Дом всех тварей

Сперва Амти машинально упала на землю, пожалев что не взяла с собой пистолет, а потом услышала детский смех. Смеялась Маарни, и Амти пошла на этот звук.

Мескете и Маарни обнаружились довольно скоро. Они стояли на расстоянии около пяти метров от края разрытого котлована, где на нагромождении деревянных коробок стояли алюминиевые банки из-под газировки. Рядом валялись их собратья, которым еще только предстояло стать мишенями.

Маарни двумя руками держала пистолет, снаряженный глушителем, а Мескете говорила:

— Мушка и задний целик пистолета должны быть на одной линии.

— Мама, я не уверена, что это возможно.

— Возможно, пробуй.

Маарни выстрелила, и одна из банок отправилась в короткий и быстрый полет вниз.

— Да!

Маарни подпрыгнула от радости, но Мескете ее осадила. Она сказала:

— Нормально.

Амти принялась отряхивать платье.

— Мескете! — подала она голос, когда подошла достаточно близко, чтобы не кричать.

— Амти, — сказала Мескете, однако голос ее нельзя было назвать приветливым. — Мы тренируемся.

— Ты уверена, что здесь самое место, чтобы тренировать Маарни?

— Нет. Зато сейчас самое время.

— Я хотела задать это в качестве второго вопроса.

Мескете хмыкнула. Амти заметила, что Маарни держит пистолет очень хорошо, так, как Амти и Эли научились далеко не сразу.

— Она умница, — сказала Амти. Мескете хмыкнула. Амти знала, что Мескете злится на нее и считает ее предательницей. В конце концов, в определенном смысле Амти их бросила. Амти стала женой Шацара, этого Мескете ей простить не могла.

Впрочем, если бы не этот факт, вряд ли они все могли бы оставаться в Государстве сейчас. Их жизнь стала легче, из-за постыдной глупости Амти, совершенной тогда, в кабинете Шацара, но она стала легче. Мескете не могла этого отрицать. Она старалась не показывать, что злится. Как и любой другой вид лицемерия, это Мескете совсем не давалось.

— Как ты? — спросила Мескете. Маарни снесла выстрелом еще две банки. Амти похлопала ей, и Маарни, не оборачиваясь деловито сказала:

— Спасибо, тетя Амти!

Амти помолчала, прежде чем ответить Мескете. Наконец, выдавила:

— Нормально. Подала документы в университет.

— Глупо. Тебя не возьмут.

— Да. Наверное, — кивнула Амти, стараясь сохранять самообладание и не размышлять о том, как выхватить пистолет у Маарни и в кого выстрелить. Мескете насмешливо вскинула бровь, будто знала, о чем Амти думает, а может думала о том же самом.

— С Шаулом весь день сидит мой папа. Поэтому я решила заехать к Адрамауту. А потом поеду к Эли.

— Ее нужно проведать, — согласилась Мескете.

Когда Мескете услышала имя Шаула, она чуть заметно скривилась. Мескете считала, что ей стоило сделать аборт. Стоило пойти на что угодно, лишь бы не давать жизнь ребенку Шацара. Но Мескете как никто из остальных должна была понимать, что Шаул был и ребенком Амти тоже. У Мескете ведь была дочь, она должна была знать, как это.

Она не понимала.

— А как твои дела? — спросила Амти. Разговор был тяжелый, неповоротливый, и Амти была рада иногда отвлекаться на звук выстрелов Маарни и смотреть, как она ставит новые банки на место старых. Стрельба стала для дочери Мескете любимой игрой.

— В порядке, — ответила Мескете коротко. — Во Дворе ждут каких-то действий. Не знаю, что я могу им предложить.

— Все так глупо, — сказала Амти. — С самого начала.

— Это уж точно. Маарни! — окликнула Мескете. — Собирайся домой.

Маарни выстрелила еще раз и сдула воображаемый дым с пистолета. Жест, наверняка заимствованный из мультиков или боевиков, комично и страшно смотревшийся у семилетней девочки, которая стреляет из настоящего пистолета.

Маарни протянула пистолет Мескете и схватила ее за руку. Амти пошла чуть позади них. Мескете молчала все время, пока они шли домой. Амти чувствовала, что помимо ее злости за то, что Амти стала женой врага и матерью его сына, Мескете злится еще за что-то. Впрочем, это могла быть и не злость, просто какое-то тяжелое, сложное чувство, не дававшее Мескете покоя и обращенное именно на Амти.

Адрамаут открыл им дверь, Маарни тут же принялась взахлеб рассказывать о своих успехах. Амти молча прошла в прихожую, сняла туфли. Квартира была двухкомнатная, с капитальным ремонтом, совсем новая, но уже захламленная Адрамаутом и Маарни.

Амти прошла на кухню, и Адрамаут поставил чайник. Пока Адрамаут накладывал в ее тарелку жаренной картошки, Амти рассказывала ему о своих горестях в приемной комиссии.

— Конечно, — хмыкнул Адрамаут. — Признать, что мы можем делать что-то хорошее и пользоваться этим — пожалуйста. Признать, что мы не так уж отличаемся от них и можем делать все, что могут они — нет уж. Они тебя не заслуживают, малыш. Художнику незачем учиться.

— Это неправда.

— Не совсем правда, — хмыкнул Адрамаут. — Но ты достаточно даровита, чтобы стать талантливой самоучкой.

— Я не уверена, — вздохнула Амти.

— Не переживай раньше времени. Пусть рассмотрят твои работы. Если что, мы с тобой можем поговорить об этом на телевидении или радио.

— И толку? — спросила Амти. Адрамаут пожал плечами, потом сказал:

— Даже если не на нашем веку, то в далеком будущем благодаря одному кирпичику, заложенному нами, кто-то сможет жить в мире с собой. Понимаешь?

— Если честно, меня больше волнует мое настоящее, — сказала Амти, ковыряя вилкой жареную картошку.

— Разумеется, — кивнул Адрамаут. — Как Шаул?

— Хорошо. Если исключить все те разы, когда он пытался совершить самоубийство с помощью предметов простейшего быта и то, что он больно укусил меня за плечо.

Адрамаут засмеялся, потом задумчиво посмотрел куда-то в коридор. В коридоре расхаживала туда и обратно Мескете, может она что-то искала, а может отчего-то нервничала.

— Все хорошо? — спросила Амти. — Я имею в виду, с ней.

Адрамаут задумчиво нахмурился, потом помотал головой.

— Сложно сказать. Она нервная с утра. Но будь я царем Тьмы, думаю, вел бы себя примерно так же.

Адрамаут пододвинул к Амти чашку с горячим чаем, она принялась греть пальцы, хотя на улице было вовсе не холодно, руки у нее замерзли.

Амти ощущала, как куда-то глухо проваливается ее сердце, но так привыкла к смутному беспокойству, что не смогла определить его источник.

3 глава

Амти прижимала ее к письменному столу, за которым Эли абсолютно точно никогда и ничего не писала, Амти тесно прижималась к ней бедрами. Эли была податливая, еще она была холодная, нежная. Ее спина чуть выгнулась, когда Амти оглаживала внутреннюю сторону ее бедра под юбкой. Рефлекторным, но необычайно красивым движением Эли терлась об Амти, как кошка, скользила. Одной рукой Амти взяла ее за волосы, потянула так, что это должно было быть больно. Но Амти знала, Эли не чувствует боли. Вторая ее рука стягивала с Эли трусики, пальцы коснулись ее клитора, сначала едва ощутимо гладили, потом чуть надавили. Когда Амти проникла в нее, Эли была уже влажная, но там, внутри — она не жар, а обжигающий холод. Амти коснулась языком ее шеи, потом укусила, оставив отметку на ее белой коже. Эли отозвалась стоном на ее движения. Амти трахала ее грубо, чувствуя напряжение ее мышц, зовущее ее двигаться быстрее, в такт тому, как Эли прижималась к ней бедрами и подавалась назад. Амти, наконец, перестала тянуть ее за волосы, заставила ее чуть приподняться, скользнула рукой под ее лифчик, сжимая сосок. Эли отозвалась нетерпеливым хныканьем, и Амти сильнее вогнала в нее пальцы, удовлетворяя ее бессловесную просьбу.

— Тебе нравится? — прошептала Амти. — Ты хочешь еще, милая?

— Да! Да! Хочу! Давай, блин, быстрее!

— Слова-паразиты это антисексуально, Эли!

Они засмеялись почти одновременно, а потом Амти сильнее сжала ее грудь. Эли чуть повернула голову, но целоваться было неудобно, Амти едва коснулась губами ее губ, снова скользнула большим пальцем к клитору. Эли издала глухой вой, вряд ли Амти была так хороша в сексе, просто когда не чувствуешь ничего, кроме возбуждения и разрядки, все эмоции становятся невероятно яркими. Амти не знала, не могла понять, что это значит не чувствовать ни боли, ни вкуса, ни холода, ни тепла. Что это значило, чувствовать себя живой только во время секса.

Амти не дала ей кончить, потому что тогда все прошло бы слишком быстро. Амти хотела, чтобы Эли дольше чувствовала себя живой, настоящей. Дольше чувствовала себя Эли.

Заставив ее развернуться, Амти поцеловала ее, почувствовав ее холодный язык. Амти нравилось кусать ее губы, потому что она не реагировала на это, не пищала, не злилась. Амти было интересно, что будет, прокуси она ее кожу до крови.

Что польется вместо крови.

Амти потянула ее к кровати, не прекращая целовать. Она стянула с Эли сначала майку с логотипом какой-то модной рок-группы, в которых Амти совершенно не разбиралась, а потом и лифчик. Грудь у Эли была небольшая, с аккуратными сосками. Амти рисовала ее совершенно обнаженной для экзамена по графике. Ей невероятно нравились линии тела Эли — женственные, нежные. Нравились ее длинные ноги, острые коленки в синяках, нравилось в ней все. На секунду Амти остановилась, любуясь на нее. Ее темные волосы спадали на грудь, глаза горели, придавая ей первобытный, дикий вид. Но в ее теле не было ни кровинки, она была смертельно бледна.

Почти за два года Эли ни капельки не изменилась. Амти чуть-чуть выросла, у нее отросли волосы. Она менялась, она была живой. Эли осталась ровно такой же, какой Амти видела ее на маяке.

Она никогда не повзрослеет, не превратится из девочки в девушку, а потом в женщину.

Амти толкнула ее на кровать, принялась стягивать с нее юбку. Эли запрокинула длинные ноги, помогая ей, засмеялась. Сама Амти не раздевалась, может от нетерпения, а может от стыда.

Эли притянула ее к себе, цепляясь за длинные волосы, и поцеловала. Ткань платья Амти скользила по голой коже Эли, но Эли не чувствовала никакого дискомфорта, никакого удовольствия, не чувствовала ничего, кроме жадного голода возбуждения. Амти гладила ее тело, целовала ее кожу, спускаясь от шеи к груди, а потом к животу и ниже. Она с силой раздвинула Эли ноги, прошлась кончиками пальцев по внутренней стороне ее бедер. Эли застонала, призывно подавшись вперед.

Амти взяла ее за бедра, с силой вонзив в кожу ногти, а потом скользнула языком вокруг клитора, почувствовав дрожь тела Эли. Амти ласкала ее долго, не давая кончить, удерживая на самой грани.

В конце концов, ей хотелось продлить это ощущение для Эли, но больше того — для себя. Ей хотелось чувствовать ее, ласкать ее, трогать. Амти нравилось сдерживать свое возбуждение, нравилось ощущение собственной власти над Эли, нравилось, что Амти перед ней абсолютно одета, хотя внутри она была влажная и горячая. Злость от неудовлетворенного возбуждения только заставляла ее дольше сдерживать разрядку и для Эли. Когда она, наконец, дала Эли кончить, Амти, возбужденной до последнего предела, за которым только безумие, хватило всего лишь одного прикосновения к самой себе, чтобы кончить следом.

Амти навалилась на Эли, поцеловала ее. Один глаз Эли, живой и темный был открыт, другой, неживой и темный — закрыт. Она улыбалась, целуя Амти.

— Мне с тобой так хорошо, — прошептала Эли, а потом испортила все. — Ну, по крайней мере что-то вроде того советуют мне говорить глянцевые журналы.

— Глянцевые журналы советуют тебе спать с мужиками.

Эли снова засмеялась, ее переливистый смех казался намного холоднее, чем раньше. Но он был, а это казалось Амти главнее всего остального. Еще некоторое время Амти целовала ее, спускаясь все ниже, а потом долго лежала, прижавшись щекой к бедру Эли.

— Но мне правда хорошо.

— А мне за тебя страшно.

Эли задумчиво принялась гладить Амти по волосам. Амти не знала, почему Эли не чувствует ничего, кроме вожделения. Наверное, Мать Тьма выела в ней все, кроме самой сути, кроме того, что она представляла собой как Инкарни. В теле Эли не осталось ничего живого, кроме того, что и было в ней самым темным и тайным, ее сути.

— Как ты сейчас? — спросила Амти. Эли смотрела в потолок, выражение ее лица казалось безразличным, будто она видела что-то, что недоступно Амти, и больше ничто ее не волновало.

— Никак, — сказала Эли бесцветно. — Отстой, да? Нет. Я вижу вещи.

— Какие?

Эли снова засмеялась, на этот раз чужим, не своим смехом — далеким и колким, куда более женским, чем девчачьим.

— Этого никто знать не может, — ответила она. Амти приподнялась, потянулась к Эли, чтобы поцеловать ее в губы, но Эли поймала ее за подбородок.

— Нет, милая, не надо. Я устала от этой суеты.

Амти не совсем понимала, по какому принципу они меняются. Зато она быстро поняла, что Мать Тьма это тоже Эли. Не в полном смысле этого слова, но если бы она не была Эли, то не смогла бы говорить, двигаться, даже присутствовать здесь. Мать Тьма в теле Эли была определенным ее аспектом. Сложись их судьба немного по-другому, в теле Амти она, вероятно, была бы совсем другой. Амти просто стала бы другим воплощением богини, потому как богиня бесконечна и многолика.

В той части Матери Тьмы, которую сумела принять Эли была экзальтированная женственность, красота и нежное, мучительное спокойствие. Эли посмотрела на нее, ее затуманенный темнотой глаз казался Амти жутким, она не могла привыкнуть к нему. Эли провела пальцем по ее губам, сказала:

— Ты переживаешь. Не надо. Ты хочешь ей смерти?

— Нет, я люблю ее.

— Это значит, что ты хочешь ей смерти, — задумчиво повторила она. — Я создавала вас такими. Я знаю.

Эли коснулась ее губ, Мать Тьма ее поцеловала. Поцелуй вышел совсем другим, холодным, как океан в легких, болезненным. Ее целовала богиня.

Мать Тьма была заперта внутри Эли, Эли не могла умереть, а Мать Тьма не могла ее покинуть. Амти знала, что это лишь часть богини. Вроде как если отрезать от червя кусок, через некоторое время он сам станет полноценным червем. Мать Тьма в Эли была частью Великой Матери, ею, но еще она была частью, сформировавшейся внутри Эли и из Эли.

Оттого Амти любила ее тоже.

— Мы вернемся к этому разговору позже, — сказала Эли. — Я устала. Мне не нравится чувствовать слишком много. Мне нравится твоя любовь, но она утомительна.

За первые три месяца с момента своего превращения Эли пыталась покончить с собой семь раз. Она прыгала с крыши, травилась таблетками, пыталась повеситься, пила жидкость для очистки труб, резала вены и всеми прочими средства старалась прервать свое существование. И всякий раз у нее ничего не получалось. Всякий раз Эли была все так же мертва, как и перед шагом с крыши или горстью таблеток.

Она не могла умереть. Мать Тьма в ней хотела освободиться, но не сумела. Эли чувствовала себя подавленной, ей все надоело, и она ничего не чувствовала.

А Амти не знала, как ей помочь. Тогда, как и сейчас, она совершенно не понимала, что происходит с Эли.

Амти встала с кровати, посмотрела на Эли, та, абсолютно не стесняясь своей наготы, лежала на старых простынях. Ее животная, женская привлекательность возбуждала Амти, но она же всегда заставляла Амти завидовать Эли. В ней была уверенность в собственной красоте, хищность, сила, все то, чего не было у Амти. Повинуясь неожиданному порыву, Амти перехватила Эли за щиколотку, и так податливо приподняла ногу. Амти коснулась губами косточки на ее щиколотке.