Зеркальность

"ШАМАН"

В черном цилиндре, в наряде старинном,

В город на праздник путник очень спешил...

КиШ "Камнем по голове"

Этот сон не обманывает меня никогда. Он вечный предвестник визита. Даже нет, не так. А вот так: Визита. С заглавной. Не переведутся на этом свете легковерные, покупающиеся на пару-тройку шарлатанских строчек в газетках с частными объявлениями. Сами не знают, куда лезут.

После пробуждения сон по своему обыкновению теряет всю внушительность и кажется нелепым, пустым и нарочитым. Как большинство кошмаров, утрачивает свою власть над сновидцем. Но этот выпускает не сразу...

Вот потому я и сидел, отряхиваясь от его остатков, и не спешил тянуться к трубке надрывающегося телефона. Там, на рубеже яви и грез, все еще маячила гигантская фигура, которая только что надвигалась на меня с хозяйской уверенностью в исходе нашей встречи. Подобно антарктическому ледоколу, коему нет никакого дела до судьбы изувеченных льдин, она вспарывала собой толпы гуляк, ведь праздник собрал на главной площади едва ли не всех жителей городка. В то же время чудовище, будто ярмарочный столб, волокло в кильватере всех, кого уже миновало. Зацепленные свисающими с его плеч канатами, люди помимо воли начинали скакать вокруг монстра "гигантскими шагами", взлетая, паря — и оттого, что пленников становилось все больше, фигура с каждым своим шагом сильнее и сильнее напоминала угрожающий смерч. Подхваченных ураганом жителей города это нисколько не пугало: они веселились, восторженно швыряли в воздух конфетти и, подлетая, таращились на яркие огненные видения-иллюзии, творимые чудовищем.

Оно и в этот раз не успело добраться до меня, хвала богам и Александру Беллу, которого считают изобретателем телефона!

Наконец я нашел в себе силы прижать трубку к уху:

— Говорите!

Едва различимым хмыканьем Ленка выдала себя еще до того, как произнесла мне в ответ первое слово. Не знаю, отчего ей смешно, однако она всегда шутит: "Ты как товарищ Саахов: "Каварыте, ну!". На сей раз обошлось без Саахова; Ленка официально поздоровалась (я понял, что на том конце провода она не одна — скорее всего, с клиентом) и сообщила:

— Виктор Аркадьевич, вы сейчас сможете принять посетителя?

Ну все, точно — с клиентом! Стала бы Ленка, величающая меня вне работы не иначе как Шаманом, вдруг обращаться по имени-отчеству. Хотя странно. Не то странно, что по имени-отчеству, а то, что клиент прямо там, у них. Сколько помню себя в этом бизнесе, пострадавшие созваниваются с офисом, а уже секретари передают мне заявки, и я сам решаю, заниматься человеком или отказать.

— Да, Елена Вениаминовна, — поддразнил я коллегу и почувствовал в ответ ее мучительную борьбу со смехом, — конечно, могу. Клиент платежеспособен?

— Да, конечно. И готов подъехать прямо сейчас по любому адресу. Дело не терпит отлагательства.

— Любезнейшая Елена Вениаминовна, с вас, конечно же, бутылка коньяка, и...

— За что-о-о-о?! — не выдержав, "раскололась" Ленка, переходя на привычную манеру общения.

— За побудку. Лен, пусть едет ко мне прямо домой. Дай ему адрес.

Я поглядел на часы. Так, от офиса до меня минут десять. Успею даже побриться...

Но успел я не только побриться. Успел и мало-мальски разгрести завалы в гостиной, где мы вчера славно погуляли с приятелями, свидетельством чему были горы окурков в пепельницах, пустые бутылки и жестяные банки из-под пива, грязная посуда и липкий затоптанный пол. Успел запинать в самый дальний угол под кроватью скрученные в виде рогаликов грязные носки. Успел даже застелить эту самую кровать, спустив пониже покрывало, чтобы комья свалявшейся пыли не так бросались в глаза: человек, возможно, избалован трудолюбивой домработницей, а тут... Ну да, я свинья. Об этом мне постоянно твердили две жены, благополучно вернувшие ныне свои девичьи фамилии, и японский гороскоп. Зато какая свинья!

Клиент опаздывал. Причем хорошо опаздывал. Или пробка, или поломался в пути, решил я, усаживаясь за компьютер.

Моя основная работа никак не была связана с тем ремеслом, которым я занимался полулегально, при помощи частных объявлений. Я не стал на этот раз кипятить фантазию и сделал себя ведущим дизайнером замечательно гламурного журнальчика "Розовый пуфик". Ну а что ж, профессия ныне пользуется большим спросом, делать особенно ничего не нужно — сиди да "креативь" себе на здоровье. Ни ответственности руководителя, ни загруженности подчиненного. Лафа, как говорили в моей юности. В общем, сами понимаете, этот отрезок жизни я ценил и лелеял. Даже отчасти завидовал сам себе. Так что денег мне хватало. Отчего же, спросите вы, мне приспичило затевать подсобный бизнес? В любом случае, не из-за материальной неустроенности.

Увлекшись рисованием макета для околомедицинской фирмочки "Встань и иди!", я совсем позабыл о посетителе, и трель дверного звонка выдернула меня, можно сказать, из цветного мира моего высокохудожественного воображения в серую реальность.

— Эх, так хочется, хочется, хочется!.. — бормотал я строчки, неведомо кем навеянные мне во время работы, и лениво шел к двери.

Признаться откровенно, мне совсем не хотелось сегодня отрывать свой зад от любимого кресла, выдергивать себя из теплого дома и ехать по стылой слякоти к этому чертову Кузнецкому Рву... Рву... Тру... Вру... По ковру... Тьфу! Изыди! Тут ты мне не хозяин! И, возможно, никуда ехать не придется. Я умею убеждать людей.

Дверной глазок показал мне того, кого я не ожидал увидеть. А именно — девушку. Почему-то из беседы с Ленкой я сделал вывод, что клиент — мужчина. Это вовсе не оттого, что женщины не обращаются к нам: еще как обращаются! Просто, понимаете, в этом случае у меня была уверенность, а тут вдруг... оп! Дама. Но тоже неплохо: девицы восприимчивее к авторитетным советам взрослых дяденек. Скажу "нельзя", значит нельзя. И никаких поездок за город. И никакого дежурства у дороги в ожидании, когда соизволит появиться оно, уловившее мое присутствие.

Девушка выглядела не менее неказистой, чем через стеклянную призму глазка. На ней была дурацкая бесформенная куртка с громадным капюшоном, предназначенным, судя по всему, для чего угодно, только не для защиты от дождя: лицо и длинные русые волосы гостьи промокли так, точно ее в упор обливали из шланга. Остатки косметики — ей хватило ума не краситься под дождь будто на клубные посиделки — размазанными тенями окружали большие тревожные глаза. Грубые ботинки в стиле "унисекс" и низ штанин уже не модных брюк-клешей буквально сочились водой.

— Вы... пешком, что ли? — вырвалось у меня.

Тут-то я и понял причину ее опоздания: если ехать ко мне на любом из видов транспорта, то дорога займет не меньше часа. Сам я, признаться, уже забыл, когда в последний раз садился в автобус или метро...

Девушка кивнула громоздким капюшоном. Тот съехал ей на нос, и только после этого гостья догадалась откинуть его. По всем законам этикета я должен был бы помочь ей освободиться от верхней одежды, но не скрою: не хотелось до нее дотрагиваться. Какая-то она была... неряшливая, что ли. Хотя кто бы говорил, конечно.

— Не надо разуваться!

Я уже понял, что сделаю с ней. Заведу в полуприбранную гостиную, усажу на прокуренный диван — и пусть мирно обтекает. Семь бед — один ответ, мыть пол все равно рано или поздно придется.

Пропустив девчонку вперед, я не удержался и оценил ее сзади. Неплохая фигурка, всё, что нужно, на месте, ладненькая. А с лица воду не пить, как говаривала одна моя... э-э-э... бабушка. Зловредная, к слову, была старушка!

— Итак?..

Им всегда надо подсказывать. Дирижировать. Иначе так и будут сидеть, подыскивая слова. А мое "итак" всегда звучит подобно пинку. Вот и она очнулась. Да нет, не страшная вовсе, если присмотреться. Я подал ей салфетку и знаком показал, что можно привести себя в порядок, сам же в это время намереваясь покурить у окна, отвернувшись, чтобы не смущать.

— Как вас зовут?

— Кира...

"Анатольевна?" — чуть было не спросил я, но вовремя сбавил свой игривый пыл*. Не так надо взбадривать расквасившихся девчонок. Иначе может уйти в себя и битый час собираться с мыслями. А мое время мне дорого, сколь бы много его ни было отпущено.

______________________

*Кира Анатольевна — привет "Чародеям" и персонажу Е.Васильевой.

— Отличное имя, Кира! — я снабдил свой голос доброжелательностью и энтузиазмом придурка-психоаналитика, уже ставшего собирательным образом голливудских фильмов. — Все не так плохо, как вам кажется. Давайте по порядку. Кто?

— Не так плохо? — губы девушки покривились, и я решил, что она вот-вот разревется.

— Т-ш-ш! Давайте без лишних эмоций, Кира. Думаете, вы первая, кто пришел сюда с этой проблемой?

Вселенская тоска в ее громадных водянисто-голубых глазах исчезла, уступив место вначале возмущению, а потом — сосредоточенности. Отлично! Держать себя в руках умеем. Ну-ка, ну-ка, о чем мы там думаем? Ну хоть парочка жестов, они всегда выдают... Но нет, сидит, сжавшись, мнет на коленке салфетку...

— У меня туда ушел парень, — собравшись с силами, доложила Кира и, вскинув на меня упрямый взгляд, не отвела его, когда я нарочно, ради проверки, стал сверлить ее ответным.

Значит, Ленка с Нинкой ей сказали, что я очень неохотно берусь за дела, где замешаны парни (девушки), женихи (невесты). То есть не слишком-то близкие пока друг другу люди. И не надо спорить, молодежь: дядя Витя знает, о чем говорит!

— Ладно. Парень так парень, — я произнес это вслух, чтобы вознаградить ее упорство в "гляделках"; это еще так, шуточки, посмотрим, как ты себя поведешь, когда я повезу тебя к Кузнецкому Рву, прозванному кем-то из местных Каньоном Смерти! — Есть у него родители?

— Есть. Но они... странные.

— Это как?

Кира принялась теребить и рвать на мелкие кусочки свою несчастную салфетку. Теперь она смотрела себе под ноги, но ритм ее речи все ускорялся:

— А так! Они говорят о свободе выбора. Его выбора. Они с самого детства ничего ему не запрещали. Но и не баловали. У них установка такая, знаете, мол, если хочешь — сам и добейся...

Я пожал плечами:

— Хорошая установка.

— Да? — девушка сверкнула на меня злым взором. — Он и добился. Купил себе компьютер, начал пропадать во всяких играх, сутками висеть в Интернете... Компьютерный наркоман какой-то!

Да-а-а. Если уж родные мать с отцом не хотят вмешиваться... Были в моей практике такие случаи. Правда, редко. Или парень не подарок, или родителям не нужно было заводить детей. Впрочем, я не судья. Я Шаман. А людские дрязги — это не ко мне.

А Кира тем временем продолжала свою пылкую речь. Я уже все понял, но решил дать ей выговориться. Правильно, познакомились они с этим Аликом по "аське". У парня — творческий склад личности, но самовыразиться он не смог. Не сложилось. По крайней мере, такой портрет начал вырисовываться после десятой минуты монолога моей клиентки. Я слушал. И слышал. И запоминал. Хотя на кой черт оно мне сдалось, все эти их препирательства по поводу "любит — не любит", его неудачничества, неумения сходиться с людьми и адекватно оценивать обстановку. Я без того знал уже все об этом человеке. Главное — чтобы Кира не заподозрила, что я уже все знаю. Ни к чему это. И потому я слушал, слышал, а попутно и забивал себе голову несуразной мишурой под названием "бытовые разборки". Чужие бытовые разборки.

— Хорошо. То есть в итоге он вас бросил, послал все к чертям и ушел. А почему он вас бросил, вы не подумали?

По Кириной реакции я понял, что угодил в самое больное место. Вероятно, и она была не сахар, и ее бросали уже неоднократно, а потому ей невыносима сама мысль, что этот недотепа, созданный стать подкаблучником волевой жены, смылся у нее из-под носа самым возмутительным образом. Или все-таки любовь? Или нет? Что-то я запутался. Выкурю-ка еще сигаретку.

— Мы поругались... — сдавленно заговорила девушка, и хорошо хоть не врала. — Сильно. Из-за глупости, хотя тогда мне казалось... А потом я из города уехала. Командировка. Возвращаюсь, а он...

— Хм... не поленился же... — Кусочек обгоревшей бумаги, вспыхнув, оторвался от кончика моей сигареты и спланировал на пол. Я подумал о тараканах, которые, вероятно, у меня уже завелись не только в голове, но и на кухне, и для которых эта сгорающая крапинка могла бы выглядеть как падающая звезда. Ух, и загадал бы я на месте тараканов!..

— М? — не поняла Кира моей реплики.

Мне не очень хотелось расставаться с мыслью о тараканах и падающих звездах, но переключиться обратно, на глупые проблемы двух юнцов, так и не сумевших разобраться друг с другом привычными методами, все же пришлось.

— Не поленился же, говорю. Это ведь не под поезд кинуться, зная расписание. Да будет вам, не надо на меня так смотреть. Поезд, Кира, это навсегда. А в нашем случае все не настолько уж и запущено...

Ну, это я приврал — насчет "не настолько запущено". Однако зачем преждевременно пугать курочку Рябу? Теперь-то мы поиграем, девчонка мне нравилась все больше.

— А как... оно... действует?

— Ой, а то вы никогда не любопытничали?

Кира потупилась, недовольная тем, что я ей подмигнул, да еще и с такой ехидцей. Да не было ни одного горожанина, который не интересовался бы природой псевдооптического явления в Кузнецком Рве! А паломники — те вообще с палатками приезжали, селились поодаль, выли свои мантры и ждали. Да только по заказу оно не появится. Чтобы было по заказу, нужен "открыватель путей", этакий гид-проводник. Но и в тогда возникнет оно только в районе Каньона-Рва, нигде больше.

Проявляется оно редко, а если без проводника — спонтанно. Помню, очень я смеялся, когда несколько чинуш из спецслужб провели там целый сезон, таская за собой кучу разных технических приспособлений, да так и уехали не солоно хлебавши. И после этого СМИ оперативно опровергли "мракобесные сплетни" об очередном "портале". А люди исчезали и исчезали, соглашаясь, что верить во всякую мистическую чепуху — глупо и несовременно.

Явление, знаете ли, это вам не народные массы, властью его не застращаешь и в исправительный лагерь не сошлешь. Как сказала бы директриса одной школы, "идеологически разложившийся элемент это ваше явление". Правда, с самой директрисой у меня в свое время случилась маленькая интрижка, поэтому безукоризненность ее морального облика я тоже поставил бы под сомнение...

— Ладно, все понятно, — я ткнул остатком сигареты в опустошенную, но немытую пепельницу и решительно подступил к гостье. — Сейчас мы поедем туда и поглядим...

Кира отшатнулась и затравленным зверьком посмотрела на меня снизу:

— К-как? И я с вами?!

— Ну а вы как хотели?

Кира подскочила и бросилась за мной в соседнюю комнату, куда я пошел собираться. Сейчас она будет говорить, что это не ее епархия, что она там никогда не была и вообще это занятие для профи, а не для человека с улицы.

— Виктор... э-э-э... Простите, отчество забыла...

— Лет через десяток подскажу. Не дослужился я еще до отчества! — мне уже нравилось подтрунивать над нею.

Лайковые перчатки дикой лиловой расцветки всегда лежали наготове на средней полке в нише стены. Без них туда, куда я везу девчонку, входить опасно. Их я сразу же натягиваю на руки и по очереди — на левой, потом на правой — прохожусь ребром ладони между пальцев, подгоняя плотнее. Кажется, мои действия зачаровали растерянную Киру и подарили мне секунд пятнадцать долгожданной тишины. Еще бы: посреди комнаты стоит парень в одежде, характерной для начала двадцать первого века, то есть в свитере и джинсах, и зачем-то напяливает на себя невообразимые перчатки. Ха, это она еще не видела моих защитных очков и шлема "с ушами торчком"...

— Виктор! — наконец опомнилась девица. — Давайте я заплачу вам авансом и подожду вас... где-нибудь неподалеку от того места... Я ведь ничего в этом не смыслю и буду вам только мешать!

Трюмо отразило мою ответную кривую усмешку:

— Да нет, уважаемая Кирочка, оплата, как и было напечатано черным по белому в газете, только после положительного результата. А вы мне там не для развлечения нужны, поэтому можете даже не вспоминать старые анекдоты: не понадобятся.

— А зачем я вам нужна там?

Ишь ты как встрепенулась! Я тоже люблю, как и все люди, загребать жар чужими руками. Но не всё могут сделать деньги, даже если у нее найдется достаточное их количество, чтобы при благоприятном исходе оплатить мои драгоценнейшие услуги.

— Видите ли, вашего Алика, наверное, мама в детстве учила, что идти куда-то с незнакомым дядей нельзя. А меня ваш Алик, милая Кирочка, в глаза не видывал. Представляете, что он мне скажет, когда я возьму его за ручку и потяну на свет божий?

Она невесело улыбнулась. Точнее не улыбнулась, а в согласии с моим доводом растянула губы в подобии улыбки.

— Хорошо. Я поняла. Едем.

Минуя запыленное пианино, скромно приткнувшееся в углу, я качнул маятник метронома, что венчал мой давно заброшенный инструмент. На удачу. Работай, старина, работай! И он усердно зацокал, посверкивая никелевым шариком. Кира, конечно же, ничего не поняла в моих манипуляциях. Думаю, из всего нашего разговора она вынесла единственную мысль: я шизофреник с замашками маньяка. Но, вероятно, хорошо ее зацепил этот Алик, если мои выходки не заставили ее бежать сломя голову подальше отсюда...

В подъезде стоял гвалт. Запирая дверь квартиры, я присвистнул:

— Ух ты, прям как у того сатирика: "Выхожу из ванной — а тут скандал!"

— ...только сидишь и целыми днями таращишься в этот свой долбанный компьютер! — визжала соседка снизу. — Разобью его, скотина ты проклятая! Разобью!

— Мать, отвали! — хлопая дверью, рявкнул подростково-ломающимся голосом ее сынок.

Тут же щелкнул замок, и в подъезд снова полилась отборная брань тетки, прерываемая лишь огрызающимися репликами парня и звуком его прыжков по ступенькам. Мы поравнялись с ним внизу, где он, привалившись плечом к стене, пытался подкурить, но зажигалка вхолостую сыпала искрами.

— Есть? — хрипло буркнул он, подбородком указывая на горе-"огниво".

Я щелкнул своим "Дюпоном", и язычок огня послушно затанцевал под тихую и протяжную ноту "ля".

— Что, мать ругает?

— Да, мля, достала дура старая... Все ей не так, не живу, видишь, как ей хочется... Комп ей помешал! Сама как с утра уткнется в свой тупой ящик, так до ночи не встает. А если и встанет, то только дерьмо всякое собирает: какие политики скоты и повышают на всё цены, как самолеты падают, сколько уголовников на улицах, как хреново жить... — он затянулся, выдохнул клуб дыма, с чувством плюнул себе под ноги.

За спиной у себя я ощутил нетерпение Киры.

— Ладно, давай, — сказал я, не собираясь испытывать ее терпение.

Сосед дернулся было в попытке протянуть мне ладонь для рукопожатия, но я, естественно, сделал вид, что не заметил этого жеста. И парень снова сник, ссутулившись в темном подъезде с сигаретой в зубах.

Кира долго сопела, поджимая губы, и только у гаража сказала:

— Ну и соседи у вас, однако!

— Ха! Да это еще цветочки, многоуважаемая Кирочка! — я с лязгом провернул ключ в замке и потянул на себя калитку. — Видите ли, у мальчика Жени, которого вы сейчас имели счастье лицезреть, есть еще старший братец, но он сейчас отбывает срок в исправительно-трудовой колонии, потому как пырнул своего папашу-алкаша кухонным ножичком.

— До смерти? — охнула моя клиентка.

— Да нет... — с кряхтением, но мне наконец удалось вытащить туго загнанный в пазы штырь, а потом распахнуть ворота гаража. — С месяц в больничке повалялся — и снова за дебоши... Соседи от этой семейки уже вешаются, а хозяина все никак не найдут...

— Какого хозяина?

— Квартиры, вестимо, — я сел за руль и аккуратно выехал на своем "Вольво" наружу; оставив мотор прогреваться, снова подошел к собеседнице. — Дал он объяву в газету, мол, сдам хату русской семье. К нему так просился профессор каких-то там наук, да вот незадача: азером он был. Неформат... В итоге нашел наш хозяин свое счастье и был таков...

— А выселить их?

— А условия игры? — я подмигнул Кире и показал ей, чтобы садилась в машину, пока запру гараж. — Нам не ведомы легкие пути...

И, мурлыкая себе под нос привязавшуюся с момента пробуждения песенку группы "Король и Шут", я своими лиловыми перчатками снова обтер сыпучую ржавчину на штыре.

В черном цилиндре, в наряде старинном,

В город на праздник путник очень спешил.

По горам пробирался и улыбался,

Но камень сорвался в пропасть с горных вершин...

Да, девочка моя, сейчас будет самое страшное. По крайней мере, все прошлые мои клиенты считали именно так.

Она с любопытством наблюдала процесс моего переодевания в Шамана. Я набросил на себя сшитый по моде начала XIX века непромокаемый, до пят, черный плащ с пелериной. Остальное действо происходило в салоне автомобиля. Аляповатые черные очки, маскирующиеся под солнцезащитные, заняли надлежащее место на моем носу и закрыли вместе с глазами пол-лица. Ха! Это для нее они черные, а для меня наш дождливый пасмурный мир заиграл розово-персиковыми красками, ярче которых было только мое дизайнерское вдохновение. Это вредные очки, но приходится надевать их загодя, чтобы привыкнуть, приспособиться, даже, знаете ли, осознать и поверить.

В черном цилиндре, в наряде старинном,

В город на праздник путник очень спешил...

— Стерео? — уточнила Кира, явно разглядывая радужные полосы на широченной оправе. — Я однажды в кино такие брала, на ночной сеанс ходила... на какой-то фильм ужасов...

— С Аликом?

Девчонка нахмурилась и отрицательно покрутила головой. Но долго сетовать на свою незадавшуюся судьбу с этим Аликом ей не пришлось, потому что следом я водрузил на голову свой раскладной шлем "с ушами торчком":

— Ну что, Орфей, готов ли ты? — внимая трелям птиц и звону колокольчиков в своих наушниках (все это чудесным образом "перерабатывалось" из окружающей какофонии дневного города), я повернулся к Кире и по ее виду понял: ей сейчас очень хочется выйти отсюда и послать все к чертям. Ан нет, детка, раньше надо было думать!

На душе становилось все светлее. Мир не так уж и плох, когда в нем чирикают пернатые, шумит морская волна и ласково опускается за горизонт большое малиновое солнце. В конце концов, когда-то давно ведь было и так, и только за это уже стоит полюбить нашу материальную реальность. Мы мчались к Кузнецкому Рву, но я о нем уже не думал, и пасторально звучала где-то на грани сознания и подсознания нежная ария:

Потерял я Эвридику,

Эвридики нет со мно-ой!..

Злые боги...

На самом деле это жаловалась на жизнь сидящая рядом Кира. Я даже поддакнул ей, скорее всего, невпопад, ну да и шут с ним! Скоро все-все-все это будет настолько неважно!.. И несчастный вдовец Орфей в белом хитоне, театрально заламывая руки, порхал между гирляндами цветов на ярко-зеленой полянке. И пошлые рекламные щиты вдоль дорог обращались мировыми шедеврами живописи: вон, справа, заговорщицки улыбнулась мне Джоконда, а слева смешно запрыгали на дереве медвежата в Сосновом бору...

Есть, черт возьми, в этом мире совершенство! Да только несовершенство сильно мешает это увидеть. Потому что его больше и оно агрессивнее, а мы привыкли видеть гадости. Ведь не пройдешь, насвистывая песенку, мимо застывшей с раскрытым капюшоном кобры, любуясь красотами пейзажа и игнорируя смертельную опасность! То-то и оно! Но чем хороши мои очки и наушники, так это тем, что, искажая реальность, они позволяли быть начеку. Вот навстречу по загородному шоссе несется лихач, и я благоразумно сворачиваю поближе к обочине. А глупая собака, которой вздумалось пересечь наш путь, спасена, потому что мне удалось вовремя притормозить.

Дорога накренилась, пошла под уклон, свернула за небольшой холм — и вот нашим с Кирой глазам открылся вид на гигантский, куда ни посмотри, пустырь, неровно вспоротый глубокой канавой. Это и был пресловутый Кузнецкий Ров. Каньон Смерти. Именно он отграничивал наш мир от мира того явления, ради которого мы приехали сюда с моей отчаянной клиенткой. Кира поежилась. Я знал, что она уже была здесь, и это ее неосознанное движение явилось дополнительным доказательством моей уверенности.

— Что, в прошлый раз так и не появилось? — участливо спросил я.

Кира неопределенно потрясла головой. Ох, как же ей не хотелось выходить! И как же я понимаю это ее "нехотение". Если я видел сейчас равнину, залитую лучами золотого заката, чаек, стремящихся по им одним известному маршруту к какому-то морю, играющих в бездонном летнем небе стрижей и кучевые владения Фата Морганы на горизонте, то Кире приходилось наблюдать совсем другое: грязное, усыпанное отбросами поле, жухлую осеннюю траву, пригибающуюся к мокрой серой земле, раскисшую грязь и марево мелких брызг противного затяжного дождя. Город, из которого мы приехали сюда, терялся в глухом тумане и таил в себе угрозу. Ей не хотелось сейчас ни быть здесь, ни возвращаться домой. Так бывает. Увы, так бывает...

Помочь ей нельзя: мои очки, перчатки и шлем помогают лишь мне. Потому что я Шаман. Проводник и в этом, и в том мирах. В моих силах только подсказать, а понять и принять человек должен сам.

— Придется подождать, — я снова закурил. — Надеюсь, не до ночи...

Киру трясло. Как всегда, забыл взять термос с горячим питьем: не до того мне бывает, когда собираюсь "шаманить". А ведь там будет тепло, и это уменьшает ее шансы к возвращению. Не сильно, но все-таки уменьшает.

И тут началось. Воздух над разломом дрогнул и завибрировал — так трепещет он над пламенем. Потом атмосфера начала сгущаться, и дышать стало труднее.

— Если тяжко, то лучше не смотрите, — шепнул я клиентке, но она таращилась на происходящее во все глаза, словно зачарованный змеей кролик, тяжело вдыхала ртом и стискивала кулаки. — Ну, как желаете...

Воздух стал таким плотным, что казалось, теперь его можно пластать, как желе. Все, что прежде было видно за рвом, скрылось. В колеблющемся студне все четче проступало отражение: мы, "Вольво", пейзаж за нашими спинами...

— Господи, господи! — зашептала перепуганная Кира, прижимая пальцы ко рту.

— Идем, — я двинулся вперед. — Идем, не теряем время!

И, подойдя к Зеркалу, я вытянул руки. Мягкие водяные круги от моего прикосновения быстро разгладились. Кира стояла за моей спиной.

— Ламбаду помните?

— Да, — последовал недоумевающий ответ.

— Значит, держитесь за меня, как в ламбаде, идите шаг-в-шаг и ни в коем случае не отпускайте!

Ее руки легли на мою талию. Я шагнул в разлом...

* * *

...Я открыла глаза, еще не веря, что холод куда-то подевался. Он просто взял и внезапно исчез. Тело мгновенно согрелось, но в то же время никакой жары не ощущало. Страх тоже пропал, когда я поняла, что с нами все в порядке. Мы с этим придурочным Виктором вовсе не свернули себе шеи на дне оврага, а по-прежнему, "паровозиком", как в том танце, стояли на другом берегу. Сквозь зеркало, через которое мы сюда прошли, я, оглянувшись, различила иномарку. Она осталась там, где мы из нее вышли.

Покосившись на проводника, я начала хихикать и поняла, что остановиться не смогу. Ржачка терзала меня все отчаяннее. И этого чудика в перьях я боялась?! На башке у него красовалась хэллоуинская шапка, изображающая не то оборотня, не то черта, на физиономии — нелепейшие очки, на руках — трансвеститские перчаточки ("уйди, пра-а-ативный!"), все остальное скрывал черный плащ-балахон. Представляю, что скажет Томка, когда до нее дойдут сплетни об этой моей вылазке! Стерва спит и видит, как бы поймать меня на любой мало-мальской оплошности (подружка называется!), а теперь в довершение всего получит роскошный компромат.

— У вас за спиной монстр, — спокойно сообщил Виктор, взглянув поверх моей головы.

Я заорала, шарахнулась в сторону, уцепившись за руку проводника и метя заскочить ему за спину. Но эта сволочь меня попросту обманула и теперь ехидно кривила рот:

— Как говорят анашисты, хорошо смеется тот, кто смеется не в последний раз. Кирочка, будьте такой умницей, не расслабляйтесь тут. Эта зона только того и ждет.

Мы стояли у кованых золотых ворот, с готовностью распахнутых перед нами. Причудливые завитушки составляли узоры в виде цветов, плетущихся растений и экзотических птичек. Чем дольше я смотрела на них, тем обреченнее тускнели в моей памяти события часовой давности. Они теряли свою важность, как будто были событиями, случившимися много лет назад и даже не со мной.

— Кира! — отрезвляющий голос Виктора дико раздражал меня теперь, но как избавиться от присутствия проводника, которому ты, тем более, задолжал нехилую денежную сумму? — Кира, а зачем мы сюда пришли? А?

Блин, а ведь и правда: зачем? Я напрягла извилины и вспомнила своего последнего парня, с которым у нас, вроде как, даже была любовь и который, как самый последний трус, слинял в зазеркалье. Правильно рассуждала Томка, когда советовала мне нарочно залететь — и никуда бы он после этого не делся.

Но тут на смену шебутным мыслям вдруг пришли покой и пустота. Дорога из белого мрамора вела от ворот к порталу огромного и, как ни странно, изящного замка с башенками, балконами, балюстрадами, витыми лестницами и стройными колоннами. Каким же знакомым был этот замок! Откуда я его знаю? Да, в точности такой я воображала в детстве, слушая бабушкины сказки, а потом вспоминала его, когда от безделья на работе читала популярные сейчас романы об эльфийских королевствах. Вот и теперь я вся, целиком, почувствовала, что в этом замке меня любят, ждут и всегда рады увидеть, как радовалась родня, видя меня маленькой девочкой в кружевах и бантиках. А потом я выросла...

— Кира!

Снова этот зануда! Навязался на мою голову, пропади он пропадом!

— Да нет, Кира, пропадом пропадете вы, если станете продолжать в том же духе. Усекли? Тогда говорите, пожалуйста, описывайте подробно все, что видите, и будем потихоньку продвигаться. Держитесь чуть позади меня. Хорошо?

Я кивнула, лишь бы он отстал. И откуда ему известно, что я о нем думаю? Придурок. Пришлось рассказывать ему о моем замке с золотыми маковками, о помпезных багровых знаменах и белых статуях, которые застыли навытяжку вдоль дороги, торжественно приветствуя меня. Ослеп он в своих очках, что ли? Ладно, будем считать, что начальник, пусть он идиот, но, как всегда, прав.

— А Алик, Кира? Где он в этом замке? Алик! Посмотрите в окна, может, увидите?

Алик... Об этом я как-то не подумала. Нет, вряд ли он в "моем" замке. У него совсем другие интересы. Он, наверное, пошел бы в казино, если бы был уверен, что выиграет. А здесь, говорят, все мечты сбываются. Трус. Инфантил. Не надо было поддаваться, подыгрывать его слабостям, стоило серьезно, без ругани, поговорить. Наверняка мне удалось бы его изменить в лучшую сторону еще тогда.

Тут проводник решительно взял меня за руку и увел с дорожки, углубившись в парк при замке. Кругом плескались прекрасные фонтаны, а музыка!..

— Сады земных наслаждений! — с насмешливым пафосом изрек Виктор, поводя рукой. — Тут есть фонтаны, да?

— Навалом, — проворчала я, надеясь, что после этого он засунет свои ернические комментарии себе в...

— Я так и знал, я так и знал. Ну, может, и знакомые вам люди здесь есть? Посмотрите внимательно!

Да что он привязался? Я не хочу здесь видеть никаких знакомых и незнакомых, они все испортят окончательно — даже то, что еще не успел испортить этот псих.

Он с явственным разочарованием покачал головой:

— А хотите узнать, что вижу я, Кира?

— Ну скажите!

Интересно, что он начнет врать? Что здесь все плохо? Что надо смотреть правде в глаза? Знаем мы таких правдолюбцев.

— Ничего, Кира. Я не вижу ничего. Просто густой-прегустой туман без содержания, смысла и возможности получить опыт.

— Мне вас жаль.

— Правда? Это хорошо. Жалейте меня, Кира. Хоть иногда жалейте, что я, глухой слепец, не вижу и не слышу всего этого. Но давайте все-таки покинем райские места и пойдем искать вашего жениха. Он ведь где-то здесь, как и многие другие. Только рай у него другой.

Мы прошли парк насквозь и оказались в густой дубраве. Она была полна тайн и тем самым казалась прелестной. Не думаю, что она прельстила бы Алика, он не был особенно сентиментален. Лучше поискать какое-нибудь увеселительное заведение, где он мог бы полностью разогнать свои комплексы, получив на халяву то, чего никогда не осмелился бы взять в реале, пусть для этого достаточно было бы элементарно протянуть руку.

— Комплексы, комплексы! — опять зазвучал иронией голос проводника. — Комплексы всегда замечают комплексы. Лучше всего — свои собственные, но в другом человеке. Показывают язык зеркалу, очень веселятся, полагая, что уж их-то все это не касается! Ведь жить так тяжело, а когда убеждаешь себя, что другим еще труднее, что они, бедняги, жестоко обделены, то растешь в собственных глазах.

— Это сострадание! — меня переклинило: надоело проглатывать его насмешки. — Какое право вы имеете? Или хотите сказать, что жить очень легко?

Он махнул рукой вправо:

— Видите поваленное дерево?

Густые заросли тут же расступились, и я различила на траве ствол вывернутого бурей столетнего дуба.

— Сможете пройти по нему? От корней до вершины?

Не понимая, в чем подвох, ведь ствол был толщиной в несколько обхватов, я шагнула сквозь раздвинутые кусты и взобралась наверх, цепляясь за обнаженные, покрытые высохшей землею корни.

— Легко, — я отряхнула выпачканные ладони и бодро пошла вперед, как по асфальтированной дороге, даже не ощущая округлости под ногами.

— А так? — Виктор вдруг хлопнул в ладоши, и в тот же миг я шестым чувством уловила, как все изменилось.

Меня прошиб ледяной пот, и я, медленно приседая, замерла, стоило только глянуть вниз. Исчезло все: дубрава, Виктор, пение птиц. Даже трава исчезла, потому что поляны просто не стало. Вместо этого подо мной зияла бездонная каменистая пропасть, и кусочек коры, отломившись и отчаянно кружась, уносился в небытие. Дуб был перекинут с одного берега на другой.

— Что скажете теперь?

Я была готова ползти на четвереньках или неподвижно распластаться на стволе. Недаром ведь советуют не смотреть вниз на высоте.

— Прекратите это, Виктор! — вырвался у меня стон, верней, мышиный писк.

— А теперь подумайте, как вы пошли бы, знай о пропасти заранее? Или как пошли бы, если бы вам, не знающей о ней, показали только толщину дерева и завязали глаза? Или что было бы, если бы вам показали пропасть, дерево, а глаза завязали потом и заставили идти?

Со следующим хлопком кошмар, слава богу, рассеялся, я осторожно сползла с дерева и на цыпочках перебежала к своему спутнику.

— Спасибо, конечно, вам за такую экскурсию! — еле сдерживаясь от злости, я перевела дух.

Виктор с небрежностью отмахнулся и хмыкнул:

— Гидом буду! Кстати, вы сами могли всё тут исправить. Но не догадались. Не надо на меня так смотреть: если вы сейчас нашлете на меня львов или крокодилов, то вряд ли вам удастся когда-нибудь покинуть эти гостеприимные места. Между прочим, никто не знает, что происходит с теми, кто умер тут.

— А тут умирают? — мне что-то не верилось, ведь наипервейшее желание человека — вечная жизнь, и разве что-то помешало бы его исполнению?

— Кира, вы разве забыли? Здесь исполняются все желания человека. Все, по мере поступления. Сразу, без бюрократических оттяжек и проволочек. Вечного кайфа не существует, вечный кайф — это миф, обман, иллюзия. Мир — это волны: вверх и вниз, вверх и вниз. А теперь подумайте, что остается хотеть затосковавшему человеку, которому больше нечего хотеть, потому что все его желания выполнены? Причем выполнены без малейших, заметьте, заслуг с его стороны.

— Да ну! — настал мой черед подтрунивать над ним, ведь он явно боялся этого мира, и теперь я поняла это. Всё его экстравагантное одеяние было создано с одной целью: защититься, как в скафандре, от зазеркалья. Трус! Такой же циничный трус, как все мужики, прикрывающийся красивыми словесами и строящий из себя умника! — Если я нажелаю себе быть красивой, вечно юной, богатой, любимой всеми, кумиром человечества, да еще и бессмертной, то неужели в один ужасный момент я обезумею настолько, чтобы стать врагом самой себе?

— Кумиром человечества? Кира, человечество осталось там, за зеркалом. Те реальные люди, которые живут здесь, слишком заняты собой и своими мечтами, чтобы думать о вас. Как, собственно, и те, кто живет там. Вы хотите стать пропастью, чтобы вас не могли не заметить? Или что? Вы никому не нужны. Я не нужен никому. Никто никому не нужен, каждый — величина самостоятельная и, по сути, свободная. Любое внимание, оказанное другому человеку по доброй воле — это лишь преломление внимания к себе, проекция. Вы же не любите всех, не броситесь на помощь каждому встречному-поперечному, а только близким вам, любимым вами людям или животным. На всех ваших сил попросту не хватило бы, даже интересуй вас каждый из шести — или сколько там? — миллиардов "растерянных граждан эпохи Большой Нелюбви"*.

___________

* фраза из песни А.Макаревича.

Его слова набивали оскомину. Чего он хотел достигнуть своим негативом? Испортить мне то светлое, что еще во мне осталось? Растоптать надежду? Но сомнение уже закралось мне в душу. Нет уж, такого счастья нам не надо. Может, конечно, звери в зоопарке тоже рады, что живут, но разве это настоящее? Зверям хорошо — они не ковыряются в себе.

Но, чтобы Виктор не слишком зазнавался, я пожелала увидеть океан, стоя на пирсе — и тут же оказалась перед безбрежной водной гладью, зеркалом неба. Вдали скакали веселые дельфины, оказываясь то в одной стихии, то в другой, будто в двух совсем разных мирах. Я невольно сравнила с ними моего проводника и обнаружила, что уже не испытываю к нему такой неприязни, как вначале.

— Кира, время, время! Думайте, где может быть ваш парень. А передо мной выпендриваться не надо, я все равно ничего не вижу из того, что вы там насочиняли!

— Так что ж, вам ничего не хочется? Вы же тоже человек!

Он не ответил, и мне пришлось развеять свою иллюзию. Кстати, с того момента, как я осознала, что все это не взаправду, исполнение желаний стало приносить мне все меньше и меньше удовольствия. Ужасно, ведь если меня лишить и этого, что останется? Я не хочу! Но уже не могу радоваться тому, чего на самом деле нет и не будет...

— А вы радуйтесь тому, что есть, — уверенно отозвался Виктор и смешно пошевелил острыми "ушами" своей хэллоуинской шапки. — Иногда оно очень даже того стоит. Тогда и мечты в кайф. Плюс-минус, минус-плюс. Весы вселенской истины должны оставаться в покое.

Теперь мы шли по каким-то смутным коридорам. В них были окна-витрины, за которыми угадывались расплывчатые образы моих вчерашних чаяний. Но сейчас я внушила себе, что это все — второй план, и мы здесь из-за моего дурака Алика. Назло всему, но я вытащу его отсюда, что бы ни говорили мне про свободу выбора и про мой якобы лживый альтруизм.

— Сделать счастливым назло? — переспросил проводник. — Хм, оригинальненько! Ну что ж, посмотрим-посмотрим, что из всего этого удастся нам с вами в итоге.

А меня почему-то вдруг посетила мысль: есть ли у этого Виктора, в принципе мужика вполне симпатичного, девушка? Он только насмешливо дернул плечами, я почувствовала себя не в своей тарелке, но отогнала незваное смущение. Мало ли, какие мысли обычно посещают наши беспокойные головы, что ж теперь, клевать себя из-за каждой? Ну и ладно, пусть он немного мне понравился. Это бывает.

Когда коридоры закончились и мы вышли в огромный, сверкающий неоном город небоскребов, я поняла, что интуиция подтолкнула меня на верный путь. Алик просто обязан быть где-то здесь, или я его совершенно не знаю.

— Кстати, Алик — это Алексей или Александр? — уточнил Виктор.

— Александр. Но ему не подходит ни это имя, ни имя Саша. Он именно Алик.

— Понятно. Уж простите, это ни к чему, но невольно вспомнился Вампилов.

— Он тоже Алик? — я слышала эту фамилию, но она мне ни о чем не говорила: кажется, какая-то знаменитость. И фамилия забавная — почти Вампиров.

— Э-э-э... — в тоне проводника прозвучала растерянность. — Ладно, проехали. Это неважно. Покричите его имя, да погромче, да с желанием докричаться. Ну?

Я сложила руки рупором и, чувствуя себя полной дурой, заорала:

— Алик! Алик!!!

— Тш-ш-ш! — засмеялся Виктор. — Так меня в детстве мать загоняла домой с улицы. Я от этих воплей убежал бы на край света. Вспомните, как вы его любите, ну и кричите соответственно. Не думаю, что он нуждается во второй мамочке, тем более и первая, судя по всему, его не сильно-то радовала. Вспомните, что он мужчина, что вам с ним было хорошо, что вы действуете ему во благо и все делаете правильно.

Ну да, согласна, голос, смех и поведение женщины сильно меняется, когда она говорит с мужчиной, ей нравящимся, по сравнению с тем, как она делает то же самое при общении с безразличным ей индивидом. Я постаралась припомнить самую-самую яркую страсть в своей жизни. Увы, это было не с Аликом, но воспоминание помогло мне сымитировать нужное звучание.

— Алик!

Не тут-то было. Мимо нас проезжали роскошные лимузины. Некоторые были очевидной фикцией, порожденной чьим-то воображением, а в некоторых сидели настоящие, живые парни, роскошно одетые, с девками на соседнем кресле, сотканными из фрагментов тел киноидолиц. Наверное, эти люди были счастливы и не замечали, до чего уродливо смотрятся у их спутниц губы Анжелины Джоли на лице с глазами Деми Мур, носом Пэррис Хилтон, если при этом на голове — крашенные в платиновый цвет волосы с прической "дреды Джека Воробья", а из кожаного корсажа вываливается грудь, при виде которой Памела Андерсон ощутила бы себя неполноценной. Когда где-нибудь в фильмах встречаю похожее силиконовое измывательство над телом, всегда удивляюсь, как девица не падает ничком из-за банальной потери равновесия. Короче, фантазии мужиков, как всегда, убоги и чудовищны.

— Ну, поверьте, не все мужики являются поклонниками мадам Франкенштейн и тех дам, которых вы припомнили. Этих дам на всех, опять же, не хватит. Так что пусть их мечтают. А мы с вами, Кира, пойдем дальше. Сдается мне, здесь вашего жениха тоже нет. Думайте, думайте о нем, уцепитесь за ниточку и старайтесь не вывести нас к какому-нибудь Минотавру. Вы должны оказаться с Аликом в одном или хотя бы похожем пространстве. Думайте, включите фантазию. Я на подстраховке, не бойтесь.

— Виктор, можно вопрос? Насколько велико это зазеркалье?

— Увидеть его границы мне еще не удавалось. Подозреваю, что это просто копия нашего мира... только очень отличающаяся по содержанию. Или, наоборот, похожая. Кто знает, кем выдуманы мы и существуем ли мы на самом деле. И существует ли это "самое дело" вообще.

В душу забралась унылость. Если этот мир так же велик, как известный мне, то вероятность найти Алика близка к нулю. Я здесь всего несколько часов, а мне уже хочется захотеть только две вещи: или уйти отсюда, или прилечь здесь где-нибудь и заснуть спокойным вечным сном. Типа, "чтоб весь день, всю ночь, мой сон лелея, про любовь мне сладкий голос пел"... Ну вот, уже зевнула.

— Так! Так! — взбудоражился проводник. — Не расслабляемся! Ищем ниточку! Вспоминаем! Любая мелочь может оказаться важной! Вспоминайте, чем в последнее время перед ссорой и командировкой занимался ваш Алик?

Я стала вспоминать, как бы скучно мне это ни было. Ну чем он интересовался? Сейчас подумаю. Компьютерными играми, например. Но не настолько, чтобы они стали смыслом его жизни здесь. Любил побродить в Интернете, но только зачем такая неудобная штука будет ему нужна в зазеркалье, где любая прихоть исполняется по щелчку пальцев или хлопку ладоней. Здесь, наверное, можно даже захотеть поаплодировать одной рукой, и это все равно сбудется. Я захотела проверить свою идею, подняла правую ладонь и услышала несколько отчетливых хлопков, а кожа загудела, как будто я на самом деле поаплодировала. Виктор терпеливо ждал, пока я натешусь. В самом деле, он нравился мне все больше.

— Спасибо за доверие, но вернитесь к исходной, Кира, — в его смягчившемся голосе почувствовалась улыбка, но уже не ироничная, а скорее добродушная.

И тут я вспомнила. В тот день, когда мы с Аликом поругались, я краем глаза видела на его мониторе закладку сайта о каких-то восточных медитационных искусствах... Как же он назывался-то? Ах, ну да, и музыкальная группа такая есть — "Нирвана"!

— Следствию все ясно, — кожаная перчатка Виктора охватила мою кисть, и мы почти побежали к забрезжившим на горизонте горам с заснеженными вершинами.

В то же время мы как будто разделились: я понимала, что мы все ближе к горам, однако какая-то часть нас возвращалась к Кузнецкому Рву. Это были непередаваемые, очень странные ощущения.

И когда мы остановились у зеркальной глади выхода, мы же очутились перед гигантским чудовищем, которое охраняло тропинку в гору. Своей позой оно походило на египетского Сфинкса, но у него было две собачьих головы и живые, мудрые усталые глаза.

— Живи вечно, страж секретов, — прикладывая руку к груди, слегка поклонился ему Виктор. Значит, теперь и он видит то, что вижу я.

— Думай о лучшем, Шаман, — прорычала одна из голов пса. — За кем ты явился на этот раз, неугомонный?

— Где-то тут спрятался один любитель уединения, нам бы поговорить с ним, страж.

Чудовище тяфкнуло коротким смешком:

— Который из? Они все похожи. Не сумев достигнуть покоя наяву, они прибегли к более простому способу. А не смогли они только потому, что на самом деле не решили свои насущные проблемы или не отринули их как неважные. И проблемы, разогнанные по темным углам, как грязные носки, — "Сфинкс" нарочно сделал паузу, глядя на Виктора, и тот рассмеялся, а непонятную фразу, поднявшись с вытянутых передних лап, договорила вторая голова: — никуда не деваются. Они все равно остаются с ними. В них. Для меня эти беглецы одинаковы и снаружи, и по сути.

Я увидела, что скалы — это отполированные до зеркального состояния камни в несколько километров высотой, и в каждом из них отражалась огромная фигура Алика, сидящего в позе лотоса посреди круглого темно-зеленого листа, который свободно лежал на неподвижной поверхности горного озера. Их, этих отражений, были сотни. Для меня они тоже оказались одинаковыми. Неужели в шаге от цели придется отступить только потому, что хитрый собакоголовый подсунет нам толпы двойников моего бывшего парня?

Обе морды оборотились на меня:

— Я всего лишь охранник, гостья. Мне нет надобности что-то подстраивать или кого-то обманывать. Тем более что люди всегда с удовольствием обманывают себя сами. Ты видишь только то, чем был этот человек для тебя в твоем мире.

Виктор молчал. Вся его поза говорила: "Мне жаль". Кажется, он уже не очень верил в благоприятный исход нашей кампании.

— Если ты угадаешь того, за кем пришла, и он пожелает уйти с тобой, я не смогу воспрепятствовать его выбору, как не смог прогнать, когда он явился сюда, — правая морда ощерилась в улыбке Чеширского кота, левая поиграла надбровьями. — Ни ему, ни тебе не придется сражаться. Ни этому, ни тому мирам нет до вас дела. Все проблемы, которые вы нажили, принадлежат вам и только вам.

— Кира, — шепнул Виктор, — страж секретов никогда не лжет. Ваше дело — угадать Алика и вывести его к Кузнецкому Рву. Остальное — дело техники. Главное, не оглядывайтесь, когда выберете. Здесь не место сомнениям.

Ну задачка! Из сотен Аликов выбрать одного, моего. Прямо как в какой-то детской сказке. А может, в мультфильме? Не помню. Неужели это все всерьез?

— Настолько, насколько реальность вообще может быть серьезной, — показывая, что также прекрасно знаком с ходом моих умозаключений, кивнул обеими головами "Сфинкс".

— Разбейте для начала его нирвану, иначе он вас не услышит! — снова подсказал Виктор.

— Как?

— Ну, вам виднее. Вы же умели вывести его из себя в реале? Почему для вас это является трудностью здесь?

Откуда он все знает? Я поежилась от неприятного ощущения, пробежавшего в позвоночнике. Надо вспомнить, как и о чем мы поругались в последний раз.

— Черт, — смущенно пробормотал проводник и усмехнулся. — В этих ситуациях я всегда чувствую себя иродом, призванным вырвать игрушку из рук ребенка... Да и вам нелегко, Кира, но придется применить электрошок: кардиограмма пациента вызывает опасения. Давайте!

— Алик! — заорала я. — Алик, тебе ни до чего нет дела! Если ты будешь такой же размазней, как сейчас, то останешься полным неудачником! Посмотри на своего приятеля, на Димку! А он же твой ровесник. И у него своя квартира, машина, жена, дети, дом — полная чаша! И посмотри на себя! Ты же ничтожество и не желаешь меняться!

Одно из отражений вздрогнуло. Остальные слушали с тем же невозмутимым видом, для них мои вопли были не страшнее шума горного обвала, который случился за много километров отсюда. Но тихая восточная музыка перестала звучать лишь для одного.

— Это он! — я ткнула пальцем в Алика.

Скала раскололась пополам. Виктор толкнул меня в спину: "Бегите! И не оглядывайтесь!". Я побежала. Это было головокружительно, будто та я, которая стояла сейчас возле Кузнецкого Рва, притягивала меня к себе на ниточке, как воздушный шарик. Мчаться-лететь было легко, словно в хорошем сне. Правда, я не была уверена, догоняет ли меня обиженный Алик, но все равно не оглядывалась. Виктор — профессионал, он был здесь не раз, он на короткой ноге с собакоголовым, он умеет сопротивляться очарованию зоны зазеркалья. Но меня чуть-чуть смущало то, что о Викторе я думаю больше, чем об Алике, и куда положительнее...

— Фига се вы его третировали! — догнав меня, "втянувшуюся" в ту, что стояла у зеркала, проговорил Виктор, "втянувшийся" в себя. — Я бы тоже куда-нибудь срулил...

Разубеждать его не было времени. Передо мной в обороняющейся позе стоял Алик — приподнятые напряженные плечи, жалкая согбенная осанка, взгляд виноватого, который пытается всем показать, будто бы он ни в чем не виноват и вообще чертовски уверен в себе. Жертва! Как я могла его любить (или даже вообразить, что люблю)? И почему мне всегда достаются такие уроды — то в одном проявлении, то в другом?!

— Что тебе нужно? — с вызовом крикнул он, вроде и наезжая, но делая шаг назад.

Я взглянула на Виктора, но тот молчал, давая понять, что отныне все только в моих руках.

— Алик, прости меня, дуру, пойдем домой! — выпалила я скороговоркой, не особенно веря своим словам.

— Зачем мне это? Что там делать? — последовал враждебный ответ.

— Я больше не буду доставать тебя упреками, Алик! — твердила я.

— А меня твои упреки и не трогали, — он встал в позу Наполеона, однако и эта поза в его исполнении выглядела не величественной, а защищающейся, нервозной. — Мне и самому не нравилось, как я там жил. А здесь я добился того, что мне нужно. Хочешь, пойдем со мной.

— Да ничего ты тут не добился. Ты просто получил на халяву!

— Правильно, так и должно быть, — согласился Алик; веснушки на его носу начали белеть, а сам нос — краснеть от злости и возмущения. — А, да тебе этого все равно не понять. Тебе лишь бы тряпки и бабло!

— Нет, неправда, я хочу, чтобы меня любили! И всё, это главное!

— Чтобы тебя любили, люби сама, — отрезал он и повернулся уходить. — Если хочешь — пошли со мной на Тибет. Там не надо всех этих сложностей.

— Алик, милый, но как ты не понимаешь? — я бросилась на ним, схватила за руку, остановила, развернула, безвольного, к себе лицом. — Это неправильно. Да, ты начитался, что это должно даваться легко. Но ведь не так, а по-другому легко! — тут мысли полились в мою голову, точно в ней пробился родник — даже слова были не совсем моими, мне долго пришлось бы подбирать их, а здесь прямо озарило: — Ведь было так, что ты получаешь что-то во сне, что-то важное, дорогое. Ты счастлив, ты не подозреваешь, что это обман. Когда ты просыпаешься, то долго хлопаешь рукой по одеялу в надежде снова нащупать этот предмет, ведь только что, несколько мгновений назад, ты держал его и даже еще помнишь форму, тяжесть, качество... Было?

— Не помню...

Но я выиграла его замешательство. Он задумался, вспоминая о том, что творилось с ним когда-то в реале.

— Точь-в-точь так же и теперь: ты получил желаемое, но оно не настоящее. Тебе просто нужно очнуться.

— Так зачем? — удивился Алик, переводя взгляд с меня на моего проводника. — Даже если это и сон, как в "Матрице", то чем он плох?

— Тем, что это суррогат! Что лучше — настоящий домашний борщ или борщ "Домашний" из пакетиков?

— Кира, что ты привязалась ко мне с этой ерундой? Я ведь уже сказал тебе, что не хочу отсюда уходить! Ты требовала тогда от меня серьезного мужского поступка? Ну так получи и отстань от меня. Если ты сейчас не пойдешь со мной, то можешь проваливать: ты мне не нужна. Я не люблю тебя, живущую там, и никогда не любил.

Слова бывшего парня ожгли меня хуже удара плетью. Он попал в самое больное место, все мое тело обмякло и перестало слушаться. Однажды на уроке физкультуры в школе меня случайно ударили в солнечное сплетение. Нынешние ощущения — ни говорить, ни дышать, ни двинуться — совпадали, как зеркальное отражение, с теми, до сего момента забытыми...

А потом откуда-то из центра груди, где пылал раскаленный ком, вырвалась ярость и заполнила собой мою голову. Сказать, что мне хотелось стереть этого дебила в порошок, — это не сказать ничего. И земля под ногами задрожала, а померкший сказочный замок закачался, роняя башенки и балконы. Откуда ни возьмись налетел ураган, засверкали молнии. Я стояла, чувствуя, как хлещут меня по щекам мои собственные волосы, и уже воображала самую страшную смерть, к которой я его сейчас приговорю.

— Кира! — мягкая лайковая перчатка стиснула мое запястье. — Опомнитесь! Вы сейчас сделаете непоправимое: по-настоящему убьете человека!

Идея осенила меня. Я в последний раз взглянула на сбитого с ног и смертельно напуганного Алика, развернулась и с криком: "Что ж, если я не нужна никому, даже ему, то сейчас брошусь под первую же машину!" — выскочила наружу. Словно тонкая пленка разорвалась на лице, когда я преодолевала границу зазеркалья и реальности.

Алик догнал меня только у Викторова автомобиля. Он как зверь набросился на меня сзади, сшиб с ног и повалил на скользкую глинистую землю. Я успела увидеть, как следом за нами из миража вышагнул проводник и, снимая шлем с очками, вальяжной походкой направился в нашу сторону.

— Ты что, дура? — орал Алик, тряся меня за плечи, и я больно билась затылком обо что-то твердое. — Думаешь, виной меня привяжешь, как болонку на поводок? Хрен тебе!

— Алик! Алик! Я не...

Он бросил меня, вскочил на ноги, ткнул пальцем в сторону подоспевшего Виктора:

— Слышишь, ты, раз ты теперь с ней, смотри, она шиза полная! Что угодно может выкинуть! А ты об этой "прекрасной реальности" говорила мне там, да? — Алик поднял ладонь, демонстрируя, как падает в нее ледяной серый дождь. — Об этой? — он пнул в сторону раздавленную полиэтиленовую бутылку и еще какой-то догнивающий хлам. — Или, может, сейчас сюда подъедет моя дорогая мамуля рассказать мне, какая она несчастная и какого дубину вырастила на свою голову? Да, я дубина, отлично! Тогда какого дьявола ты полезла за мной туда, где мне нашлось место и где мне хорошо? Завидно стало? И последнее захотелось отобрать?

Я заметила тревожный взгляд Виктора, брошенный в сторону Зеркала, которое все никак не хотело исчезать. Ведь ходило в народе, верящем в существование этой штуковины, поверье, что Зеркало появляется только перед тем, кто хочет туда уйти, или перед "особенным". Теперь миссия "особенного" в зазеркалье была окончена, а студенистая пленка продолжала мерцать над Кузнецким Рвом.

— Я могу его стукнуть... — будничным, бесцветным тоном тихо сообщил мне Виктор. — Хотите? Когда он очухается, то, возможно, заговорит по-другому?

Внимание Алика тут же переключилось на проводника. Из-за своей тирады он не слышал его слов, но понял, что между нами существует какая-то договоренность:

— А ты кто все-таки такой, эй? — в отчаянии Алик стал бесконечно развязен и самоубийственно нагл, не принимая во внимание, что широкоплечий статный Виктор и правда способен положить его, хлюпика, с одного замаха.

— Я Шаман.

— Кто?! — скорчил презрительную мину Алик, теперь готовый оскорблять всех вокруг.

— Я проводник, — чуть погромче повторил Виктор.

— А, ты из тех, кто обдирает, как липку, таких же дур, как эта? — мой бывший, отныне уже совсем и безвозвратно бывший, парень мотнул головой в мою сторону. — Слышали о таких! Сволочи вы все! Пусть ваш долбанный мир катится ко всем чертям! Привет ему!

Алик повернулся. Виктор шагнул было вслед, чтобы осуществить свои намерения, но что-то нашло на меня. Наверное, так и должно быть, как хочет беглец. Жаль, что мы потеряли столько времени и сил, а Виктору, наверное, было еще и очень обидно в профессиональном смысле. Но часы, проведенные в зазеркалье, научили меня чему-то, в чем я еще не очень разобралась. Одно я знала четко: Алик должен уйти обратно. Как бы там ни было, если ему лучше в состоянии фальшивой нирваны, то он имеет право ее заполучить. Да, я не стала кривить душой, врать, признаваться ему в любви, которой уже не было. Рано или поздно любой обман вылезет наружу. Я не смогла бы с этим жить, а итог был бы таким же — бегство Алика в зазеркалье.

— Бог ли я? — не ожидая ответа, спросила я проводника, глядя в спину убегающему Алику. — Так и не мне распоряжаться чьей-то судьбой... Ведь мы сделали все, что могли?

— Еще вы могли солгать ему.

— Но я ведь только что... — я запнулась: куда подевалась его телепатия? — Я только что об этом думала, а вы читаете мои мысли...

Виктор усмехнулся и нажатием свистнувшего брелока открыл свой "Вольво":

— Только в мире зазеркалья. Это всегда мое единственное желание там, за Зеркалом.

Мы ехали молча. Я думала о том, как заберусь под душ и вымою из волос глину и грязь, как напьюсь чая с коньяком и упаду спать. Наверное, это удовольствие не сравнится ни с каким искусственно-зазеркальным. И, кроме того, внутри поселилась тоскливая пустота, но не такая, когда хочется пойти и удавиться или утопиться. Была в ней какая-то надежда на заполнение. Да уж, мне предстоит о многом подумать в ближайшее время...

— Виктор, сколько я вам должна за эту услугу?

— Ничего. Результат был отрицательным, верно? — он подмигнул, останавливая "Вольво" у моего подъезда.

— Нет уж, это слишком. Я не хочу мучиться угрызениями совести, это ж не погулять сходить... Сколько я вам должна?

— А вы уверены? Ладно. Тогда вы мне должны одиннадцатизначное число, мне даже и говорить о нем страшно... — Виктор стянул перчатки и положил локоть на руль. В темных его глазах прыгали смешинки.

— Какое-какое?! — нет, ну я поняла, что он шутит, но что в этой странной шутке остроумного?

— Например, такое: "8-903-924...". Рискнете назвать свое? — не сводя с меня испытующе-веселого взгляда, он вытащил из кармана джинсов мобильный телефон в готовности пополнить список своих контактов.

Отсмеявшись, я продиктовала Виктору номер, а потом мы расстались. Правда, мне было немного неловко за ту мысль, будто на моем пути всегда встречаются одни мужики-уроды. Но мало ли что может прийти в голову там, за Зеркалом?

* * *

Что-то неясное мелькнуло в большом зеркале прихожей, когда щелкнул замок на двери.

Сжимая в зубах почти скуренную сигарету, Виктор вошел домой, разулся и небрежно бросил на верхнюю полку вешалки лайковые лиловые перчатки. И если даже в подъезде он еще бодрился, то здесь, в собственной квартире, скрывать усталость ему было не от кого. По крайней мере, так он предполагал.

На старом пианино метроном совершал последние, уже едва различимые, качания блестящим шариком. Как старинный японский болванчик в темно-багровых будуарах развратных француженок-аристократок, он приветствовал очередного посетителя.

Виктор нашел в холодильнике уцелевшую банку пива, звонко отщелкнул жестяную загогулину и, развалившись в кресле, с несказанным удовольствием сделал несколько глотков. Но долго наслаждаться не получилось: у зеркала в прихожей кто-то учинил громкую возню. Хозяин грустно покачал головой и вышел в коридор.

— Так я и думал, — прокомментировал Виктор, наблюдая, как из зазеркалья, вертя в пальцах трость, увенчанную круглым блестящим набалдашником, выбирается наружу господин, одетый по моде XIX века: в черном цилиндре, в сюртуке, брюках со штрипками. Именно тростью и проложил себе дорогу визитер.

Высвободившись, господин распрямился, медленно поднимая свое лицо. Тень от полей цилиндра отодвинулась к бровям, и на Виктора уставились его собственные наблюдательные, смешливые темно-карие глаза. Ну в точности тот же Виктор, когда он еще звался Виктором и жил очень-очень далеко отсюда! В другой руке двойник держал большую прямоугольную рамку с проволочной "лесенкой" внутри. На каждой "ступеньке" дружно звякали, стукаясь друг о друга, нанизанные на проволочный стержень маленькие деревянные колечки желтоватого и черного цветов.

— Благодарствую за очередной посильный вклад, — произнес гость на старофранцузском и смачно щелкнул одной из черных косточек, перегнав ее с левого края рамки в правый, после чего старые счеты растворились в воздухе. — Тебе остается всего каких-то триста шестьдесят четыре ослика...

Виктор не очень охотно хлопнул незнакомца по внезапно опустевшей ладони и на том же языке ответил:

— Да, хорошо. Однако объясни наконец, для чего тебе все это нужно?

— Как — для чего?! — хохотнув, удивленно расширил глаза мсье из зазеркалья. — За столько лет ты так ничего и не понял? Шама-а-ан, ты меня поистине изумляешь! Мне кажется, Виктором ты был куда сообразительнее. О-ля-ля, смотри, чем является всё это на самом деле!

Он с манерным изяществом коснулся своей тростью поверхности зеркала. В первую секунду Виктор узнал туманную ирреальность, из которой выбрался всего какой-нибудь час назад. Но затем все стало меняться. Медленным смерчем закрутился туман, вовлекая в свою воронку все больше и больше зазеркального пространства, и вскоре превратился в гигантский жернов, ворот, верх которого терялся в небесах, а низ упирался в земную твердь. От него тянулось множество веревок, к ним были привязаны послушные, шествующие по кругу ослы. Над головой у каждого болталось что-то, что он очень любил: яблоко, пучок свежей травы, кусок сахара. Они хотели добраться до угощения и, не останавливаясь, отдавали свои силы безмолвному вращающемуся столбу. От избытка энергии верхушка ворота искрила разрядами маленьких молний и постоянно питала ими зеркальный купол, а заодно — мир под ним. Мир отвечал ослам взаимностью, кормил их обещаниями чуда, развлекал и подыгрывал; на место состарившихся, разочаровавшихся и вышедших из строя прибредали новые. Им тут же подвешивалась между ушами какая-нибудь вкусная подвеска, и агрегат, не останавливаясь ни на миг, вовлекал новичка в привычную для остальных осликов работу.

— Вот, — завершил свой показ гость Виктора.

— Н-да-а-а... — протянул впечатленный хозяин. — Всего каких-то триста шестьдесят четыре пожирателя дармовых морковок — и время от времени я смогу отдыхать там от этой реальности, как на курорте...

Двойник кивнул цилиндром:

— Да, не становясь осликом и не попадая в пищевую цепочку, что дано не каждому... А так — все то же, что и здесь, ничего нового я не изобрел, дружище. Рисунок с натуры.

— Да ты прямо Карло Коллоди, приятель, — фыркнул Виктор. — Можешь рассказать еще, отчего у Пиноккио вырастал нос, например...

— Ну хорошо, вместо ослов могу продемонстрировать кого-нибудь другого, кто тебе больше понравится! Насколько помню, с синьором Лоренцини мы были в дружеских отношениях и претензий к его сюжетам не имели...

Казалось, мсье слегка обиделся. Виктор похлопал его по плечу и подал ополовиненную банку пива. Сделав глоток, господин поперхнулся:

— О, дьявольщина, что это за пойло?!

— Ты лучше поведай мне кое-что поинтереснее, друг мой. Откуда вообще все это взялось и откуда на мою голову взялся ты?

— Ты до сих пор не знаешь?! — двойник перешагнул рамку зеркала и застыл в той же позе, в какой перед ним стоял Виктор. — Погаси-ка свет, дружище! Хорошо. А теперь...

В темном зеркале вдоль галереи, уводящей в никуда, сами собой друг за другом загорались свечи в настенных канделябрах.

— Помнишь, Виктор? — вкрадчиво спросило отражение, пристально глядя ему в глаза. — Помнишь тот день, когда молодой и бесшабашный Виктор, повстречавшись на улице со старым больным шарманщиком, впервые осознал, как тихо и неминуемо приближается к людям смерть?

Виктор кивнул.

— Помнишь, он обзавелся целой библиотекой запретных книг и манускриптов, глупо вчитывался в абракадабру свихнувшихся алхимиков, пытался восстановить утраченные символы в иероглифических рецептах египетских жрецов, ездил за мудростью к восточным монахам?

Наступила пауза. Оба — и Виктор, и его отражение — замерли и перестали дышать. Виктор понял, что сейчас он услышит самое важное, то, о чем он, вечно тридцатипятилетний, гадал на протяжении двух веков, переезжая из города в город, заметая следы, меняя имена, подстраиваясь под нравы современников, изучая чужие языки и временами желая того свидания, которое почему-то всё откладывалось и откладывалось.

— И однажды ночью, отчаявшись, Виктор зажег все свечи в своем мрачном кабинете, вот так же встал перед зеркалом, оправленном в золоченую раму, и, позабыв обо всем, в том числе о словах "нельзя" и "невозможно", потребовал у меня бессмертия. Бессмертия в мире, созданном Всевышним и лежащим на одной из чаш Его весов! Помнишь, Виктор?!

КОНЕЦ

(P.S. от автора: это импровизация по мотивам рассказа "Там, за Зеркалом")

"СВЕТ МОЙ, ЗЕР..."

— Никогда не смотрись в треснувшее зеркало, бойся расколотить зеркало и не вешай зеркала в спальне!

Так звучал наказ моей маменьки, затверженный мною с самого нежного возраста, когда все взрослые кажутся большими и умными, а мир — исполненным чудес и загадок. С того мгновения, как в первой сказке, прочитанной мне на ночь, в строчках "Там о заре прихлынут волны на брег песчаный и пустой" мне померещились отголоски не этого мира, я поняла, что должна подчиниться запрету.

Но ни разу не пришло мне в голову удивиться и, заручившись разговорчивым расположением духа моей строгой родительницы, которое случалось с нею не столь часто, как хотелось бы нам с сестрою Анной, спросить — что послужило причиной такого необычного табу. Более того! Всю свою жизнь, ныне разделяемую мной на две истории — до замужества и после него, — я неосознанно избегала негодных зеркал и очень переживала, если мне по неловкости доводилось ронять пудреницу. Ведь любой даме известно: почти все пудреницы содержат в себе не только чудодейственный состав, избавляющий кожу от ненужного блеска, но и скрывают на внутренней стороне своих крышечек такие маленькие зеркала, в кои увидеть-то можно лишь губы, кончик носа или один глаз, правый или левый, но никак не оба сразу. В нашей с сестренкой спальне отчего дома также никогда не было этих запретных предметов, равно как и в спальне наших маменьки и папеньки.

И после свадьбы, впервые очутившись в доме Георгия, моего мужа, я обомлела. Прямо в изножье супружеской кровати, на которой нам предстояло провести и брачную, и многие-многие последующие ночи, высилось огромное трюмо. Никогда еще я не видела ничего подобного: широкое, в человеческий рост, оно притягивало к себе все внимание, отвлекая от остальной мебели. Зеркало казалось чудовищной картиной-триптихом, созданным отражать каждую деталь мрачноватой спальни. Светлые обои, нежная драпировка постели, персикового цвета занавеси не могли развеять тоскливого впечатления, навеваемого этой комнатой. Возможно, причиной всему было северное расположение нашего окна, куда с трудом проникали скудные лучи солнца, и без того редкого в наших краях. Однако мне и по сей день кажется, что трюмо с первых же минут моей замужней жизни вторглось в мою судьбу и более ни на минуту не выпускало меня на свободу.

Тогда, влюбленная и очарованная Георгием, я, разумеется, объяснила свое состояние глубоко укоренившимся страхом нарушить маменькин запрет. "Какая чепуха! — подумалось мне. — Это всего лишь вздорное суеверие, нелепее которого только россказни о привидениях и других гостях из потустороннего мира!" Но забыть о присутствии зеркала мне так и не удалось, и первая брачная ночь оставила мне чувство смятения, да и муж, насколько я могу понять теперь, оценил ее как ужасно неудачную, хотя, надо отдать ему должное, всячески старался успокоить и развлечь меня тихой беседой и шутками. Георгию был присущ тонкий, но то же время потрясающе искрометный юмор, которым он и привлек в день нашей первой встречи меня, воспитанную в старомодных традициях и куртуазно пугливую. До сих пор помню то ощущение бескрайней свободы и полета, когда я хохотала, не боясь быть осужденной, не желая сдерживаться и ограничивать себя рамками приличий. Чуть позже он признался, что и я заинтересовала его своим категорическим отличием от сверстниц.

Конечно же, он был красив — по крайней мере, так решило мое сердце. Окружающие признавали, что мы с Георгием смотримся великолепной парой, и едва ли не сразу после моего появления в его обществе прочили нам крепкий союз. И все же, несмотря на мою любовь и доверие, я не могла полностью раскрыть перед будущим супругом свою душу: в нашей семье всегда почиталась сдержанность. "Если ты сдержан, — учил нас папенька, — то это лучший способ укрепить семью. Пряча ото всех потайные уголки своей души, ты таким образом открываешь истинную возможность жить душа в душу с любимым человеком". Папенька обожал парадоксы, но их нерушимый брак с маменькой был наглядным подтверждением его противоречивых слов. И я надеялась, что этот постулат окажется применим и для нас с Георгием, ведь муж с любопытством и восхищением внимал этим несовременным принципам.

Думаю, этому суждено было бы осуществиться, если бы не стояло в нашей спальне громадное и нелепое, будто паровоз в музее изоискусств, трюмо. С первого моего шага в новый дом и до печальных событий, о которых мне все же придется вам поведать, это зеркало словно оценивало меня. Я испытывала на себе непрерывное наблюдение, однако стоило покинуть спальню и уйти в другую комнату, гнет ослабевал. Теперь мне точно известно: я ни капли не грешила против истины, думая о том, что оно довлеет надо мной, как многовековое проклятье.

В отличие от родительского дома, заполненного всевозможными древними вещицами, оставшимися от прабабушек и прадедушек, предметами, одно прикосновение к которым будило мистические фантазии и рисовало воображаемые картины "преданий старины глубокой", дома у Георгия было пусто. Он не признавал ничего лишнего, величая любой предмет, коему не находилось практического применения, барахлом и пылесборником. Конечно же, я смирилась с этим внешне, однако во время наших нечастых визитов к моим родным душа моя радовалась при виде глупых потемневших от времени безделушек и потертых бархатных альбомов с выцветшими фотокарточками некогда живых и веселых людей, заправленными в узорчатые, местами надорванные рамочки-уголки. Нечто волшебное для меня таилось между хрупких желтоватых страниц книг в строгих переплетах, где по старорежимным правилам царской России еще принято было писать слова с "ятями" и "ерами". Я видела, что Георгий не разделяет моего полусвященного трепета, и немало тому огорчалась. В то же время я не принуждала его меняться, а любила таким, каким запечатлела в тот безудержно счастливый день — день нашей первой встречи.

А теперь постарайтесь представить мою тревогу, когда, впервые занявшись уборкой в своем новом жилище, я обнаружила на поверхности зеркала маленькую, едва заметную трещинку. Мне стало не по себе. Да нет же, я попросту ощутила себя так, как ощущала, если приходилось оказываться на разделительной полосе оживленной магистрали в отсутствие светофора. Опасность подстерегает отовсюду, и спастись от нее невозможно, как ни озирайся по сторонам.

Тогда я впервые осторожно спросила Георгия, откуда здесь появилось это трюмо.

— Мне подарила его мама, когда я уезжал, — сказал он.

Родители мужа жили в другом городе и не смогли посетить нашу свадьбу. Их фотографии я видела только на мониторе его компьютера, но ничего при этом не почувствовала. Эти снимки не несли в себе отпечатка, похожего на тот, что хранили дагерротипы в наших семейных альбомах. Они были просто картинками с информацией: вот, где-то на планете существуют такие люди — и все.

Само собой, посягать на такой подарок я не имела никакого морального права, а потому мне пришлось со вздохом кивнуть и далее терпеть присутствие трюмо в комнате, где проводила немалую часть свободного времени и общалась с Георгием.

Однажды ночью я проснулась оттого, что мне пригрезились тянущиеся из зеркала к моему горлу зеленовато-коричневые изъязвленные руки. Страх той силы, каким он бывает лишь в секунду пробуждения после кошмара, заставил меня дрожать, а ледяная липкая испарина вмиг обволокла все тело, заморозив руки и ноги. В верхней, полукруглой, части окна висел полумесяц, и его отблеск немного прояснял очертания предметов спальни. Взгляд мой остановился на отражениях в трюмо, которые явственно двигались, искажая события спокойной реальности. Какое счастье, что Георгий, хотя и безмятежно спавший, был тогда рядом со мной! Я спасительным детским жестом потянула одеяло на подбородок, продолжая напрягать зрение и таращить глаза на страшное зеркало. В тот миг мне впервые показалось, что покрытые язвами руки из приснившегося мне трюмо успели что-то выкрасть у меня и утянуть в зазеркалье.

Но мне хотелось, очень хотелось жить с Георгием душа в душу, как жили друг с другом мои достопочтенные родители. И я смолчала о своих страхах, предпочтя объяснить себе ночные видения игрой воображения, изменчивым светом полумесяца и легким сквозняком, покачавшим тогда одну из створок "триптиха". Даже если ночью я и была уверена, что там кто-то или что-то есть, днем подобные предположения увиделись мне скорее абсурдом, чем истинным положением вещей.

То, что со мной творится неладное, стало заметно Анне, моей младшей сестренке. В последнее время мы виделись с нею нечасто, и мне казалось, что она побаивается, а оттого избегает Георгия.

— Ты похожа на германскую рождественскую свечку, — призналась она, держа меня за руку.

— Пойду в отпуск и поеду загорать, чтобы не пугать тебя своей бледностью!

Анна всегда была много смуглее меня и полнотелой. Мне показалось, что сестра намекает на наше вопиющее различие во внешности, но она имела в виду нечто совершенно иное:

— Ты не помнишь? Не помнишь канделябр Антонины Адольфовны?! — удивленно воскликнула она. — Мы с тобой без ведома родителей подожгли тогда те самые свечи, и они сгорали, таяли без следа, не капая парафином. Когда я теперь вижу тебя, у меня в голове сразу возникает сравнение с одной из тех свечей: ты как будто подтаиваешь, причем всякий раз, как мы встречаемся, тебя становится все меньше и меньше.

— Тебе кажется, Аня! У меня все хорошо. Немного устаю на работе...

— Немного? — сестра хмыкнула и со скептическим выражением на лице покачала головою.

Я постаралась перевести разговор в другое русло, а вскоре явился домой Георгий, и Анна быстро засобиралась в дорогу. Он по обыкновению отвесил на прощание шутку в своем стиле, но сестренка лишь испуганно, без тени улыбки, воззрилась на него и покинула нас.

Первый удар поджидал меня в гостях у друзей Георгия. Я забыла отметить одну немаловажную деталь, впоследствии повлиявшую на меня и мое отношение к жизни. Как-то незаметно мы с ним прекратили поддерживать всякие контакты с моими прежними знакомыми; с некоторыми из них мы раньше очень неплохо дружили. Но ритм жизни моего мужа, моя загруженность на работе и совершенно искренние старания проводить как можно больше времени с любимым человеком привели к тому, что мне пришлось забыть визиты к подругам и связать себя с его интересами. Не то чтобы он диктовал мне, какие книги читать, чем заниматься и с кем общаться — все происходило само собой, постепенно.

Георгий не любил походы по гостям, но существовали случаи, когда отговорки были бы неуместны. В том эпизоде, о котором мне хочется вам поведать, оказался замешан день рождения однокурсника моего мужа, празднование которого тот подгадывал под наш с Георгием график. По всему было видно, что Константин очень хотел видеть нас в своей компании, и в свой единственный выходной мы поехали на другой конец города, чтобы поздравить именинника и провести остаток дня за никчемными застольными беседами. Утешало только одно: мы отбывали эту "повинность" вместе, о чем Георгий сообщил мне еще во время поездки в метро, а я согласно кивнула.

Пока мужчины, пользуясь теплой погодой, коллективно курили на балконе, я последовала за женой Кости к их "домашней оранжерее", чтобы полюбоваться выращенными ею экзотическими цветами. Цветы меня разочаровали, они выглядели блеклыми и, на мой неопытный взгляд, мало чем отличались от банальных традесканций либо аспарагусов. Но, повинуясь законам вежливости и прочим цивилизованным условностям, всегда связывающим гостя и хозяев, я похвалила ее ботанические достижения, после чего хотела вернуться к столу, но услышала приглушенные голоса подвыпивших собеседников на балконе.

— Сейчас еще теща с тестем припрутся! — пожаловался Константин, и на мой изумленный взгляд в адрес Костиной жены я получила в ответ от нее только легкое пожатие плечами, а затем она ушла к гостям. Именинник же продолжал: — То ли не открывать? Типа, домофон сломался...

И тут его размышления перебил голос Георгия, который считал, что я нахожусь далеко от балконной двери и ничего не услышу из-за громыхающей музыки в стиле "поп".

— Не тебе жаловаться, — мрачно процедил мой муж. — У тебя жена хотя бы готовить умеет. А про своих родственничков, чертовых снобов, я вообще промолчу!..

Знаете, назвать мое состояние фразой-клише "была прикована к месту" — это не объяснить ничего из того, что происходило со мной в те минуты. Сердце, в которое будто бы воткнули холодную отвертку, зашлось в болезненной агонии и безвольно замерло, повиснув овечьим курдюком в середине груди. Кровь остановилась в жилах. Рушился весь мир, вся вселенная, которую, как мне казалось, я долго и небезуспешно отстраивала, уверенная в том, что меня любят, заботятся и прощают какие-то бытовые неудачи, порожденные чаще простой ленью и желанием поваляться-отдохнуть-поговорить после напряженного рабочего дня, а вовсе не отказом заботиться о супруге...

— Ну, Жор, твоя-то еще ничего! — присоединился к ним третий голос, обладателя которого мне узнать не удалось. — Гламурненькая такая, вся из себя, посмотреть приятно. А моя? Стерва — раз! Ни хрена за собой не следит — два! Да еще — три — своевольная, как эта самая...

Сравнения для "этой самой" голос так и не нашел, но его поняли, а Георгий продолжал:

— У тебя — крайний случай. Я считаю, что жена должна быть не чем иным, как отражением своего мужа. Мои предки всегда так жили...

Я не стала дослушивать дальнейшее. Мне казалось, что вся кровь, которую не успело перекачать мое обвисшее убитое сердце, ударила мне в лицо. Щеки горели и готовы были лопнуть, в висках звучала барабанная дробь, а в ушах глухо шумело. Они... всегда нас обсуждают в таком стиле?!

Ноги вынесли меня в комнату к танцующим гостям. Вернее, к гостьям, временно оставшимся без своих кавалеров, которые сейчас курили на балконе и классифицировали их достоинства и недостатки. Интересно, если Георгий так отзывается обо мне и моих маме с папой при друзьях, то что же он пишет своим родителям?

— Ты что такая странная? — спрашивал меня Георгий всю обратную дорогу. — Тебя кто-то обидел?

Наконец я не выдержала и предложила ему поговорить дома. Он согласился, причем, как мне померещилось, даже слишком удовлетворенно и поспешно.

Да, мы поговорили. Насчет моего неумения готовить Георгий выразился пространно: дескать, умеешь, но не всегда хочешь; или умеешь, но не всегда вкусно, — а потом и вовсе поспешил закрыть эту тему как бесперспективную. Кроме этого, я узнала, что холодна в постели и недостаточно внимательна к нему, ибо редко подскакиваю с утра и вынимаю из шкафа костюм, в котором он должен пойти на службу. Отвертка в моем сердце крутилась и крутилась, но я испытывала уже какое-то порочное удовольствие, слушая уничижительные откровения о себе, а чтобы не сойти с ума, старалась думать, будто речь не обо мне, а о ком-то другом, что все это происходит в страшном сне, что я проснусь в объятиях настоящего Георгия, который сцелует слезы с моих щек, посмеется, выслушав сумбурный пересказ, и укоризненно скажет: "Ну как ты могла так плохо обо мне подумать и приснить меня таким?!". Тот Георгий, с которым мы познакомились и который пленил меня искрометным весельем, именно так бы и сказал. А Георгий, который сейчас что-то ввинчивал в мою грудную клетку, был кем-то другим. Его подменили двойником, жестоким, холодным и...

— И вообще, дорогая моя, в нашем мире все продается и покупается! Поэтому ваша семейка, чудом пережившая динозавров и мамонтов, так или иначе должна вымереть! Интеллигенты поганые! — ...и расчетливым.

Я молчала, скользя взором по комнате и не зная, чем возразить и как, как, как вернуть того Георгия?! Того, который поздравлял меня с днем рождения, прицепив к шарикам плюшевого медвежонка и запустив летучий подарок к моему окну! Того, с кем мы гуляли за полночь, досмотрев кинофильм последнего сеанса и не желая расставаться со спящим городом, что заманивал таких романтиков, как мы, наивернейшим средством — россыпью огней!

Поганые интеллигенты, да будет вам известно, что всё, в том числе и вы с вашими чертовыми мечтами, пережившими динозавров и мамонтов, продается и покупается...

Мой блуждающий взгляд уперся в трюмо. По центральному зеркалу, начинаясь откуда-то сверху, медленно текла тяжелая влажная струйка, своим поведением схожая с маслом или глицерином. Я подумала, что утром, протирая пыль, могла забыть мокрую тряпку наверху, на трюмо. Но жидкость и на ощупь напоминала скорее масло, нежели воду.

— Георгий! — перебила я возмущенного мужа, почти забыв о теме разговора. — Смотри! Что бы это значило?

Он презрительно скривил губы и, перед тем как выйти вон из спальни, бросил:

— Твое любимое зеркало замирроточило! Конечно, рядом с такой святой, как ты, это не чудо, а в порядке вещей!

Тут я наконец заплакала, а он хлопнул дверью, не удостоив меня больше ни словом. "Проснуться" так и не удалось, но я посмотрела несколько передач, из тех, что идут друг за другом нескончаемым потоком, выпила полбутылки красного вина, потом почитала какую-то книгу, название которой не припомню и сейчас. И мне показалось, что я была чертовски не права. Именно чертовски, да, выражаясь любимым словом Георгия...

"Ты же любишь его и хочешь быть с ним! — убеждала я себя тоном одной из моих мудрых подруг. — Значит, если не удается поговорить, то найди компромисс. Ты же знаешь, что во всем всегда виновата баба, значит, ей и решать, как поступить".

И я решила. Конечно же, когда вернулся Георгий, мы помирились, а потом я попросила у него прощения, и он был согласен, что тоже погорячился, но в целом был прав, потому что "так чувствовал". Иными словами, несмотря на чернильное пятно, залившее "промокашку" моей души, на следующий день я чувствовала себя окрыленной и старалась не вспоминать об истоках наших вчерашних разногласий. На работе я была взвинченно-энергична, в глазах, вероятно, полыхал огонь, что заставляло коллег делать мне комплименты и держаться поблизости, ведь любое живое существо не прочь погреться у огня.

Вечером я приготовила роскошный ужин, стараясь не обращать внимания на гул в ногах и боль в спине. Это была какая-то лихорадка. За счет нее я держалась, за счет нее находила остроумные словечки, чтобы отшучиваться от фраз Георгия вроде "можешь, когда хочешь", за счет нее до конца просидела за столом при свечах... И у меня было ощущение вырванной души, когда, утерев губы салфеткой, муж сообщил, что завтра ему придется уехать в командировку.

— Всего на неделю. Ну, может, дней на восемь. Отдохнешь тут без меня!

Не знала я тогда, что и думать, ведь вслед за этими его словами из спальни донесся приглушенный смех.

— Там кто-то есть?

Георгий удивленно вскинул брови:

— Где?

— У нас в спальне?

— Ты серьезно? — он покатился от хохота. — Это что, ревность?

— Пусть ревность, — согласилась я. — Но кто-то же там смеялся?

— Я сегодня утром варил кофе, услышал храп и решил, что многого о тебе не знаю...

— И чем это оказалось? — полюбопытствовала я.

— Вентиляцией из соседней квартиры. А наш сосед, однако, мастер выдавать рулады!

После проводов мужа мне было одиноко и очень тоскливо, несмотря на то, что я посредством мудрости советников царя Соломона уговаривала себя потерпеть всего неделю — "и это пройдет!". Возвращаясь после работы, вытащила из почтового ящика незапечатанный конверт, без марки, штемпеля и каких-либо иных надписей, кроме единственной — с моим именем. Адресант придерживался лаконичности до конца: в конверте лежал тетрадный листок в клеточку, на котором было выведено: "Па пиффку?" и ничего более. Дома я бросила конверт и странное послание в мусорное ведро, но на другой день все в точности повторилось: конверт с моим именем, а внутри — все то же ёрническое коверкание языка с приглашением на пиво, которое, к слову, я никогда не любила. Каким образом автор послания намеревался узнать о моем решении, мне неведомо, и единственный приходящий в голову вывод гласил: это чья-то глупая шутка, розыгрыш. Может быть, даже кого-то из соседей, ведь в нашем подъезде жило много юнцов, и частенько они без зазрения совести провожали меня любопытствующими взглядами, после чего начинали перешептываться и хихикать — я чувствовала все это спиной, и мне всегда было это неприятно.

Трюмо продолжало пугать меня своим громоздким присутствием. Не в силах перетащить кровать в другую комнату, я спала в зале на трех составленных стульях. По утрам у меня сильно болела голова и затекшая от неудобной позы шея, но ничто не могло заставить меня ночевать в спальне, откуда то и дело доносились приглушенные всхлипы и стоны. Вешалки со своей одеждой я тоже перенесла в зал, и квартира с каждым днем все больше напоминала склад, совмещенный с каптеркой привокзального сторожа. Мне приходилось включать телевизор лишь ради производимого им шума, а уж как я радовалась, если на каком-нибудь из каналов начинался концерт, отдаляя от меня страх перед необъяснимым!..

— Ты не заболела? — осведомлялись коллеги, едва завидев меня на пороге офиса.

Я качала головой, но зеркало в дамской комнате отражало затравленное, исхудалое существо с лихорадочно блестевшими впалыми глазами и парафиновой кожей, призрачно-прозрачной, словно рождественская немецкая свеча, что сгорает без остатка. Казалось, вот-вот — и сквозь меня можно будет видеть.

— Возьми отпуск, — рекомендовала мне даже сама начальница, но и тут я отказывалась: перспектива оставаться круглые сутки в доме с довлеющим трюмо и мыслями о недовольстве Георгия была абсолютно невыносимой.

На пятые сутки его командировки мне снова пришлось войти в спальню за одеждой, ведь я не ожидала корпоративной вечеринки, когда переносила необходимые мне вещи в зал, а идти на торжество в повседневном костюме оказалось нельзя. Минуя трюмо и стараясь не смотреть в его сторону, боковым зрением я все же успела уловить некую странность. Из-за того, что я включила все возможные осветительные приборы в комнате, зеркало еще сильнее выступило на первый план...

Трещинка на его поверхности находилась в другом месте!

Я остолбенела. В моей памяти точно отпечаталось, что маленькое повреждение до нынешней минуты располагалось в правом верхнем углу центральной части трельяжа, теперь же оно сошло вниз и чуть влево. И еще: сейчас стекло уже не было совершенно гладким, оно слегка "волнило" — таким становятся очень старые большие зеркала, со временем проседая от собственной тяжести. Всего пять дней назад с ним было все в порядке, хотя, впрочем, о каком порядке можно вести речь, если одновременно припомнить внезапное "мирроточение" или ночные пляски отраженной комнаты, свидетелем которых мне выпало быть после того жуткого сна?!

Осторожно, как если бы трюмо было раскаленным, я прикоснулась к трещине указательным пальцем и с содроганием отдернула руку. Мне почудилось, что только что я потрогала умирающего старика. Сидя маленькой на коленях у прабабушки, я гладила ее по щеке, той самой, которую парализовало из-за инсульта. Кожа старой женщины на ощупь напоминала сдобное тесто, только что извлеченное из холодильника, а под слоем "теста" все еще угадывалось биение жизни. Через месяц прабабушки не стало.

Картина из детства опять воскресла перед моими глазами — из-за прикосновения к загадочному зеркалу.

— Георгий, милый мой! — шептала я. — Возвращайся скорее, мне страшно тут без тебя!

Не знаю, было это совпадением, или муж шестым чувством угадал мое состояние и откликнулся, но почти сразу же на столе в зале ожил мой мобильный телефон.

— Привет... Как дела там у тебя? — весело спросил Георгий. — Полтергейст не беспокоил?

— Беспокоил... — я с опаской покосилась в сторону дверей спальни.

— Чего шепчешь, не слышу! Ладно, я по делу звоню, хочу вот о чем тебя попросить. Включи, будь добра, мой комп...

Пришлось возвращаться в комнату к ненавистному трюмо. Шум включенного процессора немного успокоил меня, но я все равно села вполоборота к зеркалу и взялась за "мышку".

— Включила.

— Угу... Так, там, в "Моих документах" должна быть папка "Временная"...

По состоянию этой папки, содержавшей в себе почти три гигабайта всевозможной информации, я поняла, что приверженность Георгия к принципам фэн-шуй не играла никакой роли в его обращении с техникой. Папка "Временная" содержала в себе десятки подкаталогов, рыться в этом хаосе можно было не один час, и вдобавок ко всему выяснилось, что муж не помнит, какой именно файл ему нужен.

— Это тифовский сканированный документ, попробуй посмотреть в "Реквизитах"...

— В них у тебя только вордовские и экселевские файлы, — предупредила я.

— А, ну тогда просто тупо ищи в тифаках. Слушай, не хочу разориться на переговорах, давай ты мне перезвонишь, когда найдешь реквизиты? Запиши, что именно нужно, и поспеши, угу? Это очень, очень, очень срочно! Вопрос жизни и смерти!

Выяснив подробности, я приступила к поискам картинки. Несколько раз мне слышалось, будто в недрах тумбочек под трюмо что-то потрескивает и скрипит...

Свалка! Прошу меня извинить за столь резкое высказывание, но в компьютере мужа царила настоящая свалка, и я не видела ничего подобного даже у Катерины, секретаря нашей фирмы.

Минут через двадцать усталый взгляд зацепил нечто странное, и фокусы инфернального трюмо отошли в моем сознании на второй план. Вы, наверное, не раз обращали внимание на то, сколь штампованно одинаковы свадебные фотографии — ваши и ваших друзей, — особенно ежели бракосочетания проводились в одном и том же загсе, пусть даже в разные годы.

Я крутанула скроллер "мышки" в обратную сторону, все еще уверенная в том, что увижу на предыдущей фотографии себя. Как всякой женщине, мне стало интересно, что произошло с моим подвенечным нарядом и фигурой, да и вдобавок я никогда прежде не видела этого снимка в наших альбомах...

И уже который раз за последний месяц мое сердце сжалось в кулачок злобного карлика. Рядом с Георгием, под руку, стояла улыбающаяся полная женщина в белом платье и фате; незнакомка могла быть моей ровесницей, а могла оказаться и гораздо старше меня. На безымянном пальце ее пухлой кисти незамутненной новизной блестело обручальное кольцо. Женщина вульгарно вцепилась в локоть моего супруга обеими руками, и Георгий смотрелся рядом с нею большой пойманной рыбой, предметом гордости ухаря-рыбака, только что получившего статус законной жены.

Может, его пригласили свидетелем на чью-то свадьбу, и он всего-навсего сфотографировался с чужой невестой? Но увы, увы: правая рука Георгия была окольцована, из нагрудного кармашка пиджака выглядывал искусственный белый цветок, а полная дама смотрела на него взглядом мадам Грицацуевой, да и сам он улыбался ей в ответ. Из кулачка злобного карлика по капле выцеживались чернила настоящей, до сих пор не знакомой мне, ревности. Едкие, ядовитые ледяные чернила, приправленные обидой и растерянностью — почему я не знала ничего, почему от меня скрывали? — растекались по организму, движимые током крови. Мне хотелось зарыдать, устроить истерику, разбить что-нибудь, особенно трюмо...

Картины дебоша пронеслись в воображении, а вместо этого ваша повествовательница включила музыку с первого попавшегося альбома и, как ни в чем не бывало, занялась продолжением прерванных поисков. Всей спиной ощущая притяжение неизвестности, через невидимые нити высасывающей из меня остатки меня, не думая больше ни о чем, желая выполнить задание мужа качественно, услужливо и расторопно, на манер обещаний абстрактного агентства по рекламе.

...Ведь в этом мире все продается и все покупается...

— К рукам моим тянутся тонкие нити,

Как будто без них я на сцене споткнусь!

Эй! Там! Наверху! Вы меня отпустите:

Без нитей невидимых я обойдусь! — квакали колонки, и от мотива старой песенки, которая была всего лишь коротким эпизодом моего детства, у меня онемели руки. Уйти бы куда-то, где меня никто не найдет, где я буду незыблемо счастлива, не боясь ударов и разочарований... Как в детстве... Как в прошлом.

Сколько минуло времени, я не знаю, но в итоге реквизиты все-таки обнаружились. Картинку сохранили в формате JPG, а вовсе не TIF, однако удивить меня безалаберностью было уже невозможно. Я спокойно набрала номер Георгия и ровным голосом продиктовала ему набор цифр, за что получила благодарное "ты гений, солнце!" и озадаченное "у тебя странный голос!".

— Полная женщина рядом с тобой на свадебной фотографии — это кто? — безо всякого интереса выдавилось у меня из кулачка злобного карлика, давно изошедшего на чернила вместе со своей мелочной маленькой душонкой и глупыми претензиями на счастье в этой жизни.

Георгий осекся и медленно ответил:

— Это моя бывшая жена, — и мне послышались в его тоне едва заметные нотки иронии.

— Почему вы разошлись?

— Солнц, ну не телефонный разговор!

— Я и не требую подробностей.

— Солнц, ты меня пугаешь! Приеду и поговорим. Насчет Ольги... ну это ведь жизнь — люди сходятся, люди расходятся. Пока! Целую! Люблю! Не бери в голову!

Люди сходятся, люди расходятся, все продается, все покупается... Я хочу на необитаемый остров, где нет ни денег, ни людей!

Связь уже давно прервалась, а я все еще прижимала ненужную трубку к уху и слушала отрывистые гудки. Георгий так и не сказал, когда приедет.

Я подошла к трюмо и посмотрела на себя. Трещина вернулась на место, да и волны с поверхности зеркала исчезли бесследно. За мной кто-то наблюдал, следил прямо оттуда, из зазеркалья, из моего сна, воплотившегося в реальности. И мы молча, словно два бойца, готовых биться насмерть, изучали друг друга, но только "некто из трюмо" видел меня, а я его — нет; он материализовался там, став моим собственным отражением. Я разглядывала мои-чужие, притом совершенно безумные глаза, мои-чужие неприбранные волосы, мое-чужое истончавшее, будто германская свеча, тело...

— По ниточке, по ниточке

Ходить я не желаю!

Отныне я, отныне я,

Отныне я жива-а-а-я!

...И в какое-то мгновение, едва я успела помыслить, что хотела бы оказаться на необитаемом острове с одним-единственным человеком — Георгием, — все выключилось...

* * *

Где-то в квартире хлопала форточка. Это первое, о чем я догадалась, когда пришла в себя, погруженная в полную темноту. Никогда раньше не доводилось мне терять сознание, и теперь странное ощущение отсутствия тела можно было приписать только недавнему обмороку. Я не могла понять, лежу или сижу, не могла пошевелиться или хотя бы застонать.

Зрение постепенно привыкло к темноте. Где-то справа, куда я была не в состоянии повернуть голову, но кое-что различала краем глаза, светилась лампочка на мониторе компьютера, хотя сам экран погас. Мне подумалось: коли я рухнула в обморок еще засветло, а сейчас — глубокая ночь, то сколько мне пришлось пролежать без чувств? И когда я успела встать, да еще и взобраться на трюмо, чтобы компьютер оказался по правую руку от меня?

Трюмо? Я стою на трюмо? В полной темноте?!

Невольный рывок не привел ни к чему, я осталась на прежнем месте, и только. А кто-то там ухмылялся у меня за спиной и был готов положить страшную изъязвленную руку мне на плечо, а я стояла, точно приросшая к месту...

Снова и снова хлопнула форточка в зале. Георгий, любимый, вернись скорее и спаси меня из ада, порожденного ужасным зеркалом, которому ты позволил находиться в нашей спальне. Вернись, и я отыщу слова убеждения, чтобы раз и навсегда расстаться с твоим трюмо!

"А ты по-прежнему уверена, что именно трюмо — причина всех твоих бед?" — в противовес панике прозвучала трезвая мысль в моей голове, и страх испарился.

Небо за окном подернулось седой дымкой рассвета. С каждой минутой ожидания восхода все больше деталей комнаты становилось заметно моему избыточно внимательному взору. Теперь каждый предмет я будто бы пропускала через себя, была им, осязая каждую мелочь.

Где-то с восточной стороны дома над крышами прорвались первые лучи солнца, дунул утренний ветерок и засыпал все небо нежно-персиковой пудрой зари.

Тогда над изголовьем кровати, в точности напротив меня и трюмо, на стене высветилась большая фотография Георгия, до сих пор скрываемая в тенях. И не было большего счастья для меня, чем в минуты возрождения светила стать отражением своего мужа.

...И не было большего ужаса, чем в минуты счастья осознать всё. Отныне руками своими я могла считать лишь боковые створки трельяжа, а душа моя неведомым образом попала в стеклянный плен...

Но не ты ли мечтала о счастье вечного бытия рядом с мужем, идеалистка?..

* * *

Георгий вернулся из командировки дня через два. Я делала невозможное, чтобы он обратил внимание на зеркальную тюрьму и помог мне выбраться к нему: усилиями воли передвигала трещинку; еле заметно покачивала руками-створками; задыхаясь от рыданий, кричала его имя. Но, как большинство мужчин, Георгий был ненаблюдательным, и даже собственное нарочито искривленное отражение в зеркале не заставило его насторожиться.

Потом были звонки знакомым, были поиски меня, был милиционер, вяло внимавший рассказам Георгия.

— Еще письма есть? — с отчетливой ленцою в голосе спрашивал он, разглядывая конверты, которые я все это время выбрасывала в мусорное ведро, но так и не удосужилась вынести накопившиеся отбросы на помойку.

— Не знаю. Это все, что я нашел, когда приехал...

— На кого думаешь?

— Да не знаю. Она красивая, на нее кто угодно мог запасть, — мрачно пробурчал Георгий и стал подписывать какие-то протоколы, что подсовывал ему участковый. — Маньяк какой-то...

— Ну а шмотьё? Всегда тут вешаете? — милиционер указал кончиком ручки в сторону вешалок с моими вещами в зале.

— Вот и это странно. Обычно в гардеробе всё, она аккуратная... И стулья эти...

— Не ссорились? Уйти не грозилась?

Я замерла в ожидании ответа. Скажет ли он что-нибудь об Ольге, своей бывшей жене? Это ведь важный факт, и на моем месте другая женщина могла бы закатить ему за скрытничанье огромный скандал. Да еще и тот разговор после дня рождения Константина, что произошел между нами накануне командировки...

— Нет, — сказал муж.

— Странно, — без эмоций прокомментировал участковый. — Вы не покидайте пока город... Может, выясним чего... Хотя это вряд ли...

Он как-то тускло окинул взглядом Георгия и ушел, на ходу ответив на его вопрос, можно ли уже прибраться в квартире:

— Прибирайтесь.

Женщине, будь она хоть трижды отражением мужчины, никогда не понять мужской логики.

* * *

Прошло полгода. Шесть месяцев спокойствия, в котором я пребывала, имея возможность каждый день видеть Георгия и в то же время находиться в стороне от сумасшедшего мира, который окружал его и был всего лишь отражаемым мною. Иногда казалось, что муж слышит, о чем я хочу рассказать ему, особенно когда его глаза смотрели в мои, с безукоризненной точностью повторявшие оригинал.

А потом все рухнуло.

В нашей спальне очутилась рослая блондинка с внушительными формами и насмешливым нравом. Вот после этого я и услышала вновь то самое хихиканье, но на сей раз звучало оно у меня за спиной. Мне же было не до смеха. Поначалу я бунтовала, не желая показывать в отражении смазливое лицо бессовестной девицы, которая явилась разлучить меня с любимым мною человеком.

— У тебя тут Королевство Кривых зеркал? — фыркала блондинка по утрам, в очередной раз отказываясь от неудачной идеи накраситься, смотрясь в меня. — Почему бы вместо этой прабабушкиной рухляди нам с тобой не купить нормальный современный столик с зеркалом и всеми причиндалами? А, заяц?

Георгий отвечал ей чем-то невразумительным, а она пожимала плечами.

Со временем я стала замечать, что эта девушка действительно привязалась к моему бывшему супругу и даже, на мой взгляд, искренне полюбила его. Кажется, он отвечал взаимностью. Я перестала бушевать, а когда ехидный смех позади меня становился чрезмерно громким и возникала опасность, что ссорящиеся из-за всякой ерунды Георгий и его подруга услышат это, мне не раз приходилось требовать тишины. На Новый год мы с блондинкой едва не подружились, так красиво она пела одну из моих самых любимых композиций Scorpions, пока примеряла наряды и украшения.

Они вернулись через день, усталые и довольные. Блондинка смеялась, вытаскивая из пышных белокурых волос нитки сверкающей мишуры. Она была хороша в счастливом полете своей души.

— Что-то вы чересчур беззаботны, милочка! — ни с того ни с сего заметил Георгий, сверля ее спину ревнивым взглядом, а она этого не заметила и живо обернулась к нему, чтобы подхватить в том же духе:

— И что вы хотите предложить взамен, милочек?

— Не пора ли нам обзавестись настоящей семьей? — полусерьезно спросил он.

— Настоящей — это, в твоем понимании, куча обязаловки и сопливые дети по углам?

— Примерно так, попрыгунья Стрекоза!

Я ощущала, что он становится все жестче и язвительнее, а вот блондинка перемены не уловила...

— Знаете, милочек, во-первых, мне не нравится фамилия Синебородов и я не хотела бы стать какой-то там Синебородовой, а во-вторых — я еще слишком молода, чтобы умереть под грудой загаженных подгузников! Итак, я хочу чая!

Она ушла на кухню, а Георгий недобро и многообещающе покосился в сторону трюмо. Истина прошила меня миллиардами игл и невыносимыми, раскаленными, тяжелыми, как смола, слезами покатилась из-под деревянной рамы по моему зеркальному лицу.

КОНЕЦ

"МИСТИЧЕСКАЯ МЕСТЬ"

Звуковой файл в исполнении автора

Бернардо (к Горацио)

Ну что, мой друг? Ты бледен!

Ты дрожишь!

У.Шекспир

"Только бы не сегодня, только бы не сегодня!" — будто мантру, повторял про себя опер Степнов всю дорогу от родного отделения до личного гаража.

Надо же — как назло все сложилось: и жену понесла нечистая в Ставрополь, мамашу навещать, и соседи куда-то уехали уже неделю как... А когда хочется в тишине и покое побыть, так не дождешься от них отъездов.

На всякий случай, прежде чем зайти в квартиру, опер Степнов вытащил из кобуры табельный пистолет и, надеясь, что никто не увидит его позора, бочком проник в образовавшийся между дверью и косяком зазор. Зазор был немаленьким, если принимать во внимание сто двадцать пять килограммов чистого оперовского веса, но самому Степнову казалось, что он совсем несолидно, по-пацански, пролез в узёхонькую щелку.

Таким вот нелепым образом он заходил к себе домой уже второй вечер.

Как и вчера, бегом, не разуваясь, ринулся включать телевизор, лишь бы устранить эту гробовую тишину. Вчера его встретили "городковцы" Олейников со Стояновым в каком-то юбилейном концерте, сегодня с экрана сурово щурился Расторгуев и, грозя пальцем, рекомендовал стране спокойно спать после мирного трудового дня.

Колин образ как-то успокаивающе подействовал на степновскую душу. Быстро хватанув на кухне рюмку, возле раскрытой дверцы холодильника опер налил себе студеной "беленькой", выдохнул, занюхал форменным рукавом, а потом захрумкал наскоро изловленным в банке огурцом. Стало значительно легче. Веселей стало значительно!

Уже не прижимаясь к стенам, опер Степнов проследовал в прихожую, где и разулся, а также чуть было не снял по привычке кобуру. Подумав, кобуру он решил оставить. Мало ли.

В зеркало он тоже решил не заглядывать, ведь вчера и позавчера в это же самое время... бр-р-р! И вспомнить жутко. Но от его милиционерского наметанного взора не ускользнула одна нехорошая странность, сотворившаяся на тумбочке перед зеркалом. Вернее, не сотворившаяся, а исчезнувшая. С корнем.

Супруга опера, Татьяна Сергеевна Степнова, в бытность свою дома, любила повисеть (не в буквальном смысле, увольте!) на телефоне. До того, надо сказать, любила, что рядом с зеркалом и тумбочкой, на которой аппарат базировался, поставлено было кресло, дабы могла Татьяна Сергеевна обсуждать общих знакомых и телесериалы сколь угодно долго. А чтобы гражданка Степнова имела возможность и записывать что-либо, не покидая любимого кресла, к стене прикрепили шариковую ручку на длинной леске-пружинке, под телефон же клали старую общую тетрадь.

И вот теперь ни ручки, ни тетради на месте не было...

На кухне что-то звякнуло. Опер Степнов слегка присел и трясущимися пальцами заскреб по спасительной кобуре.

"Да-а-ай!" — так и стоял в ушах вчерашний глухой вопль.

— Только бы не сегодня! — прошептал опер, снова схватил оружие и уже смелее оглянулся.

Надо полагать, никаких посторонних личностей позади него не оказалось.

— Фух! — Степнов утер лоб, неловко кхекнул и снова отправился на кухню, где разогрел оставшиеся со вчерашнего жуткого вечера пельмени, а заодно подзаправился второй стопкой сорокаградусного лекарства от страха.

Вчера эти пельмени не полезли в горло после пережитого, а сегодня, хоть и слиплись, хоть и пропахли холодильником, а все же аппетит вызывали немалый.

Поесть удалось без помех, не то, что вчера. Расскажи кому — не поверит! Правда, Степнов никому об этом рассказывать не собирался, хотелось ему спокойно дослужить в правоохранительных органах, не привлекая к себе ненужного внимания органов здравоохранения.

Сыто и сонно раскинувшись на кушетке, опер переключился на свой любимый канал, где его киношные коллеги-менты снова что-то расследовали, умудряясь делить одно занюханное преступление между сотрудниками всего отдела. То ли дело у него, у Степнова, — шкаф ломится от папок, а дела все прибывают и прибывают. И не только к нему. У сослуживцев ничуть не лучше обстановочка, просьба заметить!

И как только глаза Степнова начали слипаться, а тело расслабилось в предвкушении длительного и здорового сна, началось...

Вначале в ванной хлестнула тугой струей вода. Так, словно кто-то одним махом сорвал кран с трубы. Следом кто-то забился о кафельную стену, подобно слепому, который не смог найти дверь и выйти из помещения.

Когда в карьере Степнова был случай задержания алкоголика Сидорова, гонявшего топором жену и соседку, такого ужаса, как сейчас, бравый опер не испытывал. Нет, конечно, не очень-то хотелось получить обухом по темени, однако ж там все было понятно: бытовуха на почве пьянства.

А тут...

Стоило в ванне стихнуть, в спальне поднялся истошный вой, погромче, нежели вчера.

Уже приготовившийся к этому, Степнов максимально прибавил звук в телевизоре и выхватил из-под подушки распятие. Большое такое, красивое. Помнится, проходил один тип по делу о церкви, вот от него ворованный крест-улика и остался. Опер тогда решил, что не по-божески как-то хранить святыню в милицейских сейфах. Кто ж знал, что пригодится реликвия, да еще и при таких обстоятельствах?

Стиснув в одной руке крест, а в другой — пистолет, опер Степнов приступил к деморализации противника. А точнее, стал делать вид, будто ничего не происходит. Вдруг само пройдет, если не обращать внимания? Не звать же на помощь, в самом деле!

— Гы-ы-ыде-е-е вы-ы-ы?! — провыло что-то загробным голосом.

Еще вчера и позавчера "оно" толком не говорило. Степнов наскоро перекрестился. Давление скакало, кровь шумела в ушах и колотилась в черепной коробке.

— Гы-ы-ыде-е-е вы-ы-ы?! — повторил полтергейст, что-то роняя в коридоре.

Не зря, значит, опер повесил снаружи на дверь зала фотографию тещи. Отпугивает!

В сериале началась оглушительная перестрелка, и все равно голос призрака и звуки крушимой мебели перекрывали телевизионный шум.

— Изыди! — непривычно зашептал Степнов, одновременно ощущая себя идиотом и без пяти минут инфарктником.

— Гы-ы-ыде-е-е вы-ы-ы?!

Опер забаррикадировал вход креслом, кушеткой, столом, сверху всего этого присовокупил три стула и зачем-то — любимую вазу жены. Стоило ему завершить все эти манипуляции, дверь зала сотряслась от жуткого удара. Видимо, фото Ксении Тимофеевны прекратило свое благотворное, то есть охранное, воздействие на нечисть.

Под натиском чего-то очень сильного дверь, а с нею и гора мебели пришла в движение. Степнов навалился всем своим центнером с четвертиной на кушетку:

— Отче наш! Иже еси... ох ты ё-ё-ё!.. на небеси! Эт самое... имя твое... да светится... как там оно дальше-то?..

Видя, что молитва не так уж чтобы очень помогает ему, опер принялся осенять дверь крестным знамением, делая это попеременно то распятием, то пистолетом.

— Вы-ы-ы ту-у-ут! — взвыл незваный гость, очевидно делая для себя радостное открытие.

Степнов явственно ощутил, как седеют остатки волос на затылке. Надо было очертить себя кругом, ведь читал классика в школе!

— Я ви-и-ижу ва-а-ас! Не пря-я-ячтесь! Мне на-а-адо написа-а-ать заявле-е-ение! — стонал за отворяющейся дверью призрак.

Опер не поверил своим ушам, но все-таки переспросил:

— К-какое заявление?

— Об уби-и-ийстве!

И в последнем натиске покойник просочился в комнату.

Степнов мог бы поклясться, что был отброшен, а вовсе не сам отпрыгнул, в дальний угол.

Труп, как и положено трупу, выглядел неприятно: бледно-серое лицо, пустые рыбьи глаза, в черепе засел призрачный топор, а по облаченным в саван плечам стекала призрачная кровь и призрачные мозги. Саван, правда, Степнов раньше видел только в старых глупых фильмах, а вот тетрадь и ручка в призрачных пальцах привидения были ему смутно знакомы.

— О каком убийстве? — сползая по стене, прошептал Степнов, не сводя глаз с надвигающегося кошмара.

Призрак остановился в полутора шагах от него и печально вздохнул:

— О моем, товарищ оперуполномоченный!

Степнов пригляделся. Кажется, эту личность он встречал и прежде. Правда, без топора и прочих атрибутов насильственной гибели. А, так это же сосед того самого алкоголика Сидорова!

Узнавание добавило оперу бодрости:

— Так не поздновато ли вы спохватились, гражданин покойник, а?

Мертвец развел руками, по-прежнему не выпуская из них ни ручки, ни тетради:

— Так вы же сами тогда сказали: "Вот когда убьют, тогда и приходите"! Ну вот я и пришел! На чье имя заявление-то писать, товарищ оперуполномоченный?..

ФИНИШ

"ВОЗ РОЖДЕНИЯ"

"Если идея сначала не выглядит абсурдной, то она безнадежна"...

Альберт Эйнштейн

Спи, моя родная. Притомилась...

Я сейчас наклонюсь к тебе и услышу твое тихое дыхание. Ты устала, и сил твоих едва хватает, чтобы перевести дух. Так бежали...

Мы в безопасности. Да, я знаю, это ненадолго, но они сбились с нашего следа, а быть может, твой брат и его жена увели их за собой.

Любимая! Еще вчера я не мог даже и помыслить, что отчаюсь совершить такое, что мы бросим все, изменим всему, станем изгоями во имя самого главного.

Здесь темно и песок скрипит во рту, но это ничего. Главное, что мы в укрытии, главное, что в тебе зародилась запретная жизнь. И она кричит нам: "Я хочу увидеть этот свет! Не дайте им погубить меня!"

Ты всхлипываешь? Спи спокойно. Я постараюсь вывести нас к источнику, и утром мы напьемся. Главное — уйти подальше от гончих, от этой проклятой своры.

Спи, моя красавица! Как давно мы мечтали об этом маленьком существе, которое теперь поселилось под твоим горячим сердечком!

Не думай о преследователях. Да, они за тысячу коридоров узнают о нелицензированном оплодотворении. Узнают, загоняют жертвы в канавы-ловушки, хватают и волокут на съедение своим жирным, дебелым женам. Тем лицензии не нужны. Они жрут и плодятся, жрут и плодятся без ограничений. У них правильные гены, у них нет противопоказаний. Они рождены, чтобы жрать и плодиться, жить в роскоши и всеобщем почтении, а сами издают указы для распыления над городами препаратов, снижающих тягу к любви у простых жителей! Проклятие!..

Прости, вспышкой гнева я потревожил твой пугливый сон!

Так уж устроено мое воображение, что одновременно я пребываю на трех уровнях. Я фиксирую все, что происходит вокруг. Я размышляю о том, что необходимо сделать, и представляю нужные манипуляции. И есть еще один, самый загадочный, слой. Он присутствует всегда, где-то там, на задворках фантазии, фоном. Он прокручивает перед внутренним взором места, где я когда-нибудь в своей жизни бывал или которые видел хотя бы краешком глаза.

И вот теперь, любимая, когда ты спишь, я на одном из фонов прокручиваю события нашей с тобой жизни. События, которых не могло быть. Бред, полный прелести и горького сожаления по утраченному навсегда...

Это наше школьное знакомство.

Фон: [Школа — сборище молодняка, согнанное в определенное место для постижения необходимых для жизни навыков]

Это наши походы на речку.

Фон: [Река, пляж — место сбора особей, которые намерены отдохнуть, погреться и намочить себя в воде]

Это наша свадьба.

Фон: [Свадьба — ритуал, предназначенный узаконить спаривание особей противоположного пола с целью последующего выведения потомства]

Все это будто не с нами. Будто не с нами. Вязнет, закручивается в песчаном смерче. Я проваливаюсь...

...Любимая, ты спасла нас. Тебе приснился кошмар, ты вздрогнула, и мы успели услышать их приближение.

И снова бег, бесконечный бег по песчаным лабиринтам. Нам встречались другие ковыряльщики, и они готовы были стать нам помехой, но я расшвыривал их.

Не должно быть никаких лицензий! Мы свободны! Мы рождены для счастья! Всё достижимо, стоит только захотеть!..

...Но я допустил роковой промах: забыл о боковом коридоре. Истошный, полный горя, уничтожающий мою внутреннюю вселенную, крик жены лишь на мгновение опередил щелчок жвала гончей, сомкнувшегося у меня на шее.

Голова моя падала, а сам я, будто раздваиваясь, взлетал вверх, рос, изменялся. Я видел термитник сверху. Я больше не муравей! Я больше не жалкий муравей, но кто я?!

* * *

Уф! Ну и сон! Унизительный, катастрофический кошмар, длившийся всю ночь.

И как в насмешку над побежденными страхами — нахальное, буйное в своем утреннем веселье солнце третьего дня июля. То ли не земная благодать?!

Никаких лицензий, привидится же такое! Меньше нужно читать!

Никаких преследований! Мы же люди, черт возьми! Свободные люди со свободным выбором. Да и вообще в реальности у нас все совсем по-другому: чем больше семья, тем больше размер пенсии у кормильца. Всё продумано до мелочей!

Вот сейчас оденусь, умоюсь, позавтракаю и заеду проведать в больнице моего старшенького — бедняга родился с сердцем наружу, говорят, еще года два точно протянет! — и младшенькую, у ней синдром Дауна, но совсем-совсем легко выраженный!

А потом — на работу, в забой. В урановые рудники.