Белая (общий файл)

Пролог

В резервации Форт Бертольд Северная Дакота умирала белая женщина. В добротном бревенчатом доме собрались ее дети, внуки и те, кого она когда-то учила, а потом учила их детей и их внуков. Возле нее стоял патер, принявший последнюю исповедь умирающей, исповедь человека не сожалевшего ни о чем, не отрекающейся ни от одной минуты своей необычной жизни. Она не желала предавать ни свое горе, ни своих ошибок, ни даже своих врагов, которыми жизнь одарила ее в полной мере. Были трудные дни, дни лишений, дни, когда она умирала от ран, голода и тоски... ах, сколько раз ей приходилось умирать, но смерть все не желала забирать ее, обходя стороной. Она познала как глубокое горе, так и незабываемое счастье, верную дружбу и слепую вражду. Она знала нищету, знала и беспечную жизнь в роскоши. Все было. Но через весь ее нелегкий жизненный путь светила яркая звезда большой любви, что сияла ей и сейчас в минуты смерти. И женщина улыбалась тихой светлой улыбкой, видя ее отблеск в лицах своих детей и внуков.

Сдержанный, успешный мужчина в дорогом костюме, что сидел у ее постели, держа умирающую за бледную сухую руку — ее сын. Как же он похож на свою мать. Осенний Лист и Широкое Крыло могли бы гордиться им. А ее дочь... еще такая прекрасная в дни своей уходящей молодости. А внуки... Их черты напоминают того, кто так дорог ей и кто давно ушел за далекий предел, откуда нет возврата. Скоро, скоро она встретиться с теми, кого никогда не забывала, и к кому всегда стремилось ее сердце. Они ждут ее... Скоро... Но ведь и здесь она оставляет тех, кого любит, чья тихая скорбь и тоска не отпускает ее. Она с бесконечной любовью смотрела на дорогие ей лица... Что ж, они уже давно могли обходиться без нее, а она душой рвалась к тем, кто оставил ее одну с опустевшим сердцем, но с душой полной верой и любви. Для нее они не умерли, и память о них всегда поддерживала ее в трудные минуты одиночества. Сын видел, что она торопилась, понимала это и дочь, их тоска и боль вечной разлуки сдерживали ее порыв, не отпускали. Неразумные. Она всегда будет с ними до тех пор, пока они помнят ее.

Вдруг стоящие возле ее кровати расступились, давая дорогу старику настолько дряхлому, что его вели под руку его сын и внук. Кто-то поспешил пододвинуть к кровати стул, на который его осторожно усадили. Дряхлость и годы не пригнули спину этого индейца, и он сидел сохраняя горделивую осанку. Его темные глаза смотрели прямо на умирающую. На его плечах покрытых истертой фланелевой рубашкой лежали седые косы. При появлении старика, глаза умирающей зажглись огнем, словно жизнь снова начала возвращаться к ней. Он чуть шевельнул рукой и прежде чем заговорить, пожевал запавшим ртом. В комнате стояла почтительная тишина. Никто не смел произнести ни слова. Эти двое прощались. Умирающая ждала, смотря на старика с тихой грустью. Ее кожа была почти прозрачной, светлые глаза кротки и мудры, улыбка ласковой и понимающей.

— Уходишь... — собравшись с силами, проговорил старик.

Его лицо с глубокими морщинами не дрогнуло, и не понятно было сожалеет он о том, что эта женщина умирает или просто констатирует печальный факт.

— Ухожу... — прошептала старая женщина. — Великий Дух позвал меня...

— Да, — склонил голову старик. — Но прежде чем ты ответишь на Его зов, вспомни день, когда я убил тебя.

Умирающая закрыла глаза. Да... именно с того дня началась ее жизнь.

Часть 1

Меня не интересует где, что и с кем ты изучал. Я хочу знать, что поддерживает тебя изнутри, когда все вокруг рушиться.

Вождь племени Ория.

Обоз фургонов был уже недалеко от форта, в каких-то жалких три мили, когда на него с дикими воем напали сиу. Фургоны не успели развернуться и встать кругом. Белые, поверившие было, что им несказанно повезло добраться до форта целыми и невредимыми, открыли беспорядочную стрельбу, прикрывая всадника ускакавшего в форт за подмогой, но верткие краснокожие ускользали от нервных выстрелов их ружей, прячась за лошадьми. Перекидывая свое тело с одного бока лошади на другой, они умудрялись из-за шей своих скакунов обстреливать обоз. Гибли растерявшиеся обозники, что не успели найти укрытие, тогда как у индейцев падали только лошади. Но и лишившись их, краснокожие умудрялись, обрезав упряжь, уводить фургонных лошадей. Осажденные еще отстреливались, надеясь на помощь из форта, когда вдоль фургонов проскакал краснокожий, в своей устрашающей раскраске похожий на дух смерти. За собой он волочил тело убитого гонца посланного за подмогой. Теперь, упавшие духом осажденные, отчаянно защищались уже из страха плена у краснокожих. А он означал, что умирать они будут долго и мучительно и это придавало обреченным упорство, но стрельба становилась все реже, пока не утихла совсем.

И вот когда на прерию упали длинные вечерние тени, раздались пронзительные ликующие вопли, ставшие завершением этой неравной короткой стычки. Сиу ликовали. Они захватили обоз с продовольствием для солдат форта, а все его сопровождение перебили. И сейчас индейцы ходили среди убитых, и, склоняясь к ним, собирали свои законные трофеи, с восторженными криками поднимая и потрясая над собой окровавленными скальпами. Откидывая пологи повозок, забирались внутрь и, осматривая доставшиеся им вещи, решали, что забрать с собой, а что бросить здесь за ненадобностью.

Ярко багровое солнце создавало резкие тени на коричневой земле прерии, на которой высыхала кровь убитых, да лежали перевернутые фургоны с разодранными, утыканными стрелами пологами. Вождь военного отряда, чье тело покрывала зловещая черная краска, а голову венчала пышная корона из перьев, прошел вдоль отбитого обоза, точнее того что от него осталось, и показал шедшим рядом с ним двум воинам на откатившийся в сторону фургон. Никто из индейцев, увлекшихся грабежом повозок, что стояли впереди, пока что не добрался до него. Воины подошли к нему и один из них уже готов был откинуть полог, когда почувствовал зов опасности. Это был едва уловимый зов. Он пах, как только что распустившийся весенний цветок прерий, нежно и сладко. Откуда мог появиться подобный запах в сухой осенней степи? Это мимолетное сомнение, переросшее в настороженность, спасло индейца. Он отшатнулся за какой-то миг до выстрела и когда рядом с его головой вжикнула пуля, содрав кожу со лба, его стоящий позади товарищ, метнул нож в темный проем фургона. Оттуда донесся болезненный стон. Метнувший нож, кошкой прыгнул внутрь, схватил поверженного врага и вышвырнул его наружу, спрыгнув вслед за ним. Индеец, зажимавший рану на лбу, вытер кровь, заливавшую глаза, чтобы рассмотреть врага. На земле безвольно раскинув руки, разметав в пыли длинные волосы, лежала молодая женщина. Из ее груди торчала рукоять ножа, темный шелк платья вокруг него набух от крови. Индейцы встали над нею. Краснокожий, зажимавший кровоточащую рану на лбу, наблюдал за тем, как второй наклонился за своим ножом и вдруг жестом остановил его, запретив трогать нож, иначе женщина умрет. Тот удивился: зачем им белая женщина? Они заспорили.

А ей уже не было никакого дела до своей судьбы. Для нее все было решено. Широко раскрытыми глазами смотрела она в небо, не видя его, и только беспрестанный мелкий кашель сотрясал ее грудь. Из угла рта потекла струйка крови. Отходя в мир иной, она различила склонившиеся над нею фигуры посланцев преисподни, готовых утащить ее за собой в ад. Но появился третий в ярких одеждах со светлым ореолом вокруг головы и отогнал их. Через какое-то время чнувшись, она припомнив все, очень удивилась, что еще жива и долго рассматривала полог из шкур растянутых над нею, и на дыру в потолке через которую лился рассеянный дневной свет, не понимая зачем в потолке дыра... Что за нелепость... Эта дыра собирала вокруг себя обрывки ее мыслей, не давая отвлечься ни на что другое, словно мелководье суетливую стайку мальков, которых пугали темные глубины. Но почему дыра в потолке и наклонившиеся стены, готовые упасть на нее? Где она и почему жива? Теплый воздух пах пылью, кожами и травами. Приятный полумрак щадил глаза. Она разглядывала висящие над нею пучки сухих ломких трав, заячьи шкурки, птичьи кости нанизанные на шнуры, заплетенные косы, свисающие с обрезков кожи, связки бус из игл дикобраза и цветных камешков, и не знала, что обо всем этом даже думать. Почему-то увиденное не столько тревожило, сколько забавляло ее. Но поскольку она так и не смогла объяснить себе, чтобы все это значила, то просто подняла руку и посмотрела на свою ладонь, уверяя себя в реальности окружающего. От этого незначительного движения ее резануло болью, что разлилась откуда-то слева. Словно недоброе безжалостное существо, боль ожила и принялось терзать ее тело. Через минуту другую девушка почувствовала себя вымотанной в борьбе с ней и ослабев, провалилась в сон. А когда снова вынырнула из забытьи, то уже бодрствовала дольше, осознавая сильную потребность ответить на вопросы тут же атаковавшие ее встревоженный ум.

К ней склонилось темное лицо какого-то старика и девушка сильнее сжала край шкуры которой была укрыта, съежившись под ней. Что ему надо от нее? Кто этот старик? Откуда? Она его никогда прежде не видела и он какой-то... дикий. Его скуластое лицо с узкими щелками глаз, изрытое морщинами и грубое, пугало ее. Темное от загара, оно казалось почти черным, оттененное белыми седыми волосами, заплетенными в две косы и обмотанными какими-то грязными засаленными шкурками. На шее висело ожерелье из грубо сработанных бус, чьи облезлые шарики перемежались то ли с волчьими, то ли с собачьими клыками. Он поднес к ее губам деревянную чашу, что-то произнеся на незнакомом гортанном языке. Девушка испуганно сжала губы и отвернулась. Тогда он начал петь долго, нудно, с монотонными подвываниями, пока у его подопечной не разболелась голова, и она с неохотой поскорее выпила то, что он ей предлагал, только бы старик поскорее замолчал. Он довольно кивнул и она уснула.

Каждый день он склонялся над ней с этим отвратительным питьем и она пила отвар из горьких трав, покорно ела безвкусную грубую пищу, которую невозможно было разжевать. Давилась, но ела, потом снова засыпала. К старику приходили какие-то люди, чтобы посмотреть на белую пленницу и, стоя над нею, обсуждали ее на непонятном языке. Она закрывала глаза и отворачивалась к стене палатки. Ей не место здесь. Сколько она сможет продержаться? Она умирала от тоски по дому. Как вообще было возможно существовать в этой пыльной хлипкой палатке, в подобной нищете? Она украдкой поцеловала крестик, что висел у нее на шее, моля Господа даровать ей терпение и побыстрее окрепнуть. Она едва терпела ту вонь, что поднималась от котла в которой старик варил себе похлебку и благословляла бога, когда он делал это на улице. К тому же старик храпел ночами. В палатку заходили собаки, когда уходя, старик откидывал кожаный полог входа. Бесцеремонно заглядывали женщины, громко переговариваясь и смеясь. Она была у всех на виду, и это становилось невыносимым. Но она была слишком слаба, чтобы бежать именно сейчас, однако мысли о побеге не оставляли ее ни на минуту, они словно сверлили ее мозг. Оставаться здесь для нее казалось равносильно смерти. Все, что она видела вокруг было чужим, отвратительным, грязным и грубым. Она никогда не сможет принять этого. Это была не жизнь, а какое-то нелепое подобие ее. Эти дикари, не далеко ушедшие в своем развитие от своих первобытных предков, были настолько примитивны, что их удовлетворяла простота и грубость подобного существования. Тогда как их пленница выживала благодаря воспоминаниям о доме. Ночью в душном дымном типи под храп старика, она закрывала глаза и до мельчайших подробностей вспоминала свою комнату в Канзасе, любовно воспроизводя в памяти каждую деталь в ней. Открытое окно балкона, развевающаяся кисейная занавеска, столик покрытый белым лаком, в хрустальной вазе желтые тюльпаны. Трюмо с овальным зеркалом в бронзовой раме, флакон с любимыми духами и розовая баночка с пудрой, а в изящной китайской шкатулке лежит нитка крупного жемчуга. Прохладный ветер доносит из сада запах чайных роз. Но стоило ей открыть глаза и она видела перед собой прогибаемый ветром полог палатки, бряцающие птичьи кости и заплетенную в косу волосы скальпа. Тогда из ее глаз по вискам стекала горячая слеза. Она больше не может это выносить, ей не место здесь и если она собралась бежать, то делать это надо сейчас. Ветер доносил в палатку запахи опавших листьев и первых заморозков. Осень. Ей же казалось, что она провалялась здесь целую вечность. Бежать! Она попробовала поднять голову, которая тотчас пошла кругом, а рана отозвалась ноющей болью и стала тянуть. Неудивительно, что ей так плохо, в рану наверняка занесена грязь. Она видела, как старик каждый раз прикладывал к ней какую-то зеленую плесень и резко-пахнущую мазь больше похожую на грязь. Девушка снова погрузилась в сон.

Старик был доволен, пленница много спала и послушно ела похлебку из мяса. Он не очень церемонился с ней, тыкал корявым пальцем в рану и качал головой. Отводил ее к лохани в которую она справляла нужду и поддерживал за плечи, что-то бормоча и хихикая, потом снова отводил обратно. Эти походы к лохани изматывали девушку, и она понимала, что ей не удастся сбежать до холодов. Но о том, чтобы провести здесь еще и зиму было невозможно даже подумать, это было просто неприемлемо. Она не выдержит. Она ненавидела себя здесь. Ей казалось, что она покрыта панцирем грязи, а волосы стали жесткими словно пакля, к тому же голова нестерпимо чесалась. Хотелось воды, горячей ванны. Хотелось чаю, кофе, хотелось чистой батистовой сорочки и воздушного платья, а не грубой рубахи из потертой кожи в которой она лежала. Ей хотелось почувствовать свежесть белоснежных накрахмаленных простыней. Тяжелая шкура, которой она укрывалась, давила, под ней было душно, к тому же она воняла и у выздоравливающей возникло подозрение, что в ней полно блох, потому что тело ее иногда нестерпимо зудело. Она потеряла счет дням. Как-то старик склонился к ней не со своей всегдашней миской с мясным бульоном, а с алюминиевой кружкой. Девушка повернула голову на знакомый запах. Кофе? Он принес ей кофе? Она недоверчиво смотрела на старика, а он поднес кружку к ее губам и она жадно глотнула. Кофе оказался отвратительным, но девушка заплакала от счастья. Когда на следующей день ей очень захотелось к лохани, ни старика, ни лохани в палатке не оказалось. Она лежала глядя на открытый клапан типи через которое виднелось небо и собиралась с силами и духом, чтобы подняться. Какими бы отсталыми существами не были те, к кому она попала в плен, они все же не справляли нужду в своем жилище, хотя она не удивилась бы обратному. Она поднялась, добрела до выхода из палатки, откинула полог и выбралась наружу. Когда девушка выпрямилась, у нее закружилась голова, и она постояла немного с закрытыми глазами, приходя в себя и кутаясь в одеяло.

В пыли грызлись две облезлые худые собаки. Вокруг беспорядочно поставленных палаток, простиралась бесконечная пыльная степь, поросшая пуками жухлой и жесткой бизоньей травы. Сидевшая на корточках перед костерком индианка подняла на нее глаза от котла с густой похлебкой, от которой исходил густой мясной запах, с любопытством глядя на нее. У ног индианки лежала шкура только что ободранной собаки, чья голова валялась неподалеку. С ней увлеченно играл обросший нечесаный чумазый ребенок. Мимо прошел дикарь, ведя на веревке двух коней. На него даже смотреть было неприлично, так как на нем имелся всего лишь фартук прикрывавший нижнюю часть тела. Кожа дикаря влажно блестела, а с длинных волос стекала вода. Он не обратил на бледнолицую пленницу никакого внимания. Кони встряхивали влажными гривами. Пошатываясь, она побрела к чахлым кустам, чувствуя на себе пристальный взгляд индианки. Через какое-то время она вернулась обратно к своему типи. Забравшись в него, она легла на отведенное ей место и бездумно уставилась на кожаный полог палатки. Все, что случилось с ней, ее плен и ранение было просто отвратительно, все казалось так безнадежно, а от безысходности хотелось умереть. После того как она дошла тот десяток шагов до кустов, она страшно вымоталась, а степь вокруг не имела конца, если не считать ту не видимую полоску, где ее край смыкался с небом. Но и мысль, чтобы перезимовать в палатках дикарей, она брезгливо отбросила. Лучше погибнуть, попытавшись сбежать отсюда, чем влачить жалкое существование, презирая себя в этом убожестве с грязными аборигенами, лиц которых и различить-то невозможно. От отчаяния она тихо заплакала, потом пролежала весь следующий день, равнодушно глядя в полог. Старик ничего не замечая, сидел у очага, либо что-то бормоча себе под нос, либо дремал сном человека уставшего от жизни. Ей снова пришлось встать, чтобы выйти. От вонючего дыма трубки которую старик все время курил, у нее разболелась голова. Выбравшись из палатки, она увидела все ту же индианку, сидящую у костра, разговаривавшей с другой женщиной на плечах которой лежала кружевная шаль, некогда принадлежащая ей. Не прерывая разговора, обе вскользь посмотрели на бледнолицую, бредущую к кустам. Видно было, как пленницу шатает от слабости и, не смотря теплый осенний день, зябко кутавшуюся в дырявое одеяло.

Зайдя за кусты, девушка встала спиной к ненавистным палаткам, смотря на поросшие прохладным лесом далекие пологие холмы, и вдруг поняла, что должна бежать сейчас или никогда, и пошла от кустов и палаток лагеря сначала медленным, неуверенным шагом, ожидая, что ее вот-вот остановит грубый окрик. Отойдя на приличное расстояние, она подумала, что надо бы побежать, но страшно вымоталась даже от ходьбы, и потому просто упрямо брела дальше ни о чем не думая, переставляя ноги и радуясь, что уходит от плена все дальше. Лишь раз она вывернулась из забытьи, наткнувшись на нечто странное и, содрогнувшись, прошла мимо человеческих черепов выложенных в круг, обращенных глазницами друг на друга и на бизоний череп лежащий в центре этого круга смерти. Чьи это были черепа? Бледнолицых? Что с ними сделали краснокожие варвары? Если ее поймают, ее череп тоже пополнит этот зловещий круг. И она побежала, но через три шага выдохлась, чуть не упала и вынуждена была снова перейти на шаг.

Временами она словно проваливалась в беспамятство, чтобы вдруг очнувшись, обнаружить себя снова бредущей по степи под жарким полуденным солнцем. Хотелось пить, кружилась голова. Запнувшись, она упала и неизвестно сколько пролежала. Потом, собрав силы, уговаривая и ругая себя, поднялась, чувствуя жар исходящий от раскаленной земли и двинулась дальше с трудом волоча ноги. Она была уверена, что ушла далеко, потому что брела месяцы, годы, вечность. Ей казалось, что ее не найдут не только индейцы, а вообще ни одна живая душа, потому что она безнадежно заблудилась, плутая по степи бог знает сколько времени. Потом ее захлестнуло видение.

Полуденное солнце слепило глаза, езда на козлах фургона укачивала, как и болтовня торговца Яга Данига, что разъезжал по прерии, и свободно общался с индейцами.

— Ворюги эти краснокожие, каких поискать. Тащат все, уж поверьте. У моей Хэтчер ихние бабы шпильки из волос повытаскали да так, что она и не заметила покуда коса не упала и не распустилась. Все тащат, ничем не брезгуют. Останавливался я как-то у янктонов, так при мне скандал там разразился. Баба у одного индея возьми и уйди с другим. Обманутый муж, не будь дураком, догнал их, пристрелил обидчика и вернул жену. И она тут же ушла с другим. Нет чтоб плюнуть на нее и забыть, ясно, что баба пропащая. Так нет, муж вломился в палатку к очередному похитителю, когда тот был на охоте и увел жену, только вот не свою, а хозяина палатки. Что вы смеетесь, мисс, говорю вам нехристи, и законов у них против воровства нет, напротив у них это за доблесть почитается. Порядка не знают. А попрошайки такие, каких свет не видывал. Даришь им подарок, а они удивляются почему не получают все что ты везешь с собой, а как же торговать скажи на милость если все разбазаривать на них. С другой стороны попробуй откажи, они тебе сразу же томагавком полбу, вот и весь разговор. А барабаны у них, мисс... Так если присмотреться, то увидите, натянутую на них человеческую кожу... то-то, а вы думаете почему они снимают скальпы? Потому что верят, что если постучать по такому вот магическому барабану, то им откроется будущее. Знаете, что эти нехристи хотят видеть? Ни много ни мало, где проходят бизоны и численность вражеских отрядов, что рыскают вокруг их деревни, а для этого им вишь скальп нужного размера подавай... А уж, хвастливы. Про предков они вам ничего не скажут, как же... У них что сегодня, что завтра, что год назад — это один день и точка. Зато уж свои подвиги будут расписывать дня три, во всех подробностях. На это они мастаки.

Солнце палило, пыль забила горло, глаза слезились, а потому найдя какую-то лужу, она жадно припала к ней. Вода отдавала глиной и была мутной от грязи. Она совсем не удивилась, когда ее догнали. Их было трое, темных, с обожженными солнцем плечами и грудью, с перьями в волосах. Эти безбожники окружили ее, придерживая гарцующих коней. Над нею раздались гортанные возгласы. Ее подхватили и перекинули поперек коня, к чему она отнеслась довольно равнодушно. Так же равнодушно смотрела она, очнувшись, на собравшуюся толпу, когда ее полуживую привезли обратно в лагерь. Перед глазами все расплывалось, она чувствовала, что умирает. Дело нескольких минут, когда ее тело последует за душой. Ее ничто не держит на этой земле. Зачем жить? Для нее если и существовал ад, то он был здесь, в лагере сиу.

Старик не сказал ей ни слова упрека, когда ее скинули у его типи. Только укоризненно покачал головой, помог подняться и завел в палатку. Она равнодушно дала осмотреть себя и свою открывшуюся рану, она так устала... Тем не менее сколь бы ни была слаба белая девушка она пережила эту тяжелую зиму, хотя никогда так не мерзла и не голодала. Были дни когда типи старика заносило снегом и в нем устанавливалась та гулкая тишина, при которой закладывало уши, как бывает под водой. Старик скрестив ноги и укрывшись шкурой чуть ли не с головой, говорил, похоже, что-то рассказывая, надеясь, что белая поймет его и заговорит с ним. Но она отворачивалась, либо притворялась что спит. Она не хотела смотреть на него и по ее отсутствующему взгляду он видел, что всеми своими помыслами она не здесь. Она грезила наяву. Вправе ли он был разрушать ее грезы, которые спасали ее от тоски, зимней стужи и от ночного сумрака, что стоял в их типи, занесенное снегом, больше похожим на холодную темную нору. Дуя на озябшие пальцы, она сшивала шкуры, которые вытащил старик, показав жестом, что тогда они могут укрыться ими. И вот она, дрожа от холода, сшивала костяной иглой тонкими бизоньими жилами эти шкуры, больно раня пальцы, но это было ничего по сравнению с голодом, от которого ее мутило, и когда подступала слабость, она по примеру старика укрывалась только что сшитой шкурой, поверх еще нескольких, чтобы согреться и погружалась в сон, молясь о чуде и видя сны о цветущих садах Канзаса. Когда их типи откапывали, то очень удивлялись находя старика и белую девушку живыми. Скудные запасы пищи старика, которые они растягивали, как могли, быстро заканчивались, а весна все не наступала. Холода не желали уходить. Кажется только по-весеннему пригреет солнышко, как снова ударяли морозы. И тогда пришлось голодать по-настоящему. Она ослабла настолько, что не было сил подняться, ослаб и старик, но вида не подавал, крепясь и много молясь, заунывно взывая охрипшим голосом к своим богам. И их молитвам вняли.

В тот день она услышала голоса. Она тяжело, долго и нехотя просыпалась. Реальность возвращалась к ней урывками. Сначала звуки слышались издалека, потом она поняла, что говорили рядом... голоса... незнакомые... английская речь? Господи всемогущий! Значит она дома и все это привиделось ей! Каким же долгим был ее кошмар. Наверное она тяжело болела и ее мучил горячечный бред. Девушка открыла глаза, чтобы тут же испытать сокрушительное разочарование. Над нею провисал под тяжестью мокрого снега все тот же ненавистный кожаный полог палатки, да хлопала о него задубевшая коса скальпа, а сама она была погребена под тяжелой кучей шкур. Всхлипнув, она закусила губу, чтобы не разрыдаться. Господи, чем она прогневала тебя?! Она всегда была доброй христианкой! Кто-то снова заговорил по-английски, и она повернулась туда, откуда слышалась эта странная речь. Около разведенного в очаге огня сидели трое. Старик, незнакомый индеец и бородатый белый, своей одеждой и длинными волосами, походивший на краснокожих. Он так же, как и они, сидел скрестив ноги, накинув на плечи бизонью шкуру и курил трубку. На его голове красовалась меховая шапка с длинным пушистым хвостом енота, опускавшимся на плечо. Говорил он странно перемежая английские слова с индейскими. Девушка зашевелилась и медленно села.

— О, вот вы и очнулись, мисс, — широко улыбнулся бородатый белый в шапке.

У него было лицо добродушного человека, который прожил на этом свете пятьдесят зим в ладу с собой и людьми.

— Я-то уж было подумал, что никогда этого не случиться, — и от уголков его глаз разошлись светлые морщинки. — Ну, то что вы очнетесь, мисс... — поправился он, чувствуя, что сказал бестактность. — Вижу, что не сладко вам пришлось.

— Кто вы? — проговорила девушка слабым голосом, оглядывая его и с удивлением осознавая, что еще не разучилась говорить на собственном языке, но больше тому, что кто-то по доброй воле мог прийти к дикарям.

— Я, Роб Макрой, мисс, траппер. Охочусь вот вместе с индеями и привожу им кой-какой товар. Индейцы прозвали меня Ступающий Мокасин, потому что брожу по свету где вздумается и когда вздумается, да дружу с этими краснокожими чертяками. Слышал, вы немало хлопот причинили им своим упрямством. Вот ведь, кажется, уже и помирали, а все-таки умудрились сбежать.

— Помогите мне... — прошептала девушка, отчаянно надеясь на спасение.

— Э-э нет, — покачал головой Роб Макрой. — Они теперь с вас глаз не спустят. Не знаю зачем вы им понадобились, этого я пока не смог выведать, — понизил он голос, — но на меня не надейтесь. Мне моя репутация у краснокожих дороже, чем ваше сомнительное спасение. Уж, прошу прощения за прямоту, но говорю как есть.

— Хотя бы сообщите обо мне в ближайший форт.

— Эх, милая вы моя, — вздохнул траппер, покачав головой и косясь на индейцев невозмутимо курящих свои трубки. — В форте вас считают погибшей, только удивляются почему это всех убитых скальпировали и оставили валятся, а ваше тело забрали с собой.

— Но ведь вы же можете сказать, что я жива и что индейцы держат меня у себя. Господи, как прекрасно снова говорить... говорить с человеком... — и девушка склонив голову тихо заплакала.

Макрой Ступающий Мокасин кряхтя поднялся и подойдя к всхлипывающей девушке, сел рядом и погладил ее по голове.

— Будет вам убиваться, милая барышня. Скажу вам одно, индеи вас не обидят, а за то, что вы живы и здоровы должны благодарить шамана Белую Сову, потому как безнадежны вы были. Послушайте-ка меня, девочка, — старый траппер придвинулся к ней так, что в нос ей ударил запах немытого тела, затхлых одежд и терпкого табака. — Послушайте-ка старого бродягу уж больше полувека топчущего грешную землю. Все на этом свете меняется. Сегодня так, а завтра этак. Понимаете?

Девушка ничего не поняла, но слова Роба Макроя успокаивали ее и она кивнула.

— И если вы не будете торопиться выкидывать какие-нибудь глупости, то дождетесь своего часа, — продолжал ободренный ее послушанием траппер. — Я скажу в форте, что вы живы и не теряете надежды на спасение и, будь проклята моя душа, ежели они как только представится случай, не пришлют за вами.

Она нетерпеливо повела плечами под медвежьей шкурой в которую куталась.

— А что здесь за форт? Не Десс?

— Десс остался далеко позади, а ближайший форт, это форт Святого Петра. Знаю, знаю, — проворчал он, — вам желается, чтобы все было по вашему прямо сейчас, но потерпите.

Забурлил, висевший над костерком котелок с варившемся в нем мясом.

— Это Бурый Медведь, — показал Роб на индейца сидевшего рядом с шаманом. — Он принес мясо. Охотникам нынче повезло, вот вас и откопали, чтобы поделиться добычей. Думали, что придется петь над вами погребальные песни, но Белую Сову не так просто свалить, хоть он и стар, но вот, что вы не выживите, были уверены. А знаете, что сиу прозвали вас Белой? Вы светленькая и, даже сейчас, несмотря на бледность и худобу, миленькая.

Девушка равнодушно посмотрела на него: ей было не интересно, как зовут ее дикари, важно, что она сама не забыла своего имени. И тут шаман что-то сказал.

— Не хотите узнать, что он говорит? Ведь он о вас ведет речь, — а когда девушка и тут не проявила любопытства, больше занятая своими несчастьями, чем словами старого шамана, Роб продолжал как ни в чем ни бывало: — Говорит, что вы та, которая видит сны, и что вы много молитесь.

Шаман снова что-то произнес.

— Он верит, что в снах к человеку приходят духи. Духи исцелили вас, ему лишь оставалось слушать, что они велели для этого делать.

— Спросите, зачем они меня вообще спасли?

— Спрашивать об этом незачем. Бурый Медведь, пока мы вас откапывали, мне все рассказал. Ваш обоз захватил молодой вождь Широкое Крыло. Он и его друг Когтистая Лапа обходили его, осматривая попавшую в их руки добычу, когда увидели откатившийся в сторону фургон. Вот Широкое Крыло и полез туда, и вы в него пальнули, ну а Когтистая Лапа, недолго думая, метнул на выстрел нож, которым ранил вас. Рука у него верная, ни за что не промахнется, но когда он склонился над вами, чтобы забрать свой нож, Широкое Крыло вдруг начал его отговаривать, уверяя, что духи не дают вам уйти к вашим предкам. Они доставили вас к шаману и вы, во имя всех святых угодников, выжили. Когтистая Лапа считал, что сохранять вам жизнь было ни к чему, а когда Широкое Крыло созвал совет, чтобы тот рассудил их, Когтистая Лапа и на нем заявил, что вас нужно убить, а если хотят оставить вам жизнь, то должны отдать ему, так как вы являетесь его пленницей. Но Белая Сова и Широкое Крыло уперлись и ни в какую не уступали вас ему. С той поры у Когтистой Лапы с Широким Крылом дружба разладилась, все простить не может, что помешал ему убить вас и что ваш русый скальп не украшает стену его типи.

— Лучше бы мне было умереть, чем жить так. Спросите, зачем старик выходил меня?

Роб повернулся к старику и что-то спросил. Тот устало прикрыв глаза, долго молчал, потом ответил. Сидящий рядом с ним Бурый Медведь, куря трубку, едва заметно покачал головой.

— Он говорит, — повернулся к девушке Роб, — что вы способны сломить волю воина.

Белая странно взглянула на траппера.

— Зачем мне это нужно? — со злой иронией спросила она. — Я ни в коем случае не собираюсь вмешиваться в их жизнь или как-то касаться ее.

Макрой перевел ее слова, какой-то уж очень короткой фразой. Бурый Медведь продолжал невозмутимо курить трубку, а шаман зябко кутаясь в шкуры, кивнув, что-то долго с хриплым придыханием говорил. Когда он сделал знак, что все сказал, Роб хлопнул себя по коленке и произнес:

— Ну, так потому, он ничего и не собирается вам объяснять. Он считает, что нет никакого толку от того, чтобы много говорить. Уверяет, что не нужно много слов, чтобы сказать правду. Слова через миг рассеются как дым, коли не лягут вам на сердце. Сейчас вы смотрите вперед и для вас его слова зыбки словно туман. Но придет время, и вы посмотрите назад и тогда Великий Дух откроет вам все значение его слов. А теперь поешьте, мисс.

Девушка хоть и жадно, но не торопливо ела горячую похлебку, не ощущая ее вкуса, только чувствуя, как согревается не только телом, но и душой. Старый траппер невольно зажег в ней надежду, от которой проснулась ее воля жить. Теперь она знала, что будет жить. Когда траппер собрался уходить вслед за Бурым Медведем, девушка схватила его за руку.

— Мистер Макрой, еще одно... спросите у шамана, — она перевела дыхание, собралась с мыслями, чтобы яснее объяснить чего хочет. — Когда в меня метнули нож, и я умирала, то видела нечто странное. Я не уверена, что это не привиделось мне, но это не дает покоя. Вы говорили, что надо мной тогда стояли двое дикарей.

— Точно так все и было. Когтистая Лапа и Широкое Крыло.

— Но был третий. Он как будто отогнал их и у него над головой был светящийся ореол.

— Вон оно что, — удивился Роб Макрой и перевел слова девушки Бурому Медведю и шаману, те переглянулись и покачали головами, никак не выразив своего отношения к услышанному.

Когда вождь и траппер ушли, Белую от сытости и от слабости сморил сон, а шаман сидел у костерка, созерцая в глубинах своей души неясные видения. На следующий день в палатке Белой Совы вновь появился Ступающий Мокасин.

— Принес я вам новостей, которых вы, уж точно, не ждете. М-да, — он стянул грубо пошитые перчатки и протянул озябшие руки над костром, перед которым все так же неподвижно сидел шаман, завернувшись в бизонью шкуру.

Траппер сказал ему несколько слов, на что старик ответил молчаливым кивком. Роб сел рядом с, зябко кутавшейся в одеяло, девушкой.

— Расскажу я вам все так, как об этом говорят по всему стойбищу. Якобы когда два краснокожих спорили за свой трофей и, метнувший в вас нож Когтистая Лапа, утверждал, что его удар смертелен, и вы умрете, и что вас нужно оставить у повозок, как других несчастных и снять скальп, но прежде выдернуть из вашей груди нож, Широкое Крыло стоял на том, что вы еще живы, а раз так, значит, духи не хотят вашей смерти и нож нужно оставит, чтобы еще больше не открывать рану. Вот тут-то к ним и подошел Хения, не все знали, что он присоединиться к отряду молодого вождя. Кажется, Широкое Крыло нравится ему, и он его всячески поддерживает, что даже пошел под его начало. Он сказал им, что нужно уходить: оружие и продовольствие они забрали, остальное барахло бросят здесь же на дороге. Тогда Когтистая Лапа сказал, что им уж точно не следует брать с собой умирающую бледнолицую, так как его удар точен, силен и смертелен, а Широкое Крыло этого не понимает, раз сомневается в меткости его глаза и силе руки. Но этот краснокожий дьявол Хения, посмотрел на вас и, якобы, без всяких слов, сгреб вас за волосы и потащил за собой. Вот, что я услышал, мисс.

— Индеец? — разочарованно протянула девушка. Светлая фигура, что отогнала посланцев ада, оказалась всего-навсего еще одним кровожадным краснокожим, что тащил ее умирающую за волосы?

— Как ни на есть индей, — процедил Роб. — Это еще та краснокожая собака, доложу я вам. Никто не понял его поступка, а он тем более не вдается в объяснения. Говорят он шаман, выбравший путь воина. Вообще его мало кто понимает. Он давно мог быть вождем большой общины, но вишь не желает дробить силу племени, а я подозреваю, что ему просто некогда заниматься мирными делами, потому что все свое время этот сукин сын проводит в набегах, где уж племенем управлять. Белых ненавидит до скрежета зубовного. Потому-то торговцы, в том числе и я, не очень-то рвемся ехать в это племя. Кто знает, что взбредет в голову этому бешеному псу. Но, слава Господу, и на него здесь укорот найдется. Он всего лишь один из трех вождей к словам, которых прислушивается, и которым безоговорочно подчиняется, — продолжал объяснять ей словоохотливый траппер. — А самый главный из троицы вождей — Бурый Медведь, его слово последнее. Он следит за порядком в племени, вершит суд, разбирает споры. Вторым после него стоит старый уже, но мудрый Олений Бок, он как бы военный советник при Буром Медведе. А уж краснобай каких поискать. Самого кровожадного и свирепого индеея сумеет убедить, что тот невинен и тих, что младенец в колыбели. Только на белых, да разве что еще на Хению его увещевания не действуют. Как по мне, так его речи длинны и нудны, но вот же сумел уговорить двух самых красивых девушек в племени войти в его типи хозяйками. Вот он и старается сдержать Хению, от безумных поступков. Кстати имя, этого черта Хении, переводится, как Воин Духа, но это самый паршивый из индеев каких я знал. Коварен, злобен, дерзок, действует с размахом при своих-то малых возможностях. Договорится с ним невозможно. Ничем его не возьмешь, ни увещеваниями, ни подарками, ни обещаниями... Будет так, как он сказал и все. Помню, капитан форта Сантин, призвал всех вождей, чтобы замириться с ними и под это дело выкупить у них землю аж до реки Каменной. Все переговоры, пока капитан Сантина уламывал вождей, Хения молчал, а когда вожди, под воздействием виски, уже готовы были подписать подсунутую им бумажку, вдруг поднялся и велел переводчику передать капитану его пожелания. А пожелание состояло в том, что бы капитан в течение трех суток вывел гарнизон из Сантина и покинул форт. Тут остальные вожди словно протрезвели и ушли вслед за ним, наплевав на замирение. Через три дня форт Сантин был взят разграблен и сожжен и перестал существовать. Так что Бурому Медведю сложно его контролировать, а Олений Бок его побаивается. Этот Хения на что угодно может подбить молодежь племени, но в свой отряд Равнинных Волков приглашает не всех. Надо, вишь ты, заслужить, чтобы попасть к нему. Бурый Медведь с Оленьим Боком только за голову хватаются, когда задним числом узнают, что он учудил в очередной раз. Так вот, эти три вождя имеют под своим началом вождей рангом пониже, что возглавляют шайки молодых воинов, а зрелые опытные воины уже сами решают к какому из вождей присоединиться. Частенько такие группы соперничают между собой, как группа Широкого Крыла, уже признанного молодого вождя, и Когтистой Лапы. Этот последний хоть и имеет воинственных приверженцев, в вожди так до сих пор и не произведен, что ему не по душе. Зол он еще и потому, что пришлось взять ему к своему очагу жену погибшего брата, Сосновую Иглу, а тут еще ваш обоз, что оказался лакомым кусочком, и из-за которого он столкнулся с Широким Крылом. Каждый из них планировал захватить его и прославиться, но предпочтение отдали Широкому Крылу и пришлось Когтистой Лапе отправиться под его начало. Только после того, как с отрядом Широкого Крыла простым воином отправился Хения, думается Когтистой Лапе это подчинение не так обидно было. Хотя, с другой стороны как посмотреть... Ведь если этот ублюдок поставил себя в том походе простым воином, стало быть признал Когтистую Лапу равным себе. А вы, небось, думали, что это толпа дикарей? Не вы первая, мисс. Но я вам вот что скажу, банды индеев, конечно, может и выглядят как вольница, но ее сдерживают жесткие рамки правил, и этих правил достаточно, что бы сдержать Когтистую Лапу от бесчинства над вами. Потому что он крепко вбил в свою не оскальпированную еще башку, что вы его законная добыча и даже на последнем совете требовал, чтобы вас отдали ему. Говорят, что после того как Белая Сова предъявил на вас свои права и вас оставили у него, он заявил старику, что раз тот взял себе молодую женщину, пусть сам ее и кормит. Белая Сова сказал, что если Когтистая Лапа будет жить ненавистью, она убьет его.

Девушка вежливо слушала, посчитав, что таких сложных отношений у дикарей быть не могло и это, скорее всего, надуманно. Однако, она совсем по другому взглянула на старого шамана, испытав к нему благодарность в той степени в какой была способна испытать к существу низшему и неразвитому. Вообще рассказ траппера дела не менял. Все это было даже не интересно, поскольку не имело отношения к главному — ее свободе.

— Послушайте-ка, мисс, думаю вам просто необходимо выйти и подышать свежим воздухом, — неожиданно предложил траппер.

— Я вам очень признательна за вашу заботу, мистер Макрой, но не вижу в этом никакой необходимости.

— А если я скажу, что сварю вам кофе, когда прогуляетесь со мной под ручку, как с каким-нибудь джентльменом из большого города? Что в этом зазорного? — И он достал из-за пазухи бумажный кулек, а поскольку девушка молчала, то он подхватив латунный чайник стоявший у очага, вышел на улицу, чтобы набить его снегом для воды.

Пока траппер хлопотал над стоящим на огне чайником, девушка нехотя собиралась на свою первую прогулку по лагерю сиу. Надев на кожаные леггины меховые мокасины и накинув сверху медвежью шкуру, она вышла на свет божий, опираясь на руку Роба Макроя. Невольно зажмурившись от яркого дня, с наслаждением вдохнула холодный воздух, пахнувший талой водой, только сейчас поняв каким спертым и душным был воздух в типи шамана. Мир был светел от снега, хотя над лесом и дальними горами нависало свинцовое небо. На его фоне типи индейцев смотрелись белоснежными сахарными головами. Снег стал рыхлым и был изрезан длинными льдистыми руслами ручейков.

— Ох, мисс, — охнул Роб Ступающий Мокасин. — Ну и выглядите вы... Ровно вас только из гроба подняли. Вся зеленая, с темными кругами под глазами...

— Спасибо за комплимент, — слабо усмехнулась девушка, следя за поднимающимися дымками над конусами палаток, стоящих в снегу.

От темного леса шли закутанные в одеяла женщины с вязанками хвороста. Возле одного типи на деревянной раме была растянута шкура. Возле другой палатки, сидящая на корточках женщина, отбивала что-то валиком, делая вид, что ее не интересует стоящая рядом пара: миловидная индианка и длинноволосый, как все индейцы, юноша, чью смышленую физиономию можно было назвать даже симпатичной, но скорей всего приятность его черт была заслугой молодости.

— А вот и наши влюбленные, — с воодушевлением помахал им Роб. — Познакомьтесь, мисс, это ваш спаситель, молодой вождь Широкое Крыло и его невеста Осенний Лист.

Молодые люди с интересом переводили взгляды то на Роба, то на бледнолицую. По тому удивлению, что мелькнуло в карих глазах Широкого Крыла и по сочувственному, даже жалостливому взгляду, что кинула на нее Осенний Лист, Белая поняла насколько неважно выглядит. Отбивающая валиком шкуру женщина, бросила свою работу и теперь наблюдала за происходящим.

— Миссис, — поклонился ей Роб, прикоснувшись к своей енотовой шапке. Он был сама галантность.

Белая сухо кивнула девушке, проигнорировав открытый взгляд Широкого Крыла. Он был одним из ее убийц. Наверное, правда то, что в присутствии убийцы раны его жертв раскрываются и кровоточат, потому, что ее рана под грудью начала ныть.

— Так, так, — пробормотал Роб, смущенный тем, как разворачиваются события и поспешил увести девушку от недоуменно переглянувшейся молодой пары.

Навстречу Белой и, поддерживающего ее под руку Робу, решительно шагал проваливаясь в наст высокий индеец с луком за спиной, сосредоточенно глядя себе под ноги. Под шерстяным одеяло, кроме леггин, кожаного фартука и мокасин, на нем ничего не было, одеяло прикрывало его голые плечи. Он был хорошо сложен и мускулист. Густые длинные волосы удерживались головной повязкой, за которой сзади торчали три соколиных пера. Лицо его было в меру скуластым с широко расставленными глазами, с длинным носом с резко очерченными, нервно вздрагивающими ноздрями и большим ртом с плотно сжатыми губами.

— А вот и Когтистая Лапа, собственной персоной, — шепнул ей Роб.

Только сейчас девушка увидела, что широкую грудь индейца пересекали три глубоких белесых шрама, а на шее висело ожерелье из медвежьих когтей. Услышав скрип наста впереди, индеец поднял голову, чтобы поприветствовать встречного, но остановился неприятно пораженный увиденным. Прямо на него шли двое бледнолицых: Ступающий Мокасин вел серую, как тающий снег под ступнями, Белую. Казалось, она кое-как передвигает ноги под тяжестью медвежьего полога в который была закутана, глаза смотрели тускло, бесцветные волосы растрепаны. Крылья носа Когтистой Лапы дрогнули от скрытой ярости. Было бы лучше если бы она так и оставалась в своем типи, а не отвращала людей своим видом бледной мокрицы. Белая же словно и не замечала индейца, смотря мимо Когтистой Лапы, но когда она поравнялась с ним, и он зло сплюнул ей под ноги, вдруг остановилась и смерила его таким высокомерным полным презрения взглядом, будто перед ней стоял не сильный мужчина, а нашкодивший мальчишка. Он посмотрел ненавидяще и, развернувшись, пошел прочь, сдерживая ярость.

— М-да, — крякнул Макрой, — тут вы спуску ему не дали, но лучше будет если вы вообще не станете попадаться ему на глаза, — и облегченно вздохнул, когда девушка согласно кивнула.

Она думала о том, что ее мысли и желания как никогда совпали с мыслями этого простодушного траппера, потому что когда потеплеет и земля немного просохнет, она сделает все, чтобы в этом стойбище ее больше никогда не увидели. Но тут, ее внимание привлекли лошади, пасущиеся недалеко в загоне, и она расстроилась, что все они расседланы. Хотя с другой стороны, их ведь полагается, кажется, расседлывать, когда в них нет необходимости, припомнила она. Это означало, что нужно было как-то улучить момент и брать лошадь, когда с нее не успеют снять седло. От этих мыслей ее отвлекли пронесшиеся мимо всадники. Комья грязи и снега, что летели из-под копыт лошадей, попадали в нее холодными мокрыми шлепками.

— Помяни дьявола, и сразу же объявится, — проворчал Роб, увернувшись от летевших в него снежных комьев.

Они вынуждены были остановиться, чтобы пропустить мимо себя конный отряд, отойдя подальше с их пути.

— Это Хения со своими Равнинным Волками, — мрачно пояснил Роб, не дожидаясь ее вопросов.

Белая видела, как высокий индеец с длинными, как у женщины косами, соскочил с коня и, пригнувшись, скрылся в одном из типи, чьи стены были разрисованы по-детски примитивными корявыми рисунками. Следовавшие за ним всадники, спрыгнув с коней, ведя их в поводу и переговариваясь между собой, расходились к своим палаткам, возле которых их поджидали женщины. Подхватив из рук мужчин поводья, они отводили коней в сторону, обтирали их, покрывали одеялами и задавали овса в кожаных мешках, которые навешивали им на морду.

— Сегодня, мисс, с вас прогулки достаточно, — решил Роб. — Пойдемте-ка домой, пока кофе окончательно не остыл.

Девушка кивнула, тяжело и часто дыша. Когда в типи старого шамана, они допивали кофе, Роб, решившись, сказал:

— Сегодня я отправляюсь в обратную дорогу, мисс.

— Как, вы уже уезжаете? — удивилась и огорчилась девушка.

— По всему видно, краснокожие затевают очередную свару, — задумчиво проговорил траппер. — Ну, а пока они не отрыли топор войны, мне бы к себе проскользнуть, желательно с уцелевшим скальпом и не продырявленной ни пулями, ни стрелами шкурой.

И видя, как девушка расстроилась, с бодрым смехом заметил:

— Ну и ну! Мне, конечно, лестно, мисс, что молодые барышни, вроде вас, еще огорчаются из-за меня. Лучше скажите-ка, что мне привезти вам из форта?

— А когда вы приедете?

— Постараюсь обернуться к свадьбе Широкого Крыла и Осеннего Листа, которая должна случиться в начале лета, когда пойдет сюда стада бизонов и у сиу будет вдоволь мяса. Так, что вам привезти? Шпильки, иголки, добротную материю, бусы?

Впервые за это время Белая улыбнулась, хотя улыбка вышла слабой и мимолетной.

— Лучше привезите с форта хороших новостей.

— Так я и думал... так я и думал... — пробормотал Роб, улыбаясь в рыжую бороду. — А уж вы дождитесь меня. Ничего с вами худого теперь не приключиться. Краснокожие не обидят вас, лишь дождитесь меня.

— Храни вас Господь, — дрожащим, от сдерживаемых слез, голосом, проговорила девушка.

Этим же вечером, Роб Ступающий Мокасин покинул лагерь сиу, а через три дня Белой пришлось вспомнить его слова о том, что с нею ничего худого больше уже не приключиться. Умер, ослабевший за зиму, дряхлый шаман и на следующее утро, когда Белая одна сидела в его типи, проведя после похорон бессонную ночь, ее испуганную, ничего не понимающую, выволок под открытое небо Когтистая Лапа. Поняв, что он хочет сделать то, что собирался сделать все это время — убить ее, она, пытаясь вырваться из цепкой хватки индейца, кричала так пронзительно, что лагерь проснулся. Люди выскакивали из палаток, причем мужчины вываливались наружу с оружием в руках, зорко оглядываясь в поисках напавшего врага. Женщины, прижимая к себе детей, протирая глаза, недоуменно смотрели на Когтистую Лапу, волочившего по снегу извивающуюся бледнолицую. Она, схватилась за руку индейца, вцепившуюся в нее, крича ему самые унизительные ругательства, какие только знала и осыпая проклятиями. Однако ее крики не достигали цели, потому что ее никто не понимал. Наконец, к Когтистой Лапе вышел Бурый Медведь и, подняв раскрытую ладонь, попросил остановиться. Когтистая Лапа остановился, но пленницы не отпустил, продолжая выворачивать ей кисть руки, и громко всем объясняя, что шаман умер и больше не владеет этой женщиной, а раз так, то она, по праву, принадлежит ему, потому что с самого начала уже была его трофеем, пока Широкое Крыло не отобрал ее у него и не передал шаману. Люди кивали, соглашаясь с его доводами. У Когтистой Лапы была одна жена, жилистая, худая женщина с темным лицом и его правом было взять для нее рабыню, хотя все знали, как он относился к бледнолицей, которая давно должна была умереть под его ножом. Бурый Медведь выслушал его, не замечая той отчаянной мольбы с какой смотрела на него Белая, безмолвно прося о помощи. Признавая справедливость его притязаний, Бурый Медведь кивнул и воззвал:

— Кто против, чтобы эту женщину взял себе Когтистая Лапа?

Стоящие вокруг люди не двигались и Белая с ужасом поняла, что погибла. Трудно представить каким физическим и моральным унижениям подвергнется она у Когтистой Лапы, от него самого и его желчной, вечно недовольной жены.

— Я против, чтобы этой женщиной владел Когтистая Лапа, — вышел вперед Широкое Крыло, кутаясь в одеяло, которое, по-видимому, накинул наспех, выбегая на крики Белой и теперь с вызовом глядя на своего недавнего друга.

Самой девушке, сидящей в снегу в одной рубахе, дрожащей от страха и холода, оставалось лишь догадываться о происходящем. Она не понимала о чем спорят, и кричат краснокожие дикари. Как ей, так и каждому, кто собрался сейчас вокруг Когтистой Лапы, Бурого Медведя и Широкого Крыла было понятно, что Широкое Крыло пытается спасти Белую от незавидной участи, только вот непонятно зачем. Смотря на нее, сидящую в грязном снегу, трясущуюся, исхудавшую, с запавшими глазами, каждый понимал, что она не жилец на этом свете и если не сегодня, так завтра духи призовут ее к себе. Но зато, если Широкое Крыло отобьет ее у Когтистой Лапы, она умрет свободной и участь рабы ее минует. Индейцы как никто понимали, что значит умереть свободным.

— Пусть ваш спор решит поединок, — объявил Бурый Медведь. — Здесь и сейчас!

Решено было, что оба будут драться на ножах. Все были возбуждены и взбудоражены предстоящим зрелищем и никто не подумал об озябшей, дрожащей в ознобе девушке, а ведь неизвестно сколько продлится поединок. Но Белая не собиралась ничего просить у индейцев, ей не нужна была их жалость. Каждому из поединщиков дали длинный индейский нож, каким пользовались на охоте, добивая настигнутую добычу и тут же разделывая ее. Зажав его в руке острием вниз, оба начали кружить друг против друга, ища возможность кинуться на противника. Белая обхватив себя руками угрюмо наблюдала за ними. Хотя, как ей думалось, все равно к какому дикарю попасть в рабство, она ужаснулась и поникла, когда Когтистая Лапа, сделав обманное движение, ранил Широкое Крыло в плечо. Что ж, Когтистая Лапа оказался более опытным в драке. Друзья Широкого Крыла подхватили его, истекающего кровью, и увели с места поединка. С улыбкой обещавшей ей все муки ада, Когтистая Лапа направился к скорчившейся, посиневшей от холода, бледнолицей. Теперь уже никто не позариться и не отобьет у него его законный трофей. Но неожиданно дорогу ему преградил еще один претендент на право владения пленницей. Толпа заволновалась, а Когтистая Лапа остановился, поудобнее перехватывая нож. Да что такое с этой белой девкой?! Неужто и впрямь духи покровительствуют ей. Вот уже третий раз она ускользает из его рук. Белая же совсем не понимала происходящего. Да нет же, такого не могло быть... Но, кажется, за нее собрался драться Хения. Он стоял перед Когтистой Лапой, преграждая ему путь к Белой, невозмутимо ожидая, когда тот нападет, и Когтистая Лапа начал крадучись обходить его. Выставив перед собой зажатый в руке нож, он делал им круговые движения, тогда как руки Хения оставались пусты. У него вообще не было никакого оружия. Индейцы подступили ближе, сузив круг вокруг дерущихся, боясь пропустить хоть одно их движение в, предчувствии, что еще долго будут говорить об этой схватке. Когтистая Лапа тоже понимал, что если он одержит победу над таким вождем как Хения, то слава о его доблести дойдет до других племен. Его будут почитать наравне с Хенией и может даже больше, потому что тогда слава Хении сойдет на нет, его больше никто не станет слушать и тогда воины пойдут под начало его, Когтистой Лапы. Все будут стремиться отправиться с ним в набег так же, как сейчас каждый стремиться попасть к Равнинным Волкам. И сам Хения поймет, что зря все время брал сторону Широкого Крыла. И Когтистая Лапа с яростью наскочил на него, вкладывая в бросок все свои силы и ловкость. Он свирепел, когда Хения перехватывал его руку с ножом и отшвыривал его в сторону, ярился, вкладывая столько надежд в эту схватку, тогда как Хении нужно было просто усмирить разошедшегося единоплеменника и призвать к порядку. Тогда Когтистая Лапа решил, и сейчас применить ту же уловку с помощью, которой ранил Широкое Крыло. К тому же, он уже устал валяться на земле, куда его то и дело швырял Хения. Когтистая Лапа сделал обманное движение, сделав вид, что метит противнику в бок и когда вождь повернулся так, чтобы закрыться, напал с другой стороны с истошным мяуканьем, вдруг сменившимся возмущенным возгласом. Хения ловко увернувшись от ножа, перехватил его руку и, схватив за плечо, швырнул на землю, как разыгравшегося щенка, который в азарте игры начал вдруг кусаться. Никто не понял, как это произошло, но по виду Когтистой Лапы, который сжав зубы, держался за плечо, было ясно, что рука вывихнута так, что воин не мог уже ею воспользоваться. Рядом валялся, упавший в снег, нож.

— Еще кто-нибудь считает, что должен владеть бледнолицей пленницей? — вопрошал, обращаясь во все стороны Бурый Медведь, в то время, как Хения помогал подняться Когтистой Лапе.

Молодой вождь протянул ему руку, но Когтистая Лапа смотрел на него и словно не видел. Он и сейчас восхищался Хенией и в то же время не мог ему простить крушение всех своих надежд. Тогда не особо церемонясь, Хения схватил его за поврежденную руку, за которую тот держался, и дернул на себя. От неожиданности и резкой боли, Когтистая Лапа вскрикнул и, побледнев, пошатнулся, но не упал, устояв на ногах. Очевидно, Хения, благополучно вправил вывихнутую руку. К Когтистой Лапе поспешила Сосновая Игла и подставила мужу свое плечо. Так, опираясь на нее, Когтистая Лапа, не теряя достоинства, удалился с места поединка. Хения подождав, не предъявит ли кто-нибудь еще право на бледнолицую, и так и не дождавшись, повернулся и ушел в свое типи, даже не взглянув на отвоеванную им женщину. А Белая сидела в снегу, дрожа от дикого холода, и не знала, что ей теперь делать. Индейцы, качая головами, расходились. Начинающийся день требовал внимания к своим заботам. Перед Белой осталась стоять лишь Осенний Лист с сочувствием и тревожным ожиданием глядя на нее. По тем немногим репликам, что отпускал Широкое Крыло, Осенний Лист догадывалась, что вождь был недоволен хвастовством и наглой самоуверенностью Когтистой Лапы и, что дело сейчас было вовсе не в бледнолицей, просто Хении нужно было сбить спесь с Когтистой Лапы и поставить того на место. Но, что же теперь будет с белой девушкой? Как примет ее Легкое Перо, мать вождя? О самом Хении и говорить нечего. Все знали, с какой ненавистью и недоверием относится вождь к бледнолицым с их лживыми языками, с их безграничной жадностью, чтобы терпеть у себя под боком еще и женщину врага. Оставалась одна надежда на Легкое Перо. Осенний Лист знаками показала Белой, что она должна идти к типи Хении и даже попыталась помочь ей подняться, но та слабо оттолкнула ее, дав понять, что не нуждается ни в чьей помощи. Осенний Лист отошла, в конце концов, и она должна была уйти, чтобы приняться за свои дела. Белая поднялась и, пошатываясь побрела к палатке шамана, с трудом передвигая ноги, пытаясь унять непрекращающуюся зябкую дрожь. Сейчас она заберется под медвежью полость и согреется. Сначала нужно согреться, а там она подумает, как ей быть дальше... непременно подумает... Но когда она подошла к типи шамана, то увидела, что оно разобрано, ни шкур, ни шестов-остовов от него не осталось, только черный круг очага, да мелкий мусор вокруг. В стороне какая-то пожилая индианка пристраивала скатанный кожаный полог на волокушу, в которую была впряжена собака. Подняв голову и увидев дрожащую, посиневшую от холода, всю в грязи, в мокрой рубашке бледнолицую, глядящую на нее бессмысленным взором, индианка кинула ей медвежий полог. Белая тут же укуталась в отсыревшую, холодную и тяжелую шкуру, но все равно не могла согреться. Зубы стучали, голова пылала, тогда, как тело промерзло до каждой косточки. Очнулась она от того, что индианка, давшая ей шкуру, трясла ее за плечо и делала знаки, чтобы Белая шла за ней. Она помнила, что куда-то шла, точнее даже не это, а то как она все не могла согреться. Потом увидела себя в типи, укутанную в шкуры, а немолодая плотная индианка поила ее приятным отваром со вкусом ягод. Сквозь жар, болезненную дрему и обрывки реальности, больше похожих на бредовые видения, она неуклонно шла на поправку. Она должна жить. Она выживет, потому что у нее появилась надежда вернуться домой, и она вернется.

Когда, оправившись от болезни, Белая поднялась, повсюду ликовала весна. Воздух пах по новому, прерию покрывала нежная зелень бизоньей травы, но Белая была еще слаба, что бы выходить. Все это время за ней ухаживала все та же суровая индианка, что кинула ей шкуру у разоренного типи шамана. Ее самоотверженная забота тронули Белую, и девушке не раз приходилось напоминать себе о том, где она находиться. Женщина видимо тоже старалась держать бледнолицую рабыню на расстоянии. Она выхаживала ее, но не более того, оставаясь строгой и неприветливой. Только поведение новой хозяйки не могли смутить Белую, по тому что, именно так, по отношению к ней вела себя когда-то ее мать. Так же вела она себя и с братом, считая, что истинного воспитания можно добиться только строгостью. Белая и индианка почти не разговаривали друг с другом, не было нужды, а когда она возникала, объяснялись знаками. Поскольку бледнолицая была еще слаба и заметно исхудала, индианка покуда не загружала ее работой, но и без дела сидеть не позволяла. Прислонившись к стене, Белая сшивала кожи, которые та ей давала. Эта женщина была в типи полновластной хозяйкой и кроме нее, как показалось Белой, здесь никто не жил, но потом она заметила оружие, развешенное по стенам палатки, и вспомнила о голосах, которые слышала над собой, когда лежала в жару, один из них был мужской. Поэтому она не удивилась, когда в палатку к ним как-то заглянул Хения, и догадалась, что вождь отдал белую пленницу своей матери. К концу мая, когда солнце становилось с каждым днем жарче, Белая впервые выбралась из типи, нужно было развесить шкуры, чтобы проветрить и просушить их. Она полной грудью вдохнула весенний воздух, счастливо жмурясь на яркое солнце. Она выжила. И вновь вернулись мысли о побеге, и чем настойчивее они были, тем непереносимее становилось ей оставаться здесь. Она бы сбежала сейчас же, тем более, что племя скоро начнет передвигаться за стадами бизонов, — все чаще в разговорах индейцев слышалось слово "тэйтанка", — и тогда бежать будет сложно. Она не сможет сориентироваться и найти дороги к белым и снова угодит к дикарям. К тому же, как она узнала от словоохотливого возницы фургона, в прерии даже не каждому белому можно было доверять. По словам этого грубого, но добродушного малого, в этих местах шаталось много всякого сброда, от трапперов и авантюристов, мечтающих разбогатеть, до бандитов, разыскиваемых во всех штатах страны. И все же, несмотря на сжигающее ее нетерпение, она должна была дождаться Роба Макроя и подготовиться к побегу. Но главное, она никоим образом не могла вызвать подозрений своей новой хозяйки, которой была отдана в полную власть. Она не должна была раздражать ее, но слушаться и безропотно делать любую работу, которую та ей поручала.

Как-то она решила помыться в небольшой заводи, что образовывала тихая и спокойная речушка у которой раскинулось стойбище. Днем у реки вечно кто-то находился. Если не женщины, стирающие одежды, отскребывающие котелки и миски, или готовившие краску для тела, то ребятишки. Эти могли целыми днями плескаться в воде, а Белой очень хотелось помыться. Она видела, что женщины, часто собираясь в группки, уходят дальше по берегу, прихватив с собой мыло, мягкие кожи, смеясь и переговариваясь. Белая остро завидовала им, но пойти с ними не решалась. Женщины были не против и знаками приглашали ее с собой, но слишком неприкрытым было их любопытство, и Белая отказывалась. Но потребность помыться становилась просто нестерпимой. И вот на рассвете, она, выскользнув из типи, отправилась к реке. Стуча зубами, девушка сползла к воде по глинистому откосу, поросшему осокой. Жёсткие травинки неприятно царапали босые ноги. Над мутными водами стелился туман. Присев на корточки, поплескалась руками в мутной жиже кофейного цвета. Не так уж и страшно. По крайней мере, вода была немного теплее, чем утренний воздух. Позволив накинутому на голое тело одеялу свалиться к ногам, она медленно зашла по колено в воду, увязая в противном илистом дне и застревая в спутанных, как клоки нечёсаных волос, водорослях, наскоро ополоснулась неприятно пахнущей затхлостью водой, брезгливо стряхнув, запутавшуюся в пальцах тину. Фу, гадость! На берегу, она завернуться в одеяло, кисло воняющее псиной и неприятно царапающее кожу. Вот, была нужда, ополаскиваться! Какая разница, чем вонять. Потом или псиной. Как-то ее хозяйка подала ей сверток кожи и показав на Белую, провела рукой сверху вниз. Белая поняла, что ей велят сшить для себя новую одежду и растерялась. Тогда индианка сделала ей знак смотреть, взяла у нее сверток и, разложив на земле, широким коротким ножом, уверенно вырезала выкройку длинной туники. Потом указав на остатки кожи, ткнула пальцем на ступни Белой. Из них ей предстояло сшить себе обувь. Девушка с отвращением посмотрела на выделанную кожу, одежду из которой ей придется носить, и, пересилив себя, принялась за работу. У нее не очень-то получалось, судя по тому, как морщилась ее хозяйка, рассматривая ее изделия, но Белая старалась. Девушка заметила, что сосредоточенность на каком-то деле помогало ей переносить свое нелегкое положение, что когда она работала, никто ее не трогал и не обращал внимания, она же могла уноситься мыслями в свою прошлую жизнь. К тому же ее хозяйка, судя по всему, не была злопамятной и жестокой, в отличие от некоторых индианок, хотя строгой и требовательной, заставляя Белую раз за разом переделывать плохо сделанную работу. Белая не возмущалась, отчасти потому что видела, что индианка права и потому старалась следовать ее указаниям.

Сшивая шкуры, стежок за стежком, она вспомнила свой последний вечер в Канзасе перед тем как отправиться к форт где служил ее брат. Естественно, на вечер были приглашены избранные, например, прокурор Сартон со своей требовательной супругой, от которой трудно было дождаться одобрения. Прибыли мэр и местный нувориш, ухаживавший за ней, но, к сожалению, дорогой фрак не мог скрыть недостатков его рыхлой фигуры. Сама она была на высоте, и, встречая гостей, протягивала джентльменам руку в белоснежной перчатке до локтя, предпочитая не замечать ревнивые и придирчивые взгляды дам на ее платье из темного блестящего газа и на браслет из крупного темного агата, украшающий ее запястье. Никто не знал, что она подняла на ноги весь дом на поиски подобного украшения, такого которое подходило бы к ее платью, и почувствовала себя героиней, когда первая преуспела в этих поисках. В ювелирной лавке "Громберга и К" она нашла то, что искала — чудесные серьги из темного, почти траурного агата и браслет к ним. На том вечере она блистала как никогда. Прием удался, она видела это. Кофе, ситро, шампанское, мороженое, аромат дорогих кубинских сигар и тонких духов... Роскошные веера, элегантные платья, блеск драгоценностей, искусно уложенные прически украшенные цветами, утонченная "Ночь" Вивальди. Все провожали ее в эту поездку, как на войну. Мужчины восхищались ее преданностью и мужеством, дамы пожимая гладкими плечами, говорили, что это просто каприз, и он быстро пройдет.

Ее первая пара мокасин вышла неудачной. Индианка с усмешкой показала ей на шестилетнюю девочку, давая понять, что эта малышка сошьет мокасины лучше, чем она, взрослая девица.

— Ну, разумеется, кожи... — презрительно повторяла Белая с отвращением распарывая швы на своей неудачной работе. — И это все, что ты знаешь в жизни. Ты ведь ничего другого не носила кроме этих вонючих кож? Кружева, муар, атлас, бархат, фай, грогрен, шелк... Тебе ведь это ни о чем не говорит? Но нет, тебе подавай кожи, — и она сердито дернула нитку из тонкой бизоньей жилы, разрывая ее. — Ты даже не хочешь сказать, как шить эти нелепые шлепы, а я бы тебе рассказала, как делать шляпку. Например, розовую тюлевую шляпку-капот, всю усеянную цветами из белого жэ, нашитыми на тулье, чьи поля будут покрыты кружевом и окаймлены короткой бахромой, а сбоку был бы пуф белоснежных завитых перьев. А может, тебе бы пошла шляпка довольно большой формы с тульей из скомканного тюля, оканчивающейся длинным вуалем?

Индианка с удивлением слушала Белую, которая впервые говорила с ней. Она слушала как возвышается ее голос, меняется тон, едва сдерживаясь, что бы не перейти на крик. Щеки Белой пылали, и она едва ли осознавала, что в ярости рвала нитки, которые индианка вытягивала и сушила три дня кряду.

— Но тебе подавай шкуры, а не шляпки! Я теперь тоже ношу шкуры, как ты и напоминаю себе шелудивую собаку, копающуюся в куче отбросов! — выкрикнула девушка, швырнув кожи на землю и впервые за время своего пребывания у сиу, расплакавшись.

Индианка ничего не сказала. Она поняла, что со слезами бледнолицей выходит черная болезнь, все это время терзавшая ее. Встав, она подошла к шкурам, с таким презрением отброшенными бледнолицей и, подняв, с невозмутимым видом положила перед Белой, жестом приказав сшивать их.

— Больше никто здесь не увидит моих слез, — всхлипывая проговорила Белая, вытерла мокрые щеки и взялась за шитье, низко склонившись над ним.

Но никто не мог помешать ей, уноситься мыслями туда, куда рвалась она всем сердцем. Никто. Никакая работа не могла отвлечь ее от драгоценных воспоминаний. Она словно существовала в двух мирах. Ее тело, облаченное в грубые одежды из кож, находилось в жаркой пыльной степи, а душа в доме, где она счастливо росла вместе с братом. Иногда, приходя в себя, вынужденная вернуться в жестокую реальность, она начинала подозревать, что просто напросто сошла с ума. Когда ей приходилось взрыхлять землю какой-то палкой, выковыривая из нее дикую репу, ей вспоминались музыкальные вечера и неизменно аккомпанировавший ей мистер Ровир. А глядя в темное жесткое лицо индианки, учившей ее нарезать полосками сырое мясо и развешивать на перекладинах, чтобы оно провялилось на солнце, ей почему-то виделось лицо мисс Бюве ее гувернантки, с кроткими глазами, жидкими рыжими кудряшками, которые она каждую ночь накручивала на папильотки, и тощей фигурой. Рассыпая для просушки молодые побеги трав по шкуре, она думала о театре, тяжелом занавесе сцены и огнях рампы. От работы болело все тело, особенно от таскания воды в кожаном ведре. Ночью ворочаясь на шкурах, расстеленных на земле, когда старалась устроить на них свое тело в котором ныла каждая косточка, она тосковала о своей постели со взбитой периной и накрахмаленными простынями.

В тот день, когда она с утра мездрила шкуру, занятие тяжелое и препротивное, в лагерь, поднимая пыль, с безумными пронзительными воплями, влетели Равнинные Волки, вернувшиеся после очередного набега. У Белой зарябило в глазах от их раскрашенных тел и ярких перьев. К ним, со всех сторон, с ликующими выкриками бежали соплеменники. Белую от страха взяла оторопь и желание куда-нибудь спрятаться. Слишком свежо было воспоминание о нападение на фургоны, когда ее, смертельно раненую, захватили в плен. Тем временем, воины спихивали на землю тюки с награбленным добром и аккуратно передавали мужчинам винчестеры и карабины. Белая смотрела на все это, с горечью понимая, что вырезан очередной обоз, у каждого вернувшегося воина, на поясе висели окровавленные скальпы. Привезли воины и тело одного из своих. К нему кинулось несколько женщин, подхватив его, они уложили погибшего на землю и начали пронзительно кричать и выть над ним, кидая себе в лицо пригоршни пыли, рвя на голове волосы, царапая щеки. А рядом, с гомоном и криками, растаскивали по палаткам тюки с награбленным тряпьем. Когда небольшая площадь перед типи Бурого Медведя в центре лагеря, опустело, Белая подошла к валявшимся на земле ботикам, которые не налезли на ногу ни одной женщине в стойбище, а если и налезли, то такая счастливица просто посчитала их неудобными. Рядом с ними, грязной тряпкой, лежала втоптана в пыль юбка, линялая настолько, что потеряла свой первоначальный цвет. Драная, перепачканная кровью, она не прельстила ни одну дикарку. В нерешительности постояв над ними, Белая, оглядевшись, быстро подняла вещи, а когда выпрямилась, увидела Осенний Лист и Широкое Крыло. Она смотрела на них, ожидая, что вот сейчас они с гневными криками заставят ее бросить ненужные никому тряпье обратно на землю. Но молодой человек с равнодушным видом отвернулся, а девушка едва заметно кивнула, и Белая, прижимая вещи к себе, бросилась к своему типи. Доставшиеся ей пожитки, она восприняла, как знак свыше. Помоги, Господи! Но сейчас ей было не до щепетильности. Да, она взяла одежду убитой, опустившись до сиу, этих грязных убийц и воров, раскапывающие могилы белых солдат, чтобы взять одеяла в которых они были завернуты. Спрятав ботики в типи под ворохом шкур, Белая пошла к ручью отстирывать юбку.

Вечером лагерь бурлил, индейцы устроили пир. Вокруг большого костра, под мерный бой барабанов, танцевали женщины со скальпами в поднятых руках. Белая со стороны смотрела на этот отвратительный танец смерти и ликующих дикарей, не скрывая омерзения. От круга стоящих возле костра индейцев вдруг отошел Когтистая Лапа, и быстрым шагом направился к ней, на ходу доставая нож для скальпирования. Его намерения были так недвусмысленны и не прикрыты, что Белая, понимая, что должна бежать, от ужаса застыла на месте. Подойдя к ней, Когтистая Лапа схватил ее за волосы и, откинув ее голову назад, занес над нею нож. Белая не кричала, не звала на помощь, это было бесполезно, бой барабанов и визгливое протяжное пение индейских женщин, заглушал все звуки, только смотрела ему в лицо. Он замахнулся и одним движением отсек прядь волос, ровно столько сколько намотал себе на руку. Потом подняв руку, сжимая в ней белокурую прядь, издал ликующий крик и присоединился к танцующим победно потрясая ею. Закусив губу, чтобы не разреветься от пережитого ужаса, Белая развернулась и ушла в типи. Ее хозяйка тоже танцевала со скальпами, а потому в палатке никого не было, только доносился мерный бой барабанов, выкрики и пение беснующихся индейцев. А Белая задумчиво рассматривала развешанные по стенам дубинки с каменными наконечниками, широкий нож в кожаных ножнах расшитый иглами дикобраза, томагавк со свисающими с рукоятки перьями и скальпы, причем светловолосых было намного больше чем черноволосых. В типи проскользнула возбужденная, опьяненная весельем индианка. Она бережно развесила новые кровавые трофеи с которыми только что танцевала, пополнив ими свою коллекцию, потом дала знак Белой, чтобы та разогрела на костре куски мяса, что она принесла с собой. Хения ввалился в типи усталый и угрюмый. Индианка подала ему кожаную полость и он, по-видимому, ушел на реку, потому что вернулся, завернувшись в нее, с мокрыми волосами и без военной раскраски. Когда он сел возле костра, индианка с благоговением подала ему миску с прожаренным мясом с гордостью и любовью, глядя на него. Пока он ел, Белая из своего угла, в который забилась, штопая и ушивая приобретенную юбку, неприязненно и настороженно посматривала на него. Если индейцы казались ей какой-то карикатурой на весь род мужской, то об этом дикаре сказать такое она бы не посмела. Даже с длинными, распущенными до поясницы волосами, с бирюзовыми серьгами в ушах, с кучей браслетов на предплечьях и ожерелий на крепкой шее, этот индеец с каменным выражением лица, выглядел очень опасным. Но главное, если на других краснокожих вся эта безвкусная мишура смотрелась пошло и смешно, то на нем, все это потрясающее сочетание свирепости и любви к ярким украшениям, вообще не замечалось, точнее, выглядело, как и должное. Он же вообще не замечал ее. Нет, он не делала вид, что ее, как будто, нет. Белая бы сразу почувствовала подобную фальшь, и перепугалась бы еще больше. Для него, она действительно не существовала, и Белая сжавшись, почувствовала, что так оно и есть, и лучше пусть будет так, потому что ее пугала и настораживала его сдерживаемая дикая сила. Индеец выбирал из миски куски мяса, стряхивал с них капли сочащегося жира и отправлял в рот. Поев, он вытер руки о шкуру на которой сидел и отправился спать. Растянувшись на циновке, прикрыл глаза сгибом локтя. Напряжение, все это время не оставлявшее Белую, ушло и она вздохнула свободно, поняв, что индеец заснул. Спал он бесшумно, без храпа, а Белая штопала юбку той несчастной, которую возможно, без всякой жалости, убил этот дикарь. Встав на следующее утро она с облегчением увидела, что вождя в типи нет, как и его матери, а когда вышла наружу, то поняла, что лагерь снимается с места. Палатки вокруг разбирались, и ее хозяйка, уже складывала на волокуши мешки с немудреной утварью. Рядом стояла, ничем не нагруженная лошадь. Белая вместе с индианкой принялась разбирать типи, следуя ее указаниям, которые та отдавала жестами. Они развязали все веревки, привязывающие кожаный полог, что служил стенами типи, к колышкам у самой земли. Стащили его с опорных жердей и Белая порядком повозилась, что бы сдернуть тяжелую полость с шеста с отверстием для дымового клапана. Сами жерди, длинные и увесистые, они с индианкой повалили на землю, развязав там, где они были связаны вместе ремнями, что являлись верхушкой типи потом уложив рядышком и просунув кожаные ремни в нижнее отверстие каждой из них, привязали к подпруге лошади, одну над другой, оставив концы свободно волочиться по земле. Тесемки, ремни и деревянные шпильки, скрепляющие полог, были собраны и аккуратно уложены в отдельный мешочек.

Мужчины и мальчишки сгоняли в табуны лошадей. Мимо прошел, грубо размалеванный в желтые и голубые цвета, старик в головном уборе из облезлых перьев. Он, что-то монотонно выкрикивая, размахивал жезлом с каменным навершием. Сразу после этого лагерь тронулся с места, сохраняя строй и порядок за которым следили всадники, разъезжающие вдоль всей вереницы. В голове колонны ехали конные, позади тянулся обоз волокуш, дальше тащились пешие: старики, дети, женщины. Поодаль следовали табуны лошадей, которые перегоняли их владельцы. Хозяйка Белой ехали впереди на пони с портфлешами перекинутыми через седло. В них она бережно уложила военные трофеи и священные атрибуты вождя. Сама Белая шагала позади обоза с мешком за плечами, тихо радуясь, что незаметно засунула туда ботики, завернутые в юбку. Рядом шли женщины и старики, чья бедность не позволяла иметь им лишнюю лошадь. Туда, сюда сновала неугомонная детвора, для которой любое расстояние было нипочем. Белая шла оглядывая однообразие прерии, вспоминая, что никогда так много и долго не ходила. Она теперь была вроде вьючного животного, а ведь когда-то ее ножки знали только изящную обувь и передвигалась она в рессорном экипаже. Вообще-то, она уже начинала привыкать к жизни без привычных удобств, без комфорта, минимум которого, сама обеспечивала себе как могла. Мимо проехала Осенний Лист и Белая подумала, что уже начинает различать лица этого чуждого ей народа. Во всяком случае, они уже не казались ей, как прежде, одинаковыми. Пожалуй, Осенний Лист была единственной к которой Белая невольно испытывала, что-то вроде симпатии. Приветливая улыбка этой девушки всегда подбадривала ее. К тому же у Белой было достаточно времени, чтобы заметить, что участь индианок не легче ее участи, участи пленницы и рабыни. Они выполняли такую же тяжелую работу и всегда молча следовать за своими немногословными мужьями. Но Осенний Лист была счастлива, готовясь стать женой Широкого Крыла, не понимая, что обрекает себя на жалкую долю, потому что другой не знала. Ей некуда было сбегать как Белой. Саму Белую, благодарению Господа, больше никто не обижал, видимо сказывалось то, что она стала собственностью вождя.

Сиу вошли в лесную полосу, и вереницу людей окутала блаженная тень. Воздух приятно пах молодыми листьями и хвоей. Впереди выкрикнули команду, вдоль обоза промчались воины, как эхо подхватившие ее, донося до тех, кто шел позади. Вереница остановилась. Перво-наперво, утомленные люди начали распрягать лошадей, пуская их пастись в стороне под присмотром подростков. Женщины тащившие на себе поклажу, в том числе и Белая, со вздохами облегчения, освободились от нее, скинув на землю и принялись разводить костры, чтобы заняться стряпней. Тем временем мужчины, что весь путь проделали на конях, а в руках тех кто шел пешком если были не луки со стрелами, то ружье, усевшись в кружок раскуривали трубки, что-то обсуждая. Белая отправилась к реке, чтобы принести в кожаном ведре воды, нечаянно спугнув на берегу отчаянно флиртующую парочку. Вдвоем с хозяйкой, они управились со стряпней. Теперь Белая понимала, почему у этих дикарей было принято многоженство. Вовсе не из-за того, что их мужчины настолько развратны и темпераментны, что им не хватает одной жены, а из-за того, что бы женщинам было легче справляться с нелегкой работой, которую мужчины полностью взвалили на них. Те семьи в чьем типи хозяин имел две жены и хотя бы одну дочь, управились намного быстрее, теперь отдыхали возле костра, подкрепляя свои силы. Вода в котелке только начала закипать, когда из лесу примчались мальчишки, знаками показывая, что они там что-то нашли. Несколько мужчин вооруженные луками и стрелами двинулись за ними. И теперь, хлопотавшие у костров, женщины с любопытством посматривали в сторону, куда удалились охотники. Сидевшим обособленно мужчинам, как будто и дела до этого не было. Ждать пришлось недолго. Вскоре, ушедшие в лес, появились, неся привязанную к шесту серебристую кошку. Пума. Белая впервые видела столь прекрасное животное. Сваренное в котелке мясо, хозяйка Белой отнесла к мужчинам, а когда вернулась жестом разрешила Белой поесть, и устроившись напротив, поела сама. Такие молчаливые трапезы уже стали привычны между ними, но когда к их костерку подходили другие женщины, хозяйка Белой охотно болтала с ними. Судя по их возбужденной жестикуляции и радостным возгласам, все стремились поскорее попасть к конечной цели пути. И вот знакомый голос глашатая выкрикнул конец привала, и мужчины терпеливо ожидали, когда женщины закончат сборы, участие в которых самих мужчин состояло лишь в том, что они привели пасущихся коней и впрягли их в волокуши. У Белой со всем этим ловко управилась сама хозяйка, пока Белая собирала мыла и прятала котелок в мешок, потом поддерживала волокуши, пока индианка закрепляла их на упряжи. Тронулись в путь и Белая снова ломала голову, как ей быть. Индейцы обходились без седел, а она не умела даже толком сидеть на лошади, и без седла ей было никак не обойтись. Для побега идеально подходил конь, на нем, даже ее, нелегко было бы догнать. Но кони были у воинов, в частности у Равнинных Волков и они так дорожили ими, что не задумываясь могли убить за кражу одного из них, и разумеется, никогда не оставляли их под седлом. Пони были намного удобнее, с них легко можно соскакивать и забираться, но только на пони далеко не уедешь и от погони не ускачешь. Вообще лошадь для индейца была всем. Она являлась мерой его богатства и достатка. Увести у индейца лошадь все равно, что украсть у белого кошелек с деньгами. И укради она коня, ее уже точно не пощадят, а так подмывало увести его непременно у Когтистой Лапы.

Шли до позднего вечера, когда на небе уже высыпали и ярко светили звезды, но, даже когда, колонна остановилась, лагерь разбили не сразу, а чего-то ждали, и Белая впервые пожалела, что не знает языка сиу. Хотя, по появившимся из леса всадникам и последовавшей за тем командой двигаться дальше, она поняла, что племя ждало разведчиков. Снова шли в темноте, пока не вышли на какую-то поляну. Белая уже мало что соображала, отупев от усталости. Ставили легкие палатки, разжигали костры, что-то варили, а Белая, которую шатало, кое-как разведя костер, завернулась в одеяло и, не дождавшись ужина, заснула прямо на земле, сразу провалившись в тяжелый сон без сновидений. На рассвете она проснулась от промозглого холода и только собралась забраться в палатку, как раздался зычный голос глашатая, поднимавшего лагерь к очередному переходу. Он ходил по лагерю и мало того, что вопил, так шедший за ним, такой же раскрашенный старик, важно бил в барабан. Пока люди поднялись, сходили к реке, пока разожгли костерки и позавтракали, пока свернули палатки, солнце уже поднялось довольно высоко и высушило росу. И снова бесконечный путь. Этот день ознаменовался удачной охотой. На привале разделывали оленя и кабана, жарили мясо. Детвора с восторгом забавлялась с пойманным лисенком. У Белой ломило все тело от ночевки на земле, плечи ныли от заплечного мешка, а ноги попросту отваливались. Она так устала, что буквально поняла смысл фразы: "устать смертельно", что не могла есть, ей хотелось повалиться на землю и уснуть. Но хозяйка рассердилась и жестами показала, что если бледнолицая не поест, то будет, ни на что негодна и придется бросить ее здесь, на съедение волкам. Пришлось девушке через силу проглотить несколько кусков мяса, вкуса которых она не почувствовала. Остатки разделанного мяса положили, привязав, к волокуше за которой шагала Белая. Всю дорогу ей приходилось отгонять нахальных собак, так и норовивших стянуть свежатину, и Белая вынуждена была взвалить на себя еще и этот груз. Мясо в руках нести было неудобно и девушка сложила его в вещевой мешок который несла за плечами. Когда остановились на ночлег, и Белая вынула мясо из мешка, хозяйка одобрила ее скупым "хау", но Белая не подала виду, что поняла. Просто она хорошо помнила, что значит голод. По окончании третьего дня снова вышли на открытый простор прерии к широкой реке, возле которой раскинулось огромное стойбище. Судя по трем главным палаткам, высившимся в разных его концах, здесь собрались три племени. Навстречу вновь прибывшим с радостным гомоном повалили обитатели стойбища, за ними степенно шествовали вожди в роскошных головных уборах, чьи перья шевелил налетавший ветер. Как ни презирала Белая этих дикарей, она не могла не оценить истинного их достоинства и величественности, которых так мало осталось в цивилизованном мире. От вновь прибывшего племени навстречу вышли не менее величественные и торжественные вожди сиу. После того, как не спеша были раскурены священные трубки, несколько старейшин-распорядителей показали, где они могут поставить свои палатки. Снова поднялся гвалт, суета и неразбериха, как поначалу показалось Белой. Потом она поняла, что почти у каждой семьи здесь были если не родственники, то знакомые и друзья. Хозяйку Белой встретило несколько женщин, выражая радость от того, что их глаза видят ее, а уж после, женщины с открытым интересом рассматривали ее рабыню. Хозяйка Белой, что-то со смехом сказала им, они засмеялись, качая головами и подхватив поклажу, пошли показывать место, где мать вождя должна была поставить свою палатку. Две женщины ушли, а три остались с хозяйкой и Белой, помогая им ставить типи. Сначала положили на землю два передних шеста, а сверху на крест положили два задних шеста. Специальным узлом из длинного сыромятного ремня завязали эти шесты и подняли их при помощи прочной веревки, используя лошадь, а уж потом расставили другие четыре шеста. Когда хозяйка с еще одной женщиной тянули связанные шесты на веревке, Белая постепенно поднимала их, находясь под ним, продвигаясь от верхушек шестов к их основанию. После того, как эти четыре шеста были поставлены вертикально, на их развилку, по очереди с разных сторон, положили остальные шесты, и начали натягивать на них кожаный полог, привязывая его понизу к шестам с помощью колышек, пришнуровывая к основным шестам дополнительной веревкой. Когда палатка была поставлена, в нее начали вносить пожитки. Проделывая всю эту трудоемкую работу женщины болтали без умолку. Белая видела их тени на стенках типи, когда они закрепляли деревянными шпильками его полог под дымовым клапаном. Вернулись две покинувшие их женщины, неся котелок с мясной похлебкой, полную миску кукурузных лепешек и кувшинчиком меда. Они вошли в палатку как раз тогда, когда Белая разжигала очаг, неловко действуя кресалом, что, по-видимому, стало поводом для шуток. Передав ей котелок и миску с горячими лепешками, женщины чинно расселись вокруг очага, гордые тем, что прислуживать им будет бледнолицая. Белая подала каждой по миске с похлебкой из собачатины, от которой ее воротило, но скрепившись, она старалась сохранять невозмутимый вид. Слава Богу, у женщин накопилось достаточно новостей и им было просто некогда оскорблять Белую своими насмешками и уничижительными взглядами. После того как девушка раздала им лепешки смазанные медом, и каждой подала по кружке с напитком из шалфея, она собрала грязные миски и пустой котелок, знаком попросив у хозяйки разрешения уйти на реку вымыть посуду. Кивнув с видом английской королевы, та отпустила ее.

В лагере царила оживленная суета. На поляне перед стойбищем носились взрослые мужчины и детвора, играя в какую-то игру. Женщины, казалось, делали всю работу на улице: шили, мездрили шкуры растянутые на деревянных рамах, варили еду в котелках, укачивали младенцев. На площади в центре стойбища, складывали большое костровище, устанавливали вокруг штандарты. По всему лагерю сновала детвора, и взрослые только недовольно вскрикивали, когда сорванцы налетали на них. Ребята постарше, вскакивали на коней и, разгоняясь, сшибались друг с другом, пытаясь удержаться на спинах скакунов, но при этом столкнуть своего противника. Белая недоуменно огляделась. Неужели никто не остановит этих юнцов в их безрассудной, опасной забаве, на которую, и смотреть-то было страшно. Но никому до этого не было дела. У самой реки, какой-то индеец схватил ее за руку и, не говоря ни слова, потащил за собой, не обращая внимания на ее сопротивление и падавшие из рук девушки миски.

— Эй, приятель! — раздался за спиной Белой знакомый голос, тут же перешедший на язык лакота.

Индеец остановился, недоуменно оглянувшись и выслушав обращенные к нему слова, вдруг отдернул от Белой руку, словно обжегшись, недоверчиво воззрившись на нее словно на диковинку. Она же, вырвавшись от него, поспешила спрятаться за спиной Роба Ступающий Мокасин. Тот продолжал, что-то красноречиво доказывать и махать в сторону лагеря, туда, где стояли палатки сиу. Индеец сначала возмущенно возражал Робу, потом умолкнув, разочарованно покачал головой, окинул Белую с головы до ног оценивающим взглядом, будто прикидывая истинную цену, ушедшего из-под носа, товара и отправился своей дорогой.

— Ну, здравствуйте, мисс, — повернулся к Белой Роб Макрой. — Как же я рад вас видеть в добром здравии и полной сил. О, да вы стали настоящей скво.

— Спасибо, мистер Макрой. Я тоже очень рада видеть вас, — сказала Белая сдержанным тоном, который вовсе не соответствовал ее внутреннему состоянию. — Что нужно было этому дикарю?

— Не вините его, мисс. Индейцы доверчивы, что малые дети, верят всему, чтобы им не сказали. Вот этому кто-то сказал про вас, что вы, уж извините, милая барышня, живете в общей палатке для рабынь. А туда, знаете ли, может торить дорожку всяк кому не лень. Парень решил не упустить своего и очень удивился, что вы принадлежите типи Хении. Признаюсь, это и для меня новость. Когда я вас покидал, вы жили у Белой Совы. И что же? Прошел месяц с небольшим, и я застаю вас у Хении. Как с вами обращается Легкое Перо?

— Легкое Перо?— подняла голову Белая, подбиравшая с земли миски, складывая их в котелок.

— Мать Хении на которую вы работаете, мисс. Она вас не обижает? Хорошо обращается с вами?

— Она достойная женщина, мистер Роб. Я не могу сказать о ней ничего плохого.

— Вы настоящая леди, мисс. Знаю, как вы ненавидите краснокожих, и, тем не менее словечка худого о них не скажете.

— Разве я говорила, что ненавижу их? — удивилась Белая.

— О нет... конечно же, нет. Было бы глупо говорить подобное здесь, это все равно, что тыкать палкой в осиное гнездо. Мне сказали об этом сами краснокожие.

— О чем сказали? — похолодела Белая. — Что я их ненавижу?

— Они говорят, что ваш дух сопротивляется, не хочет принять настоящего. Они говорят, что вы видите сны о прошлом с открытыми глазами, при свете дня.

— Они так говорят обо мне?

Роб Макрой кивнул.

— Я разговаривал с Широким Крылом. Я кое-что привез из форта ему и его славной невесте Осеннему Листу. У них сегодня свадьба. Они специально откладывали ее к празднику Танца Солнца, когда несколько племен соберутся вместе. Здесь у них куча родственников, так что никто из близкой родни не будет обижен, что их обошли приглашением. Так вот, Широкое Крыло сказал, что после танца скальпов Когтистая Лапа вновь требовал убить вас, и они снова с ним поссорились. Когтистая Лапа твердил, что вы упрямы, злы и не желаете принимать их образ жизни и всем своим видом выказываете отвращение их обычаям. Тогда Широкое Крыло спросил, разве он, Когтистая Лапа, не возмущается сердцем, и не хватается за оружие, зная, что его братьев убивают в плену у бледнолицых? Его слова и на этот раз нашли сочувствие у вождей, и они не пошли на поводу у Когтистой Лапы. Но если вы думаете, что он успокоился, то глубоко ошибаетесь. Через какое-то время он начал баламутить народ требованием, чтобы Хения взял в свое типи индианку, а вас бы поселил в палатке для рабынь. На что Хения заявил, что не нуждается в женщине, что женщина смягчает дух воина, делает его сердце слабым, заставляет видеть не дальше своего типи и лежать на боку. Он сказал, что его мать, Легкое Перо довольна белой рабыней, то есть вами, мисс. Что она хвалит вас, что вы послушны и старательны, мало говорите и видите сны наяву. А для краснокожих вера в сны, что для нас, белых вера в триединого духа и "Отче наш". Ну, а вы, по-прежнему не оставили мысли о побеге?

— О чем вы говорите? — расстроилась девушка. — Вы же видите, они никогда не оставляют лошадей оседланными. Но... у вас есть, что-нибудь для меня?

— Что вам сказать, — озадаченно поскреб макушку траппер. В этот раз он был без своей меховой шапки, так как погода стояла теплая. — Утешить мне вас нечем, вот в чем вся штука. В форте, когда я заявил, что вы живы и просите о помощи, мне посмеялись в глаза, сказав, что я простофиля, потому что никто из того обоза, который захватили в сентябре, не выжил. И та, что выдает себя за вас, стало быть, самозванка, и они пальцем не пошевелят ради того, что бы освободить столь сомнительную особу.

Сначала девушка подумала, что он шутит, но по тому, как Макрой был смущен и старался не смотреть ей в глаза, передавая этот позорный разговор, поняла, что помощи ждать ей действительно не откуда. Ее призрачная надежда растаяла, как горсть снега на раскаленной печи. Она опустила голову, чтобы добросердечный охотник не видел, как тяжело ее разочарование и вдруг прямо взглянула в лицо старому трапперу.

— А если я предложу выкуп тем, кто меня освободит?

— Я попробую поговорить с ними, — без всякого энтузиазма отозвался, тертый жизнью траппер, хорошо понимая как по детски наивна эта идея и что она ничего не решит, а только все усложнит, но отказать этой девушке у него язык не поворачивался. — Почему не поговорить? Слова не продаются и не покупаются, их произносят даром, от того и веры им никакой.

— Вы хотите сказать, что в форте не поверят, что я способна заплатить?

— На что только не пойдет отчаявшийся человек, мисс, — ушел от прямого ответа Макрой.

— Но даже если бы я и была самозванкой, разве не имела бы я права рассчитывать на помощь, без всяких взяток?! — рассердилась Белая, радуя Роба тем, что правильно все поняла.

— Ну, ну, не расстраивайтесь так, милая барышня, — утешая, похлопал он ее по плечу. — Конечно, я поговорю о выкупе, раз нет другого выхода, и если дело сладиться, то держитесь меня.

За таким вот разговором они подошли к загону для лошадей. Опираясь на жердь ограды, Роб задумчиво покусывая ус, разглядывал белую в коричневых яблоках лошадку, которая, увидев траппера, тихо заржала, словно приветствуя его.

— А вот и моя Лори, — с теплотой произнес он. — На-ка вот гостинец, — Роб достал из кармана корку хлеба и протянул его лошади. — Ах, ты моя красавица... Она у меня лакомка... и не плачьте. Нечего, чтобы краснокожие видели вас в слезах. Дайте лучше Лори сахару.

Девушка послушно взяла с его огрубевшей ладони кусок сахара и подала его лошади, украдкой утирая слезы.

— А я вот все думаю, не отправиться ли мне дальше в путь, но уж больно не хочется обижать Осенний Лист. Она славная девушка и Широкое Крыло сделает ее счастливой. С другой стороны, — продолжал рассуждать Роб Макрой, пытаясь развлечь и занять огорченную девушку — уж если краснокожие начнут гулять, то ничего вокруг не видят. Тут хоть преисподняя разверзнись, они и тогда не перестанут прыгать вокруг адского пламени будто, у своего священного костра. Ну, вот и славно, мисс, что вы успокоились.

Но тут Белая озадачила его вопросом:

— Мистер Роб, у вас есть рубашка?

— То есть... Вы говорите рубашка? Какая же вам нужна рубашка? — растерялся он.

— Любая.

— Да на что она вам, — ничего не понимал старик. — Я добрый христианин и отдам последнюю свою рубашку, но только вот она у меня линялая, да штопанная перештопанная, но чистая, про это ничего не скажу.

— Мне достаточно и этого.

Роб долго смотрел на девушку, ожидая хоть каких-нибудь объяснений, но когда их так и не последовало, вздохнул:

— Что ж, пойдемте. Дам я вам рубашку. Хоть признаюсь, мисс, странная она, эта ваша причуда. Но я ведь не безбожник какой, чтобы отказать вам в столь малой просьбе, — ворчал он, шагая к своему типи и, пока там отыскивал рубаху, Белая поджидала его снаружи. Наконец, он вышел, кряхтя и отдуваясь, больше от смущения, чем от самих поисков.

— Вот, мисс, — подал он ей вылинявшую фланелевую рубашку и, вдруг, испугавшись, отдернул руку. — Вы же не думаете пойти в ней на индейскую свадьбу?

— Конечно, нет, — протянула к ней руки девушка и потянула к себе. — Просто... просто мне хочется иметь у себя вещь принадлежащую белому человеку...

Роб сделал вид, что поверил.

— Ладно, пойду к Черной Лисице, он меня к себе зазывал... — пробормотал Роб, все еще чувствуя неловкость от того, что не в состоянии объяснит себе поступок девушки, который невольно всколыхнул его самые смелые фантазии.

Когда Белая вернулась в типи Легкого Пера, прижимая к груди рубашку траппера от которой несло табаком, то застала в нем хозяйку. Белая знаками показала, что хочет постирать рубашку траппера. Переплетая волосы и вплетая в них разноцветные ленты, Легкое Перо кивнула, не найдя в просьбе девушки ничего необычного. Вернувшись обратно с постиранной рубахой, Белая нашла палатку пустой. Еще от реки, она услышала размеренные бой барабанов и высокое протяжное пение. Идя обратно к типи, она заметила что лагерь опустел, все собрались вокруг большого костра, разложенного в его центре, чьи отблески виднелись далеко, а его искры рассыпались высоко над верхушками типи. Зорко оглядевшись, Белая юркнула в палатку Легкого Пера, быстро вытащила, припрятанный под шкурами мешок с уложенными в него вещами: завернутые в юбку ботики, нож, вяленое мясо, бурдючок с водой и сняла, висевшее на стене, ружье. Выйдя наружу, она немного постояла, чутко и настороженно прислушиваясь, но уловить что-либо кроме барабанного боя и протяжного пения индейцев, больше похожее на балаганные вопли, было невозможно, они заглушали все остальные звуки. Между типи не видно было даже шныряющих собак. Все они крутились у костра привлеченные аппетитными запахами жарящегося мяса. Сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег, Белая подошла к загону для лошадей. На площади с оглушительным треском вспыхнул костер, выбросив в небо мириады ярких искр, жарким блеском затмившие звезды и тут же угаснувших. Белая вздрогнула и, чуть не вскрикнув от испуга, вцепилась в повод Лори. Лошадь довольно спокойно отнеслась к тому, что девушка распоряжается ею, может быть потому, что хозяин уже "представил" ей незнакомку, чей запах был ей теперь она узнала. Так же не торопясь, но замирая от страха и не веря, что это происходит с ней, Белая выехала из лагеря. Ее напряжение было таково, что любой посторонний звук, не относящийся к вою индейцев и барабанному бою, мог довести ее до разрыва сердца. Но, как бы, то ни было, ей удалось покинуть лагерь никем незамеченной. Отъехав от него так, что свет костра больше не тревожил ночную тьму прерии, а пение индейцев заглушал стрекот цикад, она пустила Лори вскачь. Сейчас было важно уехать от лагеря как можно дальше, но все было в руках Божьих.

Проскакав, как ей казалось достаточно для того, чтобы можно было остановиться, Белая натянула повод. В седле она держалась неловко, как новичок, судорожно сжимая коленями бока лошади, уверенная, что непременно свалится, если расслабит их, отчего ноги теперь сводило так, что она их не чувствовала. Нужно было остановиться, размяться, а заодно и переодеться, как она того хотела. Но Белая не была уверена, что сможет потом обратно сесть на лошадку. Так она и ехала на ней, а Лори не чувствуя повода, все замедляла и замедляла ход, пока, наконец, девушка натянув повод, не остановила ее. С трудом перекинув ногу через седло, она то ли соскользнула с него, то ли упала. Бедра ныли и отдавали болью при малейшем движении, но это ее мало волновало. Белая ликовала. Ей удалось сбежать! Боже! Она сделала это! Она смеялась и плакала одновременно. Она свободна! Вряд ли индейцы хватятся пропажи до утра, а когда все-таки обнаружат побег, будет поздно, потому что они не найдут и не догонят ее. Все это россказни, что дикари якобы могут читать следы на земле, на которой, как ни вглядывайся, ничего кроме камней, песка, пыли да жухлой травы не увидишь. Сняв одежду скво, она переоделась в юбку и еще сырую рубаху Роба, завязав ее узлом на поясе и закатав слишком длинные рукава. Зашнуровывая ботинки, показавшиеся после мокасин жесткими, тесными и неудобными, она подумала, что это не важно, главное было въехать в ближайший форт в одежде цивилизованного человека, пусть это даже будет жалкое тряпье, но только не в том, что носят дикари. Потом, она перевязала щиколотку ремнем, закрепляя на нем короткий нож. Сырая рубаха холодила тело, это было даже к лучшему, не так хотелось спать. Сунув индийское платье и мокасины в свой мешок, Белая открыла седельную сумку Роба, чтобы запихать его туда. Нетрудно было догадаться, что в ней траппер возил продукты, потому что девушка обнаружила, лежавшие там галеты, кульки с остатками сахара и кофе, два мятых бисквита и даже кусочек сыра. Ухватившись за луку седла, Белая кое-как подняла себя в него и со стоном усевшись, тронула Лори. Лошадка послушно потрусила дальше. Девушка и не надеялась, что ей повезет встретить на огромном пространстве прерии хоть одного белого человека, а о том, что она может опять столкнуться с индейцами, даже думать не хотелось. Приходилось уповать на то, что Божье покровительство, счастливый случай, удача или везение, выведут ее к форту. Сиу ее не найдут, откуда бы им узнать в какую сторону она отправилась, когда она сама толком этого не знала. И все же надо было как-то определиться с направлением и, хотя, о таких вещах она много читала в романах про путешественников, но даже понятия не имела, куда надо ехать, и в какой стороне мог находиться ближайший форт. Ей казалось, что если она будет держаться одного направления, например, следуя по солнцу на юго-восток, то выедет к местам белых поселений, а там всегда сможет договориться с кем-нибудь из фермеров. В этом она была, почему-то, твердо уверена. Ну, а если не повезет и ее встретят не добро или захотят ограбить и обидеть, то у нее есть винчестер вождя. Пусть она ни разу в жизни не брала в руки оружия, но думала, что сумеет воспользоваться им в случае крайней необходимости. Так она проехала всю ночь, не покидая седла, потому что боялась, что если устроит привал, то лошадь куда-нибудь убредет, и она потеряет ее. Белая готова была вытерпеть все что угодно, не говоря уже о бессонной ночи, лишь бы не возвращаться к ненавистному прозябанию у индейцев и то, что она лишена сна нисколько не тяготило ее. Только было немного странно и необычно... Оказывается ночью, под открытым звездным небом, невольно посещают мысли, которые прежде никогда не пришли бы ей в голову, например понимание того, что раньше было неясным смутным и совсем не главным. И вот в полудреме, под ровный убаюкивающий ход Лори, Белая осознала, что стойкое неприятие чужой жизни, она приняла за ненависть, которой в ней вовсе нет. Просто она с упрямой яростью отстаивала свое право вернуться в обычный для себя жизненный уклад. Она из другого мира. Но разве индейцы делают не тоже самое, отстаивая свою свободу жить так, как они привыкли. Бледнолицые понимают оседлый образ жизни, индейцы кочуют; белым нужны границы; индейцы просто не понимают их. Оба народа мешают друг другу, мировоззрение их полярно и они не воспринимая один другого борются. И что сможет их примирить? Понимают ли краснокожие, что обречены? Ей показалась интересной мысль, что бледнолицый мужчина может принять жизнь индейцев и им даже она нравится, а вот белой женщине нужно на это немалое мужество. И, наоборот, индианка с восторгом входит хозяйкой в дом белого человека, а краснокожему, нужна сила духа, чтобы стать кем-то в мире белых, и не потеряться в нем. В этот момент она, кажется, заснула, потому что очнулась от ясно прозвучавшего голоса, шепнувшего ей из самых глубин мироздания: "Верь!" Вздрогнув, девушка выпрямилась в седле, и с испугом огляделась. Вокруг, под светлым от звезд ночным небом, простиралась темная степь. Но чего ей бояться? Волков? Они уже сыты и теперь редко нападают на человека. К тому же у нее есть ружье и молитва о чуде, которое не заставило себя явить.

Когда предрассветные сумерки, тяжелые от холодного тумана, уступили первым лучам солнца, она все так же, безмятежно ехала по степи. Куда? Не важно. Лишь бы подальше от своих диких тюремщиков и невыносимости плена, который ничем не заслужила. К утру она совсем успокоилась насчет погони и отпустила Лори с рыси на шаг. Поднявшееся солнце начало припекать, а ее, похоже, так и не хватились. Никогда в жизни девушка так не радовалась, и именно тогда она увидела вдали движущиеся точки. Они приближались и Белая поняла, что тоже замечена. Сняв винчестер с плеча, она положила его поперек седла. Точки вырастали, начиная приобретать очертания приближающихся всадников, и это были не индейцы. Их было трое. Куртки, широкополые шляпы, короткие волосы и бороды. Приближаясь к ней, один из них отсалютовал рукой. Они явно расслабились, разглядев в одиноком всаднике, женщину. А вот она, нет. Чем ближе подъезжала встреченная ею троица, тем сильнее она жалела, что столкнулась с теми, кто имел вид сомнительного отребья. И если Белую совсем не радовала эта встреча, то их, похоже, она не на шутку взбудоражила. Слишком заметны была попытка этой троицы скрыть, охватившее их возбуждение, чтобы не спугнуть так нежданно свалившуюся удачу. В свою очередь, Белая изо всех сил старалась не показать, что напугана и встревожена их циничными усмешками, против воли блуждавших на заросших физиономиях, как и той наглой бесцеремонности с какой они ее разглядывали. Они даже не удосужились достать свое оружие и по их расслабленным, уверенным позам было видно, что воспользоваться им они не думали. Винчестер, который девушка держала поперек седла, их вовсе не беспокоил. От их липких оценивающих взглядов, Белой было не по себе, она уже догадывалась, что попала в переплет, из которого вряд ли выберется.

— Приветствую вас, мэм, — поднес руку к полям шляпы, подъехавший к ней всадник.

Белая ответила ему вежливым кивком и натянутой улыбкой.

— Хорошее время для утреннего моциона, не правда ли, мисс? Вы ведь мисс, а не миссис? Хотя трудно представить, чтобы ваш муж, смог отпустить вас в такой час от себя из-под теплого одеяла? Или он где-то поблизости? А может вы пришили бедолагу и пустились от него в бега?

Все это он говорил насмешливым тоном, цепко оглядывая ее, и явно пытаясь догадаться, что же на самом деле с ней произошло. Белая молчала, чувствуя, что слова сделают ее уязвимой, что они предадут ее.

— Позвольте представиться, мисс, я Билл Утка, — с глумливой церемонностью представилась ей эта колоритная личность.

Воспитание в отчем доме и жизнь у индейцев, помогли Белой проявить невозмутимость и не выдать истинных чувств: гадливости и страха. Хотя человек с нелепым прозвищем какую-то долю секунды с кривой улыбочкой пристально вглядывался в ее лицо, видимо ища в нем намек на насмешку, но увидел лишь напряженное внимание. Этому Биллу Утке было никак не больше тридцати, если можно было вообще определить его возраст под заросшей щетиной и слою пыли на лице, но движение худощавой фигуры и осанка, выдавали в нем человека молодого и подвижного. Он продолжал наблюдать за нею с холодной усмешкой, а она подумала, что очевидно ему дали прозвище Утка из-за сильно выдававшейся вперед и нависающей, верхней губы. Только мало кому пришло бы в голову смеяться над ним, слишком жестоким было выражение этого некрасивого, отталкивающего лица.

— Приятно, знаете ли, повстречать ранним утром в местечке, подобном этому, такую красотку, не в обиду вам будет сказано, мисс, — продолжал, растянув свои уродливые губы в нарочито любезной улыбке, Билл Утка.

Она видела, что он так неуклюже пытается заговорить ее, отвлечь внимание в то время, как его спутники не спеша заезжали с боков. И она слышала, что один из них остановился у нее за спиной, отрезая путь к бегству, тогда как второй, остановился почти рядом. Окинув ее взглядом, он цыкнул зубом.

— Не могу поверить, что женщин, кроме тряпок, булавок, да игры на рояле может интересовать, какая-то ничем не примечательная прерия, кишащая индейцами, что медвежья шкура блохами, — продолжал Утка, и его конь, переступив на месте, немного придвинулся к ней.

— Я очень спешу, сэр, — тихо произнесла Белая, ежась под его взглядом в котором вспыхивали искры нетерпения.

Она уже знала, что ей с ними не разъехаться. Разумеется, она даже и не подумала обращаться за помощью к этим троим. Теперь чудо было уже не в том, что бы сбежать от индейцев, а в том, что бы спастись от бледнолицых подонков.

— О! — поднял обе руки, грязные и заскорузлые, будто только что копался в земле ее собеседник. — Я даже не спрашиваю, что вы проделываете в такое время и в таком месте, как это? Разве это мое дело? Нет, мисс, не мое... Лезть с вопросами, знаете ли, не вежливо, — и его лошадь еще на один шаг приблизилась к всаднице. — Но, я могу предложить вам как свои услуги, так и услуги своих товарищей, — он криво усмехнулся, от чего его лицо стало не столько отвратительным, сколько жутким в своей гротескности. Между тем он все так же вкрадчиво продолжал говорить, потихоньку придвигаясь к ней:

— Уж, поверьте, Билл Утка знает эти места вдоль и поперек и, скажу вам не кривя душой, так как я джентльмен: индейцы вам и шагу не дадут ступить. Эти краснокожие животные только тем и заняты, чтобы напасть и убить одиноких беззащитных путников, волею случая забредших в эти места.

— Благодарю вас, — сухо произнесла Белая, заставляя Лори, отступая, пятиться от него. — Но меня ждут... позади едут индейцы...

— Да ну? — с сомнением поскреб небритый подбородок Билл Утка, бросив взгляд исподлобья на своего товарища, остановившегося с боку от Белой.

Девушка покосилась на него. Из всей троицы этот выглядел настоящим франтом. За его спиной висело сомбреро, а на когда-то белую рубашку, была надет потертая кожаная жилетка. Замшевые лоснящиеся брюки были украшены по боковому шву почерневшими медными заклепками. Он восседал на черном сильном жеребце, явно краденном, а впереди и сзади на седле болтались кожаные сумки. Из передней выглядывал приклад ружья. Кроме этого, Белая разглядела рукояти двух пистолетов засунутых за его широкий пояс, прикрытых полами жилетки. Этот тип с черными навыкате глазами, нагло разглядывал девушку, не переставая жевать табак, поминутно сплевывая коричневой слюной и все время ухмыляясь.

— Кончай уже тянуть, Билл, — сипло произнес он, сплюнув в очередной раз, а Белая стиснув зубы, чтобы не поддаться панике, схватилась за винчестер.

— Вот ты и сказала свое слово, потаскуха, — ощерился Билл Утка. — Больше я тут разводить церемонии не буду, а наставишь на меня свое ружье, прикончу тебя прежде, чем ты успеешь пальнуть из него.

— Пусть так и будет, — согласилась Белая, наводя на него свой винчестер.

— Ага! Никак надумала сорваться с крючка? Ничего у тебя не выйдет, грязная шлюха. Ничего не выйдет... — укоризненно покачал он головой.

— Билл, — позвал голос из-за спины Белой.

— Тут, я вынужден тебя огорчить, — продолжал Билл Утка, будто не слыша своего товарища. — Чтобы выстрелить, тебе нужно передернуть затвор, а пока ты это сделаешь, выстрелю я. И заметь, я тебя не убью, а только раню, чтобы ты вела себя покладисто и была послушной.

— Билл! — уже громче и настойчивее позвали его с ноткой истерики.

— Что?! — рявкнул раздосадованный вожак. — Тебя не учили, что не вежливо прерывать...

Неожиданно мексиканец сорвался с места и во весь опор ускакал вперед, нахлестывая коня.

— Ходу! Индеи!!! — Как сумасшедший заорали из-за спины Белой и всадник, что все время держался позади, промчался вперед мимо нее, поднимая клубы пыли.

Билл Утка и Белая сорвались с места одновременно, но Утка сразу же обогнал ее и ушел далеко вперед. Трое мужчин впереди Белой, гнали коней, низко пригнувшись к их гривам. Никто из них не обернулся, чтобы посмотреть, что стало с всадницей. Для них сейчас главное было спасти свои жизни, а женщина была только обузой, потому что Лори значительно уступала коням мужчин. Белая слышала нагоняющий дробный топот множества копыт, сливающийся в гул и ликующий вой индейцев. В стороне от нее показался полуголый, раскрашенный в белые и красные цвета, всадник. С другой стороны, чуть поотстав, держались двое дикарей, не отставая, но и не обгоняя ее. До нее дошло, что они хотели взять ее живой и невредимой. Снова плен? Только не на этот раз! И она, чуть не плача, то и дело, понукая, гнала тихоню Лори. Впереди вырос пологий холм, поросший редким кустарником. Билл Утка уже взбирался на него, под прикрытием пуль своих товарищей, оказавшихся на нем раньше. Соскочив с коня, он поспешно выдернул из седельной сумки короткоствольный спенсер и направил его на взбирающуюся на холм, на взмыленной лошади, девушку. От неожиданности она чуть было не придержала Лори, но опомнившись, стукнула пятками по ее судорожно ходящим бокам. Вокруг слышались беспорядочные выстрелы, и перепуганная лошадь одним прыжком преодолела, отделявший ее от редких кустов, подъем. Неловко скатившись с седла, едва не выпав из него девушка, пригнувшись, кинулась за ближайший камень, но за ним залег Билл Утка и подвигаться не собирался. Тогда она упала на землю там, где стояла, прикрыв голову руками. Двое товарищей Билла Утки уже отстреливались по другую сторону холма. Заняв круговую оборону на его вершине, белые имели шанс отбиться от круживших вокруг них бешеной каруселью, индейцев. Заметив, что в нее не стреляют, и что стрелы летят в основном в Утку, не давая ему и носа высунуть из-за камня, Белая рискнула поднять голову. С пронзительными истошными воплями индейцы носились вокруг холма, изредка отвечая на панические и беспорядочные выстрелы до смерти перепуганных бледнолицых. С обнаженными торсами, с раскрашенными и, от того ужасными, лицами, размахивая кто ружьями, кто томагавками, они, казалось, не обращали на эти выстрелы внимания. Взметались на скаку длинные косы, мускулистые бедра крепко сжимали лоснящиеся бока неоседланных лошадей, скалились в дьявольском веселье страшные лица. Это были Равнинные Волки.

— Дьявол вас всех раздери, проклятые дикари! — орал мексиканец из-за трупа коня, за которым укрывался от стрел и пуль. Не целясь, он судорожно палил, куда ни попадя.

— Сейчас вы у меня еще не так повизжите, получив порцию пуль в одно место, — цедил сквозь зубы Билл Утка, вгоняя патроны в ствол ружья. — Моего скальпа вам уж точно не заполучить.

А Белую не на шутку встревожило то, что краснокожие вдруг перестали отвечать на выстрелы, продолжая кружить вокруг холма с упорством голодных койотов. Билл Утка старательно прицелился из-за камня, от усердия высунув язык и выстрелил. Ему удалось ранить одного дикаря и Белая видела, как тот, покачнувшись, схватился за плечо, но оставался в седле и, казалось, совсем позабыв про рану, поскакал дальше. Билл Утка вдруг опустил свой спенсер с таким видом, словно его осенило:

— Будь оно все проклято! Эй! — крикнул он в сторону мексиканца. — Прекрати палить, безмозглый гринго! Краснозадые дразнят нас. Лучше прибереги патроны, когда эти чертовы ублюдки начнут атаковать!

— Похоже, ты прав, Билл! — ответили ему с другой стороны холма. — Но от мексиканца ответа не жди. Ты спохватился слишком поздно. Этот бешеный недоумок умудрился со страху всадить все патроны в белый свет. У меня самого их осталось всего три.

— Эй, гринго! — позвал Утка, не обращая внимания на слова говорившего. — А пистолеты?

Мексиканец молчал и за него ответил все тот же голос третьего подельника:

— Больше не надейся на них, Билл! Не надейся...

— Я с тебя сам скальп сниму, приблудная ты шавка! — завизжал Билл Утка брызгая слюной. — Проклятый нечестивец!

Видимо, он уже в мыслях распрощался с жизнью, когда его блуждающий взор, остановился на распластанной на земле, неподалеку от него, девушке. Рядом с ней лежал, столь вожделенный, винчестер. Странно, когда лошади всех троих уже бездыханными тушами валялись на холме, ее лошадка стояла над нею целой и невредимой.

— У вас же в ружье полно патронов, мисс, — как можно любезнее оскалился Билл Утка. — Бросте-ка мне его сейчас же.

— Не много ли вы просите у человека, которого минуту назад собирались прикончить? — Буркнула Белая, подтащив ружье поближе к себе.

— Сейчас же давай сюда винчестер, бестолковая дура! — заорал, потеряв терпение Билл Утка. — Иначе, мне точно придется прикончить тебя, чтобы взять его!

Из-за камня на него неожиданно выскочил индеец с зелено желтым лицом. Увы, поспешный выстрел Билла Утки, только заметившего врага, прошел впустую. Индеец ловко припал к земле, а когда Билл Утка принялся судорожно передергивать затвор, бросился на него. Выругавшись, бандит отбросил ружье и, вскочив на ноги сшиб индейца с ног. С другой стороны холма послышался вопль, перешедший в визг, от которого у Белой все в душе перевернулось и словно от озноба, часто застучали зубы.

— Свиньи! — придушенно закричал, бившийся под индейцем, Билл Утка. — Они снимают с парней скальпы!

Преодолевая обморочное состояние, Белая встала на ноги, пытаясь поднять ослабевшими дрожащими руками ружье и навести его на индейца, сидящего на Билле Утке, и уже выдернувшего нож из-за поясной повязки. Молниеносным отработанным движением, он срезал скальп с бьющегося под ним бандита и, издав победный клич, поднял за волосы, окровавленный клок кожи над головой, все еще сидя на умирающем человеке. Не обращая внимание на направленное на него ружье, он встал, деловито прицепил свой страшный трофей к поясу и только потом посмотрел на Белую. Перед глазами девушки все плясало, она едва справлялась с подступившей тошнотой. В голове билась одна мысль: если она не выстрелит сейчас, то и с ней поступят как с Биллом Уткой и его товарищами. Но ей предстояло выстрелить в человека. Не в человека, нет! А в кровожадного дикаря с безобразно размалеванным лицом, жаждавшего ее скальпа. Индеец, кажется, чего-то ждал, стоя на месте, во всяком случае, он не торопился нападать на нее. Господи, помоги! Он ждал ее выстрела. Напряжение Белой было таково, что она не замечала, как вокруг них собрались индейцы. Для них битва была завершена. Некоторые даже присели на корточки — поглазеть на происходящее. Девушка взглянула в темные глаза индейца, нет... глаза человека, которого она собиралась убить, и поняла, что не сможет этого сделать и тогда безвольно опустила ружье, обреченно смотря, как индеец выхватил его у нее из рук. Краснокожие вдруг разом загомонили, послышались насмешливые выкрики и смех. О, да! Они и не ожидали от нее ничего другого. Но Белой не было дела до их насмешек. Такого не могло быть. Это не может произойти с ней снова. Опять плен? Ей ведь, не дадут больше сбежать. Не будет третьей попытки. Но, что же тогда? Ее взгляд наткнулся на, валявшийся неподалеку, кольт Билла Утки, который он потерял в драке. Вот он выход! Она шагнула к нему и подняла, вдруг испугавшись, что Билл Утка расстрелял все патроны и крутанула барабан. Ее молитвы услышаны, ей был дан последний шанс, избежать ненавистного плена. В барабане оставался еще один патрон. Девушка подняла глаза и оглядела индейцев: кто-то смотрел на нее равнодушно с неподвижным лицом, кто-то наблюдал с интересом, другие же вообще не обращали внимания, осматривая добычу, доставшуюся им от трех незадачливых бандитов. Она перевела взгляд на индейца, который убил Билла Утку. Теперь он не ухмылялся, а внимательно наблюдал за ней. Пусть! Она сбежит от них, сбежит на их же глазах, сбежит туда, откуда они никогда не смогут вернуть ее. Белая подняла кольт и приставила дуло к своей голове. Желто-зеленый сделал было движение к ней, и она вжала дуло в висок. "Ну же, — подбадривала она себя, — это продлится мгновение, всего лишь миг за свободу". Какое-то движение отвлекло ее, заставив вновь вернуться к реальности. Расталкивая собравшихся вокруг Белой воинов, к ней пробирался индеец с выкрашенным черным лицом, на котором поблескивали белки глаз. Разглядеть черты лица за его впечатляющей раскраской было мудрено. Эта раскраска повергла Белую в дрожь. Лицо было густо покрыто по подбородку красной краской, а от губ до бровей и висков, выкрашено сплошь черным, будто он повязал маску с прорезями для глаз, из-за которых смотрел на нее неподвижным, непроницаемым взглядом. Белая глубоко вдохнула. Как бы, не выкрасился этот дикарь, она все равно узнала бы его, потому что это было лицо и имя ее смерти. Желто-зеленый жестом остановил его, но и это было неважно. Хения продолжал смотреть на нее неподвижным, остановившимся взглядом и Белая почувствовала, как сила уходит из ее рук. Нет! Зажмурившись, она, преодолевая проклятую слабость и нерешительность, с усилием нажала на курок, но... выстрела не последовало: патрон прочно застрял в барабане, дав осечку. Не может быть! Белая недоверчиво смотрела на Хению и, зажмурившись, снова нажала курок. Резким движением Хения вырвал у нее кольт и жестом показал желто-зеленому, чтобы тот связал ей руки. Ее, все еще не верящую в произошедшее, привязали за руки к длинной веревке и потащили обратно в лагерь, словно сбежавшую и вновь найденную, скотину. Сначала она бежала за лошадью Хении, мотаясь из стороны в сторону и остро переживая свое неудавшееся бегство, обернувшееся для нее позором. Но, почему?! Почему Господь так жесток к ней, что отказывает даже в смерти?!

Ясное зимнее утро. Она сидит за завтраком, ее волосы еще не уложены и распущенные локоны примяли кружево пеньюара. Она читает надушенное письмо. Черный дворецкий Джозеф, подливая в ее чашку с кофе, взбитые сливки, улыбается.

— Приятные новости, мисс?

— О, да. Люси приглашает меня в оперетту.

— Что прикажете передать господину Арно? — спросил вышколенный Джозеф. — Он придет к ужину.

— Я напишу ему записку, чтобы он не подозревал вас ни в чем.

— Да, мисс, это было бы очень кстати. Подать вам тосты?

— В последний раз он замучил нас с Люси разговорами о геройстве... А мы даже не смогли посмеяться, хотя, уверяю тебя, Джозеф, было очень смешно, потому что он все время намекал на себя.

— Охотно верю, мисс.

— Все то время, что мы находились в его обществе, он уверял нас, что будь он в другой обстановке, он бы сразу проявил себя и в, конце концов, навел на нас страшную тоску.

— Желаете, что-нибудь еще, мисс?

— Д-да... Скажи-ка, Джозеф, а по-твоему, что такое геройство?

— Быть довольным тем, что имеешь, мисс.

Она упала, и ее проволокли по земле, пока к Хении не подскакал желто-зеленый и жестами не остановил его, показывая на девушку. Хения остановился, обернулся и пожал плечами. Белая, опираясь связанными руками о землю, встала на колени, потом поднялась на дрожащие ноги. Ее шатало и водило, голова кружилась и, чтобы не расплакаться она закусила губу. Но слезы душили ее и чтобы не дать им воли, Белая начала ругаться, взвинчивая в себе злость, как тугую пружину.

— Чтоб твой конь прошиб тебе голову копытом! Чтоб твоим скальпом побрезговали враги! Чтоб тебя одолело косоглазие, и чтоб никогда больше ты не принес домой добычи! Что б тебе провалиться!! Чтоб ты подавился дымом священной трубки! Чтоб ни одна скво не посмотрела в твою сторону! Да, чтоб тебя паралич разбил!!!

Девушка так увлеклась, что не сразу заметила, что Хения опершись о круп коня, развернулся в ее сторону, внимательно слушая, как и желто-зеленый в котором Белая вдруг узнала Широкое Крыло, словно злость прояснила не только ее разум, но и зрение. Когда она замолчала, они какое-то время, похоже, ждали продолжения, потом переглянулись и Широкое Крыло, тронув лошадь, подъехал к ней. Девушка, молча, ждала, что будет дальше, не обращая внимания на саднящую боль от расцарапанных коленей и ободранного плеча. Слава богу, рубашка не порвалась и не расстегнулась, только выбилась из-за пояса юбки. К тому же Белая добилась своего — злость успокоила ее и, теперь, она не без интереса ждала, что будет делать Широкое Крыло. Она не боялась, что оскорбила индейцев своей руганью, вряд ли они даже поняли ее. Широкое Крыло снял с ее рук веревку и жестом показал, чтобы она села на коня, позади к одному из Равнинных Волков. Индеец даже не удосужился подсадить ее, а невозмутимо ждал, когда она вскарабкается и усядется за ним. Снова тронулись в путь и, поскольку пешая беглянка больше не сдерживала их, они могли ехать много быстрее. Перед Белой опять встал нелегкий выбор: нужно было не просто прикоснуться к индейцу, позади которого она сидела, а держаться за его плечи, но всякие сомнения и душевные терзания отпали сами собой, когда индейцы пустили своих скакунов в бешеный галоп, вот тогда она обхватила дикаря так крепко, как никогда никого не обнимала, даже родного брата. Поэтому, когда эта пытка, наконец окончилась и индейцы остановились на привал, Белая буквально сползла с коня, повалившись на землю. По-видимому, она впала в забытьи, потому что, когда очнулась, обнаружила, что, по-прежнему, лежит на земле, а рядом, вокруг костерка, сидели полуголые раскрашенные дикари. Неподалеку паслись их лошади. Горьковатый дым от костра подавлял тошноту, но голова сильно кружилась, едва Белая приподнимала ее. Беспокойные движение девушки заметили. К ней подошел Хения и присев перед пленницей на корточки, задрал юбку. Откуда вдруг у нее, чуть ли не умиравшей от слабости, взялось столько сил, чтобы противостоять здоровенному индейцу. Хения досадливо отмахнулся от ее кулачков, словно от надоедливых москитов и легонько толкнул ее в грудь, опрокидывая навзничь. Она яростно брыкалась, задыхаясь от ярости и ужаса до тех пор, пока он, не перехватив ее руки, не прижал их к земле у нее над головой. Сидящие вокруг костра индейцы не без интереса наблюдали за их возней. Сжав зубы, девушка отвернулась от костра. До нее доносились лишь негромкие насмешливые голоса, переговаривающихся индейцев. Нет, она не заплачет... Белая кусала губы, пока не почувствовала, осторожное касание к разбитому колену и неожиданно легкие и умелые круговые движения, которыми втирали в ее кожу что-то прохладное и едко пахнущее. Девушка заставила себя успокоиться, хотя ее до сих пор била нервная дрожь, повторяя себе, что неправильно истолковала намерения краснокожего. Когда подол ее юбки опустился, ее схватили за локоть и рывком подняли, заставляя сесть. На этот раз, она беспрепятственно позволила вождю сдвинуть рубаху со своего плеча и осмотреть царапины. Судя по ним, после того как она упала, индейцы остановились сразу, быстро спохватившись и Хения совсем немного протащил ее по земле. Индеец набрал пальцем вонючую мазь и начал втирать в плечо Белой. Девушка продолжала смотреть в сторону, всем своим видом показывая, насколько ей не приятны его прикосновения и что она едва терпит их. Еще не известно почему он печется о ней, слишком подозрительна, казалась его забота. Она знала, что это, отнюдь, не по доброте душевной, а потому, что она принадлежала к его собственности, как конь или тот же винчестер. С другой стороны Белая многого наслушалась в приграничном городке, откуда отправлялась с обозом оружия и продовольствия в форт. Там, бывалые, прожившие всю свою жизнь в приграничье, охотники и трапперы, рассказывали, не ей, разумеется, щадя ее женскую чувствительность, что сиу любят ставить пленников к столбу пыток, и что они мастаки продлевать жизнь пытаемого, чтобы подольше насладиться его мучениями. Что это излюбленное развлечение индейцев, от которого они ни за что не откажутся. Эти дикари даже лечат человека, выхаживая его, чтобы он подольше продержался у пыточного столба. И впавшая в панику девушка, чуть не разревелась, но закусив губу, опять сдержала слезы. Хения перестал втирать мазь в ее плечо и, вытерев пальцы о ее юбку, отошел к костру. А Белая, обессилев от переживаний, улегшись на землю, провалилась в полудрему. Неожиданно ее схватили, вздернув на ноги. Индейцы уже были на конях, и она испугалась, что ей придется опять бежать за всадником, привязанной на веревке. Но к ней подошел Широкое Крыло и, подталкивая ее в плечо, подвел к своему коню. Его нелепая окраска больше не казалась ей грозной и устрашающей. Он помог ей взобраться на коня, а сам сел позади нее и девушка успокоилась. Они проскакали весь остаток дня и к ночи прибыли в лагерь Бурого Медведя. Лагерь уже спал, тем не менее, к группе всадников от палаток шел человек. Равнинные Волки ответили на его приветствие и вымотанная Белая, которую Широкое Крыло буквально стащил с лошади, узнала в подошедшем взъерошенного Роба Макроя.

— Все таки... они вас поймали..., — горько проговорил он, когда Широкое Крыло отошел от них, уводя своего коня.

Он говорил странно, с усилием делая паузы перед словами, пока девушка не поняла его непреодолимого желания выругаться.

— О, не стесняйтесь, — мстительно улыбнулась она.

— Ну что вы... как можно... — смутился старый траппер.

— А вы? Вы не пострадали? — забеспокоилась девушка.

Роб покосился на одного из Равнинных Волков, вытирающего рядом своего скакуна, прежде чем увести его в загон.

— Обо мне не беспокойтесь, уж я-то всегда вывернусь, даст бог, не в первой. Но страха за вас натерпелся... Краснокожие такой вой подняли, обнаружив, что вас нет, даже святым в раю тошно стало. Еще бы! Вы не только сбежали от Хении, но умудрились обокрасть его.

— Я? — изумилась девушка.

— Эх, милая, добро бы вы увели только мою Лори. Этим бы дело и ограничилось, уверяю вас. Индейцы бы мне тут, конечно, посочувствовали, но погони бы не собрали, но вы же стащили винчестер Хении, а такого, ни один уважающий себя вождь не спустит.

— Что теперь со мной будет? — опустив голову, дрожащим голосом спросила девушка, сразу вспомнив о столбе пыток.

— Думаю, откажется он от вас, вы ему теперь ни к чему, а это нам на руку.

— Вы думаете? — его слова вовсе не успокоили ее. — Вы щадите меня, я знаю.

— Послушайте, что скажу вам я, человек, проживший среди индейцев не один десяток лет. У краснокожих, когда мужчина отказывается от рабыни ли, или от жены, на нее может претендовать любой. Вот я и хочу предъявить на вас права, если вы не против.

— О, мистер Макрой!

— Но радоваться рано, — оборвал он ее порыв радости и вновь вспыхнувшей надежды. — Вы ведь не забыли, что есть еще кое-кто, кто захочет заполучить вас. Не пугайтесь... я собираюсь выкупить вас, прежде чем Когтистая Лапа поймет, что к чему. А ежели он даже и опередит меня, я предложу за вас такой товар, от которого краснокожие не смогут отказаться... ежели вы не против, — счел нужным добавить он.

— Но вы уверены, что индейцы действительно ни о чем не подозревают и вам ничего не грозит? — все еще тревожилась Белая, слишком уж хорошо все складывалось, и она боялась, как бы что-нибудь опять не помешало обрести ей столь желанную свободу. И подвох она видела со стороны единственно Когтистой Лапы, только он мог упорствовать в том, чтобы Белая ушла с Робом Макроем и она, предчувствовала, что он сделает все, чтобы не допустить этого.

— Ох, милая, вы бы не думали об этом. Все выглядело так, будто я сам пострадал от вас, и вы украли у меня лошадку, только лишь потому, что я позабывчивости оставил ее под седлом. Что тут поделать, старый стал. Меня-то во время вашего побега видели возле большого костра на свадьбе Осеннего Листа и Широкого Крыла.

— И жених оставил новобрачную, пустившись в погоню за мной? — изумилась Белая. Ей стало вдруг обидно за Осенний Лист.

— Ну, для них это не более чем развлечение, милая. Видели, какими довольными они возвратились? Хотел бы я, чем-нибудь поспособствовать вашему побегу. Да где мне их было задержать. Они меня все выспрашивали, о чем я с вами разговаривал у загона, да почему повел к своему типии? Так я им ответил, что просил вас постирать мне рубашку. Все и обошлось.

— Простите, я не хотела вас подводить, так вышло... я не смогла отказаться от побега... слишком велико было искушение.

Она замолчала, потому что мимо них, закончив обтирать своего коня, прошел Хения с бесстрастным, выкрашенным в черную краску, лицом и с таким видом, будто никаких бледнолицых не было на сто миль вокруг.

— Идите за ним, — шепнул Роб Макрой Белой.

— Но вы, же говорили...

— Ступайте же!

И Белая покорно поплелась за вождем. Но когда они подошли к типи Легкого Пера, он вдруг ушел в сторону палатки Бурого Медведя, а девушка робко вошла к его матери, и, встав у порога, вопросительно посмотрела на нее. Индианка ни словом, ни взглядом не выразила своих чувств и вела себя так, будто ничего не произошло. Ни гнева, ни неудовольствия, ни презрения. Ничего. Только сделала знак, чтобы девушка села к очагу и протянула ей миску с порезанным холодным бизоньим языком. Пока ее вернувшаяся рабыня ела, индианка занималась своими делами, как будто Белая и не сбегала вовсе, и девушке подумалось, что ее здесь вообще не воспринимают всерьез. Утром в ее типии появился сердитый Макрой. Белая, едва выбралась из-под бизоньей шкуры под которой спала, как траппер накинулся на нее с упреками:

— Это что же вы такое удумали?! Стыд-то, какой, палить в себя из револьвера! Да как вам только в голову могло прийти подобное? Грех это! Стыдно должно быть вам, мисс! Надо же удумать такое — руки на себя накладывать!

Белая могла бы привести в свое оправдание те случаи, когда женщины белых поселенцев именно так и поступали, предпочитая грех самоубийства позору плена у краснокожих, но неожиданно начала оправдываться:

— Но у меня ведь не получилось... — нерешительно проговорила она, заплетая волосы.

— То-то... — буркнул Роб. — На все воля божья и не нам ей перечить. Разве краснокожие плохо обращались с вами, чтобы так поступать? Хотя Когтистая Лапа до сих пор беситься, что вы чуть не ушли от них. Я тут побродил по лагерю, да послушал, что индейцы говорят про ваше бегство.

— И что же они говорят? — насторожилась Белая, по интонации и виду Роба догадавшись, что новости будут не из обнадеживающих.

— Как я и думал, Хения хочет отказаться от вас, а Когтистая Лапа уже пустил слух, что вы принадлежите ему и что собирается драться за свое право с каждым, кто на этот раз перейдет ему дорожку.

— Ох, нет! — в испуге прижала руки к груди девушка. — Нет, не делайте этого, прошу вас. Он ловчее и сильнее вас, вам не одолеть его.

— Это мы еще посмотрим... — нахмурился Макрой.

— Он одолел Широкое Крыло и только Хения смог противостоять ему, — продолжала со всей горячностью и убедительностью на какую была только способна, отговаривать его Белая от опасной затеи.

— Стоит попробовать, — стоял на своем траппер.

— Нет, нет, не смейте, слышите!

— Не будем спорить, мисс, думаю дело обойдется и драки не будет. Я почему так говорю, потому как частенько слышу от индеев о Саха-Сапа, так они называю Черные Холмы. И я тут прикинул, что обстановка возле этих самых гор, что для них являются столь же священными, как для нас храм Господень, прямо скажем, накаляется. Потому, как золото там нашли и старатели лезут в Саха Сапа, ровно тараканы на стол с хлебными крошками. Краснокожим на золотишко наплевать, они в нем для себя никакого проку не видят. И договор у них с правительством был, что бы белые на Черные Холмы ни ногой... а поскольку для белых золото и есть священная Мекка, то сами понимаете, какая тут заварится каша. Вот я и думаю, что за несколько хороших ружей они уступят вас мне.

— Вы говорите так, будто сами не бледнолицый, — упрекнула его девушка, не скрывая недовольства.

Она не могла понять, как можно продавать ружья, чтобы индейцы стреляли из них в белых.

— А я давно уже перестал им быть, — вызывающе хмыкнул траппер, отлично поняв ее. — Для меня нет ничего милее свободы, да вольного ветра, а индейцы уважают свободу, не в пример нашей бледнолицей братии.

Белая горько рассмеялась. Не она ли сама, пример того, как индейцы уважают чью-то свободу. Роб посмотрел на нее из-под насупленных бровей. Он не стал говорить, что женщина, бледнолицая ли, черная или белая, изначально, по природе своей создана для того, чтобы кому-то принадлежать, но вместо этого упрямо гнул свое:

— Знаю, для вас это горький опыт, но лично мне у индейцев дышится свободно. Здесь, не смотрят, туго ли набит твой кошель, а каков ты сам. Я индей и есть! Коли хотите думать так, то и бог с вами, я возражать не собираюсь.

— Долго придется нам ждать, что со мной решат сделать? — предпочла сменить, не очень приятную для обоих тему, девушка.

— До совета вождей должно быть.

— А вдруг они решат убить меня? Так ведь будет проще для них?

— Против этого Бурый Медведь, — успокоил ее Макрой. — Когтистой Лапы на совете не будет, он не вождь, а Хения вовсе не жаждет вашей крови, просто он больше не потерпит у себя в типи воровку.

Девушка с благодарностью коснулась его руки.

— Спасибо вам, Роб Макрой, за все, что делаете для меня.

И он осторожно, взяв ее ладошку в свою широкую жесткую руку, пожав ее. Он был тронут ее искренней благодарностью. Белая, всматривалась в простое лицо этого честного человека, который предпочел лямку фермерства на полную лишений и опасностей, но свободную жизнь бродяги. У него был широкий лоб мыслителя, а голубые глаза казались прозрачными на огрубевшей и потемневшей на солнца и ветрах лице. Давно немытые волосы, были спутаны так, что, Белая была уверена, что их не возьмет никакой гребень, а курчавая светло рыжая борода, казалась на их фоне неожиданно яркой. Он постоянно жевал табак, то и дело, сплевывая коричневой слюной. Через расстегнутую фланелевую рубаху застиранную и чиненную в нескольких местах, среди незатейливых индейских бус и амулетов и повязанного засаленного шейного платка с намертво затянутым узлом, поблескивал на витом кожаном шнурке, дешевый медный крестик. Он носил штаны из оленей кожи, такую же куртку и растоптанные индейские мокасины. Енотовую шапку с пышным хвостом сменила порыжевшая от солнца, пропахшая кислым потом, бесформенная фетровая шляпа с обвисшими полями. В ее тулье зияла дырка, явный след от пули или стрелы. Белая была удивлена тем, что вдруг начала дорожить этим человеком, которого, в своей прежней жизни, едва ли заметила и, уж конечно же, не опустилась бы до общения с ним.

— Роб, обещайте, что как бы ни обернулись обстоятельства, вы не будете драться. Я не хочу, чтобы вы рисковали из-за меня. Поклянитесь. Пусть я стану рабой Когтистой Лапы, но не дам вам умереть под его ножом. Учтите, если дело дойдет до драки, я сама уйду к нему.

Макрой пристально посмотрел на нее. До сего дня Белая относилась к таким как он с холодной, даже настороженной отчужденностью и вежливым равнодушием. То, что делали для нее, будь это слуги или кто-то другой, она принимала как должное, просто потому, что они обязаны были делать это. Остальное ее не интересовало и не потому что она была недобрым, черствым или эгоистичным человеком, а потому что не видела в этом необходимости, да и что общего у нее могло быть с людьми низших сословий. По дороге к брату в форт, она с таким же вежливым отчуждением и сдержанностью, пресекала всякие попытки подобных людей сблизиться с ней и навязать свое общество. Но никогда она не выказывала человеку, стоящим ниже ее по положению своего пренебрежения. Мать строго внушала детям, что как бы не относились она с братом к низшему сословию и какими бы достоинствами не обладали, показывать свое превосходство было вульгарно и грубо. Но то, с каким участием отнесся к ней в ее нелегком положении бродяга траппер, как заботился и выражал горячее сочувствие ее положению, не по обязанности, а лишь по доброте душевной, тронуло Белую. Может быть, это впечатлило ее тем сильнее, что в лагере индейцев, дикари не проявляли к ней никаких чувств. Они не выказывали перед ней своего превосходства, не унижали ее, лишний раз напоминая, что она здесь всего на всего рабыня. Нет, этого, конечно, не было, но вниманием и участием ее не баловали, не считая робких попыток Осеннего Листа и сдержанно деловой заботы Легкого Пера. Когтистая Лапа был особым случаем. Он видел в Белой не столько рабыню, сколько свою промашку, единственный раз его нож не поразил врага насмерть и она была назойливым, неприятным напоминанием об этом. В сдержанности и чувстве собственного достоинства индейцы нисколько не уступали цивилизованной аристократии. Так в чем же ее превосходство перед ними? В том, что она знает то чего не знают они, что она образована, воспитана и живет более комфортно чем они. Но дикари умели то, чего не умела она, они знали много такого о чем она, Белая, не имела представления. Все так, но они были другими и представление о жизни у индейце было другим и все тут. А вот Роб Макрой был свой, и прекрасно понимал ее.

— Я уже говорил, вам, что больше всего на свете дорожу своей совестью. И я уже в том возрасте, милая барышня, когда начитают думать о своей многогрешной душе...

Договорить он не успел, полог палатки откинулся, и в нее просунулась голова индейца. Он, что-то сказал Робу, взглядом показав на Белую и исчез.

— Вот так, так... — сняв свою шляпу, почесал макушку старик. — Вот это, доложу я вам, дела закрутились...

— А что случилось? — встревожилась девушка, видя его растерянность.

— Так это... — Роб почти испуганно посмотрел на нее, — нас с вами, выходит, позвали на Совет вождей. Ну, доложу, я вам... это уж... — развел он руками, не в силах выразить обуревавшего его недоумения. — Не знаю, что и подумать... Да, что гадать бестолку, на месте разберемся.

Пока бледнолицые шли за индейцем к палатке Бурого Медведя, весь лагерь сиу, шошонов и могавков наблюдал за ними. Индейцы прерывали свои дела и провожали их взглядами. Женщины, умолкая с любопытством смотрели вслед Белой, которую позвали на Совет вождей. Сопровождавший их индеец, подошел к ярко раскрашенной палатке и знаком показал им войти. Зайдя туда вслед за Макроем, Белая огляделась. В центре просторного типи вокруг очага, выложенного камнями, сидели вожди. Белая сразу узнала Бурого Медведя в высокой короне из перьев, рядом с которым сидел старик и еще два вождя, в не менее, роскошных головных уборах. Одно место у костра оставалось не занятым и Белая подумала было, что оно предназначалось для Роба Макроя, но им знаками показали сесть поодаль у стены, на расстеленных циновках. При их появлении никто не сказал им ни слова приветствия, не выказал интереса и даже не пошевелился. В торжественной тишине бледнолицие устроились на предназначенных им циновках. В типи долго ничего не происходило, и все также стояла ничем не нарушаемая тишина. Девушка уже успела рассмотреть кожаный щит с деревянными пластинами и свисающими с них перьями, окрашенными в синие и красные цвета, сложенные у стены седло и седельные сумки, и развешенное по стенам оружие: от колчана со стрелами, винтовки, до прислоненного к стене копья. Заметила она, сваленную у входа, кучу сухих ветвей для очага. Сами вожди, сидящие вокруг костра, напоминали Белой изваяние языческих королей, полные достоинства и величественности с их невозмутимыми лицами и горделивой осанкой. Полог типи откинулся и появился тот, без кого вожди не могли начать Совет. Его головной убор из перьев был украшен бизоньими рогами. Вождь прошел на предназначенное ему место и сел, скрестив ноги. Тогда Бурый Медведь начал Совет, подняв над головой священную трубку с длинным чубуком, украшенной четырьмя перьями и что-то нараспев сказав, неторопливо раскурил, после чего передал ее старику с длинными косами, чья седина была белее снега. Так, передавая трубку по кругу, вожди выкурили ее в благоговейном молчании, следя за терпким дымом, поднимающимся вверх к открытому отверстию. Когда Бурый Медведь принял вернувшуюся к нему трубку от вождя в рогатом головном уборе, в котором Белая узнала Хению, то докурил ее в несколько затяжек. После чего вытряхнул из нее пепел на кусок расстеленной перед ним кожи и бросил пепел в костер. Вожди внимательно следили за этим священнодействием. Завернув трубку в кусок мягкой замши и отложив ее в сторону, Бурый Медведь произнес длинную речь, которая была выслушана с большим вниманием.

— О чем он говорит? — Не вытерпев, наклонилась к Робу девушка.

— Обычная дань вежливости, — прошептал траппер в ответ. — Бурый Медведь приветствует своих гостей, вождей шошонов и могавков.

Полог входа снова откинулся и женщины внесли большой котел, полный сваренного бизоньего мяса. За ними следовала девушка со стопой деревянных мисок. Поставив котел на землю, одна из женщин принялась длинной заостренной палкой, поддевать им куски мяса, перекладывая их в миски, которые девушка подавала вождям. Ловко орудуя ножами, гости разрезали их на более мелкие куски, тут же отправляя в рот. Ели в полном молчании. Бледнолицых тоже не обошли угощением. Молоденькая индианка поднесла и им миски с дымящимся мясом. Роб умудрился ловко искрошить острым ножом щедрый ломоть мяса в своей миске. После этого, взяв у Белой ее миску, проделал тоже самое с ее порцией. Поухаживав, таким образом, за своей соседкой, он принялся за еду, кидая пригоршни мяса в рот, шумно жуя и чавкая. У Белой как-то пропал аппетит, но если она не притронется к угощению, то тяжко обидит гостеприимного хозяина, а она не хотела показаться невежливой пусть это были всего лишь дикари. Мясо оказалось мягким и нежным, чей вкус не портило даже отсутствие соли, которую здесь заменяли пряные травы. Придирчиво и аккуратно выбирая кусочки мяса из миски, она вспомнила столик в кофейне Штольца. Там рядом с чашечками тонкого фарфора через который просвечивал черный кофе, стояли подносы с пирожными в кружевных салфетках. Воздушный бисквит таял во рту вместе с нежным ванильным и шоколадным кремом, смягчая терпкость крепкого бразильского кофе. Она, не снимая шелковых перчаток, ела пропитанный ромом бисквит серебряной десертной ложечкой... Белая вынуждена была стряхнуть грезу, возвращаясь в реальность, когда к ней подошла индианка собиравшая пустые миски. За ней шла другая женщина с миской воды и холстиной о которую вытирали руки, ополоснув их в воде. Когда женщины вышли, унося с собой опустевший котел и стопу грязных мисок, заговорил Бурый Медведь. На этот раз Роб начала переводил сразу вслед за ним.

— Он молит Великого Духа дать им мудрость для того, чтобы принять верное решение... Так... ага... Бурый Медведь спрашивает, как ему быть с вами. Он говорит, что вы дважды сбегали и за то, по закону племени, заслуживаете мучительной смерти.

Бурый Медведь вдруг указал на Белую и все взоры обратились на нее. Девушка чувствовала себя неуютно под строгими, бесстрастными взглядами вождей, но старалась выглядеть спокойной. Бурый Медведь вновь заговорил и Роб взволнованно зашептал ей:

— Он предлагает мудрым из мудрых решить, что с вами делать. Хения отказался от вас, и значит, вы никому больше не принадлежите. Теперь, если вас никто не возьмет, то просто убьют.

Один из вождей, что-то сказал и, судя по кивкам остальных, с ним согласились.

— Плохо дело, — буркнул Роб. — Лучше бы этот кайова вообще не раскрывал рта. Это Желтый Койот и он требует, чтобы вас убили. Это чучело утверждает, что вы не успокоитесь, пока не сбежите.

Гневно сверкнув глазами, но сохраняя выдержку, Бурый Медведь, что-то отрывисто ответил.

— Старина Медведь тут напоминает некоторым, что вас уже убивали, а в последний побег, вы даже сами хотели отправится к духам, и они не приняли вас.

Вождь, чье лицо было украшено черными точками, что-то сказал:

— Это Хмурый Дождь, вождь шошонов. Он согласен с тем, что духи не хотят вашей крови, но говорит, что вас надо отдать мужчине, который присмотрел бы за вами, и если что, как следует наказал, а то что это такое, целым племенем гоняться за бледнолицей по прерии.

Желтый Койот с лицом выкрашенным в желто красные цвета, выдержав приличествующую паузу, начал неторопливо отвечать Хмурому Дождю и Роб поспешил перевести:

— Он говорит, что вас, мол, уже отдавали надежному сильному мужчине, чью славу отважного вождя разносит по прерии ветер, заставляя сердца врагов сжиматься от страха и кто захочет взять вас, когда даже он не смог удержать пленницу у своего очага, и кто возьмется решать вашу судьбу, если она находиться в воле духов. Желтый Койот уверен, что васичи будут искать вас и он, черт возьми, не далек от истины. И если найдут здесь, истребят все три племени. Он говорит, что тоже самое случиться, если вам удастся сбежать и добраться до форта и тогда уж, точно, пощады не жди. Вот, по его словам, и выходит, что вас просто необходимо убить. Дьявол его побери, из-за этого раскрашенного пугала наши шансы резко упали и я не дам теперь за вашу жизнь даже своих истертых мокасин.

Белая и сама это прекрасно понимала. Бурый Медведь степенно кивнул, принимая во внимание мнение вождя кайова. После этого вновь воцарилось молчание. Вожди обдумывали слова Хмурого Дождя и Желтого Койота. Снаружи, за пологом палатки, были слышны постукивание деревянных мисок и котелка с которыми возились женщины. Роб наклонился к самому уху Белой и обдавая ее густым ароматом табака, зашептал:

— На этом Совете мы не имеем право голоса. Нас пригласили, чтобы вы выслушали решение своей участи. И все же, к чему бы они ни пришли, я предложу им через Бурого Медведя, такой выкуп за вас, от которого они, даст бог, не смогут отказаться. Конь и виски. Перед этим ни один краснокожий не устоит, помяните мое слово...

Хмурый Дождь, вынув изо рта трубку, отличающийся от ритуальной своей простотой, начал говорить скрипучим недовольным голосом. Роб замолчал и воззрился на него, так что, умирающая от любопытства девушка вынуждена была толкнуть его локтем в бок, напоминая о себе.

— Ох, мисс, хотелось бы думать, что мы не упустим свой шанс, что дает нам этот вождь. Хмурый Дождь говорит, что убить вас они всегда успеют, но не лучше ли пока, попридержать вас. Этот пройдоха утверждает, что вы можете сгодиться, если, к примеру, синие мундиры не захотят поступить по-ихнему. Говорит, что духи недаром привели вас к сиу.

Произнеся свое "хау" Хмурый Дождь умолк и остальные закивали, признавая разумность его слов. Бурый Медведь поднял руку, привлекая к себе внимание вождей, давая знать, что желает говорить. Он что-то сказал, и вожди опять закивали, соглашаясь с ним. Потом в полном молчании вожди наблюдали за пляшущими языками огня в очаге, вокруг которого сидели. Роб шепотом пересказывал Белой слова Бурого Медведя.

— Он согласен с Хмурым Дождем, что вас нужно оставить в живых, иначе можно прогневать духов. Но тогда, опять же, вы должны быть, под чьим-то присмотром. Он говорит, что готов взять вас к себе, для того и созвал Совет. Это нам на руку, он отдаст мне вас без всякого выкупа. Кажется, наши шансы возрастают.

Вдруг Хения повернул голову, увенчанную бизоньими рогами, меж которых начинался шлейф из перьев, и бросил короткую фразу, приведшую Роба в замешательство. По невозмутимому виду вождей ничего нельзя было понять, зато седой как лунь старик до того, казалось, мирно дремавший, поднял тяжелые веки, прямо посмотрев на него.

— Вот ведь красонокожая каналья, — аж крякнул от досады Роб.

— А что он сказал?

— Он спрашивает у Бурого Медведя, зачем им нужна белая женщина, если с кольтом произошла простая осечка и духи здесь ни при чем.

В это время Хении ответил Бурый Медведь.

— Старина Медведь говорит, пусть ненависть не понукает сердце его брата, как нетерпеливый всадник своего норовистого скакуна. Он говорит, что духи явно благоволят к вам, а потому они, то есть индеи, должны обойтись с вами по честному. Он напоминает сидящим здесь, о днях Быстрой Смерти, это Бурый Медведь имеет ввиду оспу, мисс. Тогда к ним из форта приходил врач и лечил их женщин и детей.

Хения, что-то насмешливо ответил, повернувшись к нему, всколыхнув при этом оперение своего роскошного убора.

— Да что ж ты, за тварь такая неуемная, — выругался сквозь зубы Роб. — Подрубил таки Медведя. Он заявил, что белые обязаны были прислать им своего шамана, потому как сами наслали на индейцев Быструю Смерть и, мол, за это не зачем благодарить бледнолицых.

Слова Хении вызвали явное одобрение вождей. Бурый Медведь принял предложенную трубку у Хмурого Дождя и невозмутимо затянулся, казалось, не проявляя к словам Хении никакого интереса. Снова повисло молчание. Прежде чем прийти к какому-то решению, вожди обдумывали и взвешивали слова Бурого Медведя и ответ Хении. И тут поднял свою дрожащую ладонь старик. Вожди с почтением обратили к нему свои взгляды.

— Это шаман кайова Викэса, мудрец по-ихнему, — шепнул траппер Белой, и она с теплотой посмотрела на старика, так напоминавшего ей Белую Сову, что бескорыстно выходил ее.

Викэса походил на бесплотный туманный дух, чьи седые волосы, заплетенные в две тонкие длинные косицы, сливались с длинной рубахой из белой замши. От неверного света костра, морщины на его лице казались глубже, а из-за впалых щек еще больше выделялся крючковатый нос. Не сводя с Хении выцветших глаз, он медленно с усилием, что придавало вес его словам, начал говорить.

— Он печалится, что скоро индейцы не смогут говорить с Великим Духом в священном для всего народа месте, в Черных Горах, которые считают центром мира, из-за того, что скоро они будут уничтожены бледнолицыми... ага... Говорит, ему было видение об этом. Говорит, сколь бы храбры и отважны не были сыны Великого Духа, могущество бледнолицых сомнет их и тогда нужны будут не томагавки, а дым священной трубки, чтобы поддержать народ в его бедствиях. Викэса говорит, что жизнь забрала его силы и через одну луну, он уйдет к предкам, он последний из тех шаманов с кем говорили духи священной горы Саха-Сапа и кому они посылали видения. Он говорит, нужен новый сильный шаман, который мог бы смотреть и понимать то, что видит. Настали новые времена и шаманы не понимают видений, а вождей убивают как беглых преступников за то, что они не хотят уходить со своей земли, или новые хозяева прикармливают их словно собак, заставляя служить себе. Теперь никто из детей Великого Духа не знает, как поступать. Верить бледнолицым с их раздвоенными языками нельзя. А индейцев уже не интересуют видения Великого Духа, их интересуют видения насылаемые огненной водой. С давних времен свое право отстаивали отвагой и остротой стрел, теперь они не годятся против...э... стреляющих ружей бледнолицых и чтобы выжить в этой неравной борьбе, нужна сила духа. Нужны новые видения. Нужно подняться на Саха-Сапа, пока белый человек не добрался до ее сердца, убив его своими железными орудиями. Он, наверное, имеет ввиду кирку и лопату, мисс.

Викэса, утомленный долгой речью, слабым голосом произнес "хау". Какое-то время собрание сохраняло напряженное молчание, пока его не нарушил Хения. Почтительно склонив рогатую голову, он что-то спросил.

— Адовы врата! Вот ведь настырная шельма! — злился Роб. — Он, видите ли, не понимает, какое отношение имеет ко всему этому бледнолицая пленница.

Бурый Медведь повернулся к мудрому Викэса, приглашая его ответить. Старик, пожевав губами, все же устало проговорил. Хения отшатнулся, услышав слова старика.

— Ну, старик, доложу я вам, не дает спуску этому рогатому наглецу. З-зараза...

— Что он сказал ему? — В нетерпении подергала Роба за рукав девушка.

— Говорит, что Хения уже не может увидеть за содеянным веления духов, а это серьезное обвинение для вождя. Это означает, что духи ему не помогают и теперь воины не пойдут за ним.

Сверкнув темными глазами, Хения поднялся со своего места и начал спокойно с достоинством говорить, но было заметно, что слова шамана сильно задели его. Короткая речь Хении произвела впечатление не только на вождей, но, кажется, и на Роба, потому что, спохватившись вдруг, он начал переводить:

— Братья, все вы знаете, стоящего перед вами воина... ну, сейчас пойдет расписывать свои подвиги...

— Роб, прошу вас...

— Обычное бахвальство, мисс, но если вам так хочется.

В это время, не прерывая речи, Хения прижал ладонь к груди.

— Он говорит, что этот воин никогда не смирится с алчностью бледнолицых. Разве когда-нибудь он послушался гневного окрика синего мундира? Хоть раз прибегал он послушной собакой на их зов? Кто-нибудь из его братьев видел его в лагере васичу, стоящего у порога их дома, выпрашивая подачки? Разве, не предпочел он кочевать в Метель Зимней Стужи, вместо того, чтобы греться у огня в типи, лишь бы не унижаться перед людьми из Большого Дома, указывающих, как его народу надлежит жить? Разве отдал он хоть горсть земли бледнолицему? Видел ли мой брат, Бурый Медведь, и ты, Хмурый Дождь, и ты, Желтый Койот, и ты, мудрый Викэса, его знак на говорящей бумаге с лукавыми обещаниями нашему народу? Разве не убивал он врагов в честном бою и разве его типи не украшают их скальпы? Совесть этого воина не замутнена, как воды Великой реки. В общем, этим хвастовством он укрепляет свой пошатнувшийся авторитет у вождей.

Викэса смотрел на него из-под прикрытых век. Он молчал. Он молчал и тогда, когда Хения сел на свое место, а когда заговорил, то Белая уже отчаялась услышать его ответ.

— Ненависть не дает тебе ясно увидеть твой путь, — перевел слова старого шамана Роб. — Следуя только тропой войны, ты сбиваешься с дороги своей судьбы. Никто не сомневается в твоей доблести, вождь, но ты уже не способен увидеть воли духов. Но ты можешь вернуться на свою дорогу, ты можешь не только увидеть их волю, но и говорить с ними, ибо они дали тебе дух воина. Ты спрашиваешь, зачем нам бледнолицая пленница? Но почему ты не спросишь об этом у себя? Почему ты не оставил умирать бледнолицую в прерии, когда смерть засела глубоко в ее сердце? Почему отбил ее у воина с когтями медведя, когда он захотел взять ее жизнь? Почему не дал ей уйти к предкам, когда она сбежала из твоего типи?

Теперь, прежде чем ответить, долго молчал Хения.

— Мой брат, Викэса, стар и мудр, — произнес он, наконец. — Он смотрит далеко вперед и говорит мудрые слова. Он последний кто слышит, что говорят ему духи. И все же, сердце Хении полно сомнений, что посеяли слова моего брата Викэса. Не желает ли Викэса мира с бледнолицыми?

Вожди оставались невозмутимыми, но вопрос Хении поколебал их веру в правоту шамана. Белая ясно почувствовала это. Роб, как и остальные, собравшиеся в типи Бурого Медведя, напряженно ждал ответа старика кайова и потому, как только прозвучал его слабый голос, начал переводить:

— Ты сильный воин, но ты потерял себя. Ты знаешь только ненависть и вражду, которая сгубит наш народ. Возмущение людей понятно и каждый понимает справедливость нашей борьбы. Но духи бледнолицых сильны. Они вытягивают жизнь из этой земли, оставляя прерию безжизненной, и заставляют нас селиться на мертвых землях. Мы должны научиться слушать и понимать их речи, произнесенные раздвоенными языками. Чтобы выжить мы должны научиться читать их сердца.

Хения, все это время внимательно слушавший старика, не отрывал взгляда от пляшущих языков костра. Но когда Вивэса умолк, поднял на него холодный жесткий взгляд. Его темные глаза смотрели прямо и непреклонно.

— Читать в их сердцах... — медленно повторил он. — Нет, старик, я буду целить в сердца бледнолицых стрелами и попадать в них, потому что в их сердцах я вижу лишь жадность и ненависть. Дьявольщина! Простите, мисс... ага! Он говорит, что его тело и оружие заговорено и он пойдет к Саха Сапа, и будет стоять на подступах священной горы и убивать каждого белого, кто сунется туда. И он не понимает, зачем нужно читать что-то в мелких, лживых, алчных сердцах васичу.

На минуту безгубый рот Викэса тронула точно такая же усмешка, с которой недавно отвечал ему дерзкий молодой вождь:

— Потому что они сильны, — ответил он. Шаман оказался несгибаем, хоть и был дряхл телом. — Твоя собственная неуязвимость не спасет наш народ, а твоя неукротимость и свирепость не даст увидеть новую тропу жизни, по которой следует идти, чтобы выжить. Ты воин-шаман, говорит Викэса, но духи отказываются действовать через тебя, потому что твоя магия служит только твоей собственной неуязвимости и твоей личной жажде мщения. Тебе был дан великий знак, который мог увидеть даже не шаман, но разве ты увидел его? Посмотри на женщину бледнолицых, посмотри на женщину-врага. Ведь даже если этому слабому существу их духи даровали подобное упорство и прямоту, что говорить об их мужчинах, которых ты считаешь слабыми, только потому, что они делают женскую работу. Брат мой, тебе нужно новое видение. Ты должен говорить с духами Саха Сапа.

Сложив руки на груди и склонив рогатую голову, Хения неподвижным взглядом смотрел в огонь очага и когда заговорил, не отвел от него глаз.

— Я услышал твои слова, мудрый Викэса, и мое сердце согласилось с ними. Я сделаю, как ты сказал, я пойду в Саха Сапа и буду молить духов даровать мне новое видение.

Шаман кивнул и поднял руку, давая понять, что это еще не все. Когда он заговорил, Роб начавший было переводить его слова, вдруг остановился, и уставился на него, открыв рот, будто услышал то, что не в силах был уразуметь. Вожди разом посмотрели на Белую, Бурый Медведь опустил трубку, непонимающе глядя на Викэсу, а Хения резко выпрямился, оскорблено вскинув голову.

— Что происходит? — Прошептала, перепуганная девушка.

— Вот значит, как оно вышло... — пробормотал явно растерянный Роб, не услышав ее.

— Роб... — взмолилась Белая.

Макрой, словно очнувшись, кашлянув пояснил:

— Этот проклятый нехристь отправится к Черным Горам не один, мисс, а с вами.

Белая недоверчиво смотрела на него, ожидая, хоть какого-то, объяснения.

— Вы, верно, не совсем его поняли, — сказала она, кивнув в сторону шамана. — Переспросите их. Я ведь бледнолицая, а они сами только что клялись, что ни один белый человек не ступит на их святыню. Конечно, вы ошиблись, Роб.

— К сожалению, я не ошибся. Именно это и сказал шаман.

— Не понимаю. Зачем я должна идти туда?

— Шаман так решил, — как-то неуверенно пожал плечами Макой.

— Вы ведь все мне сказали? — Белая была уверена в том, что Роб о чем-то умолчал, недоговаривая.

— Ну да...

— Хорошо. Тогда объявите им, что я никуда не пойду, и пусть делают, что хотят. Пусть снимают мой скальп и танцуют с ним на здоровье, если им так хочется.

— Что вы такое говорите? — Возмутился Макрой. — Накликать на себя беду хотите? Погодите... Хения что-то говорит... ага! Похоже, он тоже не в восторге от подобного поворота, — вдруг воспрянул Роб. — Ну-ка... Он похоже отмазывается от вас, будто чистюля от грязи. А если в двух словах, то он не желает таскаться по прерии, которая кишмя кишит пауни, с бледнолицей. А уж эти собаки будут рады радешеньки такой добычи, потому как умеют воевать только с женщинами и стариками.

И Хения с достоинством, чуть склонив голову, прижал руку к груди в знак крайнего уважения к Совету. К тому же его слова о пауни, нашли живой отклик у вождей и Хмурый Дождь, как и Желтый Койот жестами и воинственным знаками подтвердили, что пауни действительно собаки. Даже у старого Викэса глаза вспыхнули прежним воинственным огнем. Страсти поумерил Бурый Медведь. Он поднял ладонь, давая понять, что хочет говорить, возвращая Совет к насущному. Обращался он преимущественно к Хении и Роб, немного послушав, кивнул головой:

— Старина Медведь хочет быть уверенным, что вам ничто не угрожает. Он говорит, что никогда не сомневался в словах своего брата, Хении. Ты, говорит он, прославленный сиу о котором будут помнить, как о воине разбившим синие мундиры и сравнявший их форт с землей. Ты принял и поддержал Бешенного Коня в его решении не сдаваться бледнолицым и не идти в резервацию. Но Великий Дух простер свою волю и над тобою тоже. Теперь ему больше угоден дым священной трубки, чем льющаяся кровь его сынов. Ты должен на время покинуть своих Равнинных Волков и идти к священным горам. Там ты обретешь новый путь, а Белая, если на то будет воля духов, обретет свободу. Если духи будут против того, чтобы Белая подошла к священным горам, они позволят пауни убить ее. Я сказал.

Роб стиснул зубы. Вон оно как! Девочка полностью в руках краснокожего демона. Кто ему помешает, едва отъехав от лагеря, избавиться от нее, а потом, глядя в глаза, соврать, что это чертовы горы не приняли ее и это при том, что у него за поясом будет болтаться ее русый скальп.

— Черт бы тебя побрал, Медведь, — с досадой пробормотал Роб, — ты не обременяешь Хению безопасностью девчонки.

Бурый Медведь сел и взяв священную трубку, принялся набивать табак из вышитого кисета в знак того, что Совет закончен. А в это время Макрой и Белая спорили, не замечая, что вожди, молча наблюдают за ними.

— Хуже и выйти не могло, мисс, откажитесь от поездки как хотели. Это ваше право.

— Не буду. Послушайте, Роб, могло бы выйти и хуже. Меня могли приговорить к смерти, а так мне всего-то предстоит прогуляться к этим их горам в обществе Хении.

— Еще неизвестно, что для вас хуже: его общество или быстрая смерть. Откажитесь от поездки, — потребовал он. — Здесь, кому бы вы ни достались, я всегда смогу выкупить вас.

— Но, вы же слышали, что они отпустят меня, если я отправлюсь с вождем в эти Черные Горы. Вы же мне все правильно перевели?

— Как не правильно? — Даже оскорбился траппер. — Все слово в слово. Бурый Медведь заявил, что отпустит вас и ни кто из вождей не сказал против, даже Хения и, будь я проклят, если это не так. А вот вы-то меня слушаете или нет? Говорю вам еще раз: откажитесь! Лучше вам никуда не ехать.

— Нет. Если есть возможность, хоть что-то самой предпринять для своего спасения, я это сделаю.

— Подумайте, неразумная вы, девчонка! Ведь неизвестно, что случиться с вами в этих самых горах. Может, конечно, все обернется к вашей удаче, а может, и нет. Пауни обязательно пронюхают про вас и попытаются сцапать вождя, вы же пойдете им на десерт. Индей не станет вас защищать. Идти в горы для вас слишком рискованно.

— И все же, я пойду.

— Так я и думал, так я и думал, — пробурчал старик. — На все воля божья и я буду горячо молиться о вас. И еще, очень не советую шутить с этим индеем, — и он пристально посмотрел на нее, будто хотел донести больше, чем сказал. — Не верьте краснокожему. Держитесь от него как можно дальше.

Вдруг он схватил ее за руку, до боли сжав ее.

— Пообещайте мне это.

— Хорошо, — неуверенно проговорила Белая напуганная его видом и тем как он об этом просил. — Вы делаете мне больно, — прошептала она.

— Если что, бегите от него... сразу же бегите. Тогда, если он вернется без вас и без вашего скальпа, я буду искать вас у пауни и, клянусь богом, отыщу, только найдите способ сбежать от него.

— Да зачем же? — Она смотрела на него расширенными от страха глазами, губы ее дрожали. Она была напугана, и все же сказала, убивая в Робе последнюю надежду отговорить ее: — Я обязательно вернусь, и меня отпустят.

Роб со вздохом отпустил ее руку, он вынужден был отступиться и больше не пугать ее, чтобы не поколебать ее решимость. Но он, черт возьми, был сам напуган.

Вожди выкурили ритуальную трубку и, пожав Бурому Медведю руку, покинули его типи. Желтый Койот и Хмурый Дождь вывели, поддерживая под руки, старого шамана Викэса. Хения вышел ни на кого не глядя и, тогда, Бурый Медведь жестом пригласил своих бледнолицых гостей присоединиться к нему у очага. Когда они подсели ближе к огню, спросил:

— Брат Ступающий Мокасин, твои уши слышали все слова, что были здесь произнесены? — протянул он ему трубку.

Макрой принял ее и после того, как несколько раз глубоко затянулся, ответил:

— Мои глаза все видели, а уши все слышали, брат. И мой язык повторяет то, что говорит сердце: я не видел вождя благороднее и мудрее Бурого Медведя. И когда меня спросят, я скажу, что Бурый Медведь сделал все, чтобы отвести гибель от бледнолицей девушки. Я твой должник, брат.

— Эта женщина, пахнущая осенними цветами, принадлежит тебе? — Спросил Бурый Медведь.

— Уже прошло много долгих зим с тех пор, как женщины могли волновать мое сердце и плоть. И теперь уже никто из этого лукавого Евиного племени не сможет сделать из Роба Макроя своего раба. Но я уважаю волю и желания своей сестры Белой. Она не требует жертв от мужчины, — сказал старик, выпустив дым изо рта.

Бурый Медведь бросил на него быстрый взгляд, принимая от него трубку.

— Да, но она требует, чтобы сердца наших мужчин молчали, потому что взор ее все время обращен туда, где встает Солнце, а это для них тяжелая жертва.

Роб покосился на сидящую рядом девушку. Она ничего не понимала из их разговора. Траппер не потрудился переводить ей его, а она не смела тормошить его, напоминая о себе, зная, что он потом скажет ей все. Тем не менее, она напряженно прислушивалась к разговору мужчин, стиснув пальцами колени.

— Мой брат, передал наше решение Белой? — спросил Бурый Медведь.

— Она знает о вашем мудром решение, — с досадой ответил Роб. — В то время, как мое сердце тревожится не станет ли она обузой отважному воину в его пути к прозрению, ее собственное сердце полно решимости, отправиться за своей свободой.

— Пусть сердце моего бледнолицего брата не тревожится, — проговорил Бурый Медведь, — если дух Саха Сапа не отвергнет ее, она вернется к родному очагу.

— Что он сказал? — не вытерпев, спросила девушка Роба.

— Все тоже самое, мисс, ничего нового.

И тут Бурый Медведь заявил.

— Я рад, брат Ступающий Мокасин, что твое сердце спокойно. Быстрое расставание с этой женщиной не изжалит его болью.

Роб не смог скрыть растерянности, и девушка испуганно перевела взгляд с него на Бурого Медведя.

— Сейчас? — Подавленно спросил Роб.

Бурый Медведь кивнул. Роб Макрой повернулся к Белой.

— Бурый Медведь говорит, что Хения выезжает к Черным Холмам этим вечером. Что же, я отдаю вам Лори. Берегите мою дорогую лошадку.

Девушка кивнув, вышла из типи, а Роб Макрой вновь обратился к вождю:

— Но почему сейчас?

— Таково решение Хении. Он отправляется к Саха-Сапа сейчас.

— Зараза! — Выругался потрясенный Роб. — Не знал я, что все обернется так скверно.

К девушке, стоящей у типи Бурого Медведя, подошла тощая собака и обнюхала ее ботинки, а когда Белая, очнувшись, пошла к загону для лошадей, потрусила за ней. Позади послышались нагоняющие ее шаги.

— Проклятье! — Выругался Роб, поравнявшись с ней, сняв шляпу и вытирая рукавом куртки взмокший лоб.

Собака оскалилась, показывая клыки, и тихо зарычала.

— Думал, старина Медведь никогда меня не отпустит своими разговорами. А вам негоже так поступать. Неужто вы не собирались даже попрощаться со стариной Робом? — сопя от обиды выговаривал ей старик.

— Если бы я не ушла сейчас, Роб, у меня не хватило бы духу отправиться к этим горам вообще. А вы... вы, были последней тонкой ниточкой, что связывала меня с моим миром, который теперь все больше превращается в грезу. Вы стали мне дорогим другом. Не знаю, как бы я прожила здесь без вашей поддержки. Я так благодарна вам.

Впервые Роб потерялся. Слова девушки были просты и искренне и говорила она так... как будто прощалась с ним. Старика бросило в дрожь. Они вошли в загон и Роб, взяв Лори под уздцы, молча подал их Белой. На сердце у него лежала такая тяжесть, что он не знал, чтобы могло облегчить ее. Почему этой светлой, хрупкой девчушке суждено выносить все это? Он смотрел, как она ласково гладила Лори, и про себя сокрушался, почему встретил ее сейчас, когда стал слишком стар. Эх, сбросить бы десяток лет, тогда ему был бы не страшен сам черт и бог не указ, у него были бы крепкие кулаки и быстрые ноги. В те дни он мог горы своротить и уж, по всякому, спас бы эту девчушку и, чего от себя-то скрывать, стал бы ей верным мужем, народил с ней детишек. Но, он так же понимал, что такая девушка, как она, не посмотрела бы в его сторону. Даже вынужденное проживание у индейцев не смогло истребить в ней воспитания. Она оставалась настоящей леди, держась ровно со всеми. С индейцами, правда, была все отчужденно холодной. Их добродушие, простота, а иногда детская непосредственность не растопили ее неприязни. Индейцы понимали и даже уважали тех, кто не позволял себя жалеть, но им было странно, как можно прожить без человеческого участия. Даже когда она общалась с Легким Пером, а общалась она только с ней, то все, как будто, думала о чем-то своем. Ее красота была хрупкой и как она могла выжить здесь? Индейцы ценили женщин определенного склада, которые могли бы вынести даже много больше мужчин. А ее руки были нежными, кожа белая, черты лица тонки, а большими глазами и полными губами, она больше напоминала ребенка. Да, плен изменил ее, и красота ее стала другой, яркой. Пусть лицо ее загорело, зато волосы выцвели и стали светлее, а брови и глаза казались темнее. Движения стали уверенными, но все же сохранилась, какая-то деликатность манер. Она стала крепче, сильнее и более решительней. После того, как она выжила, а потом пережила зиму, так и не умерев от голода, еще умудрившись при этом два раза сбежать; после того, как она, молча не жалуясь, ставила и разбирала типи и мездрила шкуры, воины-сиу стали по другому смотреть на нее. И хотя она их всех считала врагами, на самом деле в племени у нее не было врагов, — Макрой это знал доподлинно, — не считая разве Когтистой Лапы с его раненным самолюбием.

— Только вернись, девочка, — глухо проговорил траппер. — Порадуй старину Роба. Сейчас Осенний Лист принесет сумку со снедью, что собрала тебе в дорогу.

Он посмотрел в сторону и горько вздохнул.

— Самое пакостное, что едете вы с этой краснорожей сволочью, а меня даже рядом не будет, чтобы уберечь вас от какой-нибудь глупости, — сокрушался он

— Ну так, молитесь обо мне, Роб, потому что я грешница, — проговорила вдруг Белая, продолжая гладить, довольно пофыркивающую, Лори.

— Вы? — Удивился траппер.

— Да. Я не умерла, когда должна была умереть.

Роб вдруг напрягся и оглянулся, Белая подняла голову, перестав гладить Лори. К загону шел Хения со скатанным одеялом на плече и седельными сумками в руках. Он прошел в загон, не обращая внимания на траппера и девушку. Белая встревожено смотрела, как он перекидывает сумки и накрывает одеялом спину коня, успокаивающе похлопывая его. Роб и девушка растеряно переглянулись.

— Что, прямо сию минуту? — испугано спросила она у обомлевшего траппера, смотревшего на вскакивающего на коня индейца.

— Ах ты, подлец, — прошипел он, когда понял, что Хения и правда выезжает именно сейчас, и бросился помогать девушке, подсаживая ее в седло.

— Да хранит вас Господь и все святые, ибо сам сатана, в облике этого краснокожего, будет сопровождать вас в вашем испытании.

Проговорив это, он хлопнул Лори по крупу и от неожиданности лошадка сразу взяла с места в карьер. И вовремя, потому что Хения уже удалился настолько, что легко можно было потерять его в наступавших сумерках. Роб Макрой долго стоял, глядя в ту сторону куда уехала Белая. Его сердце сжималось от тревоги. Слишком много терял он на своем веку и уже порядком устал от этих потерь, и сколько еще жизней, молодых, достойных и сильных, будет отбирать эта проклятая прерия. Хватит ли у него сил узнать, что эта отважная и красивая девушка тоже принесена ей в жертву. Никогда еще ему не было так тошно, он отлично понимал, что ее отправили на верную смерть. Духи! Как же! Тут будут решать не духи, а этот живодер Хения. Как мог Бурый Медведь согласиться отпустить с ним девушку. Но все больше и больше его мучила самая худшая из догадок. Ведь если докопаться до сути, то сиу мечтают сделать из этого краснокожего нехристя, который вот уже который год достает все близлежащие форты вокруг, сильного шамана. А что если для этого, духи Черных Гор потребуют кровавую жертву, например, невинной крови? Роб почувствовал, что ему просто необходимо выпить. Кто-то легонько дотронулся до его плеча и старый траппер, чуть не подпрыгнув от неожиданности, схватился за нож. Обернувшись, он увидел индейскую девушку.

— Что тебе, Осенний Лист?

Вместо ответа, она молча протянула ему, набитую снедью, седельную сумку, что была собрана для Белой в дорогу. В бешенстве вырвал он ее из рук ничего не понимающей девушки и швырнул об землю, потом сам повалился в пыль и, обхватив, голову руками, застыл в глубоком отчаянии. Для Роба Макроя было ясно как день, что он больше не увидит Белую.

Конец первой части.

Часть 2

Не иди позади меня — возможно, я не поведу тебя. Не иди впереди меня — возможно, я не последую за тобой. Иди рядом, и мы будем одним целым.

Индейская мудрость

Тем временем, подгоняя Лори и пытаясь догнать индейца, Белая не подозревала о душевных муках своего друга. Нагнав Хению, она, сохраняя небольшую дистанцию так, чтобы не терять его из виду, держалась позади него. Хотя он сменил одежду вождя на потертые леггины, а вместо рогатого головного убора в его волосах торчали два жалких пера, ехать рядом с ним все равно было страшновато, да и незачем. Меньше всего думала Белая о щекотливости и недвусмысленности своего положения: одна в прерии с дикарем, у которого бог знает, что на уме и в первую очередь она бы так и подумала в своей прошлой жизни. Тогда таким вещам придавалось не маловажное значение и даже могло, как следует испортить репутацию и будущее девицы на выданье. Но не здесь и не сейчас. Она достаточно узнала об индейцах, чтобы бояться за свою честь. За все то время, что она находилась у них в плену, она не подвергалась насилию со стороны мужчин, если не считать того недоразумения у реки, которое с легкость разрешил Роб Макрой. Индейцы презирали насильников, не считая их за мужчин, достойными быть воинами. Какой ты мужчина, раз не можешь сдержать себя? Но обольщаться не стоило. Вместе с тем, индейцы, относились к женщинам не как к объекту поклонения и восхищения, а как к рабочей силе, призванной создавать им удобства.

Так вот, не это тревожило ее, а то, что вождь может бросить ее сейчас, по среди прерии. Он ведь недвусмысленно высказался на Совете, что не желает, чтобы Белая ехала с ним, что она будет мешать, сковывая его. А если он бросит ее то, имея при себе нож, сумеет ли она, воспользовавшись им защитить себя от кого бы то ни было? Поднимется ли у нее рука, хватит ли решимости не то что убить, а хотя бы ранить человека? Она уже не думала сбегать от вождя в Саха Сапа, где, как она слышала, можно встретить старателей, и где рисковала вновь угодить в руки такого беспринципного негодяя, как Билл Утка. Она уже не мыслила о третьем побеге. И далеко ли она сможет убежать? Ее убьют если не индейцы, то старатели. А значит, оставалось все-таки положиться на слово Бурого Медведя и во что бы то ни стало вернуться с Хенией обратно к сиу. С другой стороны, как не стать для Хении обузой? Как убедить его, что бы он не бросал ее? А вдруг ночью, дождавшись когда она уснет, он тихонько улизнет? Впервые она пожалела, что не знает язык сиу. Тогда, она смогла бы объяснить вождю, что в его интересах после того, как они посетят Саха Сапа, отвезти ее к ближайшему форту. Они ехали уже довольно долго, весь вечер и всю ночь, а привала, похоже, не предвиделось. Она так устала, что не в силах была даже думать. Хотелось, есть, пить, слезть с Лори и, упав на землю, уснуть и уже не знал, чего ей хотелось больше.

Высокое окно, открытое в сад. Полуденное солнце заливает гостиную. Прохладный ветерок раздувает легкую кисею занавеса так, что он выгибаясь тугим парусом, касается вазы тонкого фарфора, а потом плавно опадает. Она подходит к окну и оказывается со всех сторон окутанной прильнувшей к ней кисией.

Одновременно с этим, она понимает, что это не занавес, а молочно-белый туман, через который пробивается далекий рассвет и она движется в нем. Белая очнулась и, выпрямившись в седле, беспокойно огляделась, кажется, она все-таки задремала. Размеренно вышагивала Лори, а впереди все также маячила спина индейца. Что ж, вот она и узнала, что значит спать в седле. Теперь она, наверное, сможет выдержать многое и даже больше чем позволяют ее силы, и точно знала, что ни за что не будет жаловаться, а потом невесело рассмеялась. Можно жаловаться сколько душе угодно, краснокожий все равно не понимает английского — языка белых. Поистине ты милостив, Господи! Индеец остановился и поднял руку. Девушка натянула поводья и Лори послушно встала. Обернувшись, он жестом велел ей оставаться на месте, после чего сразу же ускакал. Белая огляделась. Вокруг, насколько хватало глаз, раскинулась прерия. Взгляд упирался в едва приметную вдали гряду гор. Ветер шевелил высокую траву, а над нею простиралось бездонное, просыпающееся утреннее небо, становившееся чище и прозрачнее, с гаснущими на нем потускневшими звездами. Она глубоко вдохнула свежий воздух, который был подобно глотку холодной воды. Возникло непреодолимое желание сползти с переступающей и тяжело вздыхающей Лори, улечься в мягкую траву и заснуть. Но хоть ее мозг и был одурманен бессонницей, она ясно осознавала, что если сойдет с лошади, то после нипочем не заберется на нее обратно. На это у нее попросту не будет сил. Кажется она задремала, когда прискакал индеец. За его спиной, свисая с коня, безвольно болталась голова убитой антилопы. Скинув на землю тушу животного, индеец соскочил с коня и вытянув из-за пояса нож, начал свежевать ее, сдирая шкуру и полосами срезая куски нежно розового мяса. Когда же он принялся потрошить антилопу, девушку замутило и она отвернулась, стараясь думать о чем угодно, только не о выпотрошенной туше. Но в воздухе чувствовался густой запах крови и она повернулась, невольно взглянув, как индеец деловито складывал в седельную сумку сочащиеся кровью куски мяса, а неподалеку лежало то, что осталось от животного. Наконец, индеец, не коснувшись повода, вскочил на коня и нагнувшись, достал из седельной сумки сырую, еще дымящуюся от горячей крови, печень. Поднеся ее ко рту, индеец жадно впился в нее зубами и оторвав изрядный кусок этого "деликатеса", принялся с аппетитом шумно жевать. Между его пальцев стекали густые черные капли. Его рот и подбородок окрасились темной кровью. "Сатана будет сопровождать тебя" — вспомнила Белая слова Роба Макроя и в миг ослабела. В ушах нарастал странный гул, небо и земля ушли в сторону и поменялись местами. Закатив глаза, Белая кулем повалилась с лошади в глубоком обмороке.

Очнувшись, она обнаружила себя лежащей на земле. Солнце стояло высоко, припекая и слепя глаза. Рядом потрескивал костерок, перед ним на корточках сидел индеец, переворачивая на углях мясо. Она медленно села, стараясь не смотреть в его сторону. Вид дикаря внушал отвращение, а запах жареного мяса вызвал голодные спазмы. Она ехала всю ночь и нисколько не отдохнула, если не считать урывки минутной дремы, больше похожей на забвение измученного сознания, и обморока, который трудно назвать отдыхом. Однако, если она сию минуту не поест, ее опять ждет обморок, на этот раз голодный. Добредя до Лори, она открыла седельную сумку, обнаружив в ней то, что осталось от продуктов Роба Макроя: кусок сыра, несколько галет, черствый бисквит и кусок залежалого тыквенного пирога, который она тут же проглотила. После чего положив под голову тощую седельную сумку и завернувшись в одеяло, провалилась в сон, который в ту же минуту был безжалостно прерван — индеец ногой толкнул ее в плечо. Девушка вскинулась, рассердившись, — неужели нельзя было дать поспать ей хотя бы пять минут, — и очень удивилась, увидев, что день перевалил за полдень. Индеец уже сидел на коне и с невозмутимым видом ждал ее. Она побрела к Лори остававшуюся все это время под седлом и, как только, взобралась на свою лошадку, тронулись в путь. Впереди опять маячила прямая спина индейца и Белой казалось что так было всегда, и уже никогда не будет иначе и она обречена вечно созерцать эту ненавистную спину. Они все ехали и ехали и конца не было их пути. Предзакатное солнце пригревало прощальным теплом прерию и от трав поднимался пряный аромат, а воздух дрожал от зыбкого марева и в нем неизменно, не удаляясь и не приближаясь, маячила спина краснокожего, словно неотвязное бредовое видение. Девушка едва держалась в седле. Ей, непривычной к таким долгим переходам, знавшей только приятную езду в экипажах, он давался тяжко. Лори шагала себе, укачивая всадницу своим мерным ходом, то и дело вздрагивая всем телом и тряся головой, пока в конце концов не издала тихое жалобное ржание.

Краснокожий обернулся и, развернув коня, подъехал к ним. Взглянув на Лори, он спешился, стянул со своего коня одеяло-попону и кинул на землю седельную сумку. Слава богу, привал! Девушка с трудом сползла с седла, еще полчаса езды и она бы вывалились из него. Упав на теплую землю, она под пение цикад, провалилась в сон-забытье. Сильный толчок в плечо, выдернул ее из этого блаженства. С трудом разлепив глаза, она различила, заслоняющий заходящее солнце, темный силуэт индейца, возвышающегося над ней. Он показал ей на Лори и отошел. Белая со стоном поднялась и посмотрела на солнце. С того времени как она заснула, оно даже не тронулось с места. Господи! Разве она много просит?! Всего лишь полчаса отдыха. Неужели нельзя дать ей даже эту малость?! Она с ненавистью взглянула на свободно пасущегося коня индейца, беспечно отмахивающегося хвостом от мошкары и на понурую Лори и от жалости к своей лошадке обругала себя. Конечно же, прежде чем отдыхать самой, стоило позаботиться о ней.

— Прости, — погладила она ее по теплой морде, когда подошла к Лори.

Та посмотрела на нее кроткими влажными глазами, сморгнув мошку с длинных ресниц, и обиженно мотнула головой. Изредка переступая и пофыркивая, лошадь терпеливо сносила неловкую возню своей хозяйки, пытающейся расстегнуть подпругу, ломающей при этом ногти и сдирая кожу на пальцах. Наконец Белой удалось стащить седло и взвалив его на живот, освободить от него Лори. Конечно, спина лошади была влажной от пота и кое-где натерта. Кинув седло на землю, Белая принялась вытирать лошадь пучками травы, которые обрывала тут же. Она не раз видела, как это делали в лагере индейцы. Лори благодарно ткнулась ей в плечо и принялась щипать траву. Усевшись на седло, девушка развернула одеяло, рассчитывая поспать, — есть конечно тоже хотелось, но спать больше, — когда позади нее послышалось движение. Она обернулась и не поверила своим глазам: индеец уже сидел на коне, готовясь продолжить свой путь. Ну, нет! Она не отстанет от него. Она быстро свернула одеяло, после чего вскинув седло на живот, переложила его на спину Лори и принялась затягивать подпругу. Шумно вздохнув, умница Лори, вновь терпеливо сносила неловкие движения своей хозяйки, которая как могла, подтянула подпругу, перекинула седельную сумку и кое-как взгромоздилась на свою смирную лошадку. Индеец уже отъехал довольно далеко, но она еще видела его удаляющуюся фигуру и пустилась за ним. От всей этой поспешной возни с седлом и быстрой езды, у девушка расплелась коса, волосы рассыпались по плечам и ветер то и дело кидал ей их в лицо. Подняв руки, она попыталась на ходу собрать растрепавшиеся перепутанные волосы, скрутив их жгутом, при этом не упуская из виду, видневшегося вдали индейца. И тут почувствовала, что медленно, но неуклонно съезжает вместе с седлом на бок. Хорошо, что Лори остановилась, почувствовав неладное, потому что Белая, так и не высвободив ногу из стремян, повалилась под ее копыта. Но сокрушаться по поводу неловкости своего положения, как о содранных ладонях и разбитом колене времени не было. Нужно было быстро приладить седло обратно, пока индеец совсем не пропал из вида и она не потеряла его. Остаться одной в прерии и врагу не пожелаешь. Она не знала, что страшило ее больше — кровожадные пауни, или не менее опасные бандиты, чьи шайки рыскали повсюду в поисках легкой поживы. Но чем больше она торопилась затянуть подпругу, тем хуже у нее выходило.

— Да, чтоб тебя разнесло на клочки... где же эта треклятая дырка... что же ты не тянешься, собачий ты хвост! — ругалась она так, как ругался когда-то возница фургона на котором она добиралась до злополучного форта.

Она разнервничалась, поняв, что уже не видит индейца, что он уже так далеко, что ей нипочем его не догнать, потому что она не умеет читать следы, как это делали краснокожие дикари. Справившись наконец с подпругой, девушка поспешно забралась в седло и вздрогнув, увидела, что ее краснокожий спутник стоит рядом застывшим изваянием. Положив ружье перед собой поперек гривы коня, он смотрел вдаль мимо нее, и как только Белая очутилась в седле, сразу же тронулся в путь. Но едва переведя дух и откинув за спину разметавшиеся волосы, девушка почувствовала, как под нею опять съезжает набок треклятое седло. На этот раз, пусть не совсем ловко и чуть не подвернув ногу, ей удалось вовремя спрыгнуть с Лори. Пришлось снова заняться подпругой. Все дело было в одной маленькой дырочке, самой последней, на которую следовало затягивать подпругу. Но если сильный рывок, посадивший дырку на стальной язычок, не составлял для мужчины труда, то для девушки, не державшей ничего тяжелее кофейной чашечки и иголки для шитья, это являлось серьезной проблемой. О краснокожем она даже не подумала. Во-первых, она не унизиться до какой бы то ни было просьбы у индейца, и уж тем более не даст повода думать, что белым не под силу то, с чем с легко справляются дикари. Во-вторых, она знала, что помогать ей вождь не станет, потому что она женщина, а женщина у краснокожих низведена до уровни прислуги и должна уметь выполнять любую работу.

— Подтяни же свой живот Лори, — чуть не плача попросила девушка, в отчаянии рванув ремень подпруги так, что стальной язычок с ходу попал по своему прямому назначению.

Девушка не верила своим глазам. У нее получилось? Получилось!!! Счастливо засмеявшись, она расцеловала Лори. Она сделала невозможное. Ах, как жаль, что Роб и Джеймс не видят этого. Сплюнув коричневую от табачной жвачки слюну, Роб сказал бы что-нибудь заковыристое, смешное и неприличное. А Джеймс гордился бы ею. Но к сожалению свидетелем ее торжества был только дикарь, принимавший это как должное. Она взлетела в седло, не без удовольствия отметив, что и это стало выходить у нее достаточно ловко. На горизонте от солнца оставался один краешек, а индеец не изъявлял желания сделать привал, явно желая наверстать упущенное из-за непредвиденных остановок. Но ни упрямство индейца, ни сосущее чувство голода, ни жажда не могли испортить настроения Белой. К довершению ко всем этим напастям, ее стали донимать мелкие, но досадные неприятности. Тело покрылось липким потом, лицо стянуло от пыли, а после захода солнца напала назойливая мошкара. Зато она научилась седлать лошадь и, боже мой, как сейчас уверена в себе. Пусть два ее побега не удались, зато она сама подтянула подпругу. Неожиданно они вывернули к мелкой речушке строптиво журчащей по гладким камням. Индеец спешился и девушка с облегчением соскочила со своей лошадки. Ноги страшно гудели, руки болели, но это ничего. Разминая ноги и морщась, она присела и погладила щиколотку, где кожаным ремешком был прикреплен нож. Индеец освободил своего коня от веревочной узды и пустил его свободно пастись. Белая тоже расседлала Лори, заботливо вытерла ей спину и бока пучком травы и погладив по теплой бархатной морде, что-то ласково прошептала. Лори ответила ей кротким, всепонимающим взглядом. Вдруг индеец издал неожиданно странный звук, заставив Белую испуганно обернуться к нему. Лори и конь индейца подняли головы и навострили уши. Индеец опять издал звук похожий на лошадиное ржание. Это было бы уморительно, только не здесь в прерии, где на тысячи миль вокруг нет ни одной живой души. Поведение индейца не на шутку встревожило Белую. Дикарь повредился рассудком? И девушка мигом вспомнив о ноже, напряглась. Худо бедно, но она сможет дать отпор безумцу и спастись от него бегством. Она уже положила руку на спину Лори, что бы тут же вскочить на нее, если дикарь двинется к ней, но, к ее удивлению, лошади пошли за индейцем к речушке, довольно всхрапывая и встряхивая гривами. Словно ребенок, впервые попавший на цирковое представление, девушка, раскрыв рот смотрела, как лошади следуют за ним, словно дрессированные собачки. Обернувшись на последок, индеец ткнул на валяющуюся на земле ветку велев ей собирать хворост. Сам же повел лошадей вверх по течению, отыскивая место поглубже. Но прежде чем заняться собиранием хвороста, Белая тоже подошла к воде, умылась и напилась.

Все то время, что она подбирала ветки и сухую траву, она раздумывала над тем, что ее, человека цивилизованного, заставляет подчиняться дикарю? Страх? Может быть. Но не только. Вот смогла бы она со своим воспитанием и образованностью выжить в прерии одна? После своего последнего побега, она была в этом очень не уверена. Конечно, со временем навыки и знания выживания пришли бы и к ней, ведь научилась же она кое чему в лагере сиу, но где гарантия, что она доживет до такого времени. Знания из книг и наблюдательность, все это хорошо и отлично. Ну а смогла бы она звуком подозвать к себе лошадей, как это только что проделал дикарь? И что есть истинное знание: ее ли, усвоенное из книг, порою отвлеченное от реальной жизни и уводящее в такие абстрактные высоты, что порой мудрено понять подобные интеллектуальные изыски или же незамысловатое знание индейцев, читающих другую книгу, книгу Природы. Она с удивлением поняла, что испытывает невольное уважение к ним. Давно ли?

Когда она подошла с охапкой хвороста, индеец кресалом высекал огонь над пучком сухих трав. Положив хворост рядом с ним, Белая села напротив, наблюдая как ловко он подкладывает сухие ветки к слабому еще огню и как огненный язычок вырастает в уверенный костерок, набирая силу. Тут ей пришла в голову мысли, что, может быть, неплохо подружиться с вождем. И не высокомерна ли она сама, считая его недалеким надменным дикарем? Вынув из сумки нарезанные полосы мяса, Хения вдруг бросил все и ушел. Костер горел ровно выбрасывая в небо россыпи искр. Робко мерцающие звезды с наступлением темноты становились ярче, воздух стал по вечернему свеж, да и от речушки несло прохладой. Рядом паслись лошади, пощипывая траву. У костра, совершенно неожиданно, появился индеец. Возник он как-то вдруг из темноты, словно был ее порождением. У Белой, едва пришедшей в себя от испуга, испарилось все благодушие по отношению к ним. Не считая набедренного фартука и мокасин, он был почти голый. Его кожа влажно блестела, а с расплетенных волос стекала вода. Он присел у костерка в котором умело поддерживал низкое пламя и принялся выкладывать на угли полоски мяса, доставая их из своей седельной сумки. Девушка отвела глаза в сторону, пытаясь справиться с глухим раздражением. Она чувствовала свое тело, уже который день не знавшее воды, покрытое потом, с порами забитыми пылью. Нет, она не хочет дружить с ним. Старайся ни старайся, а индеец все равно поступит по своему и она будет выглядит жалко со своими потугами расположить того, кто ненавидит бледнолицых. Еще чего доброго, он примет это за подхалимство, а это уязвит ее гордость. Нет уж, пусть все остается, как есть. К тому же у индейцев понятие дружбы не распространялось на женщин. Подумав еще немного, она испытала облегчение от принятого решения, все-таки необходимость устанавливать с высокомерным вождем какой-то контакт, вызывал у нее внутренний протест. Она собралась уже, было, встать, как индеец, откладывая в сторону прожаренный кусок мяса, внезапно застыл, пристально глядя в сторону кустов. Он сидел не шевелясь и, кажется, даже не моргал. Белая с тревогой проследила за его цепким взглядом, но кроме темных кустов и деревьев, обступивших поляну, ничего не увидела. Журчала рядом речушка, шелестела листва, и больше ничто не нарушало стоящую вокруг тишину. Но индеец как будто не верил этой тишине, он был само напряжение и, какое-то мгновенье, Белой казалось, что он, вот-вот, броситься вперед. Вдруг из зарослей орешника выступил темный силуэт всадника. Он медленно приблизился к ним и, не доезжая до костра, остановился так, чтобы огонь осветил его и сидящие у огня могли хорошенько разглядеть ночного гостя. Потом, посчитав, что его достаточно хорошо разглядели, он поднял ладонь в традиционном приветствии и когда вождь ответил ему тем же, подъехав ближе, спешился. Вождь жестом пригласил его к костру и оба уселись на землю, скрестив ноги. На белую женщину гость не обратил никакого внимания. Прибывший индеец оказался много старше. В темных волосах, заплетенных в косы и обмотанных шкурками, виднелась седина. Впалые щеки, тонкогубый рот, близко посаженные глаза, чей взгляд подолгу ни на чем не останавливался, однако с ходу все подмечал. Одет он был в потертые леггины, мокасины и, вышитый цветными иглами дикобраза, передник. По волчьей шкуре, накинутой на голову и плечи, девушка поняла, что перед ней разведчик, именно их дожидались сиу, когда переходили на место другой стоянки. Рубахи на нем не было, а потому Белая с содроганием рассматривала грубые и безобразные шрамы на его крепкой груди. Под темной кожей перекатывались мышцы, живот был впалым, как у голодного койота. Шею разведчика украшало широкое ожерелье из клыков медведя. Так решила девушка, потому что прежде никогда не видела столь крупных клыков. Вождь протянул ему раскуренную трубку и оба индейца по очереди затянулись. Выпустив изо рта дым, гость кинул быстрый взгляд на женщину и отвел глаза. Девушка поднялась, поняв, что будет лучше оставить этих джентльменов одних, и пошла к речке. Пройдя немного вверх вдоль ее русла, туда, куда вождь уводил лошадей на водопой, она вышла к небольшой запруде, заросшую по берегам ольхой. Быстро освободившись от одежды и побросав ее на землю, девушка вошла в воду. В небольшой запруде вода успела прогреться на солнце до состояния парного молока и еще не остыть и Белая с наслаждением окунулась в нее с головой. Немного поплескавшись, она перевернулась на спину, раскинула руки в воде, смотря вверх на звезды. Они стали ярче, больше и как будто приблизились к земле, что она ясно различала бледный штрих млечного пути. К ней пришло острое чувство, что она плывет в бесконечности среди звезд, на миг показавшееся реальностью. Она бы не могла точно сказать, сколько пролежала так, в теплой воде глядя на небо, испытывая это потрясающее, восхитительное ощущение с которым не хотелось расставаться. До нее донеслось беспокойное ржание Лори. Пора было выходить из воды. Нехотя выбралась девушка на берег, вытерлась вывернутой наизнанку юбкой, быстро оделась. Легкий ветер обдувал ее распущенные мокрые волосы, высушивая их. Она пошла к месту привала и чем ближе подходила к нему, тем явственнее становился дразнящий запах жаренного мяса.

Вождь сидел у костра один, переворачивая над огнем прут с нанизанным на нем куском мяса. При появлении Белой, он не поднял головы. Разведчика в волчьей шкуре уже не было. Девушка подтащила поближе к костру, седло и, устроившись на нем, принялась шарить в своей седельной сумке, по дну которой перекатывался твердый как камень сыр, несколько поломанных галет, да помятый бисквит. Уже хорошо. Сегодня она съест бисквит. Лори тронула ее макушку теплыми мягкими губами.

— Иди, милая, пасись, — попыталась отмахнуться от нее девушка, но Лори шумно вздохнула прямо у нее над ухом.

— На, — протянула ей на раскрытой ладони бисквит, Белая.

Скормив Лори бисквит, девушка с сомнением осмотрела засаленный твердый сыр. Стряхивая с него песок, сахар и крошки кофе, она подумала, что запивая водой, сумеет справиться с ним и уж, как-нибудь проглотит. В конце концов, когда ее скудные запасы подойдут к концу, она перейдет на ягоды и какие-нибудь там корешки, раздумывала она, грызя твердый дурно пахнувший сыр. Нет, об еде больше не стоило думать, хотя запах жареного мяса и сжимающийся от голода желудок, упорно возвращал ее мысли к еде и о том где бы ее раздобыть. Стараясь не смотреть на индейца с увлечением разрывающего мясо крепкими зубами, она поднесла ладонь ко рту и украдкой выплюнула в нее сыр. Лучше она съест его потом, а галеты сгрызет сейчас, а еще лучше вообще ничего сегодня не есть. От затхлого сыра во рту стоял неприятный стойкий привкус и девушка отпила из своей фляги. А теперь спать. Она повернется спиной к костру и как-нибудь переживет эту ночь и... и тут свет костра заслонило нечто покачивающееся перед ее глазами. В нос ударил одуряющий запах жареного мяса, рот тут же наполнился голодной слюной. Судорожно сглотнув, она стиснула зубы, непонимающе глядя на раскачивающийся перед ней на пруте прожаренный золотистый кусок, припорошенный золой. Ее мысли смешались. Она с возмущением взглянула на индейца. Похоже, ему пришла охота забавляться, дразня ее. Не убирая прута с нанизанным на него мясом, он жестом показал, чтобы она ела. Белая недоверчиво и осторожно сняла еще горячий кусок с прута, но сразу есть не стала, переложив его в другую руку. Пусть не думает, что она настолько голодна, что тот час накинется на угощение, вот только бы не подавиться слюной. Она растерла перепачканные жиром и золой пальцы, которыми только что держала мясо и, поднеся их к лицу, зачем-то понюхала, и только после этого отщипнула от куска крохотную полоску, положила в рот и разжевала. Ничего вкуснее в своей жизни ей не доводилось есть, и ничего что мясо было жестковатым и отдавало золой. Все еще жуя, девушка кивком поблагодарила индейца. Тот внимательно наблюдал за ней темными глазами. Живя среди сиу ей, волей не волей, пришлось узнать их обычаи, а потому она подтащила к себе сумку и, пошарив в ней, достала боле менее целую галету, которую протянула индейцу. За угощение нужно было отдать угощением. Потянувшись к ней через потухающий костерок, вождь взял галету, повертел ее в длинных пальцах, как следует рассматривая. Понюхал и осторожно откусив, принялся медленно жевать с крайне подозрительным видом. У девушки вытянулось лицо, а потом, не сдержавшись, она рассмеялась. Неужели у нее был такой дурацкий вид, когда она ела предложенное им мясо. Она не знала, что и подумать о такой демонстрации эмоций у бесстрастного краснокожего. Но как здорово он передразнил ее! Вождь вдруг улыбнулся, и хоть улыбка была сдержанной, она совершенно преобразила его лицо. Все-таки приятно знать, что у твоего, обычно невозмутимого, спутника имеется чувство юмора. Белая внимательно взглянула на индейца, сидящего напротив. Его лицо нельзя было назвать красивым, но это было лицо сильного человека. Типичное для краснокожих выражение гордости и надменности уходило, когда он улыбался, становясь открытым и простодушным. Скуластое, узкое с твердо сжатым суровым ртом, оно смотрелось строгим и непроницаемым. Длинный прямой нос, большой рот, гладкий высокий лоб. Из-под темных прямых бровей смотрели с умным спокойствием глаза, чье выражение никак не вязалось с определением "дикарь". Было в нем нечто такое, что делало эти черты незаурядными, запоминающимися. В обществе такого не сразу приметишь, если вообще обратишь внимание, но если заметишь, то уже не забудешь. Такому не нужно выставлять себя напоказ, рассказывать что-то о себе, рисоваться. А если он сочтет нужным что-то сказать, то его не просто будут слушать, ему будут безоговорочно верить. Он невольно начнет притягивать к себе, даже если будет молча стоять в стороне.

Странно, но с ним Белой даже в голову не приходило капризничать, возражать и возмущаться, когда он одним движением бровей велел ей, как своей рабыне или скво, собрать хворост для костра. Она подчинилась не потому, что боялась, а потому что ей в голову не пришло оговаривать его приказ. А почему собственно? Потому что он страшный и непонятный дикарь? Потому что вождь? Или потому, что Белая вдруг обнаружила растущее к нему уважение. Он был не обязан ждать ее, но он ждал. Он, может быть, и был недоволен ее нерасторопностью, но молчал, никак не выказывая своего недовольства. И при всей своей внутренней силе, уверенности и чувстве собственного достоинства, он казался удивительно простым, что обескураживало и привлекало. Украдкой поглядывая на него Белая пыталась вспомнить, почему раньше не замечала всего этого? Скорее всего, из-за своей предвзятости к нему и к индейцам вообще, и потому, что редко видела вождя, а если и видела, то, больше, в боевой раскраске, но, наверное еще и потому, что ей попросту было не до него. И сейчас ничто не указывало на то, что перед нею вождь, а не рядовой индейский воин. Традиционно заплетенные в две длинные косы волосы, серьги в ушах, на руках медный и серебряный браслеты, висящие на груди на кожаном шнурке лечебный мешочек-амулет и длинные бусы. Ей подумалось, что вождь имеет украшений даже больше, чем храниться в ее китайской лаковой шкатулке. Вообще, ее небольшой жизненный опыт подсказывал избегать людей способных подавлять ее. Она не желала подпадать ни под чье влияние. Обычно, в присутствии подобного человека она замыкалась, не позволяя втянуть себя в какие-либо отношения с ними. Такой была ее тетка, мисс Валери Третьян. Но в ней, кроме тупой властности и амбиций, не имелось больше ничего. Может быть поэтому, как утверждали насмешники, она осталась в старых девах. Она подавляла своей властностью и делала это сознательно, потому что ей это нравилось. Ее волю должны были исполнять не рассуждая. Белая очень ее боялась и, презирая себя за это, боролась с ее деспотизмом внутренним не согласием и молчанием. Она просто про себя не соглашалась с ней, как бы та не старалась вырвать у нее одобрение и подтверждение своему недалекому расхожему мнению.

Теперь же ей было не до трепетного оберегания своего "я". Но ведь и индеец не ее тетка. Он уважал чужую свободу, и, кажется, не собирался ни бросать ее на произвол судьбы, ни снимать с нее скальпа, как предсказывал Роб Макрой. Индеец уже давно спал, завернувшись в одеяло, на земле у догорающего костерка, а она все никак не могла уснуть. Устраиваясь на земле, то заворачиваясь в одеяло, то скидывая его, то убирала мешавшие камни, то поправляла седельную сумку под головой. Проснулась она на рассвете от того, что продрогла. Угли потухшего костерка покрывала кучка отсыревшей золы. Лошади паслись рядом. Индеец спал на том же месте, а потому, поплотнее завернувшись в тонкое шерстяное одеяло, Белая снова уснула. Ее разбудили как обычно, толкнув в плечо, и она со стоном повернулась на другой бок.

— Кикта йо, * — сказал индеец.

— Да встаю я, встаю, — пробормотала девушка, выпутываясь из одеяла, садясь и пытаясь выпрямить одеревеневшую спину.

Краснокожий уже развел костер. Его распущенные волосы лежали на широкой спине влажными прядями, похоже, он уже успел искупаться. Она поежилась. Промозглый утренний холод еще не ушел из ее тела, и ни что на свете не заставило бы ее подойти к ледяной воде. Индеец знаками показал ей, чтобы она поджарила остатки мяса, и, позвав лошадей, повел их к речке. Белая разложила оставшиеся полоски мяса на угли так, как это накануне делал индеец, и занялась собой. Она как могла, расчесала пятерней волосы и собрала их, заплетая в косу. Сложила одеяло в седельную сумку и, поболтав фляжкой, обнаружила, что в ней не осталось воды. Нужно было пополнить ее, а заодно умыться. Возвращаясь от речки, она почувствовала запах гари. Мясо!!! Господи, помилуй! Она совсем позабыла о нем. Ее бросило в жар и, подобрав юбку, девушка помчалась к стоянке, с ужасом понимая, что спасать там, собственно, уже нечего. Индеец сидел на корточках у костра и палкой выковыривал из углей обугленные куски мяса. Выхватив у девушки фляжку, залил водой оставшиеся от завтрака головешки. Белая виновато улыбнулась. Говорить что-то в свое оправдание не имело смысла, индеец все равно не поймет ни слова.

— Шича*, — покачал он головой, глядя на угли.

Она развела руками, показывая, что сожалеет о случившимся и, решив исправить свою оплошность, знаком попросила у индейца котелок, а когда он ей его протянул, выхватив у него из рук, побежала к ручью. Вернувшись, поставила его на огонь. У нее ведь было немного кофе и сахара, завернутых в кульке, к ним она прибавит галеты и окончательно закаменевший сыр. Когда вода в котелке закипела, Белая высыпала туда все кофе, что у нее было и когда он вскипел коричневой пеной, ловко подхватила с огня, схватившись за дужку котелка рукой, через рукав рубахи. Осторожно слила кофе в свою кружку так, чтобы туда не попала гуща, положила сахар и размешав ложкой, подала индейцу. Все это время он, не шелохнувшись, сидел у костра сначала с презрением, потом с интересом наблюдая за бестолковой суетой бледнолицей. В том, что касалось белых людей, вождь был человеком искушенным. Он, например, твердо знал, что бледнолицые берут себе все лучшее, будь то земли или пища. Он спокойно отпил сладкий напиток, потому что Белая тоже пила его из котелка, держа его, спрятанными в длинные рукава рубахи, ладонями.

— Пежута сапа*? — спросил он.

Белая напряженно соображала. "Сапа" произносили в связи с Черными Горами, а слово "пежута" она частенько слышала от шамана, когда тот повторяя его, поил свою подопечную отварами из трав. Слышала она это слово и от Легкого Пера, когда та выхаживала свою рабыню. Значит оно означало лекарство, а "пежута сапа" — черное лекарство. Так и есть! У индейцев ведь не было слова "кофе".

— Хаи*, — подтвердила она.

Она отдала ему сухие галеты, а сама взяла, он видел, "затвердевшее молоко", которое бледнолицые любили употреблять в пищу и которое, по-видимому, всегда насыщало их. Он заметил как она немного откусив от него, положила кусочек на колени, а потом долго пила черное лекарство. Ей было неудобно держать еще горячий котелок, а тем более пить из него, но это ничего не значило. Как все белые, она, конечно, взяла себе лучший кусок, и видимо быстро насытившись им, оставила на потом. Отставив кружку в сторону, вождь показал на кусок сыра, который лежал у нее на коленях. Белая смущено взглянула на индейца и он тут же истолковал это, как жадность, свойственной всем васичу, но бледнолицая, хоть и нерешительно, все же протянула этот желтый твердый кусок пищи ему. Индеец сразу же отправил его в рот. Через секунду другую, лицо его вытянулось, а потом скривилось от отвращения, он шумно выплюнул затхлый сыр в ладонь и с размаха закинул его далеко в кусты. Отплевавшись, он выпил кофе, чтобы хоть как-то заглушить неприятный привкус от сыра и принялся грызть галеты. Девушке же остался только котелок с кофе в котором было больше гущи чем самого кофе, но индеец быстро расправился со своей порцией, знаком велев налить ему еще. Белая осторожно вылила оставшийся кофе в протянутую кружку, и отправилась к ручью мыть котелок, надеясь, что этот скудный завтрак, хоть немного насытил вождя. Когда она вернулась с отмытым котелком, то на том месте у костра где сидела, обнаружила кружку с недопитым кофе, а рядом лежащие на траве галеты, которыми индеец решил с ней поделиться. Проглотив их почти на ходу и допив кофе, девушка схватила седло и подошла с ним к Лори. Положив его на спину лошади, рывком затянула подпругу. Индеец уже сидел на коне. Они направились вверх по безымянной речушке.

Солнце давно поднялось, прогрев воздух и наполнив мир ласковым весенним теплом. Белая подставила лицо утреннему ветерку, обвевавшим его приятной прохладой. Ей было легко, и она пребывала в беспечном расположении, пока не заметила, что спина ехавшего впереди вождя, которую она уже успела изучить, как-то уж очень напряжена. К тому же, он то и дело замедлял ход коня, пока вообще не остановил его, что-то пристально разглядывая на земле. Проехав еще немного, он снова остановился, на этот раз спешившись и начал осматривать землю вокруг. Потом подбежав, вскочил на коня, пустил его галопом, остановился и наклонившись, что-то напряженно высматривал на земле, опять спешился, покружил на одном месте, как собака взявшая запутанный след, все больше беспокоя своим поведением Белую. Сначала она подумала, что он выследил оленя или еще какое-нибудь животное, — свежее мясо им не помешает, — а потому набралась терпения и стояла там, где остановилась, ожидая от индейца знака двигаться дальше. Но его явно что-то встревожило, и это был не след добычи. Вождь подбежал к коню, с ходу вскочив на него, ударил пятками по бокам и вытащил из чехла ружье, висевшее за спиной, положив его перед собой. Девушка следовала за ним, стараясь не отставать. Она уже поняла, что дело не в добыче. Доскакав до какой-то рощицы, они спешились. Взяв лошадей под уздцы, индеец завел их в густой кустарник, и только потом, словно бы вспомнив о своей спутнице, махнул ей рукой туда, где только что спрятал лошадей, после чего крадучись скрылся за деревьями. Немного подумав, девушка последовала за ним. Она боялась, и ни за что на свете не осталась бы одна, уже догадываясь, что индейца встревожило чье-то враждебное присутствие. Услышав, что она идет за ним, индеец обернулся и подбородком указал в сторону кустов, где до этого укрыл лошадей и где велел ей ждать, но она лишь упрямо помотала головой. Отвернувшись от нее, он покрался дальше, ступая бесшумно, замирая на месте и чутко прислушиваясь. Девушка старалась ступать по его следам, а главное не шуметь. Подобрав юбку, она шагала высоко поднимая ноги, и когда останавливался индеец, останавливалась тоже, старательно прислушиваясь к окружающим звукам, как делала это он. В какой-то момент ей показалось, что из-за густо разросшегося возле гикари кустарника раздался глухой, полный такой нечеловеческой муки, стон, что она поежилась от пробежавшего по телу озноба. И тут же послышались возбужденные голоса и довольный смех. Миг и вождь, оказавшийся на земле, верткой ящерицей юркнул в кусты даже не потревожив их. Неловко упав на землю, девушка, как можно тише поползла за ним, старательно отбрасывая с пути попадающиеся сухие сучки и не трогая, преграждающие ветки. Натыкаясь на корни, обдирая локти и расцарапав колени, она подползла к притаившемуся индейцу, осторожно глянув через просвет в густых переплетениях ветвей. Увиденное, заставило ее зажмуриться, к горлу подкатила тошнота, ее затрясло от ужаса. Такого просто не могло быть, такое не имело право на существование. Опустив голову, она задышала через рот, вдыхая запах земли, слежавшихся листьев и сухой хвои. Почему она не послушалась вождя и не осталась там, где он велел, чтобы оградить ее от подобного зрелища? Женщина не должна видеть, какая участь может постигнуть человека, которому она даст жизнь. На небольшой поляне, пять индейцев отвратительного вида, пытали привязанного к дубу человека, в котором Белая с трудом узнала, сидевшего вчера у костра разведчика в волчьей шкуре. У бедняги, еще живого, был вспорот живот и он, неимоверно страдая, мучительно и долго умирал к восторгу пленивших его краснокожих. Судя по их виду, они принадлежали другому племени. Оставшиеся на их выбритых головах волосы, были подняты в виде вздыбленного гребня, выкрашенного в красный цвет. Ничего человеческого не было в их устрашающе размалеванных лицах, свирепость и злобная радость которых превзошла воображение Белой, и казался намного страшнее и отвратительнее тех посланцев ада, какими она их себе представляла. Один из мучителей разгуливал в одной набедренной повязке, остальные были в леггинах и только на одном из истязателей, красовался, одетый на голое тело, синий мундир. Этот Синий мундир не принимал участие в кровавой вакханалии соплеменников. Он сидел на пне, опираясь на ружье, которое поставил меж колен, уперев его прикладом в землю, равнодушно наблюдая, как беснуются его товарищи вокруг умирающего пленника. Это были пауни с которым издавна и жестоко враждовали сиу. Ближе всех к притаившемся свидетелям этой ужасной сцены, находился индеец одетый в набедренную повязку с длинной серьгой в ухе. Скорее всего это был дозорный, только очень уж нерадивый, поскольку своим обязанностям предпочитал кровавое зрелище, полностью отдавшись его созерцанию. Один из трех индейцев, стоявший возле пленного, что-то сделал ему и тот закричал, мотая головой от нечеловеческой муки, что доставило немалое удовольствие дозорному. Качнув серьгой, он засмеялся каркающим смехом. Это было последнее, что могла выдержать Белая. Ее трясло от увиденной звериной жестокости. Всхлипнув, она закрыла глаза, борясь с дурнотой, а когда открыла, то с ужасом заметила, что дозорный с длиной серьгой пристально смотрит в их сторону. И в ту же секунду вождь, вскочив на ноги, метнул в мученика нож, вошедший тому в сердце, принеся долгожданное избавление от страданий, и бросился бежать в сторону, шумно продираясь сквозь кустарник. Издав яростные визги, пауни бросились за ним, кроме Синего мундира, не двинувшегося с места. Когда вдали между деревьями затихли звуки погони, Белая перестала даже дышать. Неподвижно сидел на своем пеньке и Синий мундир. Ей казалось, что он знает об ее присутствии и ждет когда она, чем ни будь выдаст себя. Но девушка затаилась, как смертельно перепуганный зверек, учуявшего кружащегося вокруг хищника. В каком-то оцепенении, она смотрела на то, как он вдруг поднялся, медленно оглядывая заросли окаймлявшие поляну. Взгляд его остановился на кустарнике за которым пряталась девушка и его глаза сузились, как у зверя почуявшего жертву. Он смотрел прямо на нее. Белую обдало холодом, и от смертельного ужаса она растеряла всю свою волю. Подхватив ружье индеец пошел к ней. Она съежилась за своим укрытием надеясь, что он ее не заметит, пройдет мимо. Но он шел к ней и она беспомощно следила за его приближением, обреченно понимая, что ей не убежать.

— Хо! — довольно воскликнул пауни, когда раздвинув ветки кустарника, увидел белую женщину.

Недолго думая, он схватил свою добычу за волосы и выволок на поляну. Девушка ничего не видела перед собой от навернувшихся слез боли и замораживающего страха. Инстинктивно схватившись за руку, тащившую ее за волосы, она ползла за ним на коленях, а когда упала, индеец проволок ее за собой по траве. У пня он остановился, аккуратно прислонил к нему ружье, и не выпуская волос пленницы, достал из-за пояса томагавк. Держа его на отлете, с силой дернул бледнолицую за волосы заставляя откинуть голову назад. Его взгляду открылось мокрое от слез лицо, перекошенное от боли и ужаса. Разглядывая ее с жадным любопытством, пауни вдруг отвратительно улыбнулся и, видимо, передумав ее убивать, сунул томагавк обратно за пояс, но неожиданно дернулся, взгляд его остановился. Издав клекочущий звук, он выпустил волосы женщины и схватился за руку, всадившей ему в живот нож. Бледнолицая вскочила и отступила назад, выдернув нож из его тела. Зажимая толчками бьющую кровь, пауни с ужасом осознал, что погибает позорно, от руки женщины издав возмущенный крик, но тут же захлебнулся хлынувшей изо рта кровью, и рухнул к ногам женщины, жажда жизни которой оказалась сильнее, парализовавшего ее страха. Трясясь от дикого напряжения и от того, что только что сотворила, девушка огляделась. Безжалостно вспоротый сиу, привязанный к дереву, висел на веревках с вошедшим в его сердце ножом, и желание откинуть свой нож, зажатый в ее руке, пропало. Наоборот, она еще крепче стиснула скользкую от крови рукоятку. Странно, какая малость может привести человека в чувство, превратив его из жертвы в убийцу. Нелепо, но именно стеклянные бусы, какие она увидела на индейце поверх мундира и какие обычно цепляли на себя женщины сомнительного поведения, привели ее в себя. Эта бессмыслица помогла ей собраться с духом, а ненависти взять вверх над страхом и дотянуться до ножа привязанного к щиколотке ноги, чтобы потом с отчаянием всадить его в человека. С пугающим хладнокровием, она вытерла нож о траву, взяла прислоненное к пню ружье и поспешила в ту сторону где скрылся вождь, уводя от нее своих преследователей. Надо было выручать его.

Вскоре она наткнулась на страшное подтверждение того, что идет правильно, чуть не споткнувшись о тело индейца с длинной серьгой и дальше побежала уже уверенно, прикидывая на ходу, что врагов осталось трое и боясь опоздать. Она выскочила на них неожиданно, но увлеченные схваткой индейцы не заметили появившейся из-за деревьев женщины. Трое бритоголовых пауни кружили возле, прижавшегося к дереву сиу, пытаясь дотянуться до него своими ножами и томагавками. Оскалившись словно загнанный волк, держа на отлете томагавк, вождь цепко следил за пауни, ловя каждое их движение и резкими выпадами заставляя отскакивать назад. Белая оценила всю выгодность своего положения. Пауни были уверены, что их тыл надежно защищен Синим мундиром, как и в том, что попавший в их руки сиу, один. Их сжигала злоба из-за того, что он прервал их развлечение, и ослепляла жажда мести за убитого собрата с длинной серьгой. Они желали, по возможности, взять врага живым. Подняв ружье, девушка, стараясь унять дрожь в руках, не торопясь прицелилась в одного из бритоголовых, ведя за ним дуло мушкета и медленно нажала на курок, щелкнувшего впустую. Ружье дало осечку. Теперь ее заметили — минутное замешательство и к ней уже несся, замахиваясь томагавком, индеец которого она только что пыталась застрелить. Его размалеванное в черные и красные цвета лицо, искаженное животной свирепостью, могло нагнать панику на кого угодно. Подавив в себе желание бросить оружие и с истошным воплем спасаться бегством, девушка вдруг решительно перехватила бесполезное ружье за ствол, взмахнув им как клюшкой, тем пробным движением, каким она обычно готовилась ударить по мячу, когда играла в гольф. Пусть ее удары были не так сильны, зато точны.

" — Дорогая, — говорил ей Джеймс, — почему бы тебе не вложить силу в свой удар?

— Но он должен быть не столько сильным сколько изящным, — смеялась она.

Брат задумчиво смотрел на нее.

— Думаю, дело не в изяществе и силе, а в характере.

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе не хватает злости, чтобы, как следует ударить по мячу.

— Но, это, право, смешно. На кого я должна злиться по твоему? На мяч?

— Ну-у, — лукаво смотрел на нее Джеймс, — прежед чем ударить по мячу, вспомни хотя бы тетушку Валери..."

Никто в ее роду не привык пасовать перед опаснотью. Она сестра храбрейшего на свете человека, который отправился служить в самый дальний и опасный форт, она не уронит чести семьи. И сейчас, сжав зубы, Белая ждала стремительно приближающегося врага и ее оружием было не ружье-дубинка, а крепость нервов. Похоже, она правильно угадала намерение пауни, на бегу сбить ее с ног своим телом, — он был выше и тяжелее ее, — а там либо пленить, либо снять скальп. В свою очередь, нападавший прекрасно видел ее взятое наперевес ружье, но для него это ровным счетом ничего не значило. Он был слишком уверен в себе, знал свою силу и ловкость, благодаря которой до сих пор не расстался с собственным скальпом, а главное, было бы смешно считать изнеженную бледнолицую, которая даже не была пауни, своим противником. Но когда, он должен был вот-вот налететь на нее, она вдруг отступила в сторону, пропустив его мимо себя и со всей силы, на какую была только способна, ударила его прикладом по затылку. Два его соплеменника истошно завизжали, увидев, как их товарищ пал от руки женщины. Один из них в страшной ярости перехватив томагавк, замахнулся, но метнуть не успел, повалившись лицом вперед. В его спине засел томагавк брошенный вождем, и теперь он, безоружный, остался один на один с бритоголовым пауни. Словно по негласному уговору, оба обратили все свое внимание друг на друга, уже не беря женщину в расчет и, Белая, поняв это, не вмешивалась. Выставив нож перед собой, пауни, с воинственным мяуканьем прыгнул на сиу. Вождь ловко увернулся от острого лезвия, перехватил запястье противника и отведя руку с ножом, как можно дальше, сковывал его движения, не давая воспользоваться им. Два воина, сцепившись друг с другом, не уступая один другому, с неистовством обреченных, покатились по земле подминая друг дружку. Белая, знала как щепетильны индейцы в вопросах воинской чести и видела с какой болезненностью отнеслись к вмешательству в их драку женщины, но сейчас ее больше волновало сохранение своей собственной жизни в случае, если пауни одолеет сиу. А потому она начала оглядываться в поисках оружия, но на земле валялось лишь сломанное ружье, да томагавки, которыми она не умела пользоваться. А сиу, в чьей победе Белая сильно сомневалась, кошачьим движением вывернулся из-под навалившегося на него пауни, не отпуская его руки с ножом и подмяв врага под себя, преодолевая отчаянное сопротивление того, прикладывая всю свою силу, налег на нож, вогнав его в грудь бритоголового. Какое-то время, оба лежали неподвижно и Белая не на шутку встревожилась, что пауни, каким-то образом, удалось достать вождя смертельным ударом исподволь. Но вождь, пошатываясь, поднялся на ноги, плюнул на бездыханное тело и тяжело дыша, бросил несколько резких отрывистых слов, среди которых Белая уловила знакомое "пауни". Вынув нож из безжизненного тела, встав перед ним на колено, вождь ухватил поверженного врага за крашенный гребень волос. Не желая присутствовать при этом варварском действе, Белая побрела на поляну и там села на пенек так, чтобы не видеть тел разведчика сиу и Синего мундира. С этого часа она стала другой. Вскоре на поляну пришел ее спутник, неся в руке окровавленные скальпы. Увидев лежащего ничком Синего мундира, он быстро взглянул на Белую, отрешенно глядящую перед собой.

— Воште*, — сказал он и кивнув, повторил: — Воштело*.

Оттащив тело Синего мундира в кусты и там скальпировав, вождь занялся погребением своего товарища. Заунывно напевая песню скорби, он надел на мертвеца синий мундир из которого вытряхнул пауни, сложил из веток допотопный помост орудуя томагавком и положил на него разведчика, сложив к нему скальпы убитых пауни. От тягучего подвывания индейца у Белой разболелась голова, но не было сил, хотя бы сдвинуться с места. Она чувствовала полный упадок и такое опустошение, будто пауни выпотрошили не сиу, которого сейчас хоронил вождь, а ее. Все казалось бессмысленным и безнадежным от пронесшейся вакханалии смерти. Она ненавидела мир, в котором могло происходить подобное и себя. Она не обратила внимания на знак вождя, что пора уходить и равнодушно смотрела как он, не оборачиваясь уходит. И вот она одна, не считая того, что с ней на поляне остался погребенный сиу, а в кустах валялся оскальпированный пауни. Она посмотрела на чистое небо и белоснежные облака медленно плывущие по нему, но не испытала ничего, кроме головокружения и гадливости. Ее замутило и соскользнув с пня, она упала на четвереньки, и ее долго и мучительно выворачивало. Когда, казалось, все уже закончилось, спазмы снова начинали сжимать и перекручивать пустой желудок из которого выходила одна лишь желчь. Лоб девушки покрыла холодная испарина, руки и ноги дрожали от слабости, она заплакала, понимая, что умирает. Она все еще стояла на четвереньках, когда в поле ее зрения появились потертые мокасины и обтрепанные леггины с бахромой. Они остановились у зловонной лужи исторгнутой Белой. Подняв голову, она с трудом разглядела возвышающегося над нею индейца. Его лицо виделось ей темным пятном, лучи солнца били ему в спину, ветер шевелил перо в длинных волосах. Она смотрел на него снизу огромными, горящими лихорадочным огнем на бледном лице глазами и дрожала будто в ознобе.

— Уходи... — прошептала она. — Оставь меня в покое, нехристь... Дай мне спокойно умереть.

Ее желудок снова скрутило и опустив голову, она безвучно заплакала.

— Животное! Ненавижу тебя... Ненавижу! Ты мне гадок!!!

Мокасины повернулись и пошли по краю лужи, обходя ее. Все, он ушел, оставив ее, как давно этого хотел. Она умрет здесь и будет валяться на этой поляне и гнить вместе с пауни, где ей и место. После того, что она сотворила, разве достойна она доброго христианского погребения. Ее даже не сожгут. Сильные руки обхватили ее и подняли. Земля, небо, деревья стремительно закружились и прежде чем девушку снова стошнило, ей в губы ткнулось холодное горлышко фляги. Она пила до тех пор пока не захлебнулась. Вода текла по подбородку, шее, груди. Фляжку отняли, а ее, легко подняв, перекинули через плечо, будто мешок с ненужным барахлом, и куда-то понесли. Последнее, что она видела, что ее волосы и безвольно свесившиеся руки, что мотались в такт широким шагам вождя, вызывая очередной приступ тошноты.

Кикта йо — поднимайся

Шича — плохо

Хаи — да

Воште — хорошо

Воштело — очень хорошо

Она очнулась на утренней заре, но чувствовала страшную слабость и все никак не могла согреться. Серое предрассветное небо то опускалось на нее, то стремительно взмывало ввысь. Девушка скосила глаза, потому что повернуть голову не было сил, — голова была словно чугунной, — но, ни индейца ни лошадей не увидела. Чуть пошевелилась, поняв, что спеленута одеялом, а поверх укрыта еще одним, но, не смотря на это, согреться так и не могла. Кажется, она снова уснула или впала в беспамятство. Потом ей виделось, что вождь силой поил ее из кружки отвратительным горьким питьем. Сопротивляясь, она отворачивалась, сжимала губы, тогда индеец безжалостно и цепко обхватывал ее щеки, давя на них пальцами так, что она невольно открывала рот. Он вливал в нее горький настой и зажимал рот ладонью, заставляя проглотила его. Она, захлебываясь, глотала, кашляла, плакала, кажется ее снова тошнило, потому что она лежала животом на чьих-то коленях головой вниз, исторгая из себя горечь. В какой-то момент она очнулась от донимающего запаха дыма, слыша над собой негромкое монотонное бормотание. Кого-то хоронили... нет... это индеец намеревается сжечь ее на погребальном костре. Она беспокойно шевельнулась в своих пеленах, крича, что еще жива, что не нужно ее сжигать, но было поздно — тело ее уже было объято огнем. Она хотела схватить за руку того, кто удерживал ее в жарком пламени, не давая спастись, но огонь медленно испепелял ее.

"Стучат колеса фургона. Впереди виден крепкий частокол форта, вырастающий по мере приближения к нему. Они доехали несмотря на то, что подверглись жестокому нападению сиу. Разве их не перебили всех? Может быть... Но, как бы то ни было, обоз добрался до форта. Его ворота медленно раскрылись и навстречу прибывшим выступили солдаты в синих мундирах. Среди них она сразу же узнала Джеймса. Вскочив с козел, она закричала ему, зовя по имени, но он так и не услышал ее, радостно обнимая за плечи кого-то из прибывших. Тогда она соскочила с фургона и побежала к нему, раскинув руки, чтобы обнять. Сейчас она его крепко расцелует и обо всем расскажет: и как ее провожали, и как она долго ждала обоза, который должен был направиться в форт, и о том, как на них напали индейцы, и что ей даже пришлось стрелять... Джеймс, так и не видя ее, смеясь весело переговаривался с траппером и возницей замыкающего фургона. Странно, что он не слышит ее, ведь она совсем близко от него. Он не мог не заметить ее. Она всматривается в такие родные черты. Господи помилуй, как же она соскучилась по нему! Ветер взъерошил его светлые волосы, он улыбнулся и от уголков его глаз разбежались светлые морщинки. Мундир на нем был расстегнут, на шее повязан желтый платок. Она так ясно видела его, что была просто счастлива. Так и не услышав ее, он поворачивается и медленно уходит прочь. Тогда как она прикладывает все силы, чтобы догнать брата, выбиваясь в тщетной попытке добежать до него, он, неторопливо уходя, стремительно удаляется..."

... и очнулась она от страха. Сердце сжимало от ужаса и печали так, что хотелось плакать. Ее обступала темнота и звезды. Пылающее лицо ласково обдувал ветерок. Она жестоко мерзла и, желая согреться, повернулась на бок, чтобы свернуться калачиком, и лбом ткнулась в какую-то преграду. Выпростав руку из-под одеял, она с опаской притронулась к ней. Ладонь уперлась в мускулистую спину и она тут же отдернула ее, но было поздно, краснокожий спал чутко. Он резко сел и повернулся к ней. Приложив ладонь к ее лбу, он пошарил у себя под боком и достал алюминиевую кружку, отчего-то напугавшую Белую. Вождь, молча, поднес кружку к ее лицу и девушка уловила знакомый запах горечи. Она помотала головой, давая понять, что чувствует себя просто отлично и больше не нуждается в этой гадости. Ни слова не говоря, вождь протянул руку к ее лицу и знакомо сжал ее щеки жесткими пальцами.

— Хорошо, хорошо... — заторопилась девушка, пытаясь оттолкнуть его руку. — Я выпью это... выпью... — и жестом попросила отдать ей кружку.

Быстро отпив несколько глотков, она протянула ее обратно. Индеец кружки не взял, а снова подтолкнул ее к ней.

— Что? — испугалась девушка.

Вождь жестом велел ей допить то, что оставалось в кружке, а оставалось там на четыре добрых глотка.

— Не могу, — с отвращением заглянув в нее, покачала головой девушка. — Я просто не могу... уж лучше брось меня здесь одну... лучше смерть от рук пауни, ты хоть сам пробовал это пойло? Ой...

Индеец вовремя подхватил готовую вывалиться из рук выздоравливающей злополучную кружку, отлично увидев попытку бледнолицей опрокинуть ее содержимое на землю. Больше не слушая возражений Белой и ее обещаний послушно выпить лекарство, он придвинулся к ней и разжав рот, влил в него горький настой, после чего привычно сжал его ладонью, заставив проглотить.

— Ты чудовище! Ты злой, бесчувственный... — плакала Белая, откашливаясь и отплевываясь. — Господь накажет тебя, дикарь, за твою бессердечность. Только такие, как ты недалекие и жестокие способны испытывать удовольствие от мучения других... Правду говорят, что вы-то ли недоразвитые люди, то ли развитая животная особь... Чтоб тебе пить эту гадость до конца дней своих! — Свободно отводила она душу, зная, что он все равно ее не понимает.

И, правда, индеец, как ни в чем не бывало, укладывался спать, не обращая внимания на ругань женщины. Повернувшись к ней спиной, он улегся на землю и мерно задышал. Немного погодя успокоилась и Белая. Она легла на спину, укрылась одеялами и смотрела в звездное небо до тех пор, пока не заснула. Утром, когда она, было, поднялась, вождь положив руку ей на плечо, уложил обратно и сел напротив перед небольшим костерком, потрошить какую-то зверушку, ставшей его добычей. Проснулась она под вечер. За горами догорал закат, ночь быстро съедала багровую солнечную дорожку, исчезающую на глазах. Потухая, дымился костерок, а на его углях лежали прожаренные полоски мяса. Почувствовав, что голодна, девушка даже не заметила, как съела все мясо. Поднявшись на ноги, она прислушалась к себе. Голову с непривычки кружило, и чувствовалась небольшая слабость, но и только. Она огляделась и обрадовалась, что они опять вышли к безымянной мелководной речушке. Внимательно осмотревшись и не заметив нигде присутствия индейца, девушка пошла к речке, потом вдоль берега, придирчиво выбирая себе место. Она больше не намерена была терпеть зловоние своего тела и слипшиеся пряди волос. Найдя подходящее местечко у валуна так, что укрывшись за ним, она видела догорающий костерок, девушка принялась за дело.

Быстро раздевшись, она кинула одежду в воду, придавив ее камнем, чтобы не уплыла и, зайдя в речку, принялась с наслаждением тереть голову, которая уже начинала зудеть от грязи. Она все еще отмывала волосы, когда заметила индейца и быстро присела за валуном. Слава Всевышнему, что она увидела его раньше, чем он ее, потому что вместо того, чтобы сесть к костерку или просто лечь спать, вождь тревожно заозирался. Привстав из-за валуна, она махнула ему рукой, показывая, что с ней все в порядке, надеясь, что он успокоится и займется своими делами, в конце концов, костер нужно было разжечь заново. Но вместо этого он затоптал потухающий костерок и тихонько свистнул. Откуда-то появились лошади. Лори была уже под седлом с перекинутыми через спину седельными сумками. Взяв ее под уздцы, индеец направился к Белой и она начала торопливо натягивать на себя мокрые одежды, которые успела кое-как выжать, а с волос еще вовсю стекала вода. Подошедший индеец знаками показал, что нужно ехать. Опять в седло, будь оно все неладно?!

— Что случилось? — С тревогой спросила Белая. — Ночь уже, куда ехать?

Хения провел ладонью над своей головой ото лба к затылку. Пауни! Он махнул в сторону рощицы, здесь они росли островками, вдали темнели горы Саха-Сапа. Расспрашивать индейца дальше времени, судя по всему, не было. Приходилось все додумывать самой, молясь чтобы ее догадка, что пауни идут по их следу, оказалась всего лишь догадкой. Поняв, что им нужно успеть доехать до рощицы и укрыться там, она вскочила на Лори, вздрогнувшей всем телом от мокрых одежд хозяйки, недовольно мотнув головой. По всему выходило, что пауни не дождались отряда, который умудрился полностью истребить Хения, и, пойдя на его поиски, напали на след врага. Хения и Белая пустив лошадей в галоп, примчались к заветной рощицы уже в кромешной темноте. От бешеной скачки одежды и волосы Белой высохли, но натянув поводья и остановив Лори, она вдруг заметила, что эта гонка привела ее одежды в вульгарный и неприличный вид: юбка задралась, обнажая колени, а рубаха съехала с плеча. Быстро приводя себя в порядок, она возблагодарила Господа, что сейчас ночь и спешилась. Жестом индеец приказал ей не двигаться и замер. Он стоял не шевелясь так долго, что девушке стало казаться, что она осталась одна, ненароком потеряв его в темноте, а то темное и неподвижное что высилось на его месте, было обрубком какого-то дерева. Но чудилось ей недолго. Где-то впереди сухо треснул сучок, вскрикнула и тут же умолкла потревоженная пичуга. То неподвижное, которое она уже с уверенностью принимала за обломанное дерево, шевельнулось, схватило лошадей под уздцы и повело в густые заросли, двигаясь при этом совершенно бесшумно, словно сказочный лесной дух. Белая шла за ним, ориентируясь на глухую поступь копыт. Прежде чем уйти индеец показал на то место, где она стояла. Девушка кивнула, сообразив, что он велит ей дожидаться его здесь. Тогда он опустил ладонь к земле, показывая, чтобы она пригнулась, а не стояла столбом и когда Белая послушно опустилась на колени, поднял вверх палец, призывая к полной тишине. Девушка кивнула, и он сунул ей в руку поводья, но прежде чем шагнуть в сторону и раствориться в темноте, замешкался на какую-то долю секунды. Она смотрела на него снизу вверх большими испуганными глазами. На этот раз она послушно осталась не из-за того, что испугалась быть убитой, а из-за того, что снова могла убить. Все это время она была подавлена тем, что свершила убийства, взяв на душу тяжкий грех, который вряд ли сможет искупить. То, что ее саму пытались убить, не оправдывало ее в собственных глазах. Кровожадные индеи, были всего лишь дикарями, не знавшей истинной веры и почитавшие убийство за доблесть. Она же была христианкой и ведала, что творила, а они нет. Как бы то ни была, но она не жаждала пройти через весь этот кошмар снова, хотя и боялась оставаться одна в темном лесу. Но сколько бы она ни приглядывалась и не прислушивалась, не различила и шороха в траве, ни звука случайно треснувшей ветки под чьей-нибудь крадущейся ногой. Привязав поводья к кусту, Белая села на землю, чутко прислушиваясь к ночным звукам. Обступившие ее заросли кустов казались в темноте плотной стеной. Над головой явственно слышался шелест листьев, неожиданно резко вскрикнула птица. Порыв ветра прошелся по кустам и кронам деревьев, будто по ним провели гигантской ладонью, пригибая в одну сторону. Думать о том, что сейчас происходит с Хенией, не хотелось. Увиденная бесчеловечность и жестокость одним махом разрушили ее иллюзорно-ажурный мир, в котором она жила прежде. Но больше всего ее ужасало то, что ее схватка с пауни принесла ее, израненному страшным впечатлением, сердцу и странное успокоение. Как будто убив пауни, она победила ту грозную силу, что положила на ее душу тяжкий груз ожесточения и уверенности в том, что в этом мире нет места для справедливости и любви. Теперь все уже было не таким, как прежде. Угол ее мировоззрения, как и душевного восприятия резко поменялся, как метнувшаяся в противоположную сторону стрелка компаса. Она видела все по-другому, но самое главное изменилась ее вера. Прежний Бог перестал существовать для нее. Она видела его уже не как добродушного дедушку, относящегося к грешникам, словно к проказливым внучатам, а как некую грозную силу, которой один раз было произнесено, что дозволено, а что нет, а после неподкупным судией строго взыскующим по этим законам. И пусть человек выбил Его законы на камнях, но следовал и следует ли он им? И когда, перейдя в жизнь вечную, в другое бытие, человек по привычке потребует себе райского блаженства, твердо уверенный, что имеет на это право, его спросят: "А за что? Что ты сделал такого, чтобы получить рай? Как ты потрудился для этого душой?" И никакое оправдание не поможет, даже каяться, будет и то поздно. Суд пройдет сурово и беспристрастно. А ведь еще совсем недавно, она искренне считала злом, то когда ее лишали комфорта и привычных удобств. О, да! Для нее это было поистине вселенским злом! Что же сейчас? Странно, но теперь она не считала, что судьба обошлась с ней жестоко, даже вспоминая, как Когтистая Лапа волок ее в одной рубахе по мокрому снегу и то, что ее сделали рабой, заставляя выполнять непривычно тяжелую работу. Жестокостью стало то, как убивали разведчика сиу, и тетя Валери виделась теперь не бездушной самовлюбленной тиранкой, а тетушкой, желающей добра племянникам в меру своего разумения. И уж, конечно, ни Бурый Медведь, ни Хения, ни, тем более Легкое Перо не были дикарями в отличие от пауни, убивающих ради забавы. И вместе с тем, она ощущала себя страшно одинокой и растерянной потому что, уже была не внучкой, чьи желания беспрекословно выполнялись любящим дедом, а человеком, чьи поступки оценивались собственной беспощадной совестью, подсказывающей сейчас, что она могла гордиться одним единственным своим поступком: когда, не слушая ничьих заботливых и доброжелательных советов, отправилась в далекий форт к брату. Она осталась совсем одна без заботливых рук "дедушки-бога". Теперь, чтобы иметь право воззвать к Нему о помощи, она должна будет это право заслужить и у кого сейчас искать ей поддержки и утешения? И если раньше она верила в рай, то теперь в существование ада. Но постепенно эти мысли вновь начала вытеснять тревога за своего спутника. Беспокойно фыркнула Лори. Конь индейца мотнул головой, пробуя привязь на прочность. Влажно блеснули в темноте его глаза. Неужели, что-то почувствовал?

— Вы же слышали, он велел нам сидеть тихо, — прошептала Белая, убеждая, скорее саму себя, чем лошадей.

Но конь индейца вдруг опять потянул привязь, возбужденно раздул ноздри и всхрапнул, переступая на месте. Господи, помилуй! Еще немного и он начнет рваться, пока не освободиться? Может отпустить его? Но вождь ничего об этом не говорил. Теперь она с раздражением думала, что ему незачем было ввязываться в драку с пауни? Они могли бы оторваться от погони, ускакав от них или, на худой конец, переждать, притаившись где-нибудь. Только ей ли сердиться на вождя? Это ведь из-за нее их выследили и нагнали. Если бы она не свалилась в горячке, вождь и она, давно бы достигли Саха Сапа и, может быть, уже возвращались обратно. Что он сейчас делает? Запутывает следы, сбивая и направляя погоню в другую сторону или ввязался в драку, чтобы разжиться еще скальпами врагов?

Раздавшийся выстрел заставил ее испугано вздрогнуть, а сердце учащенно забиться. После выстрела тишина стала иной — тревожной, тяжелой. Все вокруг затаилось, а ожидание стало просто невыносимым. Услышав чьи-то шаги, девушка вся сжалась, и первым ее побуждением было спрятаться. Но судя по тому, что шли открыто, не таясь, кто-то знал, что она находиться здесь. Конь индейца тихо заржал. Не отводя взгляда от кустов, Белая потянула из ножен на щиколотке нож. Из кустов к ней вышел Хения и остановился, глядя на стоящую коленями в траве девушку с бледным лицом, темными провалами глаз, с разметавшимися по плечам волосами и поднятым перед собой ножом. И только когда она опустила нож, он подошел к рвавшемуся к навстречу коню, успокоил и медленно взобрался на него. Спрятав нож, Белая села на Лори, как обычно направив ее за индейцем неторопливо ехавшего впереди, по привычке держась позади так, чтобы видеть его спину. Было как-то странно плестись за ним, приноравливаясь к неспешному ходу его коня. Она заметила, что Хения все время держался за плечо, то и дело, склоняясь вперед. Выехав из рощицы, индеец не поехал дальше, а неторопливо и неловко спешился, тут же опустившись на землю. Соскочив с Лори и подойдя ближе, она увидела в его руках кресало. Одной рукой он сгреб в кучку сухую траву и поджег ее. Белая, без всяких напоминаний, не отходя далеко, собрала сухие ветки. Дрожащее, слабое пламя костра, подпитываемое новым топливом, выросло и окрепло. Еды у них не было, но лично ей есть не хотелось. Подбросив в костер сухую ветку, Белая взглянула на индейца. Тот осматривал свое плечо, вся рука его была залита кровью, сочившейся из раны. Первый порыв девушки был помочь. Хения потерял много крови и, продолжая истекать ею, слабел, но он так посмотрел на нее, что поднявшаяся было Белая, тут же села на место.

— Позволь мне помочь тебе, — все же попросила она, хотя никогда прежде не имела дела с ранеными и не представляла, что нужно делать.

Индеец достал нож и, придвинувшись ближе к огню, сжав зубы, сделал от раны еще четыре коротких надреза и, скрипнув зубами, раздвинул пальцами ее края. Теперь и она заметила темное от крови древко стрелы. Кое-как ухватив его, индеец дернул, но только причинил себе лишнее страдание, которое перенес с коротким, едва слышным стоном. Не выдержав, Белая поднялась и, подойдя к нему, присела рядом. Хения заметно ослаб, лицо приобрело землистый оттенок, лоб покрывали крупные капли пота, но сухие бледные губы, были решительно сжаты. Не мигая, он посмотрел на нее из-под прикрытых век и чуть заметно кивнул, давая понять, что готов принять ее помощь. Отбросив впечатлительность, собрав всю свою храбрость и решительность, она внимательно осмотрела рану. Наконечник стрелы засел глубоко и вождь, видимо пытаясь выдернуть ее, обломал древко почти у самого его основания. Теперь обломок чуть выступал за края раны, и, пытаясь ухватить его, скользкий от крови, он еще больше бередил рану. Полив на руки водой из фляжки, девушка вернулась к индейцу и, опустившись перед ним на колени, тонкими пальчиками ухватила влажный от крови обломок стрелы. Нужно было выдернуть его с первой же попытки. Она, крепко взяла индейца за плечо и, вцепившись в древко стрелы, дернула на себя с такой силой, что опрокинулась на спину. Индеец остался сидеть, прерывисто дыша. Опустив голову, он опирался на здоровую руку. Наконец он поднял к ней бледное лицо.

— Прости, но у меня, кажется, ничего не получилось, — виновато сказала она, поднимаясь с земли.

И тут ладонь ее наткнулась на что-то острое. Схватив это что-то, она поднесла руку к лицу и, раскрыв ладонь, посмотрела. Это был темный от крови наконечник стрелы. У нее получилось? Нет! У них получилось. Смогла бы она его выдернуть, если бы индеец не заставлял себя сидеть неподвижно. Теперь необходимо было остановить обильно льющуюся кровь, перетянув рану, и она не придумала ничего лучше, чем отодрать рукава от своей рубашки. Между тем, индеец сидел и забавлялся своим ножом, держа его над пламенем костра, переворачивая лезвие из стороны в сторону. Ну, что ты с ним будешь делать!

— Нужно промыть твою рану и перевязать, иначе она загноится, — назидательно сказала она, подойдя к нему с длинными полосами ткани и фляжкой, в которой еще оставалась вода.

— Понимаешь? — Присела она перед ним. — Будь добр отложи свою забаву и дай мне перевязать тебя.

Индеец обратил на нее тяжелый взгляд и, грубо оттолкнув от себя, показал на то место у костра, где она прежде сидела. Чуть не плача от унижения, глубоко оскорбленная, Белая поднялась с земли и села на свое место. Ей было до слез обидно. Она же хотела помочь! Губы ее по-детски дрожали. Но нет, этот дикарь и на этот раз не увидит ее слез. А "дикарь", когда клинок раскалился добела, поднес его к плечу и приложил к ране. Зашипела прижигаемая кровь, тошнотворно запахло паленой кожей. Какой-то миг, он еще удерживал нож у раны так, что от нее даже поднялся дымок, сдерживая сквозь зубы рвущийся крик и, наконец, отбросив нож в сторону, повалился на бок. Перед глазами у Белой все плыло и качалось, уши заложило и звуки были слышны словно издалека — все признаки надвигающегося обморока. Глубоко задышав, она усилием воли преодолела обморочное состояние, перебралась к индейцу и тихонько похлопала его по щеке. Он не шелохнулся, вообще не подавая признаков жизни.

— Господи помилуй! — Перепугалась девушка. — Ты ведь не можешь умереть от раны в плече?

Он медленно открыл глаза. Хвала Богу! Он не оставил ее, и она всхлипнув, вновь коснулась его щеки. Не глядя на нее, индеец подтянул к себе ружье и заснул. Достав из сумки свое одеяло, девушка укрыла его, накинув сверху еще и его одеяло и, сев к костру, все ночь поддерживала огонь, не давая ему угаснуть. Мужество вождя внушало уважение, и ей было стыдно вспоминать свою ребяческую обиду. Она расседлала пасшихся рядом лошадей, набрала еще веток и теперь сидя у костра, то и дело подбрасывала их в огонь. Недалеко хрустнул сучок, и девушка резко выпрямилась, настороженно оглядываясь. Она пристально вглядывалась в видневшиеся темной неясной стеной деревья рощицы, за которыми кто-то прятался, следя за нею и, терпеливо ожидая, когда она уснет. Быстро перебравшись к индейцу, она утащила его ружье. Страх прогнал сон. Костер начал было потухать и она торопливо, оглядываясь и вздрагивая, побросала в него сухостоя. Наконец-то, нехотя занялся серый рассвет. Воздух стал промозглым и влажным. Белая потрогала лоб индейца, жара не было, дышал он глубоко и спал крепким сном без бреда и метаний. Но он потерял много крови и ослаб, а потому им придется задержаться здесь день другой, пока он не окрепнет. Теперь ее главной заботой было подумать, чем накормить вождя и поддержать его силы, потому что ни мяса, ни какой другой пищи у них не было. Что-то надо было делать? Но что? Белая разозлилась. Считала, что выживешь самостоятельно? Так, давай, справляйся! Хорошо бы сперва сварить кофе, тогда она обязательно, что-нибудь придумает. Как же трудно принимать решения самой. Она раскрыла седельную сумку и, вытащив кулек, посмотрела. В нем оставалось чуть больше пригоршни кофе. Сахар тоже имелся, хоть и совсем немного. Дело оставалось за малым: нужно было найти воду. Не зная, сколько продляться ее поиски, Белая подбросила в костерок веток, повесила на плечо ружье и, прихватив котелок, отправилась искать воду. Льдистый холод рассвета уступил ясной свежести утра. Возбужденно щебетали пичуги, на траве лежала роса, а это значило, что день будет жарким. Интересно, настоем из каких трав поил ее индеец? А вдруг он умрет без лекарств? Может ей вернуться? Мучимая сомнениями: идти за водой или все же остаться, она быстро шагала по оленьей тропе, которую заметила, войдя в рощицу. И тут между деревьев блеснула вода. Подобрав юбку, девушка бегом бросилась к ней. Запахло сырой землей и тиной, и она вышла к небольшому озерцу с глинистыми берегами и мутной стоячей водой. Весь берег был испещрен глубокими и четкими следами маленьких копытец. Зачерпнув котелком воду, она уже собиралась уходить, беспокоясь за вождя, который сейчас был беспомощнее ребенка, когда увидела на противоположном берегу вышедшею на водопой олениху с олененком.

Девушка заворожено следила за ними. Мясо! Они с вождем были бы сыты три дня. Тем более, вождю просто необходима пища, после того как он потерял столько крови, и... ведь, у нее есть ружье, вспомнила девушка. Может у нее выйдет... Озерцо было не широкое и расстояние до оленихи не так уж и велико... Вдруг ей повезет на этот раз, и она не промахнется. Она просто обязана рискнуть, только бы не случилось осечки. "Слишком много сомнений," — одернула себя Белая, ставя котелок на землю и медленно стягивая ружье с плеча. Плавно подняв его, она тщательно прицелилась.

Олениха подняла голову, чутко принюхиваясь, но Белой было нечего бояться, ветер дул в ее сторону и олениха не могла учуять ее. Олененок жался к ногам матери. Девушка плавно нажала курок. Грохнул выстрел. Олениха подскочила и присев на задние ноги, ринулась вперед от воды. Белая расстроилась, ей опять не повезло, она, конечно же, промахнулась. Но олениха вдруг оступилась, пошатнулась, сделала несколько неуверенных шагов, ее передние ноги подломились и она повалилась набок, откинув назад изящную голову. Девушка радостно взвизгнула. Олененок неверными скачками, оступаясь и спотыкаясь, отбежал за деревья.

— Прости, малыш, но так было нужно, — пробормотала она, обходя озерцо, пробираясь по берегу к своей добыче, даже не предполагая, что повторяет индейский обычай просить прощения у убитой на охоте живности.

Ее ноги то увязали в чавкающей глине, то скользили по ней и, торопясь добраться до оленихи, она оступилась и упала, проехавшись по мокрой глине. Тогда, поднявшись, она пошлепала по воде. Ей было уже все равно. Прежде чем тащить олениху к привалу, Белая посмотрела, куда угодила ее пуля. Она прошла в бок и вышла где-то под лопаткой. Поздравив себя еще раз с удачным выстрелом, девушка схватила олениху за задние ноги и поволокла к тому месту, где оставила котелок с водой. Там, немного переведя дух, она повесила ружье на шею и, взяв в руку котелок, другой подхватив олениху за заднюю ногу, двинулась по тропе к месту привала. Однако ее возвращение оказалось делом нелегким и она быстрее, чем предполагала, выбилась из сил. Намокший, вымазанный в глине подол юбки тяжело хлопал по ногам, в башмаках хлюпала вода и на них налипли пласты глины. Полкотелка уже расплескалось, нога оленихи постоянно выскальзывала из ее ладони. К тому же она чуть не заблудилась, потеряв тропу и от того, сделала приличный крюк. К костру она вышла вконец измученная, таща олениху за собой держа ее обеими руками за задние ноги, стискивая в зубах дужку котелка, тогда как ружье болталось на шее. Весь бок юбки и рубахи был перепачкан в уже подсохшей глине. Больше всего сейчас она походила на взмыленную лошадь, проскакавшей без передышки три дня подряд. Подняв голову, она остановилась не веря своим глазам. Индеец, которого она ожидала застать чуть ли не бездыханным, сидел на корточках перед костром, переворачивая на тлеющих углях рыбу. Похоже, он тоже не ожидал увидеть нечто подобное, и только самообладание помогло ему не выдать своих чувств. И все же губы его чуть дрогнули в сдержанной улыбке, зато он одобрительно взглянул на олениху, которую она бросила. Разжав зубы, Белая взяла котелок за дужку и подошла к костру. Индеец внимательно следил за ней. Уж кофе-то она точно заслужила. Она заварит его крепким, густым, на одну порцию, а вождю не даст. Он его не получит.

— Откуда это? — Поставив котелок с плескавшимися в нем остатками мутной воды, показала Белая на рыбу. — Откуда рыба? — знаками спросила она опять.

Индеец, прежде коснулся убитой оленихи и своего лба, прося у нее прощение за то, что пришлось отнять у нее жизнь, и уж потом рассеяно махнул в сторону противоположную той, откуда пришла Белая, и девушка решительно направилась туда. Пройдя несколько шагов, она увидела протекающий в низине ручей. Трудно описать ее состояние в эту минуту. Ее гордость и уверенность в себе были растоптаны и уничтожены в один миг. Столько сил и нервов были затрачено впустую, только потому, что она не удосужилась сделать каких-то лишних три шага в сторону. Ей захотелось кофе? Она его получит! И быстро вернувшись к костру, она пинком опрокинула котелок с водой. Вождь, свежуя олениху осторожными движениями, чтобы не потревожить раненое плечо, бесстрастно глянул на нее, ожидая, что будет дальше.

— Что? — Крикнула ему Белая. — Все просто замечательно! Я лишний раз доказала, какое ничтожество! Господи помилуй, почему ты не дал мне мозгов?! Ненавижу себя! Куда я собиралась бежать, когда даже воду в трех шагах от себя не в силах найти?!

— Зато ты подстрелила олениху...

— Да причем тут олениха! — в досаде отмахнулась девушка, на ее глазах задрожали злые слезы. — Ее бы убил даже ребенок... Что?! Так ты говоришь по-английски?!

Индеец кивнул, вырезая куски мяса с уже ободранной туши.

— Все правильно, — обреченно вздохнула Белая, поникнув. — Со мной даже дикарь не считает нужным разговаривать.

Она плюхнулась на лежащие, на земле седло и сжала меж колен ладони. Слез уже не было, они сгорели в эту минуту жестокого разочарования в себе.

— Я не говорю с васичу, — подтвердил Хения. — О чем с ними говорить? Я слышал от них много слов, но ни одно из них не было словом правды. И я не говорю с женщинами бледнолицых. Их разговоры, что птичьи крики — пусты, бесполезны и утомительны. Слова они ценят больше чем дела, потому что не способны их увидеть. Я знаю лишь одну женщину, которая выбрала тропу дел, а не пустых слов. Она живет по законам своего сердца и отдает лучшее, что у нее есть, оставляя себе худшее не из-за страха и не из-за того, что так надо, а потому что она такая. Она вытащила из моего сердца жало ненависти.

Белая безучастно слушала его правильную английскую речь и, вдруг, до нее со всей ясностью дошло, что ведь тогда он понимал все те гадости, что она ему наговорила. Девушка импульсивно прижала ко роту ладонь, выпустив в нее испуганный и растерянный возглас. И так как он смотрел прямо в ее пунцовое от стыда лицо, через силу выдавила:

— Прости.

— Если ты просишь прощения за "грязного дикаря", "надоедливую свинью" и "вонючего краснокожего", то я принимаю их. Хотя так может ругаться скво, а не белая леди. Ешь, — протянул он ей рыбу, подняв ее с углей.

— Спасибо, — прошептала все еще пунцовая Белая и сразу же занялась рыбой. Что бы скрыть смущение она сосредоточенно выбирала кости из ее мяса, тогда как индеец, ел рыбу вместе с костями.

За этим занятием она немножко успокоилась, тем более, что индеец кажется больше не сердился на нее. Доев рыбу, девушка взяла котелок и пошла к реке, где зачерпнула воды и вымыла руки.

Вернувшись, она занялась варкой кофе, не обращая внимания на вождя, чем немного озадачивала его. Он знал, дай женщине повод поговорить и она будет трещать не закрывая рта, точно священная погремушка в руках у одержимого шамана. Это лишний раз убеждало в том, что Белая необычная девушка, как и утверждал Серая Сова, и она либо предпочитает сама искать ответы на свои вопросы, либо упрямо не желает разговаривать с дикарем. Последнее заметно задело его и это тоже сильно удивляло, как и его желание поговорить с ней, и задать свои вопросы. Белая не была индианкой, и он не знал, как она отнесется к тому, что он ей просто прикажет говорить. Она была из тех женщин, которых бледнолицые зовут "дамами" и "леди" и носятся вокруг них, точно старая скво вокруг найденного тетеревиного яйца. Когда кофе сварилось, она кое-как слила его в кружку и протянула индейцу, но он взял котелок, оставив кружку Белой, ведь рукавов, которыми она перетянула его рану, у нее больше не было. продожение на ПродоМане https://prodaman.ru/Cofe-dorama/books/Plennica-siu