Спасатель. Книга третья

Последние слова голодного бека потонули в чавканье, но смысл сказанного был ясен — новых подкреплений от степняков скоро ждать не стоит.

— Ну что же, сколько есть ратников, столько есть, — подытожил игемон Феодор. — С вечера распределим лошадей, а с утра на зорьке выступим в поход. Дни сейчас не очень длинные, но с заводными конями мы к Городу как раз до темна доберемся.

Боярин хотел что-то добавить к сказанному, но в шатер снова вихрем влетел Павша, и на этот раз вид у него был не ликующий, а скорее, озадаченный:

— Воеводы, там это, это..., — тяжело дыша, попытался что-то объяснить парнишка, но впопыхах не находил нужных слов.

Проня сердито зыркнул на дружинника, которого небезосновательно считал своим лучшим учеником, и рассерженно рявкнул:

— Толком говори!

Быстро придя в себя, Павша вытянулся по струнке, как его в Козельске учил воевода Гавриил, и четко доложил:

— Ворота Селембрии отворились, но не для вылазки. Я рассмотрел в обзорную трубу — жители выходят босые, в одних рубашках и с веревками на шее.

Услышав эту нечаянную весть, Василий Дмитриевич осуждающе указал пальцем на бека, на этот раз сердясь без всякого притворства:

— Алтун, это все твои куманы! Нет, чтобы ночью тишком подъехать, так черт их дернул переться засветло. Вот селембрийцы, завидев "диких скифов", и перепугались до колик в животах, и от страху побежали сдаваться. А куда нам их теперь девать?

Алтун покаянно опустил глаза, молча признавая вину, но грызть баранину при этом не переставал.

— После будем ругаться, — возвысил голос козельский епископ Григорий, в дела военные не встревавший, но строго следивший за дисциплиной в полку. Дождавшись, пока боярин чуть остынет, он добавил примирительно. — Надо о селембрийцах позаботиться.

— И верно, пойдем полон принимать, — охотно согласился с екзархом игемон Феодор, вскакивая с походной лавки. Отец Григорий хоть и не прошел полностью интронизацию в новой должности, но авторитетом пользовался незыблемым, как у русичей, среди которых священник прожил уже лет тридцать с лишком, так и у греков, для которых он стал чудотворцем-освободителем. И потому спорить с владыкой не стоило, тем более, что советы он всегда давал дельные.

Пока епископу седлали мула, Проня с Феодором собрали дозорных, дежуривших в полном вооружении, и тут же, не теряя ни минуты, пористали к крепости. Алтун был прав — крестьянские лошадки, которыми им удалось разжиться, никуда не годились, но десяток годных к седлу коней они все-таки раздобыли.

Куманы же тем временем располагали свое становище поодаль от лагеря греков, чтобы не устраивать столпотворения. Алтун, соблюдая свое достоинство, к ним не шел, выжидая, пока к нему не прибудет гонец от соплеменников, чтобы уже после этого дать первые указания — объезжать вкруг города и внимательно смотреть в траве, в канавах и скирдах, не прячется ли кто из беглых латинян. Наверняка кто-то из франков предпочтет тайком удрать из Селембрии.

Людей, стоявших у входа в город в покаянных позах, насчитывалось немного. Видно было, что молить о пощаде пришли только латиняне. Да и то не все, а лишь главари местной католической общины. Зато православные, запрудившие ворота, радостно махали руками единоверцам, горя от нетерпения встретить своих присных.

Первым, опередив стратигов, к воротом Селембрии подоспел флотоводец Мануил Контофре, люто завидовавший своим сухопутным коллегам сразу и белой и черной завистью. Пешцы-то после боя у Сперхиоса сказочно обогатились, а мегадуке флота и его морякам от добычи, полученной с франкских баронов и их наемников, не досталось ничего. И потому-то селембрийские франки, которых полководцы считали лишней обузой, для Мануила стали лакомой добычей.

Контофре явился, естественно, не один, а в сопровождении целой сотни своих корабельщиков, притащивших помимо копий, топориков и коротких мечей еще и охапки мешков. Мегадука, не считая нужным скрывать своего торжества, весело насвистывая, обошел вокруг латинян, сбившихся тесной кучкой, и поучительно заметил:

— Ну что, схизматики, вот и настала вам пора почувствовать гнев божий.

— Годфруа, — язвительно отозвался предводитель франков, — а давно ли ты сам заделался православным?

Ничуть не смутившись, Мануил, который действительно превратился из Годфруа в Контофре не так уж и давно, задумчиво почесал лоб, что-то подсчитывая, и честно ответил:

— Да вроде уже лет пять, как меня осенила истинная вера. А вот ты, Конрад, так и останешься бродить во тьме схизмы.

Начавшаяся было перепалка закончилась с появлением греческих полководцев. Стратиги, подъехав к латинянам, не стали спешивать своих людей, и на недругов смотрели весьма недоброжелательно, так что франки испуганно зашептались и попятились. Лишь комендант города, правда, уже бывший, остался на месте и попробовал договориться с эллинами. Он уже сообразил, что Контофре тут на вторых ролях, и попытался понять, кто двух греческих командиров главнее. Старый эпарх, весь иссеченный шрамами, несомненно опытный вояка, но он все время вопросительно поглядывал на своего соратника — по виду явно иностранца. Вот к нему-то Конрад и обратился:

— Господин, позволь нам сдать тебе город, а самим отправиться в Константинополь.

— Не сейчас, — кратко ответил боярин, еще недостаточно знавший греческий язык, и потому немного стеснявшийся говорить на нем при чужих. — Позже.

— Посидите в подвалах денька три, — пояснил мысль своего соратника Феодор, — а потом отпустим вас на все четыре стороны, и даже немного денег на дорогу оставим.

От такого ответа подозрения франков еще более усилились, но, к их счастью, к игемонам подоспел греческий священник. По тому, как перед ним почтительно склонились моряки и даже сам мегадука, Конрад понял, что это вовсе не обычный пресвитер, а прославленный иерарх, и не побрезговал преклонить перед ним колено:

— Досточтимый, проявишь ли ты милосердие к молящим о пощаде, и не отпустишь ли нас восвояси?

Скользнув по схизматиком рассеянным взглядом, екзарх посмотрел за их спины на радостные лица эллинов, и улыбнулся. Как латиняне не виноваты перед греками, но на радостях даже им можно простить все.

Быстро соскочив с мула, не заботясь при этом о степенности, полагающейся его сану, отец Григорий приблизился вплотную к франкам, и те, поняв, что этот человек решает их судьбу, дружно попадали на колени.

— Молим тебя о пощаде и свободе, — опять завел прежнюю песню Конрад, но сразу осекся, когда епископ начал говорить.

— Всему свое время! Крашенные яйца ждут на Пасху, скубрию в августе, а свободу пленным после войны. Нам вскоре предстоит битва, и потому вам пока из города выхода нет. Но не печальтесь! Дня через три вы уйдете куда хотите. Кроме тех, конечно, кто в православие не захочет перейти.

При последних словах у Контофре перехватило дыхание и он посмотрел на епископа неприязненно. Ну вот кто дергал владыку за язык? Если схизматики перекрестятся в истинную веру, то им разрешат оставить часть имущества, а значит, уменьшится и доля мегадуки в добыче.

Впрочем, Проня его опасения развеял. Он громкогласно объявил, что все движимое имущество латинян конфискуется в пользу казны, естественно, с отчислением из него воинам положенной доли, а дома франков боярин повелел вернуть бывшим владельцам. Если же таковых не оказывалось, то выморочное имущество переходило под управление градоначальника.

Однако, кому поручить охрану пленных и города, Василий Дмитриевич не знал. Диким степнякам он настолько не доверял, а местные греки, натерпевшиеся всякого от латинян, могут запросто потребить весь полон, никого не оставив в живых. Моряки, правда, находятся на службе и начальникам подчиняются, но они не ведают древнего монастырского правила "ничего через чур", внедренного отцом Григорием в своем отряде. Едва дорвавшись до запасов вина, матросы тут же выпьют его прямо неразбавленным и устроят свару. Ну, а своих людей оставлять было жалко, потому что их и так немного. Воевода рассчитывал истоком пройти мимо Селембрии, не растрачивая сил, и не оставляя нигде гарнизонов.

Разумный компромисс предложил Феодор. Он отрядил десяток своих лучников под руководством опытного десятника, который и стал временно селембрийским эпархом, и дал ему в помощь человек двадцать матросов и столько же ополченцев. Расчет был на то, что если начнут дебоширить моряки, то их утихомирят местные, и наоборот.

Боярин таким предложением остался доволен. Так получается, что и пирог цел, и собака сыта. Контофре тоже не возражал. Но перед тем, как отпустить своих морских пехотинцев, он немного пошептался с ними, дав указания тщательно перекопать дворы латинян и обыскать их дома сверху донизу в поисках кладов, наверняка оставленных франками.

Большинство дружинников, копейщиков и лучников вся эта суматоха с овладением города обошла стороной. Они приняли от половцев табун лошадей, разобрали его по десяткам и оставили коней пастись под охраной сторожей. Упряжь эллины загодя привезли на кораблях свою, привычную.

Солнце уже давно село, когда Лиховид, на которого, как на главного лошадиного знатока, свалилась забота по осмотру и приему конского состава, вернулся в свой командирский шатер. С безоблачного неба светили звезды и половинка луны, и полусотник ловко, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, перешагивал растяжки палаток, ни разу не споткнувшись.

В шатре помимо его коллеги-полусотника Пьетро сидело еще несколько русичей, обсуждавших поэзию, и попутно полировавших шлемы или чинивших амуницию.

— Вы чего не спите? — добродушно проворчал полусотник. — Завтра вставать спозаранку.

— Беседуя с умным человеком, можно всю жизнь провести, — улыбнулся Пьетро. — Да и не спится что-то.

Вернувшись, Лиховид первым делом достал здоровенный кусок фета из бадьи, в которой он вымачивался, и нетерпеливо принялся его уминать. Богатырю, ввиду его мощной комплекции, всегда хотелось есть, даже после плотного ужина. Своим соратникам он тоже предложил отведать заморского сыра, но все отказались, и Пьетро продолжил прерванный разговор:

— Я вот все вспоминаю былину, какую вам вещий воевода рассказывал. В ней в самом начале были слова: "там юный княжич мимоходом пленяет грозного царя..."

— Да, верно, это про нашего великого князя Ярослава, удалого не по годам, — отозвался Ивашка, сам еще безбородый отрок, — который татарского царя Батыя пленил.

— А вот дальше говорится "там тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходит ясных".

— Ага, нас же для этого похода так и отбирали, чтобы все были статные и лицом не безобразные, — согласился Павша. — И сошли мы на берег с корабля. Вот только двадцать нас, а не тридцать. Ошибочка вышла. Верно, пока былину из уст в уста передавали, кто-то перепутал.

— А Проня, выходит, ваш морской дядька, — хохотнул генуэзец. — Но отчего вы уверены, что это все про вас рассказывается?

Лиховид, уже немного насытившийся, укоризненно покачал головой:

— Эх, Петр, Петр, ты вот столько стран повидал, столько бывальщины наслышался, но случалось ли где-нибудь, чтобы юный княжич полонил царя? Вот то-то. А уж грозней, чем монгольский царь, во всем мире не сыщешь.

— Согласен, поэма про вас написана. Но кто ее придумал? Как я понимаю, ваш Гаврил вещий, но автор не он.

— Павшу спроси, — кивнул полусотник в сторону товарища, — он памятливый.

— Былину придумал вещий садко Олекса Сергеич, — припомнил Павша. — а прозвищ у него много. Воевода называл вещуна то Порокин, то Арматов, то Пущатин, или даже Пращников. Видно, у него в семье умели метательные машины сооружать, отсюда и прозвания.

— А из какого княжества этот гусляр? Из вашего?

— Родом, вроде бы, из пруссов, но его предки уж давно на Русь перебрались.

— Жаль, что гудец с вами не прибыл, — печально вздохнул Пьетро. — Так бы хотелось с ним побеседовать да песни его послушать.

— Не выйдет, — помрачнел Ивашка, — его какой-то франк убил. Застрелил из арбалета.

— Карл Де Антес, — подсказал Паша. — Вроде так его звали

— Значит, Пущатин в засаду попал? — удивился генуэзец. — А еще вещий.

— Да нет, — раздраженно мотнул головой Лиховид. — Поединок у них был. Как я понял, наш стал франка одолевать, а латинян, видя, что ему с Пущатином не сладить, схватил самострел и всадил супротивнику стрелу в живот.

— Вот подлый! — с негодованием воскликнул генуэзец, машинально хватаясь за кинжал. — Разве так можно?

— Воевода сказал, что правила поединка того дозволяли, — нехотя признался Лиховид. — А потом лучшие знахари пытались лечить гусляра, но у него дырка в животе загноилась, и оттого он преставился.

Все замолчали, и Лиховид, воспользовавшись паузой, погнал ратников спать.

Сам полусотник, не теряя времени, тоже уселся на походное ложе, потянулся, расправляя плечи, и улегся, укрывшись плащом. Но Пьетро так и продолжал сидеть с мечтательным выражением лица, то что-то радостно напевая себе под нос, то разговаривая сам с собой:

— И все-таки, как правильно, двадцать витязей, или тридцать чредой из вод выходят? — пробормотал тихонько итальянец.

— А это смотря про какой берег говорят, — отозвался Лиховид. — Вот сколько с нами витязей приплыло в Пропонтиду? У Прони в отборной дружине теперь семь десятков воев, и из них немало юношей. К примеру, беотиец Димитрий, или сын платамонского эпарха Алексий. Ты вот тоже лицом пригожий, даже ни одной оспины у тебя нет. Неужто, не болел в детстве? Хотя, Петр, кормили тебя явно неважно. Росточком-то ты не вышел, да и тощенький, как подросток.

Пьетро так не считал, полагая себя стройным и мускулистым, а вовсе не тощим, но сердиться на товарища не мог, и от души рассмеялся:

— Лиховид, да по сравнению с тобой и ваш воевода Гавриил худеньким покажется.

— Ну, у воеводы тоже не косая сажень в плечах, но он на диво ловок и увертлив. Однако, Петр, хватит бдеть. Нам вставать завтра рано.

Генуэзец разумному совету не последовал и все равно продолжал сидеть:

— Здесь такие великие дела творятся, что не уснешь. Подумай только, ведь мы освобождаем Элладу, и скоро очередь дойдет даже до самого Константинополя. Представь, мы войдем в славный город, увидим его древние дворцы и соборы. А какие возможности открываются перед удачливыми воинами! Многие из наших гридней станут начальствовать над городами или даже целыми областями.

Лиховид поворочался на постели, но сон уже ушел, и он нехотя ответил собеседнику:

— Пьетро, а ты же все еще латинянин, верно? Но если хочешь получить должность у василевса, то тебе нужно воцерковление.

— А и верно, — хлопнул себя по лбу генуэзец, — запамятовал. Не до того было. Но раз я собрался стать греком, то нужно перекреститься в православие. И знаешь, покрещусь прямо завтра, чтобы войти в Город уже по праву, а не презренным наемником-латиянином.

— А мне в Греции оставаться неохота, даже эпархом, — признался Лиховид. — Жарко тут очень. Солнцеворот вроде уже прошел, а печет, как у нас летом. Все время потом обливаешься. У нас на Руси я, конечно, игемоном не стану, но должность у меня и так хорошая, и получил я ее сам. Мне князь поручил лошадей пятнать, потому что кони меня слушаются.