Белая (общий файл)

Ее первая пара мокасин вышла неудачной. Индианка с усмешкой показала ей на шестилетнюю девочку, давая понять, что эта малышка сошьет мокасины лучше, чем она, взрослая девица.

— Ну, разумеется, кожи... — презрительно повторяла Белая с отвращением распарывая швы на своей неудачной работе. — И это все, что ты знаешь в жизни. Ты ведь ничего другого не носила кроме этих вонючих кож? Кружева, муар, атлас, бархат, фай, грогрен, шелк... Тебе ведь это ни о чем не говорит? Но нет, тебе подавай кожи, — и она сердито дернула нитку из тонкой бизоньей жилы, разрывая ее. — Ты даже не хочешь сказать, как шить эти нелепые шлепы, а я бы тебе рассказала, как делать шляпку. Например, розовую тюлевую шляпку-капот, всю усеянную цветами из белого жэ, нашитыми на тулье, чьи поля будут покрыты кружевом и окаймлены короткой бахромой, а сбоку был бы пуф белоснежных завитых перьев. А может, тебе бы пошла шляпка довольно большой формы с тульей из скомканного тюля, оканчивающейся длинным вуалем?

Индианка с удивлением слушала Белую, которая впервые говорила с ней. Она слушала как возвышается ее голос, меняется тон, едва сдерживаясь, что бы не перейти на крик. Щеки Белой пылали, и она едва ли осознавала, что в ярости рвала нитки, которые индианка вытягивала и сушила три дня кряду.

— Но тебе подавай шкуры, а не шляпки! Я теперь тоже ношу шкуры, как ты и напоминаю себе шелудивую собаку, копающуюся в куче отбросов! — выкрикнула девушка, швырнув кожи на землю и впервые за время своего пребывания у сиу, расплакавшись.

Индианка ничего не сказала. Она поняла, что со слезами бледнолицей выходит черная болезнь, все это время терзавшая ее. Встав, она подошла к шкурам, с таким презрением отброшенными бледнолицей и, подняв, с невозмутимым видом положила перед Белой, жестом приказав сшивать их.

— Больше никто здесь не увидит моих слез, — всхлипывая проговорила Белая, вытерла мокрые щеки и взялась за шитье, низко склонившись над ним.

Но никто не мог помешать ей, уноситься мыслями туда, куда рвалась она всем сердцем. Никто. Никакая работа не могла отвлечь ее от драгоценных воспоминаний. Она словно существовала в двух мирах. Ее тело, облаченное в грубые одежды из кож, находилось в жаркой пыльной степи, а душа в доме, где она счастливо росла вместе с братом. Иногда, приходя в себя, вынужденная вернуться в жестокую реальность, она начинала подозревать, что просто напросто сошла с ума. Когда ей приходилось взрыхлять землю какой-то палкой, выковыривая из нее дикую репу, ей вспоминались музыкальные вечера и неизменно аккомпанировавший ей мистер Ровир. А глядя в темное жесткое лицо индианки, учившей ее нарезать полосками сырое мясо и развешивать на перекладинах, чтобы оно провялилось на солнце, ей почему-то виделось лицо мисс Бюве ее гувернантки, с кроткими глазами, жидкими рыжими кудряшками, которые она каждую ночь накручивала на папильотки, и тощей фигурой. Рассыпая для просушки молодые побеги трав по шкуре, она думала о театре, тяжелом занавесе сцены и огнях рампы. От работы болело все тело, особенно от таскания воды в кожаном ведре. Ночью ворочаясь на шкурах, расстеленных на земле, когда старалась устроить на них свое тело в котором ныла каждая косточка, она тосковала о своей постели со взбитой периной и накрахмаленными простынями.

В тот день, когда она с утра мездрила шкуру, занятие тяжелое и препротивное, в лагерь, поднимая пыль, с безумными пронзительными воплями, влетели Равнинные Волки, вернувшиеся после очередного набега. У Белой зарябило в глазах от их раскрашенных тел и ярких перьев. К ним, со всех сторон, с ликующими выкриками бежали соплеменники. Белую от страха взяла оторопь и желание куда-нибудь спрятаться. Слишком свежо было воспоминание о нападение на фургоны, когда ее, смертельно раненую, захватили в плен. Тем временем, воины спихивали на землю тюки с награбленным добром и аккуратно передавали мужчинам винчестеры и карабины. Белая смотрела на все это, с горечью понимая, что вырезан очередной обоз, у каждого вернувшегося воина, на поясе висели окровавленные скальпы. Привезли воины и тело одного из своих. К нему кинулось несколько женщин, подхватив его, они уложили погибшего на землю и начали пронзительно кричать и выть над ним, кидая себе в лицо пригоршни пыли, рвя на голове волосы, царапая щеки. А рядом, с гомоном и криками, растаскивали по палаткам тюки с награбленным тряпьем. Когда небольшая площадь перед типи Бурого Медведя в центре лагеря, опустело, Белая подошла к валявшимся на земле ботикам, которые не налезли на ногу ни одной женщине в стойбище, а если и налезли, то такая счастливица просто посчитала их неудобными. Рядом с ними, грязной тряпкой, лежала втоптана в пыль юбка, линялая настолько, что потеряла свой первоначальный цвет. Драная, перепачканная кровью, она не прельстила ни одну дикарку. В нерешительности постояв над ними, Белая, оглядевшись, быстро подняла вещи, а когда выпрямилась, увидела Осенний Лист и Широкое Крыло. Она смотрела на них, ожидая, что вот сейчас они с гневными криками заставят ее бросить ненужные никому тряпье обратно на землю. Но молодой человек с равнодушным видом отвернулся, а девушка едва заметно кивнула, и Белая, прижимая вещи к себе, бросилась к своему типи. Доставшиеся ей пожитки, она восприняла, как знак свыше. Помоги, Господи! Но сейчас ей было не до щепетильности. Да, она взяла одежду убитой, опустившись до сиу, этих грязных убийц и воров, раскапывающие могилы белых солдат, чтобы взять одеяла в которых они были завернуты. Спрятав ботики в типи под ворохом шкур, Белая пошла к ручью отстирывать юбку.

Вечером лагерь бурлил, индейцы устроили пир. Вокруг большого костра, под мерный бой барабанов, танцевали женщины со скальпами в поднятых руках. Белая со стороны смотрела на этот отвратительный танец смерти и ликующих дикарей, не скрывая омерзения. От круга стоящих возле костра индейцев вдруг отошел Когтистая Лапа, и быстрым шагом направился к ней, на ходу доставая нож для скальпирования. Его намерения были так недвусмысленны и не прикрыты, что Белая, понимая, что должна бежать, от ужаса застыла на месте. Подойдя к ней, Когтистая Лапа схватил ее за волосы и, откинув ее голову назад, занес над нею нож. Белая не кричала, не звала на помощь, это было бесполезно, бой барабанов и визгливое протяжное пение индейских женщин, заглушал все звуки, только смотрела ему в лицо. Он замахнулся и одним движением отсек прядь волос, ровно столько сколько намотал себе на руку. Потом подняв руку, сжимая в ней белокурую прядь, издал ликующий крик и присоединился к танцующим победно потрясая ею. Закусив губу, чтобы не разреветься от пережитого ужаса, Белая развернулась и ушла в типи. Ее хозяйка тоже танцевала со скальпами, а потому в палатке никого не было, только доносился мерный бой барабанов, выкрики и пение беснующихся индейцев. А Белая задумчиво рассматривала развешанные по стенам дубинки с каменными наконечниками, широкий нож в кожаных ножнах расшитый иглами дикобраза, томагавк со свисающими с рукоятки перьями и скальпы, причем светловолосых было намного больше чем черноволосых. В типи проскользнула возбужденная, опьяненная весельем индианка. Она бережно развесила новые кровавые трофеи с которыми только что танцевала, пополнив ими свою коллекцию, потом дала знак Белой, чтобы та разогрела на костре куски мяса, что она принесла с собой. Хения ввалился в типи усталый и угрюмый. Индианка подала ему кожаную полость и он, по-видимому, ушел на реку, потому что вернулся, завернувшись в нее, с мокрыми волосами и без военной раскраски. Когда он сел возле костра, индианка с благоговением подала ему миску с прожаренным мясом с гордостью и любовью, глядя на него. Пока он ел, Белая из своего угла, в который забилась, штопая и ушивая приобретенную юбку, неприязненно и настороженно посматривала на него. Если индейцы казались ей какой-то карикатурой на весь род мужской, то об этом дикаре сказать такое она бы не посмела. Даже с длинными, распущенными до поясницы волосами, с бирюзовыми серьгами в ушах, с кучей браслетов на предплечьях и ожерелий на крепкой шее, этот индеец с каменным выражением лица, выглядел очень опасным. Но главное, если на других краснокожих вся эта безвкусная мишура смотрелась пошло и смешно, то на нем, все это потрясающее сочетание свирепости и любви к ярким украшениям, вообще не замечалось, точнее, выглядело, как и должное. Он же вообще не замечал ее. Нет, он не делала вид, что ее, как будто, нет. Белая бы сразу почувствовала подобную фальшь, и перепугалась бы еще больше. Для него, она действительно не существовала, и Белая сжавшись, почувствовала, что так оно и есть, и лучше пусть будет так, потому что ее пугала и настораживала его сдерживаемая дикая сила. Индеец выбирал из миски куски мяса, стряхивал с них капли сочащегося жира и отправлял в рот. Поев, он вытер руки о шкуру на которой сидел и отправился спать. Растянувшись на циновке, прикрыл глаза сгибом локтя. Напряжение, все это время не оставлявшее Белую, ушло и она вздохнула свободно, поняв, что индеец заснул. Спал он бесшумно, без храпа, а Белая штопала юбку той несчастной, которую возможно, без всякой жалости, убил этот дикарь. Встав на следующее утро она с облегчением увидела, что вождя в типи нет, как и его матери, а когда вышла наружу, то поняла, что лагерь снимается с места. Палатки вокруг разбирались, и ее хозяйка, уже складывала на волокуши мешки с немудреной утварью. Рядом стояла, ничем не нагруженная лошадь. Белая вместе с индианкой принялась разбирать типи, следуя ее указаниям, которые та отдавала жестами. Они развязали все веревки, привязывающие кожаный полог, что служил стенами типи, к колышкам у самой земли. Стащили его с опорных жердей и Белая порядком повозилась, что бы сдернуть тяжелую полость с шеста с отверстием для дымового клапана. Сами жерди, длинные и увесистые, они с индианкой повалили на землю, развязав там, где они были связаны вместе ремнями, что являлись верхушкой типи потом уложив рядышком и просунув кожаные ремни в нижнее отверстие каждой из них, привязали к подпруге лошади, одну над другой, оставив концы свободно волочиться по земле. Тесемки, ремни и деревянные шпильки, скрепляющие полог, были собраны и аккуратно уложены в отдельный мешочек.

Мужчины и мальчишки сгоняли в табуны лошадей. Мимо прошел, грубо размалеванный в желтые и голубые цвета, старик в головном уборе из облезлых перьев. Он, что-то монотонно выкрикивая, размахивал жезлом с каменным навершием. Сразу после этого лагерь тронулся с места, сохраняя строй и порядок за которым следили всадники, разъезжающие вдоль всей вереницы. В голове колонны ехали конные, позади тянулся обоз волокуш, дальше тащились пешие: старики, дети, женщины. Поодаль следовали табуны лошадей, которые перегоняли их владельцы. Хозяйка Белой ехали впереди на пони с портфлешами перекинутыми через седло. В них она бережно уложила военные трофеи и священные атрибуты вождя. Сама Белая шагала позади обоза с мешком за плечами, тихо радуясь, что незаметно засунула туда ботики, завернутые в юбку. Рядом шли женщины и старики, чья бедность не позволяла иметь им лишнюю лошадь. Туда, сюда сновала неугомонная детвора, для которой любое расстояние было нипочем. Белая шла оглядывая однообразие прерии, вспоминая, что никогда так много и долго не ходила. Она теперь была вроде вьючного животного, а ведь когда-то ее ножки знали только изящную обувь и передвигалась она в рессорном экипаже. Вообще-то, она уже начинала привыкать к жизни без привычных удобств, без комфорта, минимум которого, сама обеспечивала себе как могла. Мимо проехала Осенний Лист и Белая подумала, что уже начинает различать лица этого чуждого ей народа. Во всяком случае, они уже не казались ей, как прежде, одинаковыми. Пожалуй, Осенний Лист была единственной к которой Белая невольно испытывала, что-то вроде симпатии. Приветливая улыбка этой девушки всегда подбадривала ее. К тому же у Белой было достаточно времени, чтобы заметить, что участь индианок не легче ее участи, участи пленницы и рабыни. Они выполняли такую же тяжелую работу и всегда молча следовать за своими немногословными мужьями. Но Осенний Лист была счастлива, готовясь стать женой Широкого Крыла, не понимая, что обрекает себя на жалкую долю, потому что другой не знала. Ей некуда было сбегать как Белой. Саму Белую, благодарению Господа, больше никто не обижал, видимо сказывалось то, что она стала собственностью вождя.

Сиу вошли в лесную полосу, и вереницу людей окутала блаженная тень. Воздух приятно пах молодыми листьями и хвоей. Впереди выкрикнули команду, вдоль обоза промчались воины, как эхо подхватившие ее, донося до тех, кто шел позади. Вереница остановилась. Перво-наперво, утомленные люди начали распрягать лошадей, пуская их пастись в стороне под присмотром подростков. Женщины тащившие на себе поклажу, в том числе и Белая, со вздохами облегчения, освободились от нее, скинув на землю и принялись разводить костры, чтобы заняться стряпней. Тем временем мужчины, что весь путь проделали на конях, а в руках тех кто шел пешком если были не луки со стрелами, то ружье, усевшись в кружок раскуривали трубки, что-то обсуждая. Белая отправилась к реке, чтобы принести в кожаном ведре воды, нечаянно спугнув на берегу отчаянно флиртующую парочку. Вдвоем с хозяйкой, они управились со стряпней. Теперь Белая понимала, почему у этих дикарей было принято многоженство. Вовсе не из-за того, что их мужчины настолько развратны и темпераментны, что им не хватает одной жены, а из-за того, что бы женщинам было легче справляться с нелегкой работой, которую мужчины полностью взвалили на них. Те семьи в чьем типи хозяин имел две жены и хотя бы одну дочь, управились намного быстрее, теперь отдыхали возле костра, подкрепляя свои силы. Вода в котелке только начала закипать, когда из лесу примчались мальчишки, знаками показывая, что они там что-то нашли. Несколько мужчин вооруженные луками и стрелами двинулись за ними. И теперь, хлопотавшие у костров, женщины с любопытством посматривали в сторону, куда удалились охотники. Сидевшим обособленно мужчинам, как будто и дела до этого не было. Ждать пришлось недолго. Вскоре, ушедшие в лес, появились, неся привязанную к шесту серебристую кошку. Пума. Белая впервые видела столь прекрасное животное. Сваренное в котелке мясо, хозяйка Белой отнесла к мужчинам, а когда вернулась жестом разрешила Белой поесть, и устроившись напротив, поела сама. Такие молчаливые трапезы уже стали привычны между ними, но когда к их костерку подходили другие женщины, хозяйка Белой охотно болтала с ними. Судя по их возбужденной жестикуляции и радостным возгласам, все стремились поскорее попасть к конечной цели пути. И вот знакомый голос глашатая выкрикнул конец привала, и мужчины терпеливо ожидали, когда женщины закончат сборы, участие в которых самих мужчин состояло лишь в том, что они привели пасущихся коней и впрягли их в волокуши. У Белой со всем этим ловко управилась сама хозяйка, пока Белая собирала мыла и прятала котелок в мешок, потом поддерживала волокуши, пока индианка закрепляла их на упряжи. Тронулись в путь и Белая снова ломала голову, как ей быть. Индейцы обходились без седел, а она не умела даже толком сидеть на лошади, и без седла ей было никак не обойтись. Для побега идеально подходил конь, на нем, даже ее, нелегко было бы догнать. Но кони были у воинов, в частности у Равнинных Волков и они так дорожили ими, что не задумываясь могли убить за кражу одного из них, и разумеется, никогда не оставляли их под седлом. Пони были намного удобнее, с них легко можно соскакивать и забираться, но только на пони далеко не уедешь и от погони не ускачешь. Вообще лошадь для индейца была всем. Она являлась мерой его богатства и достатка. Увести у индейца лошадь все равно, что украсть у белого кошелек с деньгами. И укради она коня, ее уже точно не пощадят, а так подмывало увести его непременно у Когтистой Лапы.