Фамилия этого оригинала оказалась та еще — Куценький. Я долго не мог поверить, думал, прикалывается мужик, думал, дразнилка у него такая. У англичан был Джон Маленький, а у нас — Саня Куцый. Его ведь редко кто по имени-отчеству величал, больше Куценький да Куцый. А он не обижался, скорее наоборот. Ну, при таких габаритах можно хоть Дюймовочкой обзываться, все равно уважать будут. И держаться подальше. Тоже из уважения. А когда я этого дюймовчика в спортзале увидел, то впечатлился до полного обалдения. Ну, гвоздь в кольцо согнуть или пудовку на пальце удержать — это и я могу. А вот плечом подбрасывать да на шею гирьку принимать — такой экстрим уже без меня. А он на спор двухпудовкой жонглировал. Без помощи рук. Перебрасывал с одного плеча на другое. Над головой. Народ в зале офигел, когда в первый раз это увидел. А потом офигел еще раз, когда Санек до боксерской груши добрался.
Какого черта этот боксер к Сане прицепился, мы так и не узнали. Пожалел, наверное. Увидел реального мужика, что слабенько так по груше тюкает — несолидно совсем, ну и посоветовал: "Резче, резче удар!" Санек и ударил. Резче. Так груша из спортзала улетела. Вместе с советчиком и креплениями. Через закрытое окно. Хорошо хоть на первом этаже дело было, а то без жертв не обошлось бы. Окно потом вставили новое, грушу перевесили, а боксер полтора месяца с сотрясением провалялся. В нашей больнице. Он когда Куценького видел, заикаться начинал. От полноты чувств, наверное.
Пал Нилыча Санек тоже впечатлил. Настолько, что старик обошел вокруг нового сотрудника, посмотрел на него снизу вверх, основательно-таки задрав голову — в Нилыче всего метр семьдесят — и спросил:
— Скажите, молодой человек, откуда вы такой взялись?
Все в комнате дружно заржали, предвкушая ответ "молодого человека". А Санек нахмурился и обиженно засопел. Его уже достали этим вопросом. В конце концов, ему это настолько надоело, что он стал кратко и емко сообщать, откуда вылез. Нилычу он тоже сообщил:
— Мама родила.
Наверное, из уважения к старику, он сделал ответ цензурным.
— Ну, это понятно, — усмехнулся Пал Нилыч, оценив тактичность нового сотрудника. — Мы все в свое время из ... мамы родились. Мне бы хотелось узнать, откуда вы к нам перешли, и кем работали раньше.
— Забойщиком работал, — с тяжелым вздохом признался Санек.
Вид у него сделался настолько несчастным, что я невольно представил этого детинушку, ползущим под землей, с привязанной к ноге вагонеткой.
— А вам в забое не очень тесно было? — поинтересовался Нилыч. — Я шахтеров немного другими представлял.
В голосе моего учителя слышалось легкое такое сомнение. Не каждый заметит, но я-то не первый год со стариком работаю — заметил и присмотрелся к Саньку внимательнее. Дурака валял наш Санек, развлекался, как сам хотел.
— А я не шахтером был, а забойщиком... — небольшая пауза, а потом скромно так: — Крупного рогатого скота.
Дождавшись, пока утихнут шутки и смех, Куценький добавил:
— До армии еще дело было. Молодых бычков бил. Кулаком.
Пал Нилыч снисходительно улыбнулся, прощая хвастовство "молодому человеку". Мол, и сам молодым был, любил перед барышнями покрасоваться. А Женька-пианист, отсмеявшись, спросил:
— А в медицинский как тебя занесло?
— Мечтал! С детства!
— Ну, а в забойщики зачем пошел?
— Там платили хорошо. Знаешь же, сколько на медицинский бабок отстегнуть надо...
Мы с Женькой кивнули. Сами не так давно еще отстегивали.
— Простите, молодой человек, а зачем вас в армию понесло?
Если бы я такое спросил, или Женька, думаю, ответ был бы: "А какое твое собачье дело?", а вот Нилычу Санек ответил:
— А там еще больше платили. На скотобойне я бы до сегодняшнего дня деньгу заколачивал.
Юмором от этого ответа и не пахло.
— А в армии ты кем был?
Это Пианист у нас любопытничать надумал. В армии он не был и любил прикалываться над теми, кто там "деньгу зашибал".
— Поваром я в армии был. Кем же еще?
Что изменилось в Саньке, я не успел понять. То ли улыбка исчезла из глаз, то ли лицом отвердел, но было новенькому уже не так радостно и весело, как перед Женькиным вопросом. А Пианист не заметил, что у мужика настроение испортилось, и дальше себе шутит. Он всегда много шутит перед операцией — на работу так настраивается. Кстати, пианистом он не был, играть не умел, просто музыку любил.
— Хорош повар, что доску-сороковку с одного удара проламывает.
— Да уж, какой есть.
— А остальные "повара" какие были?
Женька уже помылся перед операцией и ждет, когда на него натянут перчатки. Строит глазки Раечке и болтает почем зря. А глянул бы на Саньку, может, и болтал бы о чем-то другом.
— А оно тебе надо? — спросил Санька шепотом. То, что осталось от его улыбки, только оскалом и можно было назвать. Чем бы это мужик ни занимался в армии, вспоминать об этом ему не хотелось. — Оно тебе надо, какие были? Были да сплыли, больше нету.
Тут и до Пианиста дошло, что базар надо прикрывать, или срочно тему менять. А когда оглянулся и увидел Санькину рожу, то заткнулся сразу и надолго. В комнате стало слишком тихо и мрачно. А Раечка, что натягивала Нилычу перчатку, сжалась, как испуганная мышка.
— Простите за любопытство, молодой человек, — старик протянул Раечке вторую руку. — А почему вы в армии не остались? Почему врачом захотели стать? Ведь про детскую мечту вы это в шутку сказали, я правильно понял?..
Санька вздохнул, криво улыбнулся.
— Ага, пошутил я. Люблю, знаете ли, пошутить.
Кажется, мужик начал приходить в себя, а до меня вдруг дошло, что все то время, пока он стоял рядом, я старался не делать резких движений. Вот как намылили руки, так и остался с намыленными. Ведь возле умывальника стоял Александр Павлович Куценький, бывший "повар", чье внимание мне совсем не хотелось привлекать.
— Если это секрет или вы не хотите отвечать — не отвечайте. Я пойму, что сунул нос, куда не следует, и перестану любопытничать.
Голос Нилыча журчал тихо и размеренно, и мне показалось, что я испугался невесть чего. Все спокойно, все нормально, Санек пошел в перчатки паковаться, а я стою дурак дураком и, непонятно чего, боюсь.
Уже потом, когда я смыл-таки пену и сушил руки, Санька сказал:
— Да никакой это не секрет. Подписку с меня не брали... просто... получилось так, что после армии мне... или в монахи, или во врачи. Зарок я такой дал, вот и...
Ждали только меня и, чтобы не молчать, я спросил:
— А почему ты в монахи не пошел?
— Отсоветовали. Меня женщины очень любят.
— А ты их? — спросил Пианист уже возле операционной.
— А ты как думаешь? — ответил "молодой человек" и подмигнул.
Вот теперь это был уже привычный всем Санька.
А женщины его действительно любили. Очень. Особенно в ночные дежурства. И сестрички, и пациентки. Чаще из второго корпуса. Из тех, что от бесплодия лечились. Ни одну из них Санька не оставил невылеченной. А года через полтора, когда ему доверили вторую бригаду, увидел я и Санькину жену. Потрясающая женщина! Не только красивая, но еще и монументальная. Ростом с меня, а объем груди так и побольше будет. Смотрелись они с Санькой потрясающе! Кажется, его шутка про слоних, чисто отмытой правдой оказалась. Такая женщина не только пасть самсоновому льву порвет, но и самого Самсона по стойке "смирно!" поставит. А ведь не толстая мадам, просто крупная и фигуристая. Греблей она занималась, если Санька не шутил. Женщины таких габаритов мне всегда нравились, но предлагать этой любовь и ласку, у меня язык не повернулся. И совсем не из уважения к Саньке.
Да-а, есть женщины в русских селениях...
— Господин, я тебе нужен?
Я чуть с кровати не упал, когда услышал такое от Саньки. Проморгался, головой тряхнул — Малек в дверях стоит. Собственной персоной. На лице повышенное внимание, на губах задумчивая улыбка.
— Вообще-то нужен. — Воспоминания вещь хорошая, если приятные, конечно, воспоминания, но жить надо в реальности. — Вот только не помню, чтобы я тебя звал. Или ты мысли читать научился?
Малек энергично замотал головой. Может, зарядку для шеи делает?
— Нет, господин, я не смотрел твоих мыслей. Мне Крант сказал.
— Что он тебе мог сказать?!
— Что нутер плохо спал.
И когда эти двое спеться успели? С какой это радости Крант отчитывается перед Мальком?
— А ты мне снотворное принес? Поздно спохватился. Ночь прошла, пора за стол, завтракать желаю!
Интересно, откуда это я барских замашек набрался? И почти стихами говорить стал. Вредно так долго в постели валяться. Надо раньше ложиться и... спать без сновидений. На пользу они мне не идут. Загулялись мы вчера с Молчуном. Всех ящерок окрестных распугали. А были бы кошки, распугали бы кошек.
— Господин, пора обедать. Для завтрака уже поздно.
— Завтракать никогда не поздно! — А то будут мне указывать, что и когда делать. — Запомни, Малек, первый прием пищи — это всегда завтрак, даже если он происходит после заката. Запомнил?
— Да, господин.
— Тогда шагом марш за завтраком и... вот еще. Лови!
Стянул с руки браслет Памяти, бросил Мальку. Тот поймал его в открытую шкатулку. Лихо! Только что стоял возле двери, и вот уже посреди комнаты, со шкатулкой в руках. Второй раз вижу, как он ловит браслет, и пока не надоело. Может, ради такого броска, я и нацепил эту бижутерию вчера?
— Мне отнести его Многозрящему?
— Отнести. Но не сегодня. У меня для тебя важнее дело есть...
Мне показалось, что Малек ждал другого ответа.
— Давай, шевели ногами! Сначала жрать, а дела подождут.
Не зря умный человек советовал: не спеши решать все вопросы — девяносто процентов из них решаются сами по себе, а десять процентов — вообще не разрешимы.
Когда Малек вернулся с завтраком, я все еще был в размышлениях, что же выбрать: охоту или рыбалку?.. Рыбалка интереснее, но охота привычнее. Так и не выбрал — решил подбросить монетку.
Подбросил.
Как я и хотел, выпало ехать на охоту.
Поеду.
С судьбой по пустякам не спорят. А из-за серьезных вещей не ссорятся.
6.
Ничего необыкновенного на родильном этаже не было.
Такой же коридор с окном в сад, такие же двери по обе стороны коридора, такой же пол, точно такие же светильники, как и на нашем этаже, и тоже светятся через один. Только коридор немного короче и стеклянной дверью перегорожен. А за этой дверью должно быть то самое необыкновенное место, где женщины становятся мамочками.
Но уже через две минуты я узнала, что и там ничего необыкновенного нет. Стены, пол, светильники, открытые и закрытые двери. Все простое и обыкновенное, только чище, чем на нашем этаже, все совсем не такое, как показывают в иностранных фильмах или как я себе напридумывала.
Может, и не зря меня Мамирьяна романтичной дурой обзывает? А я с ней еще спорила. Практичнее надо быть, практичнее. Романтики все вымерли. Я последняя осталась. Мне все большого и чистого чувства хотелось. Мечтать о любви — это глупо, вот чувство — это по-современному.
"Хочешь большого и чистого, тогда отмой мужика в ванной и накорми "Виагрой"! Так Мамирьяна всегда шутит. А может, и не шутит. Но мне не того чувства хочется, что после "Виагры", а чтобы нежно обняли и погладили. Даже целовать не обязательно. Мамирьяна меня чуть с дерьмом не смешала, когда услышала такое. "Ты не кошка, чтобы тебя гладили!.." Ну, и пусть не кошка, а нежности все равно хочется. И ласки...
Вместо нежности и ласки мне к унитазу приходится бегать. Или очень быстро ходить. Медленно, после очистительной клизмы, не получается. Я-то думала, что Кисонька пошутил насчет клизмы. И зачем нужно это издевательство? Тут схватки усиливаются, а мне унитаз требуется. Вот рожу в туалете, будете знать!
Там же, возле туалета, я с Юлькой и встретилась. Так она тоже грозилась на унитазе родить. Ее на час раньше привезли, и все очистительные процедуры раньше сделали. Даже переодели два раза.
— А я ту рубашку сильно испачкала, вот и дали другую. Зинка руга-алась! Ты бы слышала.
Не любит она лишние дела делать, это я еще на нашем этаже заметила.
Но долго болтать я не смогла, опять приспичило в туалет. А когда вышла, Юлька все еще у двери стояла. Может, опять пришла, а может, и не уходила никуда. Юлька плакала.
— Ты чего это? Сильно болит?
— Нет. Страшно мне, — стала размазывать слезы. — Я, дура, болтаю всякое, а вдруг и правда... вот упадет ребеночек в унитаз и...
— Замолчи! Никуда он не упадет!
Мне и самой было страшно, и тоже такое опасение мелькало, но озвучивать эти мысли... не надо. Береженного, как говорится, Бог бережет.
Погладила Юльку по голове, а она прижалась ко мне, как к родной.
— Все будет хорошо, Юль. Ты только не бойся. Ольга говорила, что пока схватки, ребеночек никуда не денется, а вот когда потуги начнутся, тогда надо быть осторожнее.
— А как я узнаю, когда они начнутся?
— Когда начнутся, тогда узнаешь. По-другому болеть будет.
Это я так думаю, что будет по-другому. А у самой тоже никакого опыта. Ольге проще, у нее это не первые роды.
Переждала схватку, отдышалась и дальше Юльке шепчу:
— Мне говорили, что тогда раздувать сильно будет. Как будто ты в туалет хочешь. По большому.
— А если я и вправду захочу?
— Тогда позовешь Кисоньку и, если он разрешит, пойдешь.
Юлька кивнула, улыбнулась.
— Конечно, Кисоньку. Не Зинку же звать. Она мне и с парашютом прыгнуть разрешит.
— Ага, прыгаешь это ты сама, а приземляешься уже с ребеночком.
— Годовалым.
— Почему с годовалым? — не дошло до меня.
— А он сам уже ходит и все ест.
— Круто!
Мы прислонились к двери туалета и засмеялись. Другого места, дурехи, не нашли. А тут Зина появилась, и свои "пять копеек" вставила:
— Мамочки, мамочки! Если нагадите перед туалетом, сами за собой убирать будете!
— А в туалете можно?
Это мне поюморить захотелось, а Юлька захрюкала тихонько и за живот схватилась.
— В унитаз можно, на пол — нельзя!
Важно так сказала, и на выход прошествовала.
Я, как смогла, выпрямилась, задвигала плечами и бедрами, передразнивая Зинкину походку.
— Оксанка, ты ненормальная, — засмеялась Юлька сквозь слезы. — Перестань меня смешить! Я на ногах уже стоять не могу.
— Иди, ложись тогда.
— А ты отнеси меня.
— Ну, и кто кого смешит?
— Ой! — Юлька опять схватилась за живот.
— Ладно уж, отнесу. Только ты сама мне на спину влезешь.
Юлька уже не смеялась, она хрюкала и трясла головой. Глаза у Юльки были закрыты, и я не знала, больно ей или смешно.
— Юль, ты как? Может, я за Кисонькой сбегаю?
— Что, вот так все бросишь, и побежишь?
— И побегу. Но сначала в туалет зайду. Дурацкая клизма! Ты постоишь?
— Не-а. Я в палату пойду, — и Юлька стала разворачиваться, держась за стенку.
— Тебя провести?
— Ты же в туалет хотела, — напомнила Юлька, стоя ко мне спиной. — Или передумала?
— А я после туалета проведу. Подождешь?
Провести Юльку я не успела. Появился Кисонька, и сам повел ее в палату. Еще и у меня спросил, как дела.
