша почувствовал, как в ушах молотками забил пульс. В печени взыграла желчь, и кровь закипела, ускоряясь в жилах. Руки от локтя словно кусали термиты, так их покалывало от готовности к схватке. Но лицо было надменно и спокойно, и губы его улыбались, когда спрашивали у вождя негров:

— Меня зовут Хори, сын Деди-Себека. Я — командир отряда неисчислимого войска Мощного быка, воссиявшего в истине, утверждающего законы и умиротворяющего обе земли, великого отвагой и повергающего азиатов владыки истины Ра, да живет он здрав, могуч и в сиянии миллион лет. Кто ты и как посмели вы поднять руку на воинов могучего владыки?

Нехти, стоя с луком с наложенной на тетиву стрелой за кустом тамариска, тоже выглядел спокойным, хотя внутри весь кипел. Мальчишка! Зачем он кладет голову под топор? Нехти считал, что разумней всего им было бы засесть под прикрытием кустов и, дождавшись, когда негры нападут — а в этом он, как и Хори, не сомневался ни на миг — использовать свой козырь, Тура и Чехемау. Кусты прикрыли бы их от стрел и дротиков, атаковать неграм пришлось бы вверх, и они успели бы нанести врагам такой урон, что заставили бы их обратиться в бегство или вовсе перебить. А теперь, скорее всего, они умрут просто так, дети эти!

Когда Хори подвел диких маджаев под верную смерть от стрел, десятник слегка успокоился, и успел тихими приказами распределить цели между всеми, у кого были луки. Как и приказал Хори, Тур и Чехемау прикрывали лопоухого, но с поправкой — он велел им прикрывать и командира тоже. Себе он выбрал лучника в середине цепочки негров — не называть же его строем, недоразумение это... Хотя в кучу они не сбились, опасаясь, как видно, стрел. У Нехти лук был попроще, чем у Тура, и даже Чехемау. Да и стрелял он явно хуже. Но все же очень рассчитывал попасть — семьдесят шагов это немало, но — зато сверху вниз. По крайней мере, ранит или хотя бы пощекочет нервы и собьёт прицел. Негр, которого он выбрал, был приметный — с белой раскраской на роже, не простой воин, бывалый.

Но, когда Тутмос уронил свою дубинку, он едва не застонал. Все тревоги вновь вернулись. Надо как-то их вытащить и спасти! Одна надежда на лучников... Ветра не было, и поправку вносить не надо, и то хорошо. Нехти поднял голову — не грозит ли внезапный порыв ветра сверху, который может снести стрелы? Нет, и небо тоже ничего такого не предвещало. А вот коршуны слетелись... Примета старая, но верная. Птицы, рисующие в бездонной сини неба круги в таком количестве, обещали неминуемый бой. Он оглядел бойцов — иногда боги заранее кладут печать смерти на лицо. Ее уж не снимешь, но он, как командир, по крайней мере будет знать, где строй может опустеть. Ничего такого не заметив, Нехти снова перевел взгляд на диких. Что-то изменилось. Примеченного как цель расписного лучника не было на том месте, где он стоял, когда десятник отвел взгляд. Они вообще не оставались в покое, негры те — переходили, менялись местами... Но не это напрягло его. Взгляд отметил, что ориентиры, намеченные для стрельбы, остались позади негров. Вот что его встревожило! Они, негры эти, сбивали взгляд, бродя с места на место, но при этом приближались, незаметно и неуклонно, к месту на шкуре, и уже съели шагов пятнадцать, половину пути! Набрав в легкие воздуха, он рявкнул:

— Хори! Они приближаются! — и услышал, как кто-то, кажется даже, Тутмос, одновременно с ним крикнул:

— Они идут!

Все! Началось! И, уже всем солдатам на холме, он проревел:

— К бою! Стрелять по своим целям!

Вождь маджаев помедлил с ответом на напыщенные слова Хори, произнесенные на египетском, и сказал на маджайском, на котором говорят в Керме, гневно и обвиняюще:

— Я — Шаат! Я — вождь моих людей! И это наша земля! И на ней не мы, но твои солдаты убили одного моего человека и второго ранили! Выдай мне убийц, и тогда все остальные твои дети смогут уйти!

— Да ты шутишь, дикий мой друг! Ты — Шаат? Белый камень? Да может ли быть такое имя у человека, как камень тот? Ты не назвал ни рода, ни племени, ни деревни, ни кочевья, откуда ты, ни воинского сообщества твоего отряда, и смеешь требовать себе на суд и расправу солдат Великого быка? Солдат, на которых напали твои люди и которые защищались? Которых ты и твои люди преследовали, как гиены? Скажи, ты смеешься надо мной или ищешь горя? Да ты — преступник пред лицом благого бога...

Страусиные перья качнулись, и это словно послужило знаком к общему движению — вождь маджаев сделал полшага вперед, маджай лучник, лениво чесавший правой рукой правый бок, завел ее за спину, словно хотел почесаться теперь там, Хори напружинился, а Тутмос, мусоливший свои дубинки, споткнулся о свои собственные ноги. И тут над холмом разнесся крик Нехти:

— Хори! Они приближаются!

И сразу — завопил Тутмос:

— Они идут!

Хори, краем глаза оценив расстояние до диких маджаев, так же спокойно, как и раньше, процедил вождю:

— Так ты не только изменник, но и клятвопреступник перед богами...

И все понеслось вскачь и кувырком — пернатый вождь выхватил из-за щита кинжал и мелкими быстрыми тычками в разные направления угрожая Хори, прошипел:

— Мальчишка! Ты пойдешь с нами, но ты можешь быть и не совсем целым! Сдавайся!

У лучника-маджая в руке оказались две вытащенных из-за пояса стрелы, и одна уже укладывалась ушком на тетиву, а древком на лук, который мощным рывком обеих рук в разные стороны натягивался, готовясь поразить несчастного Тутмоса. И одновременно — левая рука Хори, прихватив правое запястье вождя, дернула его на себя, в сторону тычка, тело же юноши, сместившись чуть вправо с линии удара, словно ввинтилось внутрь раскрывшегося 'объятья', поворачиваясь против солнца и опускаясь на правое колено. Правая рука, пройдя при этом широким махом над правой рукой противника, с неотвратимой силой превратила его движение в падение через подставленную Хори спину. Не будь у негра щита, может, он и выкрутился бы, по движениям в нем чувствовался хороший борец. Но, мешая сам себе, он с грохотом перелетел через неджеса и рухнул на поросший редкой травой склон, а Хори, не выпуская его руки, еще и довернул запястье и услышал отчетливый хруст то ли кости, то ли сустава. Он успел увидеть, что не только его заслуга в том, что вождь, не шевелясь, лежит на песке. Споткнувшийся, казалось бы, Тутмос, пытаясь устоять, быстро перебирая ногами, шагнул вперед, уходя с линии прицеливания лучника. Пытаясь сохранить равновесие (как опять-таки казалось), он размахивал зажатыми в руках дубинками, словно пытающийся взлететь от атакующего крокодила гусь крыльями. И, будто случайно, правая несильно, но ощутимо приложилась по затылку перелетающего через спину Хори вождя. Левая, словно так же — ненароком — ударила посредине стрелы, чье оперение уже почти дошло до уха стрелка. Стрела сломалась, тетива лопнула, чуть не выхлестнув широколицему негру глаз. На его лице застыло удивленное выражение, а широкий рот обиженно скривился, когда практически одновременно Тутмос, вращаясь, как волчок, завершил поворот. Его правая палица, уже поднятая вверх, обрушилась на левую ключицу негра, а левая впечаталась ему в висок камнем — не рубящим ударом, когда дубинка продолжает руку, а протыкающим, как бьют длинным кинжалом под щит. Над ними с гуденьем огромных ос и шелестом пропели стрелы — их товарищи на холме разобрались, что на склоне уже целей не осталось, и пытались выбить лучников у подножья. Дикие тоже не теряли времени — стрела едва не зацепила Тутмоса, и еще две почти достали Хори. Если бы не поднятая ими во время схватки пыль, возможно, им так бы и не повезло. А снизу, стремясь скорей прикрыться ими от стрел, на них уже карабкалась в гору свора диких. Хори, опасаясь за солдата, крикнул:

— Тутмос, беги!

И Тутмос побежал.

Услышав крик командира, Тутмос не рассуждал ни мгновения. Он и не вспомнил, что должен нестись вокруг холма. Денщик слышал, что перед спуском ему сказал командир, и сделал то, чего от него точно никто не ждал — ни свои, ни чужие. Подхватив дубинки и вздымая тучи пыли, своими нелепыми раскачивающимися скачками, он, выбрасывая вбок колени, в одиночку понесся вниз, на диких. Конечно, лучники на холме не зевали, и трое маджаев уже лежали на песке, причем двое вовсе не подавали признаков жизни, а один вопил и извивался от боли. Правда, Тутмосу было не до того. Как раз в эту самую секунду, вздымая столбы песка и пыли, он ввалился в толпу (строем это уже никак нельзя было назвать) диких. Мир для него заканчивался там, где заканчивались его дубинки, он даже и не заметил подстреленных. Все было какими-то кусками и вспышками. Он не смог бы ни сказать, сколько врагов вокруг него сейчас, ни даже понять, кто из них опаснее для него. На миг бок резануло болью, но он почти не заметил этого. Его несло событиями боя, как Хапи несет в разлив вывернутое на берегу дерево. Лишь раз в жизни, на празднике Амона, когда они мальчишками, вместе со всеми соседними деревнями, сражались при храме в честь этого Бога, с ним было что-то подобное. Во время финального боя, когда пять лучших сражались, каждый против всех, чтобы выбрать победителя, его тоже словно влекли боги. Он не врал Хори, он и стал тогда победителем. Возможно, если бы рядом был кто-то из своих, Тутмос бы уже погиб, боясь попасть по своим. Теперь же... Вокруг везде были лишь враги, и он должен был снова стать лучшим, во имя Богов. Отбил дротик, которым били как копьем, и тут же ударил второй дубинкой — сбоку по колену. Хруст, нырок под палицу, летящую слева — лиц он не видел и не разбирал. Только мелькало словно — как-то замечалось, что грозит прямо сейчас. Не совсем хорошо поднырнул, от навершия ускользнул, а вот рукоять прошла вскользь по потной спине, сдирая кожу. Удар кому-то по голове, подскочив, перепрыгнул тело. Это он его свалил? Отбив, удар другой рукой... Попал! Крепко попал, хорошо! Под камнем хрупнуло и чавкнуло, словно горшок с тестом разбился. Почти руку отсушил ударом, чуть не выронил дубинку. Отскок, прыжок... Вовремя! Он увидел воина с копьем и щитом. Страха не было, но было понимание, что вот это — конец его удачи. Глаза негра отслеживали каждое движение Тутмоса и словно выпивали весь его ураганный задор, в них были спокойствие, многие схватки, и смерть. Его, Тутмоса, смерть. Негр словно читал его намерения, как писец — папирус, и Ушастик вновь ощутил себя смешным и неуклюжим. Он не мог пошевелиться, предвкушая холод и боль, пронзающие его кишки вместе с наконечником копья маджая. Но — тот отвел взгляд, даже отскочил немного и присел, низко, очень низко. Над самой его небритой головой черным взмельком сверкнул дротик, или копье. И — улетел, не задев. Зато Тутмос уже справился с наваждением и вдруг ощутил, как колотится его сердце, гоня кровь, как мало ему воздуха, как саднит стесанная спина, режет что-то в левом боку и колет в печени. Он задыхался, да, обливался потом, да, но это уже не было оцепенением тушканчика перед взглядом Матери змей* (кобра). Уверенность вновь вернулась к нему, он опять ощутил ту упоительную, безумную бесшабашность, как на празднике или в начале схватки. И теперь почему-то не сомневался — этот бой негр не переживет, а он, Тутмос, станет ногой ему на грудь. Копьеносец словно тоже все это понял, и теперь был намного осторожней. Они словно поменялись местами. Копейщик, прикрываясь щитом, поднял копье, но не приближался. Однако Тутмос решил пока разорвать дистанцию — атаковать самому было далековато, сблизиться — маджай настороже. Сам же он мог длинным выпадом дотянуться до Ушастика. Подлавливать его нужно на его, негра, ошибке при атаке, а для того чуть пока отойти. Он быстро попятился, но, не рискуя уводить взгляд от негра, не глянул назад. В результате, зацепившись за что-то или кого-то, споткнулся и упал на чье-то тело или тела. Но и сейчас он был уверен, что победит. Он словно знал, как поступит маджай-копьеносец, и знал, что сможет воспользоваться даже тем, что упал. Сейчас он кажется беспомощным, и негр попытается, сократив выигранное Тутмосом расстояние, приколоть его к земле. Ну что же, пусть попробует! Оправдывая ожидания, копьеносец приблизился, осторожно, приставным шагом, буквально на локоть, и воздел копье вверх. Ушастик приготовился, но тут маждай вдруг вскрикнул, словно от боли, и подпрыгнул вверх, что было уж совсем непонятно. Он, приземлившись, выронил щит и копье, потом вдруг выгнулся дугой назад. Может, его кто-то подстрелил сзади, а Тутмос не видит стрелу? В этот миг, словно песок соткался в кулак, светло-соломенная туша ударила копьеносца и свалила его на землю. Шеду, отрядный пес, стоял над ним и рычал, капая слюной на лицо. Но тому уже, похоже, все было безразлично. Его колотило дрожью, руки сжимались в кулаки, ноги дергались, бороздя песок. Тутмос почувствовал себя тоже шеду* (бурдюк), но не собакой, а настоящим, когда его, предварительно выдавив воздух, скручивают в трубку, чтобы убрать подальше. И, кажется, даже потерял сознание.

Все случилось очень быстро. Лучники еще не успели выстрелить, а Хори и Тутмос уже свалили своих противников. Ноги вождя мелькнули над спиной Хори, и маджай, выбивая из легких дух, впечатался в свой собственный щит и Хори, сидя на нем и вывернув противнику руку, надежно его держал. Ушастик, по какой-то немыслимой загогулине обогнув командиров, не только не дал второму маджаю выстрелить, но, нелепо вращаясь и размахивая, как мотылек крыльями, своими детскими палицами, ухитрился его свалить. И кажется, наглухо, судя по тому, что тот лежал изломанной злым ребенком куклой. Но ничего не кончилось, все только начиналось. Сейчас и рисковый неджес, и его денщик как на ладони у лучников врага. Набрав полные легкие воздуха, Нехти крикнул:

— Лучники! Стрелять по лучникам! Быстро, как можно быстрее! Остальные — вперед! Пепи, спускай Шеду!

Выпустив как можно быстрее три стрелы и даже не глядя — попал или нет, главное — сбить хотя бы прицел врагу, Нехти и сам кинулся вниз. И едва не сломал себе шею, от удивления, увидев атаку одинокой овцы на стаю гиен. Или — барана. Он почти не сомневался, что лопоухий уже почти что мертв. Но — чудное дело, дротики пролетели почти вплотную, не задев отчаянного новобранца. Да и их выстрелы не пропали даром — и Тур, и Чехемау свои цели свалили насовсем. И он сам, похоже, не промахнулся. Возможно, кто-то еще из диких был ранен, но они все еще были опасны — луки и дротики могли собрать свою жатву среди нападающих. Однако одиночка, с воем несущийся в клубах песка и пыли в вихре двух порхающих вокруг него дубинок настолько поразил дикарей, что ни оставшиеся два лучника, ни воины с дротиками — никто не попал в него. А когда он с визгом влетел в их ряды, и вовсе сперва растерялись, и даже не попытались сразу, в самое свое золотое время, стрелять ни во вскочившего Хори, ни в нападающих на них с холма египтян. Наконец один из них опомнился, вырвав из колчана стрелу, выстрелил. Нехти, бежавший впереди, уклонился от ласточкой мелькнувшей у лица стрелы и погрозил ему кулаком. Смешно, но это словно и правда напугало маджая, и второй выстрел он нацелил в кого-то левей десятника, правда, судя по отсутствию криков — с тем же успехом. Но, видно, вид накатывающейся волны египтян испугал его, и он, развернувшись, кинулся наутек. Нехти даже покачал головой — ну как дети малые, даже прицел сбить не пытается, бежит себе по прямой, словно приглашая себя пристрелить! И верно, Тур, не оставивший свой лук, стал рядом с поверженным вождем диких негров и спокойно, почти не целясь, выпустил две стрелы. Одной пробил ногу, второй — правое плечо. Молодец! Пленный для допроса уже есть. Тур наклонился и поглядел на лежащих у его ног лучника и вождя диких. Заметив взгляд Нехти, отрицательно покачал головой. Плохо. Вождя стоило бы захватить. В этот самый миг Тутмос растянулся прямо перед вторым копьеносцем диких, а последний лучник едва не убил бегущего впереди всех (кроме Тутмоса) Хори. И, кажется ранил. Не понятно, насколько тяжело. Нехти почувствовал, как у него екнуло сердце. Он все же прикипел к мальчишке сердцем. Ругаясь, он рванулся вперед, Тур — тоже. Но Шеду на ходу обогнал всех, и кинулся на атакующего лопоухого Тутмоса копьеносца. Нехти показалось, что именно Шеду свалил негра того, и подивился, что тот даже не сопротивляется. Хори же прикончил лучника, ранившего его. Нехти же, увернувшись от дротика, снес палицей последнего. Пленные для допроса у них точно были, и он не церемонился. После чего он оглянулся. До драки успели добежать он сам, Пепи-гончар и Тур, остальные чуть подотстали. Нехти сперва знаками показал им добить чужих тяжелораненых, но, спохватившись, приказал связать всех годных к допросу. В этот миг его привлек заскуливший Шеду. Пес пятился, но не отходил все же от своей сучившей ногами добычи. Подойдя чуть ближе, Нехти с изумлением увидел кое-что у ноги маджая-копьеносца.

Хори, чертыхаясь на чем свет стоит, метнул свою дубинку в общую свалку, и кажется, даже попал в кого-то, оставалось надеяться, что не в Тутмоса. Подхватив копье маджая, он швырнул его в воина со щитом, который уже опомнился и вот-вот должен был проткнуть беснующегося Ушастика. Тот уже свалил своими ударами двоих с дротиками, но, похоже, его удача должна была закончиться. Щитоносец присел, успев заметить бросок. Копье его не задело, но и он на секунду отстал от Тутмоса. Хори, схватив уже свое копье, не раздумывая, ринулся вниз, в гущу схватки. А с холма, прыгая саранчой, неслись остальные воины отряда. И впереди, то ли ярясь, то ли радуясь нежданному веселью — Шеду.

Один из лучников врага, успев выстрелить два раза в мчащихся с холма египтян, вдруг повернулся и побежал во весь дух прочь, но убежать ему не удалось. Тур остановился на той самой площадке, где все началось, размеренно, как на учениях, всадил в него две стрелы. Последний из лучников едва не убил самого Хори, стрела, как показалось, летела прямо в грудь, и осознание того, что он не успевает, холодом облило спину юноши. Он пригнулся на бегу, чувствуя, что смертельно не успевает. Но по какой-то невероятной, невозможной случайности стрела прошла рядом с левым ухом, лишь разодрав глубокой царапиной трапециевидную мышцу и спину. Мстя за свой испуг, Хори с такой силой ударил лучника сверху копьем в живот, что пробил почти насквозь, и, выдергивая копье, вытащил с ним и клубок сизых кишок несчастного.

Ему некогда было переживать — Тутмос, споткнувшись об сваленного им же самим маджая, упал. И вновь проклятый щитоносец, вместо того, чтобы бежать или сдаваться, занес над ним свое копье. И ни Хори, ни, тем более, кто-то иной, не успевали... Щитоносец сделал приставной шажок и еще выше воздел копье, готовясь пришпилить Ушастика к земле, как вдруг издал дикий вопль и изогнулся дугой. Через секунду до него долетел Шеду и прыжком свалил на землю. Видно, Пепи дал ему команду захватить врага — пес не пытался ни вцепиться в горло, ни в руку дикому, он только стоял над ним, рычал и капал слюной.

Почти сразу набежали все остальные. Кто и как убил последнего негра, Хори не заметил. Он подошел к Тутмосу, лежащему в полном изумлении от самого себя и произошедшего с ним в куче убитых и раненных врагов, безуспешно пытаясь из них выбраться. Хори протянул ему руку и помог подняться, но Тутмос, похоже, мало что понимал. Он был весь перемазан кровью и присыпан песком. Понять, чья это кровь, было невозможно, добиться от него ответа, не ранен ли он — тоже. Ободранные стрелой спина и плечо саднили. Хори повернулся и крикнул:

— Все ли живы? Кто ранен и как? — он надеялся, что его верная опора, Нехти, уже все увидел, счел и понял. Но тот стоял и смотрел на щитоносца-негра с таким же удивлением, как и Шеду, который даже перестал рычать. Не смотря на то, что никто его не ранил, маджая того, он, похоже, собрался помирать. Его трясло мелкой дрожью и начало выгибать в дугу. Похоже, что десятник видел что-то, что не мог разглядеть Хори и понять пес. Хори подошел поближе, и Нехти показал ему, ткнув пальцем в то, что его удивило.

— Если вы с Ушастиком целы, то у нас даже раненых нет. И все благодаря ему, этому увальню лопоухому. Похоже, у Богомола открылся дар предвидения. И похоже, Тутмоса воистину взяла под свою руку богиня. Иначе я не могу понять, откуда он взялся тут зимой, в сезон спячки, да еще днем...

Теперь и Хори видел. Рядом с ногой пытавшегося убить Тутмоса негра, вцепившись в нее клешнями и задрав вверх стрекало, сидел крупный, почти черный соляной скорпион.

— Был у нас Богомол, а теперь будет и Селк* (скорпион).

Глава 8.

Ленивый мальчик Хори сейчас, наверное, с удовольствием бы устроился в тени и помечтал. Десятник Хори себе этого позволить не мог. К своему огромному сожалению. Он торопился поскорее все закончить, зная, что до вечера им еще нужно много сделать и пройти. Беспокоила судьба второго дозора, но как-то так, лениво мелькая в уголке сознания. Проклятые маджаи! Пусть сам бой и занял немного времени, но день полетел кувырком. Он всегда, с голозадого детства, не любил, когда планы нарушаются. Отец любил, смеясь, рассказывать историю, как в шестилетнем возрасте Хори искал затерявшуюся во дворе игрушку. Он разделил садик на участки и старательно, высунув от усердия язык и не пропуская ни одного листика, чтобы не заглянуть под него, ни одного камушка, чтобы не перевернуть, осматривал их один за другим. В самой середине осмотра очередного участка он вдруг увидел вожделенную игрушку прямо на пороге дома. И рассудительный ребенок заявил отцу: 'Вон она! Сейчас я тут все досмотрю и возьму ее!' Отца история страшно веселила, а он не мог понять — почему? Начатое нужно закончить, даже если нужда отпала. Иначе будет не по Маат, пропадет какая-то правильность мира.

Нехти важно и неторопливо, словно птица-секретарь, расхаживал между убитыми врагами и, еще больше увеличивая сходство с этой птицей, наклонялся к ним, рассматривал, иногда даже поворачивал их мертвые головы туда-сюда. Что-то рассматривал на их поясах и оружии, пару раз перевернул на спину или, наоборот, на живот, рассматривая инициационные шрамы, татуировки и просто шрамы. Зная десятника, Хори не сомневался — это важно и нужно. Поэтому, не отвлекая его, он сам занялся ранеными и пленными. Раненых оказалось четверо, включая его самого. У Тутмоса, на удивление, раны были несерьезные, царапины и ушибы, за исключением одной, довольно длинной и глубокой резаной на левом боку. Ничего особенного, но надо будет зашить и следить, чтобы не загноилась. Стрелу в ляжку получил Пепи-с-псом, тоже ничего опасного, на взгляд юноши: стрела прошла насквозь пробив даже не мышцу, а, практически, только кожк и подкожный жир, разве только чуть-чуть углубившись под ними, и сейчас, оттопыривая их валиком, темнела под кожей. Все же Хори велел Пепи лечь и ждать более опытного Нехти. Но вот тут-то и подстерегала опасность — только лишь раненый, кряхтя и стараясь не пошевелить древко стрелы, улегся на бок, как Шеду едва не зализал его до смерти. Четвертым, к огромному удивлению Хори, доказывая, что в бою опасность подстерегает даже самых лучших бойцов, был Чехемау. Шальная стрела, скорее всего, отклонившись от ветки куста акации, попала ему в левое предплечье, но тоже — по касательной, взрезав кожу и лишь едва застряв в мышце. Никакие жилы не были задеты и Чехемау, сохраняя безразличное лицо, уже выдернул стрелу, залил рану какой-то дурно пахнущей жидкой мазью и бинтовал ее. Что же до его собственной спины, то, как он не выкручивал голову, рассмотреть ее, конечно же, не удавалось.

Раненых маджаев было три. Или два — как считать. Лучник-бегун, которому Тур продырявил правое плечо и левое бедро. Тур, бесцеремонно, как из трупа, вытащил из него свои стрелы и притащил уже для допроса, даже не связывая. Вторым был один из сваленных Тутмосом. У него была сломана правая рука в запястье, ключица и несколько ребер и он от боли посерел, но для допроса годился. А вот с третьим... Третьим был сам Шаат, пернатый вождь. Хори старался взять его аккуратно, но дубинка Тутмоса, кажется, выбила из того и дух, и надежды на допрос. Он лежал, не приходя в себя, и временами дергал — то рукой, то ногой. Это крайне не понравилось Хори. Тем временем Нехти, закончив с последним врагом — это был тот самый, кого он тяжело, смертельно ранил, и десятник сперва его осмотрел, а потом дорезал, стараясь не испачкаться в крови — встал, вытер руки о юбку и пошел к Хори. Бесцеремонно развернув начальника, он, цокая языком, осмотрел рану, посмотрел, нет ли других, не замеченных в горячке, и сказал:

— Придется шить. Дня четыре этой рукой лучше не ворочать — швы могут разойтись.

Затем, так же бесцеремонно, обнял Хори. После чего, отойдя на шаг, официально уже поклонился:

— Поздравляю, командир, теперь уже — воистину командир. Поздравляю с первым задуманным, проведенным и выигранным боем. С боем, где врагов было больше, а нас — меньше! С боем, выигранным без потерь! — Нехти широко и тепло улыбнулся.

Хори почувствовал, что, не смотря на озабоченность и стреляющую боль в спине, широкая ухмылка расползается на его лице. Похвала была приятна, а от Нехти — вдвойне. Но — тот не был бы сам собой , если бы тут же не перешел к делам.

— Однако есть у нас дело, отец мой, которое нам нужно сделать быстро, — озабоченно сказал он и, словно подтверждая его слова, заныл, засвиристел черный коршун. Самая нетерпеливая из круживших в небе птиц, устав ждать, села на акацию на том самом холме, где они держали оборону, и снова засвиристела свою заунывную трель.

— Я тебя не пойму... Какое дело?

— Взгляни — есть ли хоть один мешок с пожитками и припасами, у негров тех? С чего они за нами увязались? С того, что Пепи и Неджех их выследили, а дикие маджаи выследили их. И у них приключился разговор, при котором убили одного негра и ранили другого. И где они? Я так думаю, что там же, где и пожитки их, негров тех. И там еще один или два сторожа. Чирей нужно выдавить весь. Нам надо немедля отправить туда всех целых... Да я думаю, и Чехемау тоже — взять тех, кто там остался, целыми и невредимыми.

— Сам тоже пойдешь?

— Нет. Раненых зашью. Тебя вот тоже. И поговорить надо. Сперва с пленными. Потом — нам с тобой. Интересно тут больно многое. Я не бог весть какой следопыт, но, сдается мне, отец мой, что это совсем не те негры, за которыми мы идем, нет, не те. Тогда что они тут делают? Почему набросились на нас? И вот, у вождя их было в поясе, — он протянул руку и показал Хори печатку-скарабея, — откуда она и зачем у страуса того? Он просто мятежник и добыл ее при бунте, он ее честно добыл? Или это знак? Эх, не вовремя его Тутмос по голове приласкал... Вот кого спрашивать надо было!

— Думаешь, не придет он в себя?

— Не знаю... Не больно-то он хорошо выглядит. Подождем до возвращения из лагеря негров тех. Не очухается — ну, что ж тут делать! Эй, ты, — это уже помятому Тутмосом маджаю, к которому они подошли, — сколько вас всего было в отряде?

— А какой мне смысл говорить тебе?

— А жить? Не хочешь?

— А мне все одно не жить, даже если ты и не тронешь, — пузыря кровью на губах, прохрипел тот.

— Я могу дать тебе умереть легко...

— Ничего... Помучаюсь...Больше чести будет у Львиноголового...

Нехти такой разговор, похоже, не обескуражил. Он присел рядом с лежащим, поглядел на небо. Затем, вновь обращаясь к раненому, рассудительно сказал:

— Похоже, ты и вправду воин великой чести и ждешь после смерти почестей в глазах Апедемака. Тогда скажи мне, как ты оказался вместе с теми, кто творил запрещенное им, кто навлек проклятье на свой род и голову?

— Не пойму я тебя, чужим служащего... Какое дело тебе до львиноголового? Лучше пить дай, если говорить хочешь...

— Эй, Пепи! — крикнул десятник Пепи-гончару, — принеси бурдюк с водой!

Хори пристроился неподалеку. Спину все больше дергало и жгло, но разговор был ему интересен.

— Я служу Нижним людям, это так. Но я чист в глазах богов. Мое имя Нехти. Из сообщества леопардов. Я думаю, ты слышал его.

— Вот ты кто... Ну, стыда в том, что ты победил, для нас нет... Я знаю о тебе, Нехти из леопардов...

— Тут ты ошибся. Он победил вас, — и десятник указал на Хори, — и я убедился, что боги ведут его. Особенно с учетом того, что мы преследуем преступников в их глазах.

Тут Пепи принес бурдюк, и Нехти помог раненому напиться. Попив, тот долго кашлял, а затем прохрипел:

— Ты дважды уже сказал о них, святотатцах тех. Я не пойму, о чем ты, и почему считаешь, что мы с ними связаны?

— Как назовешь ты тех, кто приводит в мир Проклятые души? Как назовешь тех, кто борется с ними? Меньше двух недель назад мы бились с ними, с Измененными, и победили шестерых. Это были еще не Большие демоны, но уже ушедшие далеко по дороге той. И мы победили, потеряв четверых. Но мы — победили! И это были не только Нижние люди и мы, на службе их. Там были посланцы от первых людей и круга старших, и мы были вместе, против зла этого. И сейчас ты можешь видеть: вон тот, с луком. Глянь на стрелы его. Это Тур, воин из западных людей колодца Ибхут. Он похож на служащего Нижним людям? И все же мы вместе, и нас ведет, как предсказано Кругом и решено, юноша этот. И вот — вы нападаете на нас. И, похоже, именно нас и ищите в пустыне. Все — из сообщества собаки. Все из пяти кланов. Но трое — из Воронов. А мы слышали, что кое-кто из них, забыв запрет богов, помогает ему, колдуну тому проклятому. Что скажешь, воин?

— Я — Кача. Я верю тебе. Нас пятнадцать. Нас собрали под руку Шаада, старшего. Он — воинский вождь, и приказ убить вас — его приказ.

— Сбор объявили старшие сообщества или колдуны?

— Колдуны. Я видел одного, когда пришла весть. И — в лагере раненый этим утром, погибший и с ними двое. Так вот один — это шаман-лекарь. Не из могучих, но все же знай это. Я сказал не из страха, а потому, что не хочу иметь с этой мерзостью ничего общего. Больше не скажу. Этого хватит, а другое лишит меня чести. И еще — ты дашь мне быструю смерть и мое тело склюют коршуны, но не тронут шакалы и гиены.

— Обещаю. Ты готов? Вот, возьми, — и десятник протянул Каче дротик и амулет с головой льва. Тот сначала, кривясь от боли, вытащил из-за пояса еще какой-то амулет, взял его и дротик в правую руку, а второй амулет — в левую. Затем вздохнул, что-то еле слышно прошептал и откинул голову. Нехти прошептал ему в ответ и бережно, даже с какой-то лаской полоснул его невесть откуда взявшимся обсидиановым лезвием по подставленной жилке на шее. Не обращая на брызнувшую кровь внимания, он сидел на корточках над Качей, покуда тот не затих, и что-то шептал ему, толи молитву, толи напутствие.

Хори уже понимал, что не о всем стоит спрашивать, и молчал. Второй пленный, видевший, но не слышавший разговор Нехти с Качей, в страхе смотрел то на него, то на Тура, не зная, кого больше бояться.

Нехти созвал отряд.

— В лагере негров тех остались трое, из них один — раненый. Еще один — шаман, поэтому и Тур, и Чехемау пойдут туда. Думаю я, они знают, как безбоязненно пленить шамана, — и он вопросительно посмотрел на маджаев. Тур коротко кивнул.

— Еще идут Пепи-который-еще-ходит и Неджех. Командир у всех — Тур, его слова — мои слова. Мы ждем вас тут. Всех, кроме шамана, можете убить. Главное — вы должны остаться целыми и невредимыми. Но лучше взять всех — потому что, если вы их всех перебьете, вам придется тащить их мешки самим. Там может быть важное, особенно у шамана и их вождя. Отправляйтесь!

Неджех вздохнул — он уже дважды проделал сегодня этот путь, и из них один раз бегом.

 
↓ Содержание ↓
 



Иные расы и виды существ 11 списков
Ангелы (Произведений: 91)
Оборотни (Произведений: 181)
Орки, гоблины, гномы, назгулы, тролли (Произведений: 41)
Эльфы, эльфы-полукровки, дроу (Произведений: 230)
Привидения, призраки, полтергейсты, духи (Произведений: 74)
Боги, полубоги, божественные сущности (Произведений: 165)
Вампиры (Произведений: 241)
Демоны (Произведений: 265)
Драконы (Произведений: 164)
Особенная раса, вид (созданные автором) (Произведений: 122)
Редкие расы (но не авторские) (Произведений: 107)
Профессии, занятия, стили жизни 8 списков
Внутренний мир человека. Мысли и жизнь 4 списка
Миры фэнтези и фантастики: каноны, апокрифы, смешение жанров 7 списков
О взаимоотношениях 7 списков
Герои 13 списков
Земля 6 списков
Альтернативная история (Произведений: 213)
Аномальные зоны (Произведений: 73)
Городские истории (Произведений: 306)
Исторические фантазии (Произведений: 98)
Постапокалиптика (Произведений: 104)
Стилизации и этнические мотивы (Произведений: 130)
Попадалово 5 списков
Противостояние 9 списков
О чувствах 3 списка
Следующее поколение 4 списка
Детское фэнтези (Произведений: 39)
Для самых маленьких (Произведений: 34)
О животных (Произведений: 48)
Поучительные сказки, притчи (Произведений: 82)
Закрыть
Закрыть
Закрыть
↑ Вверх