Зеркальность

Высвободившись, господин распрямился, медленно поднимая свое лицо. Тень от полей цилиндра отодвинулась к бровям, и на Виктора уставились его собственные наблюдательные, смешливые темно-карие глаза. Ну в точности тот же Виктор, когда он еще звался Виктором и жил очень-очень далеко отсюда! В другой руке двойник держал большую прямоугольную рамку с проволочной "лесенкой" внутри. На каждой "ступеньке" дружно звякали, стукаясь друг о друга, нанизанные на проволочный стержень маленькие деревянные колечки желтоватого и черного цветов.

— Благодарствую за очередной посильный вклад, — произнес гость на старофранцузском и смачно щелкнул одной из черных косточек, перегнав ее с левого края рамки в правый, после чего старые счеты растворились в воздухе. — Тебе остается всего каких-то триста шестьдесят четыре ослика...

Виктор не очень охотно хлопнул незнакомца по внезапно опустевшей ладони и на том же языке ответил:

— Да, хорошо. Однако объясни наконец, для чего тебе все это нужно?

— Как — для чего?! — хохотнув, удивленно расширил глаза мсье из зазеркалья. — За столько лет ты так ничего и не понял? Шама-а-ан, ты меня поистине изумляешь! Мне кажется, Виктором ты был куда сообразительнее. О-ля-ля, смотри, чем является всё это на самом деле!

Он с манерным изяществом коснулся своей тростью поверхности зеркала. В первую секунду Виктор узнал туманную ирреальность, из которой выбрался всего какой-нибудь час назад. Но затем все стало меняться. Медленным смерчем закрутился туман, вовлекая в свою воронку все больше и больше зазеркального пространства, и вскоре превратился в гигантский жернов, ворот, верх которого терялся в небесах, а низ упирался в земную твердь. От него тянулось множество веревок, к ним были привязаны послушные, шествующие по кругу ослы. Над головой у каждого болталось что-то, что он очень любил: яблоко, пучок свежей травы, кусок сахара. Они хотели добраться до угощения и, не останавливаясь, отдавали свои силы безмолвному вращающемуся столбу. От избытка энергии верхушка ворота искрила разрядами маленьких молний и постоянно питала ими зеркальный купол, а заодно — мир под ним. Мир отвечал ослам взаимностью, кормил их обещаниями чуда, развлекал и подыгрывал; на место состарившихся, разочаровавшихся и вышедших из строя прибредали новые. Им тут же подвешивалась между ушами какая-нибудь вкусная подвеска, и агрегат, не останавливаясь ни на миг, вовлекал новичка в привычную для остальных осликов работу.

— Вот, — завершил свой показ гость Виктора.

— Н-да-а-а... — протянул впечатленный хозяин. — Всего каких-то триста шестьдесят четыре пожирателя дармовых морковок — и время от времени я смогу отдыхать там от этой реальности, как на курорте...

Двойник кивнул цилиндром:

— Да, не становясь осликом и не попадая в пищевую цепочку, что дано не каждому... А так — все то же, что и здесь, ничего нового я не изобрел, дружище. Рисунок с натуры.

— Да ты прямо Карло Коллоди, приятель, — фыркнул Виктор. — Можешь рассказать еще, отчего у Пиноккио вырастал нос, например...

— Ну хорошо, вместо ослов могу продемонстрировать кого-нибудь другого, кто тебе больше понравится! Насколько помню, с синьором Лоренцини мы были в дружеских отношениях и претензий к его сюжетам не имели...

Казалось, мсье слегка обиделся. Виктор похлопал его по плечу и подал ополовиненную банку пива. Сделав глоток, господин поперхнулся:

— О, дьявольщина, что это за пойло?!

— Ты лучше поведай мне кое-что поинтереснее, друг мой. Откуда вообще все это взялось и откуда на мою голову взялся ты?

— Ты до сих пор не знаешь?! — двойник перешагнул рамку зеркала и застыл в той же позе, в какой перед ним стоял Виктор. — Погаси-ка свет, дружище! Хорошо. А теперь...

В темном зеркале вдоль галереи, уводящей в никуда, сами собой друг за другом загорались свечи в настенных канделябрах.

— Помнишь, Виктор? — вкрадчиво спросило отражение, пристально глядя ему в глаза. — Помнишь тот день, когда молодой и бесшабашный Виктор, повстречавшись на улице со старым больным шарманщиком, впервые осознал, как тихо и неминуемо приближается к людям смерть?

Виктор кивнул.

— Помнишь, он обзавелся целой библиотекой запретных книг и манускриптов, глупо вчитывался в абракадабру свихнувшихся алхимиков, пытался восстановить утраченные символы в иероглифических рецептах египетских жрецов, ездил за мудростью к восточным монахам?

Наступила пауза. Оба — и Виктор, и его отражение — замерли и перестали дышать. Виктор понял, что сейчас он услышит самое важное, то, о чем он, вечно тридцатипятилетний, гадал на протяжении двух веков, переезжая из города в город, заметая следы, меняя имена, подстраиваясь под нравы современников, изучая чужие языки и временами желая того свидания, которое почему-то всё откладывалось и откладывалось.

— И однажды ночью, отчаявшись, Виктор зажег все свечи в своем мрачном кабинете, вот так же встал перед зеркалом, оправленном в золоченую раму, и, позабыв обо всем, в том числе о словах "нельзя" и "невозможно", потребовал у меня бессмертия. Бессмертия в мире, созданном Всевышним и лежащим на одной из чаш Его весов! Помнишь, Виктор?!

КОНЕЦ

(P.S. от автора: это импровизация по мотивам рассказа "Там, за Зеркалом")

"СВЕТ МОЙ, ЗЕР..."

— Никогда не смотрись в треснувшее зеркало, бойся расколотить зеркало и не вешай зеркала в спальне!

Так звучал наказ моей маменьки, затверженный мною с самого нежного возраста, когда все взрослые кажутся большими и умными, а мир — исполненным чудес и загадок. С того мгновения, как в первой сказке, прочитанной мне на ночь, в строчках "Там о заре прихлынут волны на брег песчаный и пустой" мне померещились отголоски не этого мира, я поняла, что должна подчиниться запрету.

Но ни разу не пришло мне в голову удивиться и, заручившись разговорчивым расположением духа моей строгой родительницы, которое случалось с нею не столь часто, как хотелось бы нам с сестрою Анной, спросить — что послужило причиной такого необычного табу. Более того! Всю свою жизнь, ныне разделяемую мной на две истории — до замужества и после него, — я неосознанно избегала негодных зеркал и очень переживала, если мне по неловкости доводилось ронять пудреницу. Ведь любой даме известно: почти все пудреницы содержат в себе не только чудодейственный состав, избавляющий кожу от ненужного блеска, но и скрывают на внутренней стороне своих крышечек такие маленькие зеркала, в кои увидеть-то можно лишь губы, кончик носа или один глаз, правый или левый, но никак не оба сразу. В нашей с сестренкой спальне отчего дома также никогда не было этих запретных предметов, равно как и в спальне наших маменьки и папеньки.

И после свадьбы, впервые очутившись в доме Георгия, моего мужа, я обомлела. Прямо в изножье супружеской кровати, на которой нам предстояло провести и брачную, и многие-многие последующие ночи, высилось огромное трюмо. Никогда еще я не видела ничего подобного: широкое, в человеческий рост, оно притягивало к себе все внимание, отвлекая от остальной мебели. Зеркало казалось чудовищной картиной-триптихом, созданным отражать каждую деталь мрачноватой спальни. Светлые обои, нежная драпировка постели, персикового цвета занавеси не могли развеять тоскливого впечатления, навеваемого этой комнатой. Возможно, причиной всему было северное расположение нашего окна, куда с трудом проникали скудные лучи солнца, и без того редкого в наших краях. Однако мне и по сей день кажется, что трюмо с первых же минут моей замужней жизни вторглось в мою судьбу и более ни на минуту не выпускало меня на свободу.

Тогда, влюбленная и очарованная Георгием, я, разумеется, объяснила свое состояние глубоко укоренившимся страхом нарушить маменькин запрет. "Какая чепуха! — подумалось мне. — Это всего лишь вздорное суеверие, нелепее которого только россказни о привидениях и других гостях из потустороннего мира!" Но забыть о присутствии зеркала мне так и не удалось, и первая брачная ночь оставила мне чувство смятения, да и муж, насколько я могу понять теперь, оценил ее как ужасно неудачную, хотя, надо отдать ему должное, всячески старался успокоить и развлечь меня тихой беседой и шутками. Георгию был присущ тонкий, но то же время потрясающе искрометный юмор, которым он и привлек в день нашей первой встречи меня, воспитанную в старомодных традициях и куртуазно пугливую. До сих пор помню то ощущение бескрайней свободы и полета, когда я хохотала, не боясь быть осужденной, не желая сдерживаться и ограничивать себя рамками приличий. Чуть позже он признался, что и я заинтересовала его своим категорическим отличием от сверстниц.

Конечно же, он был красив — по крайней мере, так решило мое сердце. Окружающие признавали, что мы с Георгием смотримся великолепной парой, и едва ли не сразу после моего появления в его обществе прочили нам крепкий союз. И все же, несмотря на мою любовь и доверие, я не могла полностью раскрыть перед будущим супругом свою душу: в нашей семье всегда почиталась сдержанность. "Если ты сдержан, — учил нас папенька, — то это лучший способ укрепить семью. Пряча ото всех потайные уголки своей души, ты таким образом открываешь истинную возможность жить душа в душу с любимым человеком". Папенька обожал парадоксы, но их нерушимый брак с маменькой был наглядным подтверждением его противоречивых слов. И я надеялась, что этот постулат окажется применим и для нас с Георгием, ведь муж с любопытством и восхищением внимал этим несовременным принципам.

Думаю, этому суждено было бы осуществиться, если бы не стояло в нашей спальне громадное и нелепое, будто паровоз в музее изоискусств, трюмо. С первого моего шага в новый дом и до печальных событий, о которых мне все же придется вам поведать, это зеркало словно оценивало меня. Я испытывала на себе непрерывное наблюдение, однако стоило покинуть спальню и уйти в другую комнату, гнет ослабевал. Теперь мне точно известно: я ни капли не грешила против истины, думая о том, что оно довлеет надо мной, как многовековое проклятье.

В отличие от родительского дома, заполненного всевозможными древними вещицами, оставшимися от прабабушек и прадедушек, предметами, одно прикосновение к которым будило мистические фантазии и рисовало воображаемые картины "преданий старины глубокой", дома у Георгия было пусто. Он не признавал ничего лишнего, величая любой предмет, коему не находилось практического применения, барахлом и пылесборником. Конечно же, я смирилась с этим внешне, однако во время наших нечастых визитов к моим родным душа моя радовалась при виде глупых потемневших от времени безделушек и потертых бархатных альбомов с выцветшими фотокарточками некогда живых и веселых людей, заправленными в узорчатые, местами надорванные рамочки-уголки. Нечто волшебное для меня таилось между хрупких желтоватых страниц книг в строгих переплетах, где по старорежимным правилам царской России еще принято было писать слова с "ятями" и "ерами". Я видела, что Георгий не разделяет моего полусвященного трепета, и немало тому огорчалась. В то же время я не принуждала его меняться, а любила таким, каким запечатлела в тот безудержно счастливый день — день нашей первой встречи.

А теперь постарайтесь представить мою тревогу, когда, впервые занявшись уборкой в своем новом жилище, я обнаружила на поверхности зеркала маленькую, едва заметную трещинку. Мне стало не по себе. Да нет же, я попросту ощутила себя так, как ощущала, если приходилось оказываться на разделительной полосе оживленной магистрали в отсутствие светофора. Опасность подстерегает отовсюду, и спастись от нее невозможно, как ни озирайся по сторонам.

Тогда я впервые осторожно спросила Георгия, откуда здесь появилось это трюмо.

— Мне подарила его мама, когда я уезжал, — сказал он.

Родители мужа жили в другом городе и не смогли посетить нашу свадьбу. Их фотографии я видела только на мониторе его компьютера, но ничего при этом не почувствовала. Эти снимки не несли в себе отпечатка, похожего на тот, что хранили дагерротипы в наших семейных альбомах. Они были просто картинками с информацией: вот, где-то на планете существуют такие люди — и все.

Само собой, посягать на такой подарок я не имела никакого морального права, а потому мне пришлось со вздохом кивнуть и далее терпеть присутствие трюмо в комнате, где проводила немалую часть свободного времени и общалась с Георгием.

Однажды ночью я проснулась оттого, что мне пригрезились тянущиеся из зеркала к моему горлу зеленовато-коричневые изъязвленные руки. Страх той силы, каким он бывает лишь в секунду пробуждения после кошмара, заставил меня дрожать, а ледяная липкая испарина вмиг обволокла все тело, заморозив руки и ноги. В верхней, полукруглой, части окна висел полумесяц, и его отблеск немного прояснял очертания предметов спальни. Взгляд мой остановился на отражениях в трюмо, которые явственно двигались, искажая события спокойной реальности. Какое счастье, что Георгий, хотя и безмятежно спавший, был тогда рядом со мной! Я спасительным детским жестом потянула одеяло на подбородок, продолжая напрягать зрение и таращить глаза на страшное зеркало. В тот миг мне впервые показалось, что покрытые язвами руки из приснившегося мне трюмо успели что-то выкрасть у меня и утянуть в зазеркалье.

Но мне хотелось, очень хотелось жить с Георгием душа в душу, как жили друг с другом мои достопочтенные родители. И я смолчала о своих страхах, предпочтя объяснить себе ночные видения игрой воображения, изменчивым светом полумесяца и легким сквозняком, покачавшим тогда одну из створок "триптиха". Даже если ночью я и была уверена, что там кто-то или что-то есть, днем подобные предположения увиделись мне скорее абсурдом, чем истинным положением вещей.

То, что со мной творится неладное, стало заметно Анне, моей младшей сестренке. В последнее время мы виделись с нею нечасто, и мне казалось, что она побаивается, а оттого избегает Георгия.

— Ты похожа на германскую рождественскую свечку, — призналась она, держа меня за руку.

— Пойду в отпуск и поеду загорать, чтобы не пугать тебя своей бледностью!

Анна всегда была много смуглее меня и полнотелой. Мне показалось, что сестра намекает на наше вопиющее различие во внешности, но она имела в виду нечто совершенно иное:

— Ты не помнишь? Не помнишь канделябр Антонины Адольфовны?! — удивленно воскликнула она. — Мы с тобой без ведома родителей подожгли тогда те самые свечи, и они сгорали, таяли без следа, не капая парафином. Когда я теперь вижу тебя, у меня в голове сразу возникает сравнение с одной из тех свечей: ты как будто подтаиваешь, причем всякий раз, как мы встречаемся, тебя становится все меньше и меньше.

— Тебе кажется, Аня! У меня все хорошо. Немного устаю на работе...

— Немного? — сестра хмыкнула и со скептическим выражением на лице покачала головою.

Я постаралась перевести разговор в другое русло, а вскоре явился домой Георгий, и Анна быстро засобиралась в дорогу. Он по обыкновению отвесил на прощание шутку в своем стиле, но сестренка лишь испуганно, без тени улыбки, воззрилась на него и покинула нас.