— Божье слово, — ответил Емельянов.
Очевидно, он считал, что сказал достаточно, но я по-прежнему не понимал главного.
— Что еще за божье слово? — спросил я. — Если начать молитву, у распятия загораются глаза? У любого распятия или нужно особое?
— У любого распятия. Только слово должен говорить священник.
— Понятно. То есть, непонятно. Зачем вообще нужно это божье слово?
Теперь перекрестились все стрельцы, а некоторые перекрестились дважды. Емельянов глубоко вдохнул и начал вещать:
— Слово дано истинно верующим от бога как священный дар процветания и благоговения. Нет границ для слова и нет того, что слово не превозмогает, ибо сказано, что вначале было слово и слово было от бога и слово есть бог.
— Если я захочу погасить солнце и скажу правильное слово, солнце погаснет? — спросил я.
Новая волна крестных знамений.
— Сказано в писании, — продолжал Емельянов, — что ежели у кого вера с гору, то слово такого человека сдвинет гору, а ежели вера с горчичное зерно, то такому и зерна не сдвинуть.
Я, кажется, начал кое-что понимать.
— Что может вера обычного человека? — спросил я. — Например, того монаха. Он мог меня убить?
— Он должен был тебя убить, слово действует мгновенно и от него нет защиты. Почему ты еще жив?
— Он не успел договорить свое заклинание.
— Это не имеет значения, слово действует до того, как произнесено.
Мы с Усманом переглянулись. Вот оно, значит, как. Но почему... крест?!
Ладно, с этим потом разберемся.
— Как можно увеличить веру? — спросил Усман. — Если я хочу, чтобы мое слово стало сильнее, я должен прочитать какую-нибудь священную книгу, помолиться... правильно? Кстати говоря, силу дает слову только христианская вера?
Емельянов помотал головой.
— Нет, — сказал он, — у бусурман тоже есть слово, иначе с турками не воевали бы каждые десять лет. Божье попущение, говорят.
— Понятно. Это поэтому никому нельзя учиться грамоте?
— Почему никому? Я, например, грамотен.
— Да, конечно, офицеру без этого нельзя работать с картами. А крестьянам она незачем, а то еще библию прочитают и словом овладеют. Правильно?
Подпоручик мрачно кивнул. Усмана несло.
— И кресты нательные у вас тоже запрещены, да? По той же причине. И монахи у вас вроде как боги, только маленькие?
— Так нельзя говорить, — возмутился подпоручик, — ересь карается...
— Да мне плевать, чем карается ересь! — взвизгнул Усман. — У нас два автомата и пусть только попробуют покарать!
Емельянов задумчиво посмотрел сначала на Усмана, потом на меня.
— Я не понимаю, — осторожно начал он, — почему вы еще живы. Выстрел не может обогнать слово.
— У хорошего бойца выстрел все может! — выкрикнул Усман и успокоился.
Он повернулся ко мне и вопросительно взглянул мне в глаза. Я значительно кивнул.
— Крест может быть защитой от слова? — спросил я.
— От слова нет защиты, — ответил Емельянов, — только вера и, как символ веры, другое слово. Хороший священник произнесет слово и без креста.
— А крест в руках неверующего? — уточнил Усман.
— Простая побрякушка.
На всякий случай я подошел к убитому монаху и снял с него крест. Да, канон здесь явно не тот. Если обычно Иисус дистрофически тощ, то здесь можно подумать, что на кресте распят Жан Клод Ван Дамм. И выражение лица не скорбное, а совершенно спокойное и уверенное, будто не на крест он взобрался, а на тарзанку в Парке Горького. Я вгляделся в глаза Иисуса, я попробовал передать вечно живому богу часть своей силы и получить сторицей, как он обещал ученикам, но ничего не случилось. Живой бог выглядел мертвым, а я не чувствовал в себе никаких сверхъестественных сил. Я перекрестился и почувствовал себя идиотом. "Отче наш" я решил даже не начинать.
Усман неслышно подошел сзади.
— Крест? — тихо спросил он. — Это твой крест нас защитил?
Я кивнул.
— Я не знаю, в чем тут дело, — сказал я, — честное слово, не знаю. Я понял, что должен выстрелить, и выстрелил. Я не понимаю, как я понял, крест как-то подсказал мне, что делать, но как...
— Не грузись, — оборвал меня Усман. — Давай лучше подумаем, что будем делать с этими гоблинами. В приказ я ехать не собираюсь, на дыбу за убийство монаха мне что-то не хочется. А тебе?
— Мне тоже.
— Значит, надо уходить. А для этого надо поменять нашу одежду на что-нибудь более подходящее. Может, у крестьян приватизировать... Жалко, что мы с тобой не умеем ездить верхом.
— Разве арабы не все...
— Нет, не все. Эй, подпоручик! Кто может остановить крестьянина, путешествующего на собственной телеге?
— Да кто угодно.
— Но Тимофей... он же ехал по большой дороге и было непохоже, чтобы он чего-то боялся.
— Крестьяне имеют право ездить на ближайший рынок продавать и покупать. Для более дальних поездок нужно благословение.
— Какое еще благословение?
— Деревянная или металлическая пластинка с изображением, символизирующим суть поездки. Может выдаваться настоятелем прихода, барином или судейским дьяком.
— Понятно. У тебя оно есть?
— Зачем? Мы же стрельцы.
— Понятно. Стрельцы бывают пешими?
— Хочешь изобразить нас? Не выйдет, стража не имеют права покидать охраняемую зону без благословения. А в охраняемой зоне нас всех знают в лицо.
— Так это что получается, без боя никуда по любому не деться? Тогда поехали в приказ.
— Сдурел? — Емельянова аж перекосило. — Твой друг убил монаха! Вам не выйти оттуда живыми! И нам тоже мало не покажется за то, что монаха не уберегли.
Мне показалось что пора и мне вставить слово.
— Сдается мне, подпоручик, — сказал я, — что ты не особо жалуешь монахов. Я прав?
Подпоручик озадаченно пожал плечами.
— А кто их жалует? Но против слова не попрешь. Жаль, ребята, но у вас нет выхода, кончится порох и...
— Положим, порох не скоро кончится, — заметил Усман.
— Ну и что с того? Против двух монахов сразу вам никак не выстоять. Если мы не вернемся к вечеру, воевода поднимет в ружье резерв. Вас загонят, как медведя на охоте.
— Значит, у нас вообще никаких шансов? — уточнил Усман.
— После убийства монаха — никаких, — подтвердил подпоручик. — Если только...
— Что?
— Расскажите-ка поподробнее, что с вами стряслось.
12.
У стрельцов был с собой сухой паек и мы пообедали, не слишком сытно, но в нашем положении выбирать не приходится. Странное это было зрелище, мы с Усманом в камуфляже и с калашами, десяток стрельцов в безумных камуфляжных кафтанах, поодаль стреноженные кони, пищали, состроенные в пирамиду, а рядом на траве аккуратно разложены сабли и пики. Перед тем, как отбросить все предосторожности, Усман спросил у стрельцов, кто из них самый сильный. Вызвался мрачный коренастый бородач, похожий на гнома, Усман легонько побил его, после чего сообщил остальным, что так будет с каждым, кто рискнет положиться на судьбу. Увидев судьбу бородача, стрельцы начали перешептываться, но не озабоченно, а скорее восхищенно и с некоторым благоговением.
В общем, автоматы и бронежилеты отправились в общую кучу воинской справы, и сцена вокруг наскоро разведенного костерка больше напоминала воинский бивуак, чем временное перемирие с целью переговоров между двумя враждующими сторонами.
Я читал в какой-то исторической книге, что раньше, в средние века и чуть позже, игры в военное благородство были довольно широко распространены. Викинги, например, огораживали поле боя особой чертой и если воин выходил или выползал за ее пределы, он считался как бы вне игры, его нельзя было убивать, потому что тогда от убийцы отвернутся боги и ему ни в чем не будет удачи. А когда эскадра Ушакова подошла к крепости Корфу, начался шторм и английский (или французский?) комендант милостиво позволил врагам укрыться от непогоды в бухте. Офицеры были приглашены в крепость на званый ужин, их накормили, напоили и показали спектакль. На следующий день море успокоилось, русские корабли вышли в море и атаковали крепость.
Даже в русско-японскую войну имели место отдельные проявления подобных пережитков прошлого. Только в XX веке война перестала быть рыцарской забавой и окончательно превратилась в то, чем была всегда — в узаконенное убийство. Хорошо, что в этом мире время прозрения еще не подошло.
В общем, мы грелись вокруг костерка, жрали вяленое мясо с сухарями, и мы с Усманом в десятый раз рассказывали, что с нами произошло. Нельзя сказать, что стрельцы все поняли, да и было бы странно, если бы они враз уразумели, чем "Газель" отличается от "шестерки". Но кое-какое представление о нас у стрельцов явно сформировалось.
— Значит, этот крест тебе дала святая женщина, — задумчиво проговорил подпоручик Емельянов, которого, как выяснилось, звали Иваном.
— Не знаю, святая она или не святая, — сказал я, — может, она вообще колдунья.
— Нет, — Иван замотал головой, — колдунья могла сотворить любой амулет, но только не в форме креста. Над крестом власть только у святых.
Предмет обсуждения лежал на моей ладони и тринадцать пар глаз не отрывали от него настороженно-заинтересованного взгляда. Только сейчас я понял, что не имею ни малейшего понятия о том, из какого материала изготовлен этот загадочный артефакт. Судя по весу, алюминий, но алюминий давно бы уже покрылся матовой пленкой, а крест ярко сияет в лучах солнца, когда оно пробивается сквозь сгущающиеся тучи. Как бы метель не началась. Какой-нибудь сплав на основе магния? Это можно проверить, если его поджечь, но мне не хочется так делать, потому что при положительном результате проверки крест сгорит. И откуда возьмется магний в чеченском ауле? Может, крест выточен из куска сгоревшего самолета? Пожалуй, это самое вероятное, но все равно непонятно, кто это сделал, ведь единственным христианином в тех краях была та самая святая старуха. Сама она никак не могла изготовить крест, а ни один чеченец ни за что не взялся бы за такую работу. Ладно, пусть остается тайной.
— Ну что, бойцы? — обратился Иван к подчиненным. — Пойдем в приказ али судьбу испытаем?
Стрельцы нестройно загомонили. Кстати, оказывается, я неправильно называл стрельцами всех скопом. Стрельцы — это те, кто с ружьями, да еще их командир. А те, кто с копьями — это копейщики.
Так вот, стрельцы и копейщики нестройно загомонили. Двое седобородых воинов, похожих ухватками на современных прапорщиков, решительно выступили за то, чтобы вернуться и повиниться. Только не совсем повиниться, а рассказать что-то вроде того, что напали создания неведомые с пищалями ужасными, что десять раз подряд одной пулей стреляют, монаха застрелили, и всех остальных, кто убежать не успел, тоже поубивали бы.
— Так тебе дьяки и поверили, — скептически хмыкнул Иван.
— А с чего бы не поверить? — возразил стрелец, похожий на прапорщика. — Вернемся мы не все, я же вижу, что ты с ними уйдешь. Да не делай ты такое лицо, я же все понимаю, сам молодой был. Будь у меня ни кола ни двора, окромя казенной квартиры, я бы тоже не воротился. Только мне внуков растить, сам понимаешь...
Иван глубоко вдохнул и шумно выдохнул, после чего грузно поднялся на ноги, снял шапку и смачно ударил ей оземь. Оказалось, что его густые светлые волосы собраны на затылке в конский хвост.
— Кто со мной? — спросил Иван.
Таковых оказалось семь человек, трое предпочли на судьбу не полагаться. Иван значительно посмотрел на Усмана и сказал:
— Командуй.
Усман задумался, а потом начал говорить.
— Вы, — он ткнул пальцем в троих отказников, — собирайте свое шмотье и проваливайте. Оружие тоже можете взять.
— Пищали... — выдохнул Иван.
— Хрен с ними, — отмахнулся Усман, — нам и двух хватит. Что говорить, поняли?
— Создания неведомые с пищалями ужасающими, — продекламировал седобородый.
— Лучше два рыцаря в пятнистой броне, — предложил молодой востроглазый стрелец лет пятнадцати, — когда поближе подошли, оказалось, что они мертвые и у них в глазах черви копошатся. А потом один замахал руками вот так вот, — он показал, как именно замахал руками мертвый рыцарь, — ударился оземь и превратился в змия крылатого с дыханием смрадным и огнедышащим.
— Вот именно, — согласился Иван. — А еще этот змий напророчил что-то неестественное.
— Нет, — резко сказал Усман, — сказки здесь не пройдут. Если эти самые дьяки в сказку поверят, поднимется такой шухер, что монахи в лесу каждую иголочку перевернут. А если не поверят, только хуже будет. Надо по-другому говорить. Лес, крутой поворот дороги, засада. Два десятка разбойников с луками или там арбалетами. В первые секунды положили половину, остальным пришлось отступать. А потом... или лучше нет, монах сумасшедший на вас напал! Как сказал божье слово...
— Нет, — возразил псевдопрапорщик, — вот тогда монахи точно каждую иголочку в лесу перевернут. Лучше пусть змий, тем паче что в позапрошлом годе летал тут один.
— Как это? — не понял я.
— А вот так. Говорят, в Серпуховской лавре материализация чувственных идей случайно произошла. Монахов там много, только тех, что слово знают, больше сотни наберется. На пасху разговелись, выпили, поехали кататься, файерворк иллюзионный устроили. Никто и не знает, как этот змий у них народился. До осени в наших краях летал, потом, когда холодать стало, говорят, на юг откочевал.
— Хорошо, пусть змий, — согласился Иван. — Давайте, двигайте отсюда, незачем вам слышать, о чем мы говорить будем. Да не поспешайте сверх меры.
После короткого прощания ренегаты удалились. Они выглядели смущенными и опечаленными, но никто не сказал им вслед ни одного обидного слова. Внуки — это святое.
— Ну что, сорвиголовы, — обратился Усман к оставшимся, — давайте, рассказывайте, где тут отсидеться можно, пока метель не началась.
Я взглянул на небо и, действительно, тучи выглядят довольно зловеще. Если начнется метель... нет, с дороги мы не собьемся, дорога проходит через лес, а не через поле, но оказаться в метель вдали от дома более чем неприятно. Сами собой в памяти всплыли слова "день жестянщика" и я мысленно выругался. Какой, к черту, день жестянщика, когда единственный в этих краях автомобиль валяется на боку в густой чаще километрах в тридцати отсюда и никогда больше никуда не поедет.
— А что тут рассказывать? — произнес Иван. — Тут и думать нечего, в Михайловку ехать надо, деда Тимоху брать за вымя, пусть рассказывает, как к Аркашке пробраться.
— К какому такому Аркашке? — не понял Усман.
— Есть тут один барин дикий, Аркадием зовут. Слово знает. Ватага у него, душ, наверное, пятнадцать будет, а если с бабами да детьми считать, то и полсотни наберется. В лесу они живут, а где, никто, кроме Тимохи, и не ведает. Они на большой дороге кормятся, а через Тимоху краденое сбывают. Честно говоря, когда на вас донос пришел, я сначала на Аркашку подумал, опять, думаю, непотребство учудил.
— Значит, решено, — подвел итог Усман. — Вначале в Михайловку, потом к разбойникам. Федька! Разворачивай оглобли, поехали!
13.
Дед Тимофей встретил нас у околицы. Он совсем не выглядел удивленным. Когда наша кавалькада поравнялась с ним, он задумчиво пошамкал губами и проговорил:
