Столица для Поводыря

Мещерский, быстрым хорьком, метнулся к журнальному столику, и торопясь и проливая, набулькал наследнику в пустой бокал вина. Никса, только почувствовав изменение веса, потянул напиток к губам. По подбородку стекла тонюсенькая струйка похожей на кровь жидкости и добавила к пятнам на рубашке еще несколько.

— Скажите, Герман, — обратился Николай ко мне, уняв волнение. — Вы хотите править?

— Нет, Ваше Императорское Высочество.

— Чего же вы хотите? К чему все это? Суета эта с заговорами и моей болезнью, к чему? Скажите. Мы с Сашей все для вас сделать готовы. Министром хотите? Саша в ноги папа упадет и быть вам министром... Упадешь, Саша?

— Упаду, — прогудел младший брат и побледнел. Он был взволнован не меньше Никсы.

— И мама упадет. И я — тоже. Государь — добрейшей души человек. Он согласится. Хотите?

— Нет, Ваше Высочество. Не хочу. Отпустите меня в Томск. Мне там надо быть. Мне там хорошо, — три подряд выпитых бокала вина, что ли в голову, наконец, ударили. Или каким-то образом цесаревичу удалось меня хорошенечко напугать. Только говорить получалось вот так. Отрывисто. Мешая немецкие, русские и французские слова. И жалобно как-то.

— Да ложь это все! — крикнул, приподымаясь на локте Мещерский. — Капризничает, мнется, как институтка! Дай ему чин, Государь. Они все этого хотят. Немчура! Чинов да орденов!

— Подам в отставку, — пожал я плечами. Я, конечно же, хотел воспользоваться положением спасителя наследника, чего уж там скрывать! Но в тот момент сама мысль получить высокий чин и переехать в столицу, меня пугала до жути. А особенно — получить из рук цесаревича. Показалось это неправильным. Бесчестным.

— И что станете делать? — с заметным акцентом, но, тем не менее, на хорошем русском, поинтересовался Коля, герцог Лейхтенбергский.

— А не думали послужить? — глаза Барятинского блестели. Он мне верил. Приятно было это осознавать. — Я слышал ваш брат, Мориц, отменно отличился в Туркестане.

— Он тяжело ранен, Володя, — мягко ответил я. — Теперь в госпитале, в Верном.

— О, простите. Я не знал.

— В отставку? А как же ваши прожекты? — снова усомнился Мещерский.

— А что прожекты? Строить можно и без чина. В Томск вернусь. Скоро у меня там банк будет. Завод начну строить. В Китай съезжу. Давно хотел... Женюсь.

— Что же? По доброй воле в Сибирь? — печально глядя на меня своими большими, некрасивыми, рыбьими, глазами, спросила Маша. — Как же можно? Здесь же все. Весь свет. Весь... блеск.

— Здесь... душно, милая Мари, — выговорил я. Не смог сказать, что блестит не только золото. И что свет должен быть в душе, а не в салонах даже одного из самых красивых городов мира. И что не будет для меня света, пока я долги не верну. Или — нет. Не так. Пока не верну Долг!

#2

Матримониальная суета

Пятого января 1865 года, в специальный, царский, ярко освещенный газовыми фонарями, как и все — крытый, похожий на огромный авиационный ангар тупик на Варшавском вокзале вошел поезд из четырех вагонов. На землю Российской Империи ступила официальная невеста цесаревича Николая Александровича, принцесса Дагмар.

Весь вокзал, от моста до перрона, был украшен растрепанными венками, гудящими на свежем ветру флагами и фонариками, складывающимися в вензеля Государя, Государыни и цесаревича. Прямо на камнях разложены богатые ковры. А вдоль них, вдоль всех дорог и дорожек, на каждом пустыре и, казалось, вообще на каждом свободном пяточке земли стояли наряженные в пух и прах вельможи. Блестящее шитьем и позументами гвардейское оцепление совершенно терялось в этом сорокином раю.

А за полверсты до единственного в столице вокзала, не имеющего прилегающей площади, начиналась вызывающая усмешку узнавания — привет из двадцать первого века — гигантская пробка. Тысячи разномастных экипажей. Сани, кареты, фаэтоны, дормезы и даже ландо, "припаркованные" где попало, полностью перекрывали движение. И поначалу, пока влиятельные господа со своими спутницами еще только начали съезжаться к украшенному огромным витражным окном вокзалу, городовые как-то пытались регулировать этот поток. Потом же, когда до прихода поезда оставалось все меньше времени, а статус прибывающих вельмож рос, возницы и вовсе перестали обращать внимание на багровых от постоянных криков полицейских.

Я пришел пешком. Оставил Артемку с экипажем возле казарм Измайловского полка, и спокойно, лишь изредка отворачивая лицо от пронизывающего, дующего со строны моря ветра, прогулялся до Обводного канала. И, кстати, хоть и не задумывался об этом — поступил весьма мудро. Во всяком случае — избежал ссор и обид за "парковочное" место. Сколько раз слышал потом, спустя много лет, как кто-то из властьимущих гнобит кого-то несчастного за то, что тот не уступил тогда, на Варшавском, каретоместо.

Ну, их всех в пим дырявый. Мне доброжелателей и без этих никчемных препирательств хватает. Один, неудачно спасенный Великий Князь чего стоит! Никогда не забуду, как я, не в силах больше выдерживать давление, неуклюже откланялся и, как ядро из пушки, вылетел из Аничкового дворца. Как стоял там, у изящных привратных башенок, поджидая Артемку с каретой, и молча ругая себя последними словами. И как, сначала увидел закаменевшие лица конвойных солдат, а потом и торопливо шагающего ко мне гиганта — Великого Князя Александра. И, о ужас! В его руках были позабытые в спешке мои саквояж и туба с картами. Я готов был на месте провалиться. Уж на Сашу-то я обиды не держал.

— Постойте! — рявкнул второй сын царя так, что стекла в витринах звякнули. — Герман Густавович, постойте!

Из-за парадного фасада дворца медленно выкатывался мой экипаж. На облучке, начихав на хозяев, о чем-то оживленно беседовали Артемка с тем самым конвойным казаком.

— Простите, Ваше Императорское Высочество, — поклонился я, дождавшись пока брат Никсы, дойдет — почти добежит, до меня. — Нехорошо вышло. Не попрощался, как подобает. Что обо мне подумает цесаревич!

Лепет конечно. Причем — детский. Но ничего умнее в голову не приходило. Я был ошарашен, раздавлен, предан "милостью" наследника. Тогда, в тот самый момент, я жалел, что полез выправлять Историю. Этот, младший, пусть и не настолько умен и образован, как его брат, но, как казалось — куда как честнее. Искреннее. А судя по тому, что не поленился принести мне вещи, так еще и с совестью. Редкие, для высшей аристократии, качества...

— Это вы простите, Герман, — Александр был по меньшей мере на полторы головы меня выше. Так что его легкий поклон мог быть и выражением уважения, и показателем внимания к собеседнику. — Никса был сейчас совершенно несносен. Затеял этот суд... Понимаете, ему страшно. Врачи сказали, если бы не ваши письма... Он не верит, ни докторам, ни вам. Столько перемен...

— Да-да, я понимаю, — пролепетал я, чтобы не молчать. Это было бы невежливо.

— Вы... — здоровенный принц по прозвищу "Бегемотик", порозовел от смущения, и прошептал:

— Вы замечательный. Вы заняты делом, а не... Я стану помогать вам, как сумею. Не держите только обиду на Никсу. Мне кажется, он тоже вам завидует...

Царевич легко закинул увесистый портфель в карету, а тубу отдал Артемке.

— Прощайте, Герман Густавович, — и повернулся уходить.

— Ваше Высочество, постойте, прошу вас, — теперь мне пришлось кричать ему в спину. — Это Николаю Александровичу. Не более столовой ложки за завтраком. Один раз в день! Это важно!

Желто-коричневая жижа в квадратной водочной четверти не выглядела чудодейственным эликсиром. Но не зря же я вез настойку золотого корня через половину страны.

— Что это?

— Травы на хлебном вине, Ваше Высочество. Редкие травы. Они придадут цесаревичу сил и помогут побороть болезнь.

Господи! Ну, зачем я это делал?! Только что же был полон разочарования в своем избраннике. Еще три минуты назад ругал себя, и тут же снова бросился помогать. И ведь Герочка в голове тоже молчал как партизан в Гестапо. Не остановил, не подсказал...

— Это... Это надежно?

— Абсолютно, если не перебарщивать. Пить только утром и лишь понемногу... А вы вот о чем... — это просто паранойя какая-то. Неужели я вот так, на глазах у всех, дал бы наследнику Империи яд? — Хотите, я сам это выпью?

— Хорошо, — кивнул, или поклонился Александр — у гиганта не поймешь. И улыбнулся. — Я дам ему утром. После сегодняшнего заседания хлебное вино ему будет на пользу.

— Прощайте, Ваше Высочество, — я поклонился. Привыкал гнуть спину перед высокорожденными недорослями. И запрыгнул в экипаж. Мучительная аудиенция в Аничковом дворце окончилась.

А наутро я, как и прочие десятки тысяч государственных чиновников в Санкт-Петербурге, получил пропуск-приглашение на встречу датской принцессы.

Отказаться, не пойти — выказать пренебрежение Высочайшей милостью. Пойти — прослыть, хоть и в узком кругу приятелей цесаревича, лизоблюдом. В итоге, выбрал компромис. Решился идти, но в первые ряды не лезть, на глаза царской семье не попадать. Станут проверять — увидят мой погашенный пропуск. Был — значит. А никто не видел — так я скромный.

Тем более что, ни чем другим все равно заняться бы не получилось. Похоже, весь город, вся полумиллионная столица Великой Империи, собиралась пойти поглазеть на маленькую и хрупкую датскую принцесску. Своих-то Санкт-Петербургские обыватели и так чуть не каждый день лицезреть могут. Царь ежедневно в Летнем саду гуляет. Да и царские дети почти без охраны по городу ездят. А вот Дагмара чай не по три раза в год приезжает. Историческое событие, едрешкин корень!

А прогуляться, кроме всего прочего, оказалось действительно полезно. Ночью спал плохо, как-то рывками. Орды бессвязных мыслей водили хороводы, прыгали через костер пышущего раздражением Германа и в четкую и ясную картину собираться не желали. Я испытывал острый приступ жалости к самому себе, когда казалось, будто бы все пропало, все труды насмарку, и оскорбленный моей выходкой наследник теперь станет гадить мне, где только возможно. Настраивать против меня финансистов и властьпредержащих. Мало кто в Империи решиться иметь дело с человеком, меченным неудовольствием царской семьи. А уехать за границу — какой же я тогда Поводырь?!

И уже через минуту засыпал, убедив себя, что ничего страшного не случилось. Что, даже если действительно придется уйти в отставку, смогу заниматься реализацией своих планов и без административного ресурса. Деньги тянуться к деньгам. Люди с деньгами охотно сотрудничают с другими богачами. Стоит один раз вступить в некое, неформальное, общество состоятельных, дать другим получить прибыль с совместных проектов, и ты становишься обладателем части их власти, их влияния.

Только к утренним сумеркам удалось уснуть по-настоящему. Без снов, но и без давящих мыслей о всякой ерунде. И спал, как младенец, пока слуги не забеспокоились и не отправили Артемку осведомиться, как я себя чувствую.

А вот неспешная ходьба по хрустящим ломающимся ледком — ночью подморозило — деревянным тротуарам, как ни странно, привело мозги в относительно работоспособное состояние. И перво-наперво я попытался сделать ревизию того, чем обладал.

Итак, Николай мне не верил. Я признал это и приказал себе с этим смириться. Не пытаться оправдываться, не добиваться его расположения — смириться и жить, как жил.

Конечно же — мне это не нравилось. Я не понимал, сколько бы ни размышлял по этому поводу, чем заслужил такое к себе отношение. Пытался что-то менять в жизни губернии, лазал по горным кручам и воевал с туземцами — ну так и что? Высунулся с этими дурацкими письмами? Так ведь как лучше хотел. Из собранных Василиной о цесаревиче сведений я знал, что Никса умен и отлично образован. Искренне любит братьев и сестру. Проявляет интерес к индустриализации и развитию наук. Стремится узнать жизнь в стране за пределами Обводного канала. Как было не попытаться спасти жизнь такому человеку? Даже если не учитывать его права на престол Империи.

Конечно же, я рассчитывал на его поддержку. Ну, или, по крайней мере — благодарность. Поверьте, с благодарностью второго в государстве лица, гораздо проще жить и работать, чем без нее. Так что, не получив заслуженное, я чувствовал себя разочарованным. Каюсь, даже задумывался о том, что не стоило лезть в этот гадюшник. Помер бы Никса в Ницце — погоревал бы вместе со всей страной, да и продолжил бы ковыряться в своей Сибири. Небо, чай, на землю бы не упало! А так — ходи теперь по столице, как оплеванный...

Благо, жизнь на этом не кончалась. Не верит — так Бог ему судья. Зато верит Александр. Он не показался мне слишком умным, о чем и Василина предупреждала. Но, надеюсь, его влияния на венценосного отца будет достаточно, чтоб оградить меня от чрезмерной лютости Николая.

Правда, у меня есть еще пара неплохих щитов от цесаревичивых стрел. Принц Ольденбургский и Великая Княгиня Елена Павловна. Первый, хоть и не слишком честен, но будет вынужден, в крайнем случае, меня выручать хотя бы уже потому, что семья Лерхе числится в "его" людях. А вторая, безмерно мной уважаемая, кинется на помощь уже из чувства справедливости. Ну, и еще — я, своими проделками, похоже, здорово развлекаю заскучавшую вне придворных интриг княжну.

Кстати, только тогда, придерживая причудливую парадную шляпу с перьями от покушений расшалившегося ветра, мне пришла в голову вся стратегическая хитрость, все коварство предложенной Еленой Павловной лекции в Вольном Экономическом обществе. Я имею в виду — планирующееся широчайшее освещение моего доклада в газетах.

Это может стать моим третьим, и не меньше первых двух по надежности, щитом! Сейчас я кто? Да практически — никто. Винтик в гигантской государственной машине. И даже после прилюдного объявления Государем меня спасителем священной особы Наследника Престола — я, всего на всего, из винтиков перешел в разряд забавных зверюшек. В объект любопытства. В средство для развлечения заскучавшей столичной публики. Широко известный в узких кругах временный шут четвертого ранга по Табелю.

Если же у нас с княгиней получится привлечь внимание публики думающей, озабоченной путями развития страны, я могу в один момент стать персоной широко известной. Обсуждаемой. Тезисы доклада, если удастся его правильно подать, имеют большой шанс расползтись по страницам многих и многих газет. И как только это произойдет, я стану неприкасаемым.

Вроде лидеров оппозиции действующему президенту в мое время. Попробуй — тронь! Немедленно вонь на весь мир поднимется! Как же! Репрессии! Притеснение инакомыслящих! Диктатура!!! А в отношении меня — вообще явный заговор! Оговорили радетеля России-матушки! Красота!

Другое дело, что я к публичной известности и не стремился. Из темного угла гораздо удобнее всякие не слишком законные делишки обделывать. Что тогда, в другой жизни, что теперь. А кое-что для меня, освещенного со всех сторон любопытством всей страны, окажется и вовсе запретным. Стоит, например, положить лишний рубль в карман, как сидящие в засаде господа завоют, заорут во всю глотку: "Ага! Какой он радетель!? Вор и корыстолюбец! Вот оно все для чего затевалось!"