Столица для Поводыря

Андрей Дай

Столица для поводыря

Роман

Огромное спасибо сударыне Александре

Андреевой и господам

Алексею Герасимову (Сэй Алек),

Сергею Гончарук и Владимиру Цапову

за неоценимые советы

и помощь в поиске информации.

Столица праздновала, как в последний раз. Что в мое, прежнее время, полторы сотни лет вперед, что теперь, в 1865 году. Город другой, а традиции совершенно те же самые. Город, мнивший себя всей страной, взорвался безумными святочными сатурналиями. Усыпанный конфетти, до тошноты обожравшийся сладостей, ярко расцвеченный елочными свечками — во тьме умиротворенной Империи.

Заботы и нужды, доносы и прошения, волевой рукой генерал-губернатора, оказались задвинуты подальше. За Обводной канал, в Россию. Санкт-Петербург вспыхнул газовой иллюминацией, яркими флагами и блестками. В центральной части, внутри полицейских кордонов, присутственные места покрылись еловыми венками. Дальше, это новомодное, "немецкое" украшение пока не проникало. Во избежание недоразумений — темные крестьяне продолжали считать елку знаком питейного заведения.

На Невском конным экипажам приходилось пробираться среди толп празднично наряженной публики. В основном — штатской. Город негласно делился на пристойную высшей аристократии и офицерству часть, и всю прочую. Главный проспект, при всей своей показной роскоши и помпезности, оставался сосредоточением многочисленных лавок и магазинов. То есть, чем-то торговым, плутоватым и продажным. А ночами, еще и опасным. Прилично одетого господина легко могли ограбить. И уж точно — задергают неприличными предложениями тысячи проституток.

Зато в приличных местах святочный разгул достигал истинно римских пределов. Лучшие дома держали двери открытыми и на бесчисленные балы являлись запросто, без приглашений. Упившихся до помутнения рассудка гостей укладывали на коврах и банкетках...

В Английском клубе старики обсуждали молодежь и сетовали о минувших временах Порядка. Ностальгировали по эпохе Владыки — Николая I. В Немецком, в павильонах Измайловского парка, пили пиво и хвалились крупными пакетами долей в акционерных обществах другие седовласые господа. Те, что не смогли обвешаться орденами и обзавестись чинами при прошлом Императоре.

Молодые, и те, кто к ним себя причислял, предавались веселью бездумно, без политической подоплеки. В Михайловском парке кадеты палили из ледяных пушек вырезанными изо льда ядрами, и помогали институткам забраться по узким лестницам наверх высоченной ледяной горки. В Летнем саду пьяные до белых глаз конногвардейцы отобрали у цыган медведя и заставляли прохожих пить со зверем на брудершафт.

По Петровской площади кругами катались многоместные тройки с бубенцами, и "золотая молодежь" перебрасывалась шутками и тостами. Шампанским забрызгали помнящие кровь декабристов камни брусчатки. Бронзовый Петр звал куда-то вдаль, вперед, к одному ему известной цели. Его не слышали и не слушали. Всем было не до скрытых в тумане будущего горизонтов. Парящий на легком морозце Петербург отдался развлечениям со всей широтой и педантичностью своей русско-немецкой души.

#1

Блеск

— Do you speak English?

Говорила мне мама — учи английский! Послушайся я ее тогда — не почувствовал бы себя невеждой тем вечером в Михайловском дворце. Но ни я, ни Герман к этому международному языку торговцев, прилежания не имели.

— Французский или немецкий, Ваше Высочество?

— Ну, этим-то, господин губернатор, нашу публику не удивить, — обаятельно улыбнулся наследник престола. — Идемте хоть в парк. Там ныне людно и шумно. На нас не станут обращать внимание.

И тут же, совсем немного повернув голову, позвал:

— Вово? Ты, конечно, составишь нам компанию? Неужто, тебе не любопытен мой спаситель?

В голосе Никсы прозвучал столь легкий привкус сарказма, что не будь я весьма заинтересованным лицом, нипочем бы не расслышал. Впрочем, к вящему моему огорчению, близкий друг цесаревича, князь Владимир Мещерский, тоже умел разбираться в оттенках настроения своего высокородного приятеля.

— Непременно, мой Государь. Непременно! Ты же знаешь, экий я модник...

Сволочь! И ведь в морду не плюнешь. На дуэль не вызовешь. Все в рамках приличий. Ни одно имя не было названо, пальцем у прекрасно воспитанных поганцев тыкать было не принято. Кому нужно — издевку и так поймет. Я же понял!

Князь действительно слыл известным модником. Теперь, с легкой руки своих воспитателей — русофилов, Николай ввел в столице моду на русские древности. Сначала в Аничковом дворце, а потом и повсеместно, стали появляться молодые люди, одетые в кафтаны с меховой оторочкой времен Ионана IV. Вот и теперь, Мещерский щеголял соболями поверх расшитого золотыми петлицами с кистями терлика — нарядом, который прежде, до Петра, носили царские охранники.

Но тогда, у садовых дверей Михайловского дворца, Вово говорил о другой моде. О той, что после Рождественского заявления царя, охватило аристократические дома столицы. О моде на меня, едрешкин корень — спасителя Надежды России. О, как же я устал таскаться по скучным приемам! Как же меня бесят никчемные разговоры и один и тот же, задаваемый разными голосами и с помощью разных слов, вопрос: "Как вы думаете, дорогой Герман Густавович, успел ли заговор проникнуть в лучшие дома Санкт-Петербурга"? Что означало — рискнет ли Александр одним махом избавиться от недоброжелателей? От тянущих на себя одеяло власти династий, от проворовавшихся чинуш и обленившихся генералов? Сейчас, пока об окончании сыска еще не объявлено — самое время. И столица со страху ухнула в загул.

Приглашение на святочный прием во дворце Великой Княгини Елены Павловны с собственноручно сделанной припиской: "он непременно будет", я воспринял как чудесное избавление от "общественной нагрузки".

Николай медленно шел по расчищенной аллее, время от времени, будто вспоминая, опираясь на украшенную серебряными узорами трость. Еще полгода назад и помыслить нельзя было, чтоб увидеть наследника престола проявляющего слабость. Теперь — нет. Теперь ему стало можно проявлять слабость. Не обязательно стало целыми днями в седле сопровождать маневры гвардии, врачи категорически возражали против ежедневных прежде ледяных ванн. Трость — тоже теперь можно. И, блин, этот высокий, узкоплечий и широкозадый цесаревич должен был быть мне благодарным.

Должен! Но не был. Я и раньше слышал, что наследник весьма сдержан в проявлении чувств. Видел, как он поджимает припухлую, как у всех юных, нижнюю губу. Как по лицу пробегает гримаса боли, когда он думает, что его никто не видит. Но ведь улыбка у него замечательная. Искренняя и открытая...

Еще этот Мещерский! Понятно, что молодой, младше меня лет на пять, чиновник по особым поручениям при особой канцелярии МВД, надворный советник и князь, отчаянно ревновал цесаревича ко мне. Впрочем, я не унывал. Провожают все-таки по уму. Даже в этом, наряженном столицей огромной Империи, городе на берегу неприветливого моря.

— А расскажите, будьте так любезны, как вы спасали мне жизнь, — почти безжизненным, потусторонним голосом выговорил наследник. Словно бы — обязан был спросить, но никакого энтузиазма от этого не испытывал.

— Да какая теперь разница, Ваше Высочество, — хмыкнул я, вызвав мельком брошенный заинтересованный взгляд молодых людей. — Главное — все, слава Господу, получилось.

— Так заговор есть или нет? — угрюмо поинтересовался Вово, пинками расшвыривая аккуратную снежную стену.

— Нет, конечно, — сделав вид, будто опечален необходимостью объяснять прописные истины, вздохнул я. — Неужели кто-то мог в это поверить?

— Но ведь этот... фрондер — Мезенцев...

— Зачем же тогда? — перебил приятеля Великий Князь. — Чего вы намерены добиться, подняв весь этот шум?

— Я уже добился, Ваше Высочество, — улыбнулся я. — Вы под надзором опытных докторов. Ваше здоровье вне опасности.

Честно говоря, Никса не выглядел совершенно здоровым. Его явно все еще беспокоили боли в спине, лицо было слишком бледным, а белки глаз — желтоватыми. Но теперь хотя бы его не изводили чрезмерными нагрузками.

— Я вас правильно понимаю? Вы, господин действительный статский советник, хотите сказать, что я был смертельно болен? И как же вы узнали об этом? Или все это... — юноша покрутил свободной от трости кистью руки. — Предложил сделать вам Петр Георгиевич?

— Ваше Императорское Высочество! Вы позволите мне говорить откровенно?

— Да-да, конечно. И давайте уже... Герман Густавович, по-простому. По имени с отчеством.

Князь саркастически хмыкнул, но ничего не сказал. Мимо пронеслась ватага верещавших от восторга детей. За поворотом аллеи, за деревьями начинался фейерверк.

— Николай Александрович! Давайте уже оставим это! Приказывал мне принц, или я сам, сидючи в Сибири, каким-то мистическим способом разузнал, что ваша жизнь в опасности — какая теперь разница? Мне, моим покровителям, княгине Елене Павловне и принцу Ольденбургскому все удалось. И довольно об этом.

Цесаревич нахмурился и приоткрыл, было, рот, собираясь что-то сказать. Что-то злое и жесткое. Но я его решительно перебил. В отличие от бормотавшего молитвы Германа, не испытывал ни какого пиетета к царствующей фамилии.

— Мне ничего не нужно. Я не намерен добиваться для себя каких-либо должностей или чинов. Я и ордена-то не заслужил...

С Рождественского приема в Зимнем дворце я вернулся в дом старого генерала с орденом Святого Равноапостольного Князя Владимира Третьей степени на шее. С черным таким, эмалевым крестиком на красно-черной ленточке, и камер-юнкером двора, впридачу.

— И в Петербург бы не поехал, коли Петр Георгиевич бы не настоял. У меня в Томске дел намечено — на две жизни хватит. Вот праздники пройдут, встречусь с... С кое-кем, и уеду. Нужно успевать до распутицы...

— Недоимки спешите выбивать? — скривился князь. — Или полы в присутствии перестилать?

Никса фыркнул носом, и полез за платком. Зима вносит свои коррективы. Холодный ветер с моря не у одного цесаревича намочил нос.

— Какие недоимки? Какие полы? — удивился я. Откуда мне было знать, что это, по мнению молодых столичных либералов, основные занятия провинциальных губернаторов.

— Ну, так похвалитесь своими делами, раз уж изволили воспользоваться приглашением Государя, — Мещерский сам рыл себе могилу.

— Извольте, Владимир Петрович. Я расскажу... Осенью я начал готовить три экспедиции...

В пути, в холодном полутемном вагоне, было время подумать. Разложить по полочкам все свои проекты и начинания. Оценить вложения. И в людей и в предприятия. Так что теперь, я мог описывать свои деяния достаточно систематически и связно. Причем совершенно не боялся, что мне не поверят. Не то время, не тот мир. Здесь все еще принято доверять данному слову.

Да и кто же рискнет откровенно лгать наследнику престола Российской Империи?!

— Теперь же, коли уж Богу было угодно отметить меня благосклонностью Государя, я тешу себя надеждой заинтересовать столичных банкиров и сибирским металлом, и железной дорогой...

— И подсунуть царю свои прожекты, — закончил за меня Вово.

— Разве у нас что-то может делаться без его ведома? — парировал я. — Рано или поздно, я все равно должен был бы.

— Очень интересно! — приподнял брови цесаревич. — У вас, должно быть, и основания к сим прожектам имеются? Зачем-то же вы почитаете необходимыми эти ваши заводы в недрах Сибири.

— Конечно, Николай Александрович. Но это весьма долгий разговор. Я опасаюсь вас застудить...

Никса снова продемонстрировал мне свой обаятельный изгиб губ. Только теперь, в глазах наместника поселилась какая-то хитринка.

— К Крещению прибывает принцесса Дагмар, — ему пришлось кашлянуть, чтоб выправить дрогнувший голос. — Мне станет... трудно выделить вам достаточно времени. Однако же завтра... Приезжайте завтра ко мне. Привозите бумаги. Станем обсуждать. Во время моего путешествия, я осматривал множество различных фабрик. И господин Победоносцев так живо...

Победоносцев? Ха! Вот о Консте, как Герочка, и другие студенты Императорского Училища правоведения, звали будущего наставника цесаревича, я и забыл!

— Герман Густавович? — Никса насупился. — В чем дело? Что это вы так... Мне кажется, Константин Петрович ничем не заслужил этих ваших... кривляний.

Готов отстаивать симпатичных ему людей? Интересуется промышленностью? Господи, сделай так, чтоб у моего Отечества появился, наконец, путёвый повелитель!

— Простите Ваше Высочество. Это нервное.

— Ну что там у вас, — процедил не поверивший отговорке Мещерский. — Рассказывайте уже.

— Я отправлял четыре письма. Великой Княгине Елене Павловне — и она немедля отправилась в Дармштадт, Князю Долгорукому — и он, мне не поверив, выбросил послание в мусорную корзину, графу Строганову — и он писал Государю о моем предупреждении. А четвертое — профессору Победоносцеву. И что-то я не слышал, чтоб Константин Петрович предпринял какие-либо действия...

— Конверт мог затеряться в пути, — с беспечным видом, отмахнулся Вово. Кого он хотел обмануть? Он явно был доволен появлению компрометирующих Победоносцева сведений. Видимо, влияние московского профессора на Никсу, молодого "рынду" как-то задевало. — Скажите лучше — откуда обо всем проведал этот фрондер Мезенцев?

— Я позволил прочесть мои послания Томскому жандармскому штаб-офицеру, — честно ответил я. — А тот, скорее всего, доложил по инстанциям.

— Зачем? — хором удивились оба молодых человека.

— Я подумал, что начальник штаба Жандармского Корпуса, даже если не поверить в мое предупреждение о заговоре, тем не менее, не преминет проверить. А самый простой способ это сделать — устроить вам, Николай Александрович, врачебный консилиум. На всякий случай, я даже указал имена наиболее знающих докторов, мнения которых якобы опасаются заговорщики. Я не предполагал, что Николай Владимирович устроит настоящий кавалерийский налет на Дармштадт...

— Да уж, — непонятно чему обрадовался цесаревич. — Генерал Мезенцев достаточно решительный и отважный офицер. Надеюсь, этих качеств окажется достаточно для ограждения Нас от различного рода недоброжелателей. Вы, Герман Густавович, знаете, что Мезенцев испросил у папа чуть ли не полмиллиона? Собирается внедрять агентов в радикальные организации и оплачивать осведомителей.

— Дай-то Бог, чтобы этого оказалось достаточно.

— Что опять не так? — чуть ли не прорычал Владимир.

— Вово! — одернул князя цесаревич. — Мне холодно.

И тут же, гораздо более мягким тоном, обратился ко мне.

— Приходите ко мне завтра часам к четырем. Будут интересные люди. Я Сашу позову...

Можно подумать, я имею возможность отказаться! На следующий день у меня были намечены две важных встречи. С генерал-майором в отставке Чайковским, и с красноярским купцом Сидоровым, прикатившим в столицу следом за нами. В своем доме на Сергиевой, Михаил Константинович устраивал "северные" вечера. Угощая гостей морошкой, клюквой и редкой речной рыбой, пропагандировал, таким образом, развитие северной Сибири. Жители столицы угощения принимали, но деньги в тундру вкладывать не спешили. Вот, чтобы в приватной беседе попытаться обсудить причины такого пренебрежения, мы и сговорились встретиться.

Илью Петровича же Чайковского, как выяснилось — действительно отца всемирно известного в будущем композитора, я хотел пригласить к себе в Томск на должность управляющего металлургического комбината. Старшие его дети были уже достаточно взрослые, чтобы иметь возможность самим позаботиться о себе. А младшие, близнецы Анатолий и Модест, вполне могли окончить гимназию и в столице моей губернии.

И теперь мне нужно было отменить один из этих визитов. Даже если отправиться к Илье Петровичу на окраину города с самого раннего утра, что вообще-то в праздничные дни несколько неприлично, к Сидорову я уже никак не успевал.

— Vous par quelque chose кtes prйoccupйs, mon ami? — тончайшие струйки парфюма вперед голоса предупредили меня о приближении хозяйки Михайловского дворца, Великой Княгини Елены Павловны. — Nikolay est parti dйjа?

Кстати сказать, путешествие по германским княжествам пошло вдове на пользу. Герочка, пользуясь тем, что его никто кроме меня не слышит, высказался несколько более цинично и конкретно. Но что позволено ишаку, не дозволяется падишаху. Кому интересно мнение партизана моего мозга? Тем более, что княгиня ничем не заслужила такое к себе отношение.

— Да, Ваше Высочество. Цесаревич со своим другом уехали. Мне кажется, у Николая снова боли в спине.

— Бедный-бедный юноша, — покачала головой пожилая покровительница наук и искусств. — Поверь мне, милый Герман, это совершенно мучительно — наблюдать боль наших детей. Бедная-бедная Маша... Мы ездили с ней в Хайлигенберг, ты знаешь, она провела там детство... Плакали на груди друг у друга...

— Очень жаль Ее Величество Императрицу Марию Александровну. Но ведь теперь все непременно станет хорошо. Никса в руках отличнейших докторов, не так ли?

— Ах, Герман. Материнское сердце не обманешь! Маша молит Господа каждый день о здоровье своего старшего сына... Но...

— Но?

— Господин Пирогов признался, что болезнь наследника не поддается лечению. Они со Здекауэром в силах лишь сдерживать ее течение какое-то время. Бедную Машу это просто убивает! Мадемуазель Тютчева поделилась секретом платков Императрицы...

— Что, мадам? Платки?

— Ах да! Прости. Ты не знаешь... Она кашляет, и прикрывает рот платочками. Нюрочка Тютчева однажды увидела на ткани кровь...

Княжна сделала знак замолчать. Мимо, особо не торопясь, проходили какие-то господа и дамы, не преминувшие остановиться подле хозяйки и похвалить святочный прием.

— Ты ведь так и не был представлен Императрице Марии Александровне, — продолжила Елена Павловна, когда навязчивые гости отправились, наконец, в сад. — А она ведь спрашивала о тебе. Императрица — много умнее чем может показаться. И она ничуть не поверила этому Ольденбургскому. Петр Георгиевич замечательно умеет заботиться о детях и юношах, но его вмешательство в это дело было совершенно излишним. И даже поставило его в несколько двусмысленное положение. На самый главный вопрос Государя, кузен так и не нашелся чем ответить...

— Что же это за вопрос, Ваше Высочество?

— Ах, Герман-Герман. Ты так вырос, возмужал. Стал настоящим начальником там у себя в диком краю! И все же остался тем же любопытным и невоздержанным мальчишкой... Конечно же Государя занимает тоже самое, что и весь остальной свет — как же стало известно о болезни цесаревича? И не смей пытаться меня обмануть! Я знаю — не все можно доверить бумаге. Но это не значит, что я должна верить всему этому туману, что ты там напустил. Ну же?

Я ждал этого вопроса каждую минуту, с тех пор как Александр Второй, в присутствии трех или четырех сотен столичных чиновников, уливаясь слезами от волнения, вручил мне Владимира, и объявил спасителем цесаревича. Ждал, и приготовил даже несколько ответов. Так что тогда следовало лишь выбрать нужный.

— Только не нужно все валить на многострадальных духов, — поморщилась княгиня, по-своему истолковав мое замешательство. — Ты же знаешь, я не разделяю новомодное увлечение света этими спиритическими эквилибризами...

И точно. Столица по-настоящему заболела мистическими учениями. У меня на комоде валялось с полдюжины приглашений поучаствовать в сеансах вызова духов.

— Елена Павловна, — укоризненно взглянул я на княгиню. — Какие уж тут духи... Только...

— Пойдем, присядем, — легким наклоном головы поприветствовав очередного гостя, потянула она меня в зеленую гостиную.

Огромная зала была заставлена кадушками с живыми растениями. Некоторые из них достигали трех, или даже четырех метров в высоту. Другие, вьющиеся — оплетали специально сделанные из деревянных прутиков ширмы. Обитые зеленым атласом диванчики и кресла совершенно терялись в этом буйстве жизни.

— Ну-ну, Герман. Не сомневайся. Я смогу сохранить твой секрет, — хищно прищурившись, заявила хозяйка дворца, устроившись на кушетке среди тропической листвы.

— О, ничего секретного, Ваше Высочество, — я дождался нужного жеста и сел на банкетку рядом. — Однако я бы не хотел, чтобы эти сведения становились жертвой досужих языков. Во всяком случае — не сейчас.

— Уж не затеял ли ты, mon ami, тайное общество? Надеюсь, ты не намеревался каким-либо образом вредить моей семье?

— Что вы, мадам. Отнюдь. Мы желали бы лишь все силы приложить к переменам в Отечестве. Дать землю крестьянам, которую у них украли ретрограды. Пусть в Сибири, но столько, сколько они смогут обработать. Построить заводы и фабрики. Открыть новые торговые маршруты и дороги. В том числе — железные. Наполнить страну деньгами. Показать смекалистым купцам, что в развитие страны выгодно вкладывать капиталы. Помочь инженерам выдумать самое современное, самое лучшее оружие...

— Да-да. Конечно, Герман. Это все чудесно. Но зачем же тайно и, причем тут бедный больной Никса?

— Я и не говорил, что тайно. Такие дела трудно скрыть... Просто... Как говорит друг Николая Александровича, князь Вово — нынче не модно печься о благе Родины. Сейчас все озабочены набиванием собственной мошны... А цесаревич... С ним мы связываем надежды на то, что нам не придется больше скрывать свои намерения. Что программа развития страны получит когда-нибудь Высочайшее одобрение.

— И все-таки, все-таки я не соображу, как же это связано со скрытой болезнью наследника.

— У нас есть люди, умеющие как-то по-особенному слышать общедоступные известия. Что-то из одной газеты, что-то из столичных слухов или из болтовни двух неумных фавориток. Кто-то кому-то что-то высказал, не подумав. Мозаика постепенно заполняется нужными камешками. И вот уже перед нами отчетливая картина... Так вот. Эти люди смогли мне доказать, что Его Императорское Высочество серьезно болен, и что поездка по Европе может стать для него непосильным испытанием. Один... господин, отличнейший, просто превосходный врач, даже поставил Никсе, никогда цесаревича не видя вблизи, диагноз. Нужно было немедленно что-то делать. Пришлось изобрести несуществующий заговор.

— Не слишком-то мне верится в этих чудесных господ, умеющих видеть невидимое, — после минутного раздумья, честно призналась Елена Павловна. — Мнится мне, что у тебя есть кто-то при дворе... Кто-то из лейб-медиков, не смевший затеять этакое-то дело... Хотя и он, вряд ли бы смог... Нет-нет. Я положительно теряюсь в догадках... Если только... О, да! Это все объясняет! Скажи, Герман!? Скажи, цесаревич знает об этом твоем обществе всероссийских попечителей?

— Не могу утверждать со всей определенностью, мадам. Но подозреваю, что да!

— Вот-вот! Mon ami, Герман. Не думал ли ты, что заботу о своем здоровье мог проявить сам Никса? Я всегда говорила, что маленький Николай — хитрый и расчетливый юноша. И ни один человек во всем свете, не сможет со всей определенностью сказать — что же у нашего наследника на уме.

— Поразительно! Сударыня! Мне такое и в голову бы не пришло!

Пришло, и даже уже нечто подобное "ушло" в сторону Мезенцева. Но чем больше людей станут думать, как княжна, тем меньше дурацких вопросов мне зададут. Ничего не имею против того, чтоб вместо меня был вынужден отбиваться от любопытства обывателей Николай Александрович Романов. Тем более что ему это сделать не в пример легче. Послал всех куда подальше открытым текстом, да и все. А родителям и братьям с сестрами — сказал, что знать ничего не знаю, и ведать не ведаю. Доказательств-то нет! Кроме моих четырех писем и одного жандармского рапорта, в которых цесаревич упоминается только, как потерпевший.

— Будь, пожалуйста, осторожнее, Герман, — сменила гнев на милость княжна. — Не то тебя втянут, прикрываясь возвышенными словами о долге перед Отчизной, во что-нибудь нехорошее. Дурные люди непременно постараются воспользоваться вашими чистыми помыслами, дабы обделать свои делишки... Впрочем... Пользуйся, милый, благосклонностью Государя и Государыни. И не смей быть стеснительным и думать будто бы это неловко! Многие-многие люди, с гораздо более низменными целями, ею пользуются... И не бойся использовать мое к тебе расположение. Поверь, Герман, впервые за последние три года, я почувствовала себя действительно нужной и... живой.

Княгиня остановила бесшумной тенью проходившего мимо лакея с серебряным plateau полным бокалов с шампанским. Подхватила один, и мне пришлось последовать ее примеру.

— Представляется мне, уж не вам, Ваше Высочество, жаловаться на скуку, — осторожно начал возражать я, отхлебнув французской кислятины. — Все эти неисчислимые благотворительные общества, консерватория, вольное экономическое общество...

— Ах, Герман, Герман, — отмахнулась женщина. — Это, право, такая суета. Знал бы ты, какой восторг испытываешь, когда деяниями своими можешь действительно изменить жизнь всей страны! Эти несколько месяцев в конце шестидесятого года, когда мы с Эзопом и Машей ежедневно посещали Александра...

Елена Павловна умолкла на полуслове и поспешила обмакнуть губы в напиток. Можно подумать, история, как они с Императрицей и Великим Князем Константином Николаевичем, по прозвищу Эзоп, уговорили, или даже заставили колеблющегося царя подписать-таки Манифест об отмене крепостного права, давно не стала общеизвестной.

И как я мог забыть о такой дате тогда, на Сибирском тракте! Девятнадцатое февраля 1861 года! День признания русских крестьян людьми. День, после которого их больше нельзя было продать, как вещь.

Я смотрел тогда в затуманенные воспоминаниями глаза Елены Павловны, и думал, что во вдове, жене брата императора Николая Первого, Михаила, увядала Великая Императрица. С ее энергией, образованностью и целеустремленностью, попади она на трон Империи, История могла сложиться совершенно иначе. Да и как союзник и проводник в лабиринте столичных интриг, она была настоящей находкой и подарком Провидения.

— Но ты, кажется, был озабочен чем-то другим? Что же еще стряслось?

Охотно поделился своими затруднениями. Она попросила уточнить, попутно похвалив студента Петербургской консерватории, старшего сына генерала Чайковского, Петра. Оговорившись, правда, что "эти эфебофилические наклонности сужают круг общения этого молодого и, несомненно, талантливого человека". И намекнула, заодно — "кстати, тот самый Вово так же замечался в компании известных своей склонностью к содомскому греху господ". А выслушав краткую характеристику красноярского купца и его прожекта, немедленно предложила организовать тому доклад в Императорском Вольном Экономическом обществе.

— Я напишу ему, — загорелась княгиня новой идеей. — Завтра же к полудню пришли посыльного. Думается мне, это будет куда лучше, его самоедских кушаний для праздной публики... И, кстати, почему бы и тебе не выступить там же? Зная тебя, не на миг не усомнюсь в том, что у тебя давно готовы все доводы к переменам в сибирской губернии. А я приглашу на твою лекцию покладистых корреспондентов газет. По нынешним временам бойкое перо куда как скорее достучится до умов, чем хождение по инстанциям!

Выразил сомнения в своем литературном таланте, и тут же получил многословную отповедь. Елена Павловна весьма саркастично относилась к современной литературе.

— И этот, как его там... Кандальник... Вместо того, чтоб возвышенно вопрошать: "que faire?", лучше бы занялся делом. Даже мне понятно, что сотня отменно образованных господ, куда полезнее стране, чем сомнительные сны какой-то безвестной мещанки. А ведь как начинал! Эта его работа... "Эстетические отношения искусства к действительности" кажется. Да-да! Эта диссертация наделала столько шуму...

В конце концов, позволил себя убедить в том, что у меня хватит ума преподать идею необходимости скорейшего развития Сибири так, чтоб это заинтересовало общество. А там, хорошо оплаченные журналисты сгладят шероховатости и преподнесут мои слова так, что не заметить, проигнорировать не посмеют ни в одном министерстве.

— Ныне иные времена, — неожиданно грустно сказала на прощанье Великая Княгиня. — Я, твоими стараниями, ныне снова вхожа в кабинеты... Так и там читают газеты. Возвратившийся с лечения Эзоп подговаривает Сашу отменить цензуру. Говорит, это стыдно теперь — не дозволять гражданам мыслить вольно. Страшно мне, Герман. Газетчики — страшные люди. Коли их никто цензурировать не станет, так они и в окна подглядывать начнут, и всякие мерзости на потеху публике печатать. Это же мерзко...

Эх, княгиня! Если бы ты знала, во что выльется эта свобода печати. Как британская принцесса станет скрываться от навязчивых папарацци, и погибнет в итоге в страшной автокатастрофе. С каким извращенным смакованием начнут рыться в грязном белье! Как станут раздувать маломальские скандалы, и на полном серьезе интересоваться мнением о международной политике у пустоголовых звезд эстрады. Господи! Какое счастье, что, в это благословенное время, клоуны еще не победили рыцарей!

Всю дорогу на набережную Фонтанки размышлял о способах управления общественным мнением. Ну почему я не специалист по PR? И где бы такого найти в 1865 году от Рождества Христова?

А дома отец и вовсе придавил. Криво ухмыляясь, сообщил, что шестого, на Крещение Господне, мне предстоит разорваться пополам. Каким-то фантастическим образом успеть поприсутствовать на церемонии крещения датской принцессы Марии-Софии-Фредерики-Дагмары в Царском Селе — приглашение от имени Его Императорского Высочества цесаревича Николая уже дожидалось меня на комоде. И в это же самый день, по Фонтанке в казенном доме у Египетского моста, нас ждала на смотрины невесты семья Якобсонов. Между двумя частями меня должно было оказаться двадцать пять верст, и всем было плевать, как у меня получится побывать и там и там. А старого генерала, похоже, это еще и забавляло.

Ничего не имел против того, чтоб Густав Васильевич немного поразвлекся. Да и не о том голова болела. Следовало приготовиться к завтрашним визитам.

Если бы Герман столь же хорошо разбирался в придворных интригах, как в городских достопримечательностях, цены бы ему не было. Тем не менее, гид у меня в голове так торопился выплеснуть все знания о столичных окраинах, что ни о чем другом думать, просто не получалось. Каждому мосту, статуе на мосту, улице от моста или переулку от улицы соответствовала своя история или легенда.

Понятия не имею — зачем мне это, но благодаря Гере я узнал, что Литейный проспект, на который экипаж свернул с Невского, один из старейших в граде Петра. И что к востоку от проспекта раньше, лет еще сто назад, кроме бараков рабочих и солдатских казарм, жилых зданий вовсе не было. И называлось это все — Артиллерийской слободой. А улочки между времянками — номерные Артиллерийские линии и, как ни странно Артиллерийские улицы. Тоже с номерами.

У особняка Орлова-Денисова свернули направо, к Спасо-Преображенской площади. Потом, объехав по кругу гигантский, одноименный собор, мимо доходного дома Татищевой, попали в Спасский переулок, с которого оставалось всего ничего до Кирочной.

Кирочная была названа... в честь кирхи. А если точнее — Анненкирхи — старейшей лютеранской церкви Санкт-Петребурга. Оказывается, ее построил еще соратник Петра Великого, первый обер-комендант новой столицы Роман Брюс. Правда первоначально она располагалась в Петропавловской крепости, и лишь потом, сто лет спустя, церковь была перенесена, к Пятой Линии Литейной части, где в то время проживало много лютеран, в основном служащих Литейного двора.

Через переулок, в громадном доме номер пять, располагались офицерские казармы столичного жандармского дивизиона. А чуть дальше, во втором доме — Главное казначейство Министерства Финансов. Так что в доходных домах, которые стали спешно отстраивать вдоль Кирочной, проживали большей частью государственные бухгалтера. И, в квартире номер шесть, по Кирочной — семь, генерал-майор в отставке, Илья Петрович Чайковский с детьми.

Который, судя по словам дворника — "тама оне, тама", был дома, но двери гостю открывать не торопился.

— Илья Петрович, откройте, пожалуйста, — крикнул я, устав дергать за веревочку звонка. Волшебство из "Красной шапочки" не срабатывало. — Я знаю, что вы дома.

Спустя несколько минут из-за преграды донесся тонкий детский голос:

— Папа приболел и не принимает. Он сказал, что непременно оплатит векселя завтра же.

— А ты Модест или Анатолий? — коварно поинтересовался я.

— Анатолий, — мальчишка печально вздохнул. — Модест в театр с Петром уехал еще утром.

Ого! Я даже начал сомневаться, что приготовленные подарки — два одинаковых ружья Allen&Wheelock Drop Breech Лондонского мастера-оружейника Гарри Холланда 0.22 калибра — понравятся увлекающимся театром четырнадцатилетним пацанам.

— Анатоль, — как можно убедительнее воскликнул я, непроизвольно переходя на французский. — Передай Илье Петровичу, что к нему с визитом явился Герман Густавович Лерхе, Томский губернатор.

— Конечно, месье. Минуту, — почему я сразу не догадался звать хозяев на парижском наречии? Еврейские ростовщики, у которых умудрился наделать долгов генерал-майор, второго языка русского дворянства не ведали.

Вскоре дверь открылась, и мы с Артемкой, тащившим пакеты с подарками, смогли войти в небогатую, но чистенькую квартирку. Чтоб обнаружить, что она гораздо меньше, чем можно было ожидать от дома бывшего директора Санкт-Петербургского Технологического Института. И много беднее, чем приличествует генералу.

По моим сведениям старший из детей генерала — Николай, окончивший Горный Институт, служил тогда в чине инженер-поручика в Вильно, товарищем начальника паровозного депо. Тот самый Петр Ильич — должен был вот-вот окончить обучение в Петербургской Консерватории, Ипполит, прошлым летом получивший чин гардемарина русского флота, служил где-то на Каспии. Все три дочери генерала были уже замужем. Так что я ожидал увидеть в доме старого Чайковского только самых младших его детей. Тем не менее, встретить меня в прихожую вышла какая-то, полная и невысокая сорокалетняя женщина.

— Действительный статский советник, Томский губернатор, Герман Густавович Лерхе, — отрекомендовался я и сбросил пальто на руки Артемке. — Прошу прощения за вторжение, однако дело мое не терпит отлагательств... Эм... С кем имею честь?

— Елизавета Михайловна Александрова, — приятным голосом представилась она. — Друг семьи... Мы слышали о вас, сударь. Кажется, это вы спасли Его Высочество цесаревича от злодейского заговора?

— Это произошло совершенно естественным образом, мадам. Поверьте, я не достоин всех этих... дифирамбов... Могу я увидеть Илью Петровича? У меня есть к нему предложение...

Едва сдержался от известного по знаменитому фильму продолжения фразы. Все-таки, некоторые штампы остаются с нами на всю жизнь.

— Предложение? — как-то нервно переспросила "друг семьи". — Последнее время Илье Петровичу предлагают только вернуть долги. Это делает его больным...

— О! Не беспокойтесь, мадам. Я, в некотором роде, хотел бы обсудить с генерал-майором то, как ему расправиться с этими неприятностями.

— Благодарю вас, сударь. Сейчас я схожу пригласить Илью... — ага! Друг семьи? Как же, как же. — Но помните! Вы обещали не расстраивать его этими несносными кредитами. Проходите пока в гостиную...

После великокняжеских дворцов, да даже после отцовского дома на Фонтанке, обстановка показалась... убогой. Опрятной и стремящейся соответствовать статусу, но донельзя простой. Самая обычная, для жилищ среднего чиновника или начинающего купца, мебель. Несколько фарфоровых безделушек. Вышарканный ковер на полу. Давно потерявшие цвет шторы на окнах. Никаких излишеств, вроде зеркал в полный рост, картин или золоченой лепнины по потолку и бордюрам. Похоже, престарелый генерал, все что имел, истратил на образование детей. Все запасы, накопленные за годы службы. Да еще и в долги влез, без перспективы избавления от неумолимых кредиторов.

Грех конечно, но меня такое положение дел более чем устраивало. Бедственное финансовое положение семьи Чайковских увеличивало шанс того, что мне удастся сманить опытнейшего организатора и металлурга в Томск.

Илья Петрович был похож... на воробья. Среднего роста, поджарый блондин с седыми висками, растрепанными волосами и задорно блестевшими глазами. Наверняка в молодости не одна юная дева мечтала об этом красавце-мужчине. Да и теперь, в свои семьдесят лет, он вовсе не казался измученным и больным.

— Не имею чести, сударь, вас знать, — по наполеоновски заложив руку за полу когда-то богатого шелкового халата и забавно вздернув подбородок, чуть ли не через губу заявил хозяин дома.

— Герман Густавович Лерхе, — улыбнулся я. — Зато я, Илья Петрович много о вас слышал.

— От кого же, интересно мне знать? — он что? Меня за коммивояжера принял?

— От Каинского мещанина господина Куперштоха, — честно признался я, наблюдая, как при одном упоминании еврейской фамилии, опускается подбородок бравого генерала. — Вы его столичным родственникам существенно задолжали. Весьма, знаете ли, расстроен этот господин вашими, господин генерал-майор, бедствиями. Чуть не на коленях меня умолял помочь...

— Вы же обещали! — шепотом вскричала женщина. Некоторые представительницы слабого пола достигли уже такого мастерства, что способны кричать в полголоса. Так Елизавета Михайловна из таких.

— Вы пришли предъявить мне векселя? — скривился Чайковский.

— Что вы, дорогой Илья Петрович. Какие еще векселя? — слегка улыбнулся я "другу семьи". — Я, согласно Табелю, такой же генерал-майора чин имею, что и вы. Томской губернией начальствую. Да и без этого не бедствую. Вы видно обидеть меня хотите? Приношу свои извинения, что явился без приглашения. Однако же, должен, и даже обязан показать вам кое-что!

Артемка положил пакет с ружьями на комод, торопливо, достал из тубы карту и постелил ее на стол. Мне оставалось только придавить заворачивающиеся уголки непокорной бумаги фарфоровыми статуэтками.

— Что это? — спросил, потрясенный до глубины души моей нахальностью, Чайковский.

— Это карта, Илья Петрович, — терпеливо начал объяснять я. — Извольте взглянуть сюда. Вот здесь, и здесь, и дальше на юго-запад, на небольшой глубине залегают железные руды. Вот, видите? Здесь я начертил квадратик... Здесь уже этим летом начнут строить каторжную тюрьму и прокладывать дорогу к шахте. Вот тут будет сама шахта... Тут, вот где речка, видите? Начнем возведение чугунолитейного завода...

— А это? — ткнул пальцем в район Анжерки генерал. — Эти значки, что значат?

— Здесь каменный уголь, Илья Петрович. А вот так ляжет дорога. Вот так и так. И сюда, к печам. Тут же и кокс будем делать. И для продажи на Урал, и для своих нужд.

— О! Там так плохо с лесом? Чем вам древесный уголь плох?

— Деревья жалко. Лес растет очень медленно, а для железа его нужно весьма много. И так уже на Алтае все по-выжгли. Да и дешевле тот, что из земли.

— А дальше? Из чугуна в железо, где намерены переделывать?

— Я думал, где-нибудь ближе к Томску. Ближе к реке. Там же и механический завод, чтоб паровые машины строить. И вальцы для рельс.

— Это лишнее, — рубанул ладонью генерал. — Топлива вдвое больше потребуется. Лучше все вместе... А рельсы-то вам... Герман Густавович? Правильно? Рельсы вам, Герман Густавович, для каких целей потребны?

— А вот эту полосатую линию видите? Это железная дорога. Сперва из Томска в Красноярск. После уже и до Омска...

— Однако! — выдохнул, потрясенный размахом моих замыслов Чайковский, и сел, позабыв предложить это же мне. И я стоял у стола, как студент на экзамене у профессора, пока отец всемирно известного в будущем композитора, размышлял.

— Это же какие деньжищи, — женщины всегда прагматичнее мужчин. Генерал о деньгах и не вспомнил, обдумывая организационные и технические проблемы, а вот его "друг семьи" — в первую очередь.

— Около двух миллионов, сударыня, — кивнул я госпоже Александровой. — Не считая чугунки, конечно.

— Да-да, — рассеяно согласился Чайковский. — Не меньше двух...

— И Высочайшее дозволение на постройку дороги у вас, господин губернатор, уже верно есть? — не унималась женщина.

— Нет, — откровенно признался я. — Но будет. А на строительство железоделательного уже и бумаги выправлены и капиталы собраны... В основном.

— А какая выработка железа должна быть у вашего, Герман Густавович, завода? — очнулся генерал.

— Тонн пятьдесят, — пожал я плечами. — Наверное. Я не слишком в этом разбираюсь. Железа должно быть достаточно на все заказы. И на рельсы, и на пароходы, и на мелочи всякие. Я, знаете ли, этим летом намерен достроить дорогу в Китай. А там наши изделия охотным спросом берут.

— Мдаааа. Однако!

Чайковский пятерней взлохматил и без того торчащие как попало волосы.

— Этакий американский размах! Я потрясен. Дерзкий, весьма дерзкий прожект. В дикой-то Сибири! Но, смею спросить, отчего вы пришли мне это показать?

— Как отчего? — сделал вид, будто удивился я. — Так ведь этому всему нужен управляющий! Человек совершеннейше ваших, дорогой Илья Петрович, качеств. Опытный, знающий и обладающий талантом подбирать нужных людей. Куда же мне еще было это нести?

— В Сибирь?— хихикнул генерал. — Я? Больной и усталый человек? Простите великодушно, но...

— Десять тысяч в год серебром, — чувствуя себя Дьяволом-Искусителем, перебил я хозяина. — И право самому подобрать себе сотрудников. Могу прямо сейчас выписать вексель в Государственный Банк. Это на переезд вам и тем людям, кого вы сочтете нужным принять на службу. И непременно обделайте свои дела с евреями. Сколько там? Рублей пятьсот? Семьсот?

— Пятьсот семьдесят, — вскинув брови, выдохнул он. А Елизавета Михайловна прикрыла рот ладошкой.

— Пятьсот семьдесят, — хмыкнул я, и без спроса усевшись за стол, принялся писать. — Будем считать, что это мой подарок вашей замечательной семье на Рождество.

— Но нам нужно посоветоваться, обсудить... — семидесятилетний генерал, профессор и инженер еще пытался остановить катящийся на него вал. — А что, если соблазн окажется слишком велик, и я растрачу ваши деньги?

— Ах. Я не сказал! В этом случае вы откажете своим детям в безбедном будущем. К жалованию прилагается еще и три процента акций Томских Железных Заводов.

— Пишите, сударь, пишите, — заторопилась госпожа Александрова. Судя по всему, очень скоро планирующая сменить фамилию на Чайковскую.

Да я и не сомневался. Лежащий на столе в гостиной листок бумаги с круглой цифрой — сам по себе лучший агитатор.

— Анатоль, — позвал я по-французски, пока Илья Петрович что-то активно обсуждал с Елизаветой у окна. Парнишка, видно подслушивающий у двери, мигом появился.

— Там, — я махнул рукой на позабытый всеми на комоде пакет с подарками. — Разберись кому что. В Рождество был слишком занят, прости, что только сейчас...

— Что вы, Ваше превосходительство, — сгребая тяжелый сверток — одни ружья весили по три фунта, поспешил он меня оправдать. — Мы-то тем более вам подарки не сделали.

— Герман Густавович, — позвал Чайковский. — Я принял решение согласиться.

— Отлично, — протягивая руку, искренне обрадовался я. Теперь у меня было на кого свалить хоть часть забот. — Еще две или три недели я буду в столице. За это время вам, Илья Петрович, следует заняться подбором людей и готовиться к дальнему путешествию. В случае любых затруднений... Илья Петрович! Я не шучу! Любые затруднения, и вы ставите меня в известность! О конкретной дате отправления я вас извещу.

— Хорошо, Герман Густавович, — ну вот, уже и имя мое запомнил. Хорошее начало! — У меня будет время ознакомиться с новинками в металлургии, и снестись с некоторыми своими учениками. А если потребуется приобрести что-либо из приборов или инструментов...

— Шлете ко мне посыльного.

— Шлю к вам посыльного, — улыбнулся Чайковский, и Елизавета Михайловна ласково взяла его ладонь в свою. Управляющий моих заводов в надежных руках.

Заторопился уйти. Наступал момент, когда дальнейший разговор мог превратиться в переливание из пустого в порожнее. Илье Петровичу было что обсудить с Елизаветой Михайловной, и мне не стоило при этом присутствовать.

Тем более что время приближалось к обеду и в животе потихоньку распевались обиженные скудным завтраком кишки. В Аничков дворец назначено на четыре дня. Это означало — кормить не будут. Следовало покушать где-нибудь в городе. Кухарка старого генерала Лерхе была кем угодно — Густаву Васильевичу лучше известно кем — но только не искусной стряпухой. По правде сказать, из всего, что она рисковала приготовить, я смог без содрогания в себя впихнуть только овсяное печенье. Но нельзя же круглосуточно давиться одним и тем же?! Так же, от переизбытка овса в организме, можно и по-конски заржать!

Благо, я являлся обладателем уникального, единственного в своем роде, внутричерепного говорящего навигатора по Санкт-Петербургу. Герочка не дал помереть с голоду, подсказав, что неподалеку от Училища Правоведения, на Рыночной, есть вполне себе приличный подвальчик, в котором, кроме спиртного, подают еще и замечательные кушанья из куриц. Так прямо расхваливал покрытые золотистой корочкой жирные тушки с гречишным гарниром, что я чуть слюной не захлебнулся.

Заведение нашлось на том самом месте, где и было во времена моего... то есть — Герочки, ученичества. И хотя курицу они больше не готовили — толи поставщик сменился, толи повар — но и щи, и котлеты оказались отменными. А вместо компота, хорошо пошла ледяная водка. Немного. Грамм примерно сто, да под хрустящую квашенную капустку, и пьяным меня не сделали, и необходимое расслабление сжавшейся от страха душе подарили.

К полосатой будке караула на подъезде к дворцу я подъехал без десяти четыре. Думал — успею. Думал — это на Высочайшую аудиенцию, не имея придворного чина нужно за пару часов являться, а здесь-то, поди, проще. Нефига подобного! Два — не два, но минут сорок меня точно мурыжили. Сначала пришлось ждать офицера Особого сводного ЕИВ полка. Потом тот, вспомнив, что список приглашенных на нынешний день остался в караульном помещении, ушел. Неспешно так, с ленцой. Будто бы — давая мне время одуматься и сбежать. И очень удивился, обнаружив меня на том же месте. Тем более что действительного статского советника Лерхе в списках не значилось.

Отправили вестового к дежурному командиру собственного ЕИВ цесаревича казачьего караула. Николай, кроме много прочего, был еще и атаманом всего казачьего войска.

Наряженный как с лубочной картинки — весь в серебряных шнурах и с кинжалом на поясе — казак пришел не один. Привел еще жандармского поручика, тут же полезшего рыться в тубе с картами и саквояже с бумагами.

— Вы не представите мне своего спутника? — любезно спросил я казака. Толи водка все-таки сказала свое, толи отвык я от проявлений непочтительности в своей Сибири, только спускать это откровенное хамство я не хотел.

— Это зачем, Ваше превосходительство?

— Как зачем, милейший? Чтоб дальнейшая служба этого исполнительного молодого человека проходила весело... у меня в Томске!

Жандарм отдернул руки от моих вещей, как от ядовитой змеи. Но было поздно. Я уже никуда не торопился.

— Прошу прощения, Ваше превосходительство, — порозовел поручик. — Служба!

— Так а я о чем, любезный?! Думается мне, Николай Владимирович не откажет мне в переводе такого многообещающего офицера...

Казак, тот, что весь в серебре, хмыкнул и встретился глазами с тем, что сидел на облучке моего экипажа. Артемка хмыкнул в ответ, и кивнул. Как равный! На нем-то был обычный полковой мундир, безо всяких излишеств, и он не выглядел рождественской елкой.

— Чудно у вас тут, брат, — негромко выговорил денщик. — Не по-людски...

Конвойный тяжело вздохнул и отвернулся. А жандарм увидел шашку и револьвер у моего молодого кучера. Глаза поручика вылезли от удивления.

— Это же... Ваше превосходительство! Простите великодушно, Ваше превосходительство! Но оружие следует оставить здесь. Ваше превосходительство.

— Пишите опись, — легко согласился я. — Стану уезжать, сверим.

Розовощекий жандарм и вовсе покраснел как вареный рак. Я только что прилюдно усомнился в его честности. А, следовательно — нанес оскорбление чести.

— Я...

— Что ты, любезный? — почти ласково поинтересовался я. Герман уже бился в ярости изнутри в череп, требуя выпустить его гнев наружу. В глазах темнело. Я поймал себя на том, что с вожделением посматриваю на рифленую рукоятку Адамса у Артемки за поясом.

— Вам, Ваше превосходительство, вот в эти двери, — спас положение конвойный. — А казачек ваш покуда у нас в гостях побудет.

Огромная, в два моих роста, створка уже была услужливо распахнута. Гера выл, что нужно еще задержаться, чтоб непременно сунуть в морду кулаком этому обнаглевшему жандармскому поручику. Но я все-таки опаздывал к назначенному времени. Поэтому — вошел.

Огромная, словно уходящая в небо, лестница с узкой красной ковровой дорожкой посередине. Какой-то человек в расшитой ливрее забрал у меня пальто с шапкой. Другой, точно такой же — саквояж и тубу с картами. Третий близнец предложил проводить. Я даже ответить не успел — он уже чуть слышно шелестел впереди подбитыми войлоком тапочками. Мои шаги — блестящие английские туфли с жесткими каблуками — просто громом гремели в наполненных эхом залах. Все двери были открыты, и треск каблуков по причудливым, матовым от натирания воском, паркетам прыгал в очередное помещение вперед меня.

Лепнина. Золочение. Барельефы и картины. Статуи. Много, как в музее. Целые кусты цветущих роз в огромных кадках. Разлапистые тропические пальмы. Ковры и изящная мебель. Множество фарфоровых, бронзовых, серебряных, малахитовых, золоченых безделушек. Фотографии в рамках из ценных пород дерева. Тяжелые портьеры с кистями. Огромные, полные блеска, комнаты. Великолепные залы, в которых невозможно жить из-за постоянного сквозняка. И, наконец, как стакан многогранная, двухэтажная, целиком обшитая деревянными панелями, библиотека.

Первым бросился в глаза стоящий точно в центре восьмигранника круглый стол, заставленный разнокалиберными бутылками и бокалами. Большая корзина с фруктами смотрелась в этом натюрморте явно лишней, как античная статуя в притоне. И тут я был вынужден согласиться с саркастичным Германом — зря тащил с собой бумаги. Никому-то они тут не интересны.

Потом только отыскал глазами цесаревича. Он, обложенный подушками, полулежал на небольшом диванчике. Рядом, в пределах досягаемости его рук, на столике, который сто лет спустя назвали бы журнальным, среди наполовину полных фужеров с кроваво-красным вином, вазочки с конфетами, разряженного револьвера, нескольких игральных карт и фотографий, валялось несколько официального вида бумаг.

К столику был прислонен видимый мне в пол-оборота парадный портрет красивой девушки с короной на голове.

Сам Никса, обычно подтянутый и по-английски элегантный, теперь был в неряшливо расстегнутом мундире, и с красными винными пятнами на снежно-белой рубашке. В половине пятого дня он был пьян. За спиной Никсы, наполовину скрытый спинкой дивана, притаился огромный Александр, второй сын Императора.

— Ваши Императорские Высочества, — поклонился я чуть глубже обычного. Изо всех сил старался не показать своего разочарования, и поспешно отвернулся, стрельнув глазами по остальным обитателям библиотеки. — Господа. Здравствуйте.

— А! Герман Густавович, — глаза Николая блестели, но речь еще не стала заторможенной. Похоже, пить они только начинали. — Садитесь, где понравится. У нас сейчас без чинов.

— Вот, господа, — привалившегося спиной к подлокотнику дивана, сидящего прямо на полу ногами к камину, князя Мещерского от входа было плохо видно. — Извольте видеть этого странного господина. В нем совершенно нет верноподданнического подобострастия! Он разговаривает с нашим Никсой, как... Как...

— Как ты, Вово, — хихикнул цесаревич. — В точности, как ты! Оттого ты и злишься по-детски, что считаешь себя единственным моим другом.

— Николя, — по-французски, капризно обратилась к Николаю некрасивая, с лошадиным лицом и глазами навыкат, девушка лет двадцати. — Ты не представишь нам своего гостя?

— О, милая Мари, — на идеальном — не придраться — парижском, согласился тот. — Это господин Лерхе, Герман Густавович. Губернатор из Сибири. Вы, должно быть уже слышали о нем...

— Вы берите там, — Николай махнул рукой на круглый стол, — Бокал. Налейте себе. Станете чокаться со всеми, а я стану вас пугать их титулованием. Начнем, пожалуй, по кругу...

Оставалось подчиниться. Последствия отказа не поддавались прогнозам.

— Князя Мещерского вы уже знаете, но, однако же, выпейте вместе и помиритесь, — чуть ли не приказал наследник.

— А эта чаровница, княжна Мария Мещерская, — комплимент шел этой чучундре, как корове седло, но, похоже, никого кроме меня это не смутило. — Вово? Мари все-таки родственница тебе или нет?

— Это зависит от Саши, Государь, — притворяясь более пьяным, чем был на самом деле, выдал князь. — Коли он добьется своего, так родственница. А ежели нет, то нет.

Младший брат Никсы покраснел, чуть ли не жалобно взглянул на Мари, но промолчал.

— Отчего же нет? — продолжал веселиться Никса.

— Чтоб не лишать себя возможности приударить за признанной красавицей, конечно, — и отсалютовал бокалом с вином явно наслаждавшейся комплиментами княжне. Это что? Я один считаю, что обсуждение кого-то в его присутствии — признак неуважения?

— Вот тот господин, ковыряющий ногу малахитовой вазы... — узколицый, с огромным выпуклым лбом, усатый молодой человек действительно оказался занятым изучением каких-то вкраплений в отполированном камне. — Это Коля... Николай Максимилианович, четвертый герцог Лейхтенбергский.

— Наш Коля по-русски нибельмеса, — прокомментировал Вово. — Немец, одно слово!

— Willkommen, — поздоровался я, протягивая бокал.

— Wieder trinken? — простонал он, но на приветствие ответил.

— А эта очаровательная скромница — Сашенька Жуковская, — ничего скромного я разглядеть не смог. Сашенька, кстати потрясающей миловидности девушка, развалилась на другом диванчике, забросив ноги на подлокотник. Бокал в ее руках был пуст.

— Налейте мне, Герман, — велела она. — Мы с Воронцовым пили на брудершафт, и все кончилось.

— Воронцов, это вот этот бравый гвардейский кавалерист и ротмистр, — тут же пояснил цесаревич. — И ему вина больше не давать. Он становится скучным и принимается грустить. Выпейте теперь с Володей. Это князь Барятинский, мой адъютант. Ему пьяным быть хорошо. Я его никуда не отправлю пьяным. Он пьяный такой простой...

Барятинский мне понравился. Глаза умные. И на мундире орденСвятого Владимира4-й степени с мечами и бантом. Такие придворным подлизам не дают.

— А там мой Саша, — махнул себе за спину хозяин дворца. — Любимый брат. Говорите с ним по-русски. Он страшно смущается, когда приходится говорить как-то иначе.

Я обошел диван, перешагнув ноги Вово, и поприветствовал большого и грузного второго царского сына.

— Это ведь вы спасли моего брата? — порозовев, обратился Великий Князь ко мне. — Спасибо!

— Я не мог поступить иначе, Ваше Высочество, — вежливо ответил я. — У России должна оставаться надежда.

— Утром я получил от Мезенцева рапорт на нашего Германа Густавовича, — Николай даже не потрудился обернуться в мою сторону. А, быть может, ему было просто больно это делать. Пришлось мне снова перешагивать ноги Мещерского, и устраиваться на стуле за круглым столом. — И знаете, друзья, что пишет наш фрондер? Он утверждает, что в этом диком Томске, господина Лерхе словно бы даже подменили!

У меня все сжалось внутри. А предатель Герочка радостно завопил: "Я здесь! Вытащите из меня этого олуха"! Аж в ушах звон пошел!

— Потому как, пока наш спаситель к новому месту службы не отправился, был он ничем не примечательным чиновником средней руки. Училище Правоведения окончил. В Канцелярии княгини Елены Павловны служил и в Морском министерстве. А после и у господина Татаринова. Ни особенной отвагой, ни стремлением к воинской службе не отличался...

Володя Барятинский выдохнул, громко, словно бы саблей с плеча — ха! И подкрутил лихо загнутый ус. Бравому кавалеристу пренебрежение армией было непонятно.

— Ты, князь, дальше слушай, — попенял невольно перебившему цесаревича адъютанту Мещерский. Не удивлюсь, если узнаю, что Вово уже по недовольному сопению мог определить настроение своего венценосного покровителя.

Я, усилием воли, заставил себя широко и открыто расставить колени, придвинуть к себе корзину с фруктами, и взять виноградную гроздь. И даже не пытаться высчитать — к каким выводам может придти залитый алкоголем по глаза наследник престола.

Не думай о лохматых мартышках! Или как там, у Ходжи Насреддина, было?

— А вот по дороге пустынным трактом случилось нашему Герману Густавовичу повстречаться с лихими разбойниками. Сколько их было? Господин Лерхе?! Трое? Четверо?

— Я плохо помню, Ваше Императорское Высочество, — труднее всего молча слушать. И заставлять челюсти перемалывать полные сока экзотичные для середины зимы ягоды. А вот настала пора говорить, и как-то сразу отпустило. Подумалось, что было бы у жандармов что-то на меня, что-то реальное, а не перечень странных с их точки зрения фактов, так эти вопросы мне совершенно в другом месте бы задавали. Не здесь. Не в личной библиотеке Николая. — Кажется — трое.

— Ах, как романтично! — пискнула Маша Мещерская. — Отчего у даже Германа, в его тьмутаракани есть эти замечательные разбойники, а у нас в столице только скууука? Саша? Почему вы не найдете мне разбойников?

Александр снова порозовел, наморщил лоб, но не нашелся, как ответить. За него это сделал Николай.

— Теперь там тоже их нет, Мари. Губернатор их убил. Перестрелял из револьвера.

— Однако! — потрясенно воскликнул Воронцов.

— Генерал Дюгамель кажется, за это дело наградил вас знаком кордену Святой Анны4-й степени? И оставьте уже эти высочества. Мы здесь по-простому.

— Да, Николай Александрович, — признался я. — За это. Хотя я не вижу в этом ничего героического. Я спасал жизнь. Себе и своим спутникам.

— Как мило, быть таким скромным, — саркастично протянула Жуковская. — Чего не сделаешь с перепугу...

— Что за револьвер у вас был, Герман? — заинтересовался, не обратив внимания на Сашеньку, Барятинский. — Обожаю хорошее оружие!

— Бюмон-Адамс, Ваша Светлость.

— Ай, да бросьте вы это, — поморщился поручик. — Какая я вам светлость. Давайте уж, как все тут, зовите Володей.

Я кинул и поднял бокал с вином в салюте.

— А револьвер — замечательный. Прекрасная механика. Жаль, вы не захватили его в Петербург.

— Отчего же не захватил? — удивился я. — Я с тех пор всюду таскаю его с собой. Он и сейчас... У ваших конвойных казаков, Николай Александрович.

— Вы что же? И к цесаревичу с оружием? — вскинулся Вово.

— На меня было два покушения, князь, — хмыкнул я. — И оба раза пистоль спас мне жизнь. Почему бы не оказать господину Адамсу честь, и не взять его творение с собой?

Никса засмеялся, и остальные охотно подхватили с разной степенью энтузиазма. Но уж прорезающийся бас Великого Князя Александра Александровича различался очень хорошо.

— Уж не это ли небольшое приключение, Герман Густавович, так на вас подействовало, что явившись в Томск, принялись реформировать все вокруг? — продолжил допрос цесаревич, расплескав остатки вина из своего бокала. — Тут перечень ваших дел всего за несколько месяцев на трех листах. Перемены решительно во всем. А в рапорте еще указывается, что вы и изобретатель. Откуда в вас это взялось?

Именно для таких моментов нужно обязательно научиться курить. Просто чтоб иметь возможность выиграть время на раздумье. Но, подсознание часто оказывается мудрее разума. Не зря, ох не зря я взял эту спасительную виноградную гроздь.

— Сибирь — это огромная страна, Николай Александрович. Что только не приходит в голову, пока едешь.

— Ну что вы, право, Николя, — на французском неожиданно пришла мне на помощь Жуковская. — Решительно ничего не вижу удивительного в том, что чиновник занимается своим делом. По мне так это все так скучно...

— А и верно, — поддержал красавицу Барятинский. — Что это вы, Государь? Мне так тоже "клюкву" повешали, а я и не убил, кажется, никого.

— А много ли ты, Володя, крепостей построил? Торговых трактов проложил и новых ярманок основал? Деревень сколько и сел? С туземными кочевниками воевал? Земли за государством Российским закреплял? — вспыхнул глазами Никса, и повысил голос. — А вот наш спаситель всего за полгода все это успел. И крепость на границе с Циньской державой построил, и с туземцами сражался, и казаков там расселял. Теперь еще тракт туда строит, посольства посылает и торговлю с Китаем начинает. На него доносы в жандармерии уже мешками считают! А он теперь знаете чего хочет? Он теперь в своей глуши железо делать хочет и рельсы тянуть. И железную дорогу! Иной за всю жизнь столько дел не сотворит, а этот... спаситель — за полгода! А через два? Через пять лет? Он что? Царем Сибирским себя объявит?

Мещерский, быстрым хорьком, метнулся к журнальному столику, и торопясь и проливая, набулькал наследнику в пустой бокал вина. Никса, только почувствовав изменение веса, потянул напиток к губам. По подбородку стекла тонюсенькая струйка похожей на кровь жидкости и добавила к пятнам на рубашке еще несколько.

— Скажите, Герман, — обратился Николай ко мне, уняв волнение. — Вы хотите править?

— Нет, Ваше Императорское Высочество.

— Чего же вы хотите? К чему все это? Суета эта с заговорами и моей болезнью, к чему? Скажите. Мы с Сашей все для вас сделать готовы. Министром хотите? Саша в ноги папа упадет и быть вам министром... Упадешь, Саша?

— Упаду, — прогудел младший брат и побледнел. Он был взволнован не меньше Никсы.

— И мама упадет. И я — тоже. Государь — добрейшей души человек. Он согласится. Хотите?

— Нет, Ваше Высочество. Не хочу. Отпустите меня в Томск. Мне там надо быть. Мне там хорошо, — три подряд выпитых бокала вина, что ли в голову, наконец, ударили. Или каким-то образом цесаревичу удалось меня хорошенечко напугать. Только говорить получалось вот так. Отрывисто. Мешая немецкие, русские и французские слова. И жалобно как-то.

— Да ложь это все! — крикнул, приподымаясь на локте Мещерский. — Капризничает, мнется, как институтка! Дай ему чин, Государь. Они все этого хотят. Немчура! Чинов да орденов!

— Подам в отставку, — пожал я плечами. Я, конечно же, хотел воспользоваться положением спасителя наследника, чего уж там скрывать! Но в тот момент сама мысль получить высокий чин и переехать в столицу, меня пугала до жути. А особенно — получить из рук цесаревича. Показалось это неправильным. Бесчестным.

— И что станете делать? — с заметным акцентом, но, тем не менее, на хорошем русском, поинтересовался Коля, герцог Лейхтенбергский.

— А не думали послужить? — глаза Барятинского блестели. Он мне верил. Приятно было это осознавать. — Я слышал ваш брат, Мориц, отменно отличился в Туркестане.

— Он тяжело ранен, Володя, — мягко ответил я. — Теперь в госпитале, в Верном.

— О, простите. Я не знал.

— В отставку? А как же ваши прожекты? — снова усомнился Мещерский.

— А что прожекты? Строить можно и без чина. В Томск вернусь. Скоро у меня там банк будет. Завод начну строить. В Китай съезжу. Давно хотел... Женюсь.

— Что же? По доброй воле в Сибирь? — печально глядя на меня своими большими, некрасивыми, рыбьими, глазами, спросила Маша. — Как же можно? Здесь же все. Весь свет. Весь... блеск.

— Здесь... душно, милая Мари, — выговорил я. Не смог сказать, что блестит не только золото. И что свет должен быть в душе, а не в салонах даже одного из самых красивых городов мира. И что не будет для меня света, пока я долги не верну. Или — нет. Не так. Пока не верну Долг!

#2

Матримониальная суета

Пятого января 1865 года, в специальный, царский, ярко освещенный газовыми фонарями, как и все — крытый, похожий на огромный авиационный ангар тупик на Варшавском вокзале вошел поезд из четырех вагонов. На землю Российской Империи ступила официальная невеста цесаревича Николая Александровича, принцесса Дагмар.

Весь вокзал, от моста до перрона, был украшен растрепанными венками, гудящими на свежем ветру флагами и фонариками, складывающимися в вензеля Государя, Государыни и цесаревича. Прямо на камнях разложены богатые ковры. А вдоль них, вдоль всех дорог и дорожек, на каждом пустыре и, казалось, вообще на каждом свободном пяточке земли стояли наряженные в пух и прах вельможи. Блестящее шитьем и позументами гвардейское оцепление совершенно терялось в этом сорокином раю.

А за полверсты до единственного в столице вокзала, не имеющего прилегающей площади, начиналась вызывающая усмешку узнавания — привет из двадцать первого века — гигантская пробка. Тысячи разномастных экипажей. Сани, кареты, фаэтоны, дормезы и даже ландо, "припаркованные" где попало, полностью перекрывали движение. И поначалу, пока влиятельные господа со своими спутницами еще только начали съезжаться к украшенному огромным витражным окном вокзалу, городовые как-то пытались регулировать этот поток. Потом же, когда до прихода поезда оставалось все меньше времени, а статус прибывающих вельмож рос, возницы и вовсе перестали обращать внимание на багровых от постоянных криков полицейских.

Я пришел пешком. Оставил Артемку с экипажем возле казарм Измайловского полка, и спокойно, лишь изредка отворачивая лицо от пронизывающего, дующего со строны моря ветра, прогулялся до Обводного канала. И, кстати, хоть и не задумывался об этом — поступил весьма мудро. Во всяком случае — избежал ссор и обид за "парковочное" место. Сколько раз слышал потом, спустя много лет, как кто-то из властьимущих гнобит кого-то несчастного за то, что тот не уступил тогда, на Варшавском, каретоместо.

Ну, их всех в пим дырявый. Мне доброжелателей и без этих никчемных препирательств хватает. Один, неудачно спасенный Великий Князь чего стоит! Никогда не забуду, как я, не в силах больше выдерживать давление, неуклюже откланялся и, как ядро из пушки, вылетел из Аничкового дворца. Как стоял там, у изящных привратных башенок, поджидая Артемку с каретой, и молча ругая себя последними словами. И как, сначала увидел закаменевшие лица конвойных солдат, а потом и торопливо шагающего ко мне гиганта — Великого Князя Александра. И, о ужас! В его руках были позабытые в спешке мои саквояж и туба с картами. Я готов был на месте провалиться. Уж на Сашу-то я обиды не держал.

— Постойте! — рявкнул второй сын царя так, что стекла в витринах звякнули. — Герман Густавович, постойте!

Из-за парадного фасада дворца медленно выкатывался мой экипаж. На облучке, начихав на хозяев, о чем-то оживленно беседовали Артемка с тем самым конвойным казаком.

— Простите, Ваше Императорское Высочество, — поклонился я, дождавшись пока брат Никсы, дойдет — почти добежит, до меня. — Нехорошо вышло. Не попрощался, как подобает. Что обо мне подумает цесаревич!

Лепет конечно. Причем — детский. Но ничего умнее в голову не приходило. Я был ошарашен, раздавлен, предан "милостью" наследника. Тогда, в тот самый момент, я жалел, что полез выправлять Историю. Этот, младший, пусть и не настолько умен и образован, как его брат, но, как казалось — куда как честнее. Искреннее. А судя по тому, что не поленился принести мне вещи, так еще и с совестью. Редкие, для высшей аристократии, качества...

— Это вы простите, Герман, — Александр был по меньшей мере на полторы головы меня выше. Так что его легкий поклон мог быть и выражением уважения, и показателем внимания к собеседнику. — Никса был сейчас совершенно несносен. Затеял этот суд... Понимаете, ему страшно. Врачи сказали, если бы не ваши письма... Он не верит, ни докторам, ни вам. Столько перемен...

— Да-да, я понимаю, — пролепетал я, чтобы не молчать. Это было бы невежливо.

— Вы... — здоровенный принц по прозвищу "Бегемотик", порозовел от смущения, и прошептал:

— Вы замечательный. Вы заняты делом, а не... Я стану помогать вам, как сумею. Не держите только обиду на Никсу. Мне кажется, он тоже вам завидует...

Царевич легко закинул увесистый портфель в карету, а тубу отдал Артемке.

— Прощайте, Герман Густавович, — и повернулся уходить.

— Ваше Высочество, постойте, прошу вас, — теперь мне пришлось кричать ему в спину. — Это Николаю Александровичу. Не более столовой ложки за завтраком. Один раз в день! Это важно!

Желто-коричневая жижа в квадратной водочной четверти не выглядела чудодейственным эликсиром. Но не зря же я вез настойку золотого корня через половину страны.

— Что это?

— Травы на хлебном вине, Ваше Высочество. Редкие травы. Они придадут цесаревичу сил и помогут побороть болезнь.

Господи! Ну, зачем я это делал?! Только что же был полон разочарования в своем избраннике. Еще три минуты назад ругал себя, и тут же снова бросился помогать. И ведь Герочка в голове тоже молчал как партизан в Гестапо. Не остановил, не подсказал...

— Это... Это надежно?

— Абсолютно, если не перебарщивать. Пить только утром и лишь понемногу... А вы вот о чем... — это просто паранойя какая-то. Неужели я вот так, на глазах у всех, дал бы наследнику Империи яд? — Хотите, я сам это выпью?

— Хорошо, — кивнул, или поклонился Александр — у гиганта не поймешь. И улыбнулся. — Я дам ему утром. После сегодняшнего заседания хлебное вино ему будет на пользу.

— Прощайте, Ваше Высочество, — я поклонился. Привыкал гнуть спину перед высокорожденными недорослями. И запрыгнул в экипаж. Мучительная аудиенция в Аничковом дворце окончилась.

А наутро я, как и прочие десятки тысяч государственных чиновников в Санкт-Петербурге, получил пропуск-приглашение на встречу датской принцессы.

Отказаться, не пойти — выказать пренебрежение Высочайшей милостью. Пойти — прослыть, хоть и в узком кругу приятелей цесаревича, лизоблюдом. В итоге, выбрал компромис. Решился идти, но в первые ряды не лезть, на глаза царской семье не попадать. Станут проверять — увидят мой погашенный пропуск. Был — значит. А никто не видел — так я скромный.

Тем более что, ни чем другим все равно заняться бы не получилось. Похоже, весь город, вся полумиллионная столица Великой Империи, собиралась пойти поглазеть на маленькую и хрупкую датскую принцесску. Своих-то Санкт-Петербургские обыватели и так чуть не каждый день лицезреть могут. Царь ежедневно в Летнем саду гуляет. Да и царские дети почти без охраны по городу ездят. А вот Дагмара чай не по три раза в год приезжает. Историческое событие, едрешкин корень!

А прогуляться, кроме всего прочего, оказалось действительно полезно. Ночью спал плохо, как-то рывками. Орды бессвязных мыслей водили хороводы, прыгали через костер пышущего раздражением Германа и в четкую и ясную картину собираться не желали. Я испытывал острый приступ жалости к самому себе, когда казалось, будто бы все пропало, все труды насмарку, и оскорбленный моей выходкой наследник теперь станет гадить мне, где только возможно. Настраивать против меня финансистов и властьпредержащих. Мало кто в Империи решиться иметь дело с человеком, меченным неудовольствием царской семьи. А уехать за границу — какой же я тогда Поводырь?!

И уже через минуту засыпал, убедив себя, что ничего страшного не случилось. Что, даже если действительно придется уйти в отставку, смогу заниматься реализацией своих планов и без административного ресурса. Деньги тянуться к деньгам. Люди с деньгами охотно сотрудничают с другими богачами. Стоит один раз вступить в некое, неформальное, общество состоятельных, дать другим получить прибыль с совместных проектов, и ты становишься обладателем части их власти, их влияния.

Только к утренним сумеркам удалось уснуть по-настоящему. Без снов, но и без давящих мыслей о всякой ерунде. И спал, как младенец, пока слуги не забеспокоились и не отправили Артемку осведомиться, как я себя чувствую.

А вот неспешная ходьба по хрустящим ломающимся ледком — ночью подморозило — деревянным тротуарам, как ни странно, привело мозги в относительно работоспособное состояние. И перво-наперво я попытался сделать ревизию того, чем обладал.

Итак, Николай мне не верил. Я признал это и приказал себе с этим смириться. Не пытаться оправдываться, не добиваться его расположения — смириться и жить, как жил.

Конечно же — мне это не нравилось. Я не понимал, сколько бы ни размышлял по этому поводу, чем заслужил такое к себе отношение. Пытался что-то менять в жизни губернии, лазал по горным кручам и воевал с туземцами — ну так и что? Высунулся с этими дурацкими письмами? Так ведь как лучше хотел. Из собранных Василиной о цесаревиче сведений я знал, что Никса умен и отлично образован. Искренне любит братьев и сестру. Проявляет интерес к индустриализации и развитию наук. Стремится узнать жизнь в стране за пределами Обводного канала. Как было не попытаться спасти жизнь такому человеку? Даже если не учитывать его права на престол Империи.

Конечно же, я рассчитывал на его поддержку. Ну, или, по крайней мере — благодарность. Поверьте, с благодарностью второго в государстве лица, гораздо проще жить и работать, чем без нее. Так что, не получив заслуженное, я чувствовал себя разочарованным. Каюсь, даже задумывался о том, что не стоило лезть в этот гадюшник. Помер бы Никса в Ницце — погоревал бы вместе со всей страной, да и продолжил бы ковыряться в своей Сибири. Небо, чай, на землю бы не упало! А так — ходи теперь по столице, как оплеванный...

Благо, жизнь на этом не кончалась. Не верит — так Бог ему судья. Зато верит Александр. Он не показался мне слишком умным, о чем и Василина предупреждала. Но, надеюсь, его влияния на венценосного отца будет достаточно, чтоб оградить меня от чрезмерной лютости Николая.

Правда, у меня есть еще пара неплохих щитов от цесаревичивых стрел. Принц Ольденбургский и Великая Княгиня Елена Павловна. Первый, хоть и не слишком честен, но будет вынужден, в крайнем случае, меня выручать хотя бы уже потому, что семья Лерхе числится в "его" людях. А вторая, безмерно мной уважаемая, кинется на помощь уже из чувства справедливости. Ну, и еще — я, своими проделками, похоже, здорово развлекаю заскучавшую вне придворных интриг княжну.

Кстати, только тогда, придерживая причудливую парадную шляпу с перьями от покушений расшалившегося ветра, мне пришла в голову вся стратегическая хитрость, все коварство предложенной Еленой Павловной лекции в Вольном Экономическом обществе. Я имею в виду — планирующееся широчайшее освещение моего доклада в газетах.

Это может стать моим третьим, и не меньше первых двух по надежности, щитом! Сейчас я кто? Да практически — никто. Винтик в гигантской государственной машине. И даже после прилюдного объявления Государем меня спасителем священной особы Наследника Престола — я, всего на всего, из винтиков перешел в разряд забавных зверюшек. В объект любопытства. В средство для развлечения заскучавшей столичной публики. Широко известный в узких кругах временный шут четвертого ранга по Табелю.

Если же у нас с княгиней получится привлечь внимание публики думающей, озабоченной путями развития страны, я могу в один момент стать персоной широко известной. Обсуждаемой. Тезисы доклада, если удастся его правильно подать, имеют большой шанс расползтись по страницам многих и многих газет. И как только это произойдет, я стану неприкасаемым.

Вроде лидеров оппозиции действующему президенту в мое время. Попробуй — тронь! Немедленно вонь на весь мир поднимется! Как же! Репрессии! Притеснение инакомыслящих! Диктатура!!! А в отношении меня — вообще явный заговор! Оговорили радетеля России-матушки! Красота!

Другое дело, что я к публичной известности и не стремился. Из темного угла гораздо удобнее всякие не слишком законные делишки обделывать. Что тогда, в другой жизни, что теперь. А кое-что для меня, освещенного со всех сторон любопытством всей страны, окажется и вовсе запретным. Стоит, например, положить лишний рубль в карман, как сидящие в засаде господа завоют, заорут во всю глотку: "Ага! Какой он радетель!? Вор и корыстолюбец! Вот оно все для чего затевалось!"

Даже отбросив в сторону тонкие моменты, вроде моей личной безопасности, плюсов все равно выходило больше. Если я правильно вычислил объект негодования Великой Княгини, профессор Чернышевский уже успел подсмотреть сон какой-то чужой женщины. И свой знаменитый вопрос — девиз ленивцев и профессиональных бездельников — уже задал. И наверняка юноши пылкие со взором горящим уже шепчутся по студенческим общежитиям, сбиваются в стаи, выдумывают себе звучные названия и, заодно, оправдания для применения оружия бессильных — террора. Так что я, с правильно распиаренным докладом придусь как нельзя кстати.

Что делать? Работать, блин! Нет таких преград, которые нельзя преодолеть, если действительно этого захотеть. Чиновники воруют? Так идите, смените их. Административный аппарат Империи испытывает постоянный дефицит образованных сотрудников. Ну, может быть, кроме столичных губерний. Так, а в провинции что? Не воруют? Законы несправедливы? Предложите лучше! Народ беден? Голодает? Вы пытались разобраться — почему? Земли мало? Урожаи низкие? А новые сорта выводить кто должен? Другие культуры внедрять? Или лень? Самого главного обвинять гораздо проще, не так ли? Проще бухтеть по кухням, что всюду грязь, чем пойти и убрать.

У меня в Томске... в том, другом, который сто пятьдесят лет вперед, был один, скажем так, бизнесмен. Банк у него свой был, и малая часть нефти в нефтяной трубе ему же принадлежала. Дом — полная чаша. Дети в лучших Университетах мира. Казалось бы — живи и радуйся. А он вдруг строительством занялся. Причем, как-то неправильно. Подозрительно. Строил целыми микрорайонами. Сразу магазины, детские сады и школы рядом размещал. Цветы везде, детские площадки, спортивный центр и удобные обширные парковки. Красота! Только квартиры в его домах почему-то всегда дешевле, чем у остальных застройщиков были. Естественно, жилье в его домах как горячие пирожки расхватывали. А этот мерзавец честно показывал в отчетности убытки. Глумился над налоговыми инспекторами, гад. Те в суд подавали, аудиторские проверки устраивали — ему все нипочем. Говорит — мои деньги, что хочу то и делаю! Хочу дома дешевле себестоимости продавать, и буду. И нет закона, это запрещающего! Точка!

А еще одним его, не стану имя с фамилией называть, увлечением была охота. Так и познакомились. Можно сказать, что и подружились. Хотя у таких как мы с ним людей друзей быть не могло по определению. Ну, как-то сошлись...

Вот я его однажды и спросил. Что это, мол, ты шум на пустом месте поднимаешь? Зачем тебе все это? А он... Мы уже по паре — тройке рюмок пропустили к тому времени, на философию потянуло. Он и отвечает. Знаешь, говорит, понял вдруг, что устал от этого бардака вокруг. Гляну, мол, и сердце сжимается. В чудесном же месте живем. Природа какая вокруг, люди хорошие! А нас за бугром грязными безрукими ленивыми пьяньчужками считают. Вот и решил, говорит, я хоть немного, хоть маленький кусочек Родины в нормальный вид привести. В то, как это должно было бы быть. А вдруг! Вдруг кто-то еще присоединится. Свой кусочек приберет. Со временем и вся страна такая станет...

Я его тогда не понял. Посмеялся даже. Подумал, что он какой-то хитрый способ зарабатывания денег придумал, а от меня высокопарными словами попросту отбалтывается. Вот его бы с тем Чернышевским познакомить. Интересно было бы послушать их спор...

Сейчас-то я его, моего друга из будущего, очень хорошо понимал. Сам нечто подобное затевал, только в других масштабах. И если он делал свое благое дело втихаря, молчком, то я стану об этом орать на всех перекрестках. Чтоб слова мои дубиной по голове лупили. Чтоб стоило одному шепнуть, мол, царь во всем виноват, как ему пятеро отвечали в полный голос — иди работай!

К Варшавскому мосту через Обводной канал я подошел, уже все для себя решив. И от этого успокоившись. Или скорее — смирившись. Обида больше не застилала глаза, и я мог любоваться отменно украшенными улицами, блестящими гвардейцами и миловидными дамочками в ретроплатьях.

За спинами было не разглядеть, но у выхода из вокзала наверняка что-то случилось. Люди заволновались, толпа качнулась, как амеба, приготовившаяся к нападению, бравые солдатики втянули животы. Вдоль оцепления, проверяя все ли в порядке, побежали унтера. И уже очень скоро, парой минут спустя, в оставленном для проезда коридоре появились головные всадники какого-то лейб-кавалерийского полка. Герочка бы перестал обижаться, вылез бы из своего укрытия, и тут же определил бы по мундирам — какому именно полку принадлежали всадники. Хотя, честно говоря, мне было все равно.

Какой-то красномордый дядька так гаркнул "ура!" над ухом, что я аж немного оглох...

Наконец показалась запряженная шестеркой лошадей открытая шикарная карета. Экипаж, несмотря на позолоту и многочисленные непонятного назначения финтифлюшки, выглядел так стильно, и так эффективно демонстрировал власть, мощь и богатство хозяина, что у наших... у правителей из двадцать первого века челюсть бы от зависти свело. Конечно же, в нем ехал Александр Второй с супругой. К вящему моему удивлению, третьей в салоне, сидящей спиной вперед, оказалась Великая Княгиня Елена Павловна.

Вторую карету, чуть менее помпезную, занимал цесаревич Николай и датская принцесса. В третьей я ожидал увидеть остальных детей царя, но в ней ехал принц Ольденбургский и Великий Князь Константин Николаевич. Александр и, судя по мундиру капитана Преображенского полка, Владимир Александровичи были в четвертой. Еще один, молодой человек в этой карете был ни мне, ни Герману не знаком. Но судя по вытянутому породистому лицу — это Николай Константинович — сын Великого Князя. За это говорило еще и то, что ему, в силу статуса, пришлось, как и Елене Павловне, ехать задом наперед. Да еще и делить диван с седовласым, увешанным как новогодняя елка орденами, улыбчивым господином.

Народ вопил! Беззвучно, для меня оглохшего, открывались рты, выпучивались от усердия глаза. Дети размахивали флажками. Ветер рвал огромные штандарты на флагштоках вокзала. Я чувствовал себя так, словно бы находился внутри фантастичного, огромного три-дэ кинофильма. Причем, все вокруг — актеры, и лишь я один — зритель.

Каково же было мое удивление, когда экипаж с младшими детьми Государя, нарушая все правила и... традиции, что ли, вдруг стал усиленно тормозить. Орденоносец перестал улыбаться, нагнулся вперед и что-то выговаривал Владимиру. А шкафообразный Александр поднялся во весь свой баскетбольный рост, и смотрел, о Господи! прямо на меня!

Лошади уже едва-едва переставляли ноги, когда Саша, словно утлую лодчонку, качнув огромную карету, легко спрыгнул на устланную коврами мостовую и, порозовев от небывалого нахальства, упрямо набычившись, пошел ко мне.

— Пропустите его! — легко перекрывая шум, крикнул царевич офицеру оцепления. Даже мои бедные уши пропустили этот глас иерихонских труб! — Ну же! Герман! Герман Густавович! Идемте же скорее к нам!

Вот представьте, каково мне было бы отказаться? Мало того, что не подчиниться прямому приказу члену императорской семьи, так еще и просто не откликнуться на зов хорошего человека?! Не думаю, что Александра похвалят за этот демонстративный жест. Скорее — наоборот. А если бы еще я бы сделал вид, что слеп и глух...

Пришлось, под далекими от дружелюбных, взглядами придворных, которым оставалось только молча мерзнуть в своих открытых зиме экипажах, выбираться из-за спин обывателей, и лезть вслед за "бегемотиком".

— Догадываюсь, Герман Густавович, вы не собирались вместе со всеми ехать в Царское, — констатировал второй сын царя, когда экипаж тронулся с места. — Это представляется мне бесчестным по отношению к вам.

— Боюсь, я не достоин такого к себе внимания Вашего Высочества, — какое счастье, что слух практически полностью вернулся. Читать по губам я не умею. — Право, не стоило так беспокоиться!

— Позвольте уж, милостивый государь, Его Императорскому Высочеству самому решать, что стоит делать, а чего нет! — вспыхнул седовласый. — Не вам о том судить!

— Да-да, конечно. Прошу меня извинить, Ваше Высочество. Я несколько растерян случившимся.

— Со слов Николая вы представлялись мне более находчивым, — хмыкнул сановник. — Вы, верно, тот самый господин из Сибири, что считает уместным слать послания незнакомым людям?

Едрешкин корень! Рядом со мной сидел главный воспитатель Никсы, великий и ужасный граф Сергей Григорьевич Строганов.

— Коли пришлось бы снова оказаться в таком положении, я и тогда посмел бы писать вам, Ваша Сиятельство. Не дай Бог, конечно...

Строганов фыркнул в густые усы, но я понял, что мой ответ ему понравился.

— Однако же, наш Саша теперь станет героем светских сплетен, — растянул по-юношески пухлые губы в лукавой улыбке Владимир. — Впрочем... Это снова сойдет ему с рук.

— Отчего же? — наморщил лоб Александр.

— Станут говорить, будто это Никса тебя просил, — пожал плечами более молодой, но явно больше старшего искушенный в придворных интригах, цесаревич.

— Ну, так что с того?

Взглянув на Сашу, я подумал, что с его семейным прозвищем Романовы все-таки ошиблись. Он тогда выглядел настоящим носорогом, нагнувшим, вместо грозного рога, выпуклый лоб. И еще я... понял, или догадался — не знаю, что вернее! Второй сын царя, быть может, и не способен так же быстро, как Николай, принимать решения, и от этого кажется несколько глуповатым. Но это не так. Он не глуп. Недостаточно образован, стеснителен и недостаточно ловок, что при его богатырской комплекции — вполне естественно. Но — не дурак.

— Ну же, Саша! Представь нам своего гостя, — непринужденно сменил тему Владимир. И уже обращаясь ко мне, добавил:

— Только не примите это за оскорбление. Конечно же, нам ведомо — кто вы таков.

Лошадей не погоняли. Вдоль дороги бесновался в проявлении неземной радости столичный люд. Студеный ветер срывал с губ клочья пара и уносил его тени на восток, в сторону дома. И пока цесаревич перечислял мои должности, потом титулы Строганова, потом младшего брата, я отчаянно завидовал летящим в Сибирь облакам.

Ну, и еще старался придумать какую-нибудь вескую причину, чтоб спрыгнуть на следующем же повороте, и не ехать с детьми Государя в Царское Село. Мне казалось, что это будет правильно. Что это сделает выходку Александра легким капризом, а не хорошо обдуманной придурью. И, в конце концов, я же не навязываюсь. Мне и нужно-то лишь чтоб меня не трогали. Дали доделать свои дела в столице, встретиться с нужными людьми, и вернуться в уже полюбившийся теремок в Томске.

— Мне представляется неприличным беспокоить своим непредвиденным присутствием господ церемониймейстеров, — осторожно начал я. — Каково это станет, если окажется, что я занимаю чье-нибудь место? Не будет ли лучше, мне прибыть в Екатерининский завтра вместе с остальными приглашенными?

— Да у кого же еще может быть здесь место? — сделав вид, словно не понимает того, о чем я говорю, лукаво блеснул глазами Владимир. А Саша попросту кивнул — словно линкор качнул орудиями главного калибра. — Кто же еще, как не вы, наш новый родственник?

— Родственник? Ваше Высочество? — вскинул брови я.

— Ну, конечно. Вы ведь теперь рыцарь и командор ордена Ольденбургских, а им может быть только член семьи. Мы, Романовы, какой-то мерой еще и князья Ольденбургские. Неужто вам не сказали? Папа был, кажется, еще недоволен, что Петр Георгиевич не дал вам титул к кресту.

Вот же блин! И едрешкин корень! У меня от удивления разве что рот не открылся. И еще — знатно заполыхали уши. Вспомнил, как я злился на принца, когда он награждал меня этим самым коронованным крестом. Как обвинял его в душе в краже своих заслуг. И тут вдруг оказывается, что таким замысловатым образом наш семейный покровитель ввел меня в Семью. Я его вором и прохиндеем называл, а он мне двери лучших домов Санкт-Петербурга открывал. Вот стыд-то какой!!!

— Да-да, — проскользнул в разговор Строганов. — Барон фон Лерхе куда больше приличествует для Глюксбургов. Об этом стоит поговорить с Государем. Александр?

— Мы поговорим с папа, — снова опередил брата Владимир. — Мы тоже умеем быть благодарными.

— Но, Ваше Императорское Высочество, Ваше Сиятельство, я не хотел... Я не для этого...

— А чего же вы хотели, молодой человек? — саркастично прищурился граф.

— Спасти жизнь, — тупо брякнул я. — Я не желал для себя. Не думал, что так выйдет.

Блин. Да у меня тогда словно кто-то злокозненный все нужные слова из памяти стер. А Герман, с тех пор, как я чуть ли не сбежал из Аничкового дворца, вообще отказывался как-либо проявляться.

— Ну, и что же теперь должно предпринять Государю в отношении вас? Не может же он оставить вас в прежнем состоянии, хотите вы того или нет. Самодержец в нашей Отчизне, прежде всего, должен все силы прилагать к поддержанию благообразия государства! И как же это станет, коли вас не наградить? Так и говорить станут крамольное, и делать должное перестанут.

— А вот Никса о долге Государя нечто совсем отличное говорит, — делая невинные глазки, сдал брата Владимир. — Он, Сергей Григорьевич, намедни Саше доказывал, что первейшим делом стоит приведение Державы в порядок, в развитии производств, в придании Императорской армии должной силы. И еще, что иные страны должны вспомнить о русской мощи.

— Да-да, — спрятал улыбку в усах опытный царедворец. — Кто же из цесаревичей о славе Петра Алексеевича не мечтал?! Вот и батюшка ваш, Александр Николаевич, с попечителем своим, господином Жуковским, немало на этот счет беседы вели. Государь наш и реформы свои Великие от того начал. Да, слава Богу, вовремя одумался. Реформы, это, Ваши Высочества, что? Это суета и беспорядок! Великий Князь вот все на историю уповает. Дескать, она нас рассудит. Я и не спорю. Что проку? Рассудит. История, уж поверьте старику, дама степенная, чинная. А они ей эту мышиную возню под нос, прости Господи! Где же тут благообразие? Дерганье только и шум...

Когда я выбирал кандидатуры тех людей, кому отправить свое послание — предупреждение о болезни наследника, я в первую очередь интересовался близостью к трону и участием в судьбе Николая. Читая Василинину сводку на графа Строганова, отметил для себя, что Сергей Григорьевич покровитель искусств и интересуется отечественной историей. Нескольким десяткам или даже сотне тысяч своих крестьян дал волю до Высочайшего Манифеста! Мне тогда и в голову не могло придти, что это может быть жестом против Реформы, а не за нее!

А ведь он хитер! Строгановские крепостные получили личную свободу и какие-то наделы земли безо всякого выкупа. Но на других, не на тех, что провозглашал Манифест, лично им установленных условиях. Яркий образец коварства и хитроумия. И царскую волю исполнил до ее публичного провозглашения, и при своем остался. Могу себе представить, с чем сталкивался Великий Князь Константин, пока продавливал через Государственный Совет проект Реформы, если каждый из ретроградов ему противостоящий, хотя бы вполовину умен, как этот граф Строганов!

— Ну, а вы, молодой человек, чего скажете? — выдернул меня из полудремы раздумий воспитатель Николая. — Тоже, наверное, по годам своим, рветесь все реформировать? Мне говорили, вы у себя в Сибири что-то и вовсе грандиозное задумали?

— Это эксперимент, Ваше Сиятельство, — скромно поклонился я. — Мне представляется опасным, когда изменений слишком много. Я бы не посмел менять сразу все в единое время. А вот провести эксперимент, попытаться что-то реформировать в одном, далеком от центральных губерний месте, это другое дело! Небольшими шажками. Одно за другим...

— Да-да, — не до конца поверил граф. — Это разумно. Необычайно разумно, для столь неискушенного в делах господина. И что же вы переменили в первую очередь?

— Я бы, Ваше Сиятельство, дозволил крестьянам переселяться на свободные земли в Сибирь. Нет-нет! Не отовсюду! Я понимаю! Хотя бы сначала из тех мест, где земель мало, или они ненадлежащего для крестьянского труда качества. Из прибалтийских губерний, из Нечерноземья...

— И что бы вам, Герман Густавович, это дало? — он явно был заинтересован, хотя и старался этого не показывать.

— В этих местах стало бы просторнее, черни не было бы повода больше роптать, что весьма способствовало бы благообразию. А в Сибири гигантские пространства простаивают без всякого применения. Выращенные там продукты могли бы быть доставлены на Уральские заводы, взамен тех, что привозят из Приволжских губерний. Это позволило бы увеличить экспорт зерна...

— Оттого вы, Герман... Вы позволите мне вас так называть? От этого, вы, печетесь о строительстве паровозной линии от Томска к Уралу? Однако! Исключительно приятно, доложу я вам, обнаружить этакую широту взглядов, в таком молодом господине! Этакие дела изрядно благообразны. Да-да! И эту мысль следует немедля донести до Государя. И не спорьте! Давайте ка...

Дальше мне и говорить не пришлось. Только кивать в соответствующих местах или улыбаться. Граф сам вполне справлялся. Кортеж не успел еще свернуть с Московского на Загородный проспект, а загоревшийся идеей царедворец, уже выдал три или четыре относительно реальных способа добиться внимания царя к, теперь уже нашему общему, прожекту. Причина его энтузиазма лежала на поверхности. Строгановы владели многочисленными заводами на Урале, и перспектива кормить рабочих дешевым сибирским хлебом, не могла его не радовать.

Думаю, что он не возражал бы и против того, чтоб часть следующих в мою губернию переселенцев остановилась в его вотчинах. После февраля 1861 года все промышленники испытывали нехватку рабочей силы.

Меня это совершенно не пугало. Верил в то, что Евграф Кухтерин все-таки решиться приехать ко мне в Томск весной. А уж в талантах этого проныры, я нисколько не сомневался.

Царскосельский вокзал мало отличался от безликих коробок казарм и офицерских общежитий вдоль Введенского канала. Чуточку больше флагов и венков. Плотнее толпа. Многочисленнее гвардейское оцепление. На мостовой вновь появились скрывающие доски ковровые дорожки. Кареты, словно железнодорожные вагоны, покатились ровно, без опостылевшего дребезжания и цокота подков по булыжникам.

Пришлось ждать своей очереди. В пальто было зябко. Ветер легко выдувал остатки тепла из самых укромных местечек. Царевичи, наверняка тоже мерзли, но ни словом, ни жестом этого не показали. И потом, когда наш экипаж форейторы подвели к проходу в вокзал, шли медленно, успевая приветствовать подпрыгивающих от восторга обывателей.

В общем зале, где мне пришлось остаться — в царские палаты никто даже и не подумал пригласить — оказалось тесно. Курильщиков гнали на перрон, и все равно одетые с варварской роскошью сановники сталкивались, звеня орденами. Следовал ритуал извинений, без особой впрочем, любезности, и почти сразу — новое столкновение.

Самое время было, чтоб незаметно покинуть это высокородное общество. Однако попрощаться с младшими детьми царя я не успел, а уйти по-английски — значило их обидеть. Чего уж я точно не желал.

Но и войти без приглашения в Императорский зал вокзала я не мог. Приходилось стоять в каком-то закутке у самого выхода к паровозам, и, не отрываясь смотреть на высокие двери, за которыми ожидала подачи состава царская Семья. В глупой надежде, что кто-нибудь из царевичей соизволит хотя бы выглянуть...

— Герман! Герман Густавович?! — голос явно принадлежал Великой Княгине Елене Павловне, но ее саму за шитыми золотом спинами вельмож я не видел. — Идите скорее сюда!

Пошел на звук голоса. Незнакомцы вежливо кивали, с немногочисленными знакомцами приходилось раскланиваться. Несколько минут ушло на неспешное преодоление тридцати метров зала.

— Герман, — прошипела, потянувшись к щеке, княгиня по-немецки. — Какого черта вы здесь делаете? Как вообще вам удалось сюда пробраться?!

— Ваше Высочество! Я и не собирался! Но меня пригласил в экипаж...

— Ах, Герман. Да какое это имеет значение!? Вам нельзя здесь быть! Поймите же, наконец! Это, верно, снова чья-то злая интрига... Но вы-то сами? Как вам могло в голову придти?

— Так ведь...

— И не смейте оправдываться. Представьте, только представьте, что милая Дагмар узнает о болезни Николая! Какой может выйти конфуз! А виноваты в том станете вы, Герман! И я вместе с вами...

— Как же так?

— Да уж найдется, кому указать на вас, милый Герман, пальцем. Да поведать принцессе, что вот, дескать, этот человек спас вашего жениха... Понятно вам, наконец?

— Но что же...

— Стойте здесь и не смейте двинуться с места. Я найду Петю, и он придумает, как вас услать... А я передам царевичам ваши извинения.

Кому Петя, а кому и Его Высочество принц Ольденбургский. Благо тот быстро понял всю опасность моего в этом обществе дальнейшего пребывания, и сразу явился, самолично мне приказать немедленно отправляться готовиться к завтрашним смотринам. О которых я, кстати говоря, вообще уже забыл.

Можно подумать, мне для готовности нужно было сбегать в тридевятое царство за молодильными яблоками!

Но я не стал спорить. Потому, что придворными стратегами все было уже спланировано и организованно. И эти пресловутые смотрины были назначены на тот же день, что и крещение датской принцессы, чтобы меня гарантированно удалить от невесты. Что бы она, не дай Бог, не проведала раньше времени, что Никса болен, и не отказалась в последний момент идти под венец.

А еще, потому, что понял — против меня играет кто-то могучий и злой. Готовый ради лишения меня царской милости, разрушить брак двух государств. И я испугался.

Дело окончательно запуталось, когда следующим же утром, из газет я узнал, что после прибытия царской Семьи в Екатерининский дворец в Царском селе, цесаревичу стало дурно, и он был вынужден лечь в постель. Лейб-медики определили у Николая банальную простуду. Поэтому, положившись на здоровые силы организма, и милость Господню, церемонию крещения датской принцессы в православие было решено не отменять. "Ведомости" дополнительно сообщали, что весь вечер принцесса Дагмар изволила провести у постели простудившегося наследника, развлекая его беседой и чтением книг.

Весьма и весьма многозначительная новость для тех, кто знает подоплеку. Во-первых, во всеуслышание объявлялось, что датчанка не отступится от жениха, несмотря на его болезнь. Оставалось лишь вздохнуть с облегчением, и понадеяться, что больше мне не придется быть пешкой в чьей-то игре, правила которой я даже не понимаю.

Второе, на что стоило обратить внимание — это дата выхода номера. Дело в том, что при существующих к тому времени технологиях печати, самой свежей новостью в газете была позавчерашняя, но никак не вчерашняя. И появление этого сообщения во всех столичных изданиях одновременно, означало, что все спланировано заранее. Я легко мог предположить, что Никса вовсе не болел, и не валялся вчера в кровати, а Дагмар не держала его за ручку, как утверждали газеты, и не веселила его байками из жизни Датского двора. Потому что совершенно все равно, чем они там занимались, лишь бы не попадались на глаза излишне любопытных господ.

И как бы я не морщил лоб, как бы ни искал свое место в этом хитросплетении интересов высокородных, без подсказок моего пассажира Геры ничего путного не придумал. Даже поймал себя на мысли, что скучаю по его инфантильным возгласам, бьющей через край энергии и, конечно же, информированности.

К полудню, к генеральскому дому на Фонтанке, подали богатую карету с гербами принца Ольденбургского на дверцах. Покровитель желал лично проконтролировать союз двух "подотчетных" семей, и предложил смотрины провести у него во дворце. По понятным причинам, отказаться от такого приглашения отец не мог.

Многие дома Санкт-Петербурга могут похвастаться долгой историей. Некоторые из них способны рассказать какую-нибудь поучительную историю или стали частью столичных легенд. Иные известны знаменитостями, когда-то в них жившими. Строение на Миллионной, под номером один, по словам хорошо информированного Германа, совмещало в себе все перечисленное. По правде говоря, отправляясь на прием в дом принца, я меньше всего на свете хотел знать историю этого дворца. Только попробуй — заткни непрерывно бубнящего внутри собственного черепа партизана!

В начале восемнадцатого века, в северной части Большого луга, что выходит теперь на Дворцовую набережную, находились солдатские казармы. Чуть позже — бассейн, а после — караульня. В середине прошлого века Растрелли выстроил там деревянное здание Оперного дома, простоявшее почти до конца века. Вскоре после открытия, там дана была первая русская опера "Цефал и Прокрис" сочиненная господином Сумароковым.

В конце восьмидесятых годов восемнадцатого века, оперу сломали за ветхостью, а на освободившемся участке построили дом для Ивана Ивановича Бецкого. Трехэтажный корпус, с висячими садами и крытой галереей, внутри украшенный многочисленными произведениями искусства, часто называли дворцом. Хозяин запросто принимал у себя философа Дидро или польского короля Станислава-Августа.

Некоторое время в особняке Бецкого жил Крылов. Там же находилась и его типография. Но в легенды столицы он вошел не этим. Старожила рассказывали, что летом, по утрам Иван Андреевич любил ходить по своей комнате совершенно голым, играя на скрипке. Окна выходили в Летний сад, где в свою очередь, летом любили прогуливаться дамы. Естественно их привлекали звуки музыки. Говорят, дело дошло до вмешательства полиции, которая предписала знаменитому баснописцу "спускать шторы, в то время как он играет. А то по саду гулять совсем невозможно".

Со смертью Его Высокопревосходительства Бецкого, во владение домом вступила его дочь Анастасия, вышедшая, кстати, замуж за строителя Одессы, того самого адмирала де Рибаса. А в двадцатых годах уже текущего, девятнадцатого, особняк унаследовали дочери прославленного адмирала. Пока в 1830 году дом Бецкого не был выкуплен в казну и не передан принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому.

Для нового хозяина дворец перестроили. Архитектор Стасов убрал висячие сады, и со стороны Лебяжьей канавки и Марсова поля был надстроен новый этаж с обширным танцевальным залом. Во дворце появилась лютеранская часовня во имя Христа Спасителя. А над главным фасадом появились две, греческого вида тетки, которым студенты Училища Правоведения не уставали изобретать все новые и новые прозвища, соревнуясь в остроумии.

Но это так, вспомнилось отчего-то. Так-то я всю дорогу голову ломал — зачем это принцу понадобилось этаким хитрым способом завлекать меня к себе. В то, что он, будучи верным долгу семейного нашего покровителя, бросит все дела в Царском Селе, ради нас с Наденькой Якобсон, я ни секунды не верил. В его силах, в крайнем случае, было элементарно перенести смотрины на любую, удобную для него дату. Тем более что тогда не пришлось бы "отпрашивать" фрейлину Ее Королевского Высочества, принцессы Марии-Софии-Фредерики-Дагмары.

Так что в этот знаменитый особняк я входил в несколько озадаченном состоянии. Густав Васильевич даже стал посматривать на меня как-то неожиданно лукаво, и усмехаться. И даже изрек что-то в роде: "тебе, Герман, с этой женщиной sur l'attaque не скакать. Час изволь потерпеть!"

В голубой гостиной нас уже поджидал Иван Давыдович Якобсон, крепко пожавший мне руку, и тут же, приобняв отца, увел того в сторону. Старики все еще не окончили торг по поводу приданого.

Я же даже сесть не успел, как по мою душу явился слуга с известием, что Его Императорское Высочество хотел бы меня видеть в своем кабинете. Естественно — прямо сейчас. То есть — немедленно. Вздохнул тяжело, поднялся и пошел. В конце концов, нужно же было как-то разбираться в череде непонятных событий, в которые оказался вовлеченным собственным человеколюбием.

Принц, обрядившись в военный мундир, видимо пытался казаться грозным. Ну, или хотя бы разгневанным. Только Герочка давным-давно успел выболтать, что Петр Георгиевич — добрейшей души человек, и половина Петербурга этим охотно пользуется. Говорят некоторое время назад молодые дворяне входящие в ближайшее окружение цесаревича Николая на приеме у Великой Княгини Елены Павловны весь вечер просили принца передать им то, подвинуть это... И добряк Ольденбургский молча передавал и подвигал, хотя этим были должны заниматься слуги. И так бы это глумление и продолжалось, пока Никса не запретил своим людям это жестокое веселье.

Так что в гнев покровителя я тоже не верил. Мягкий он был и пушистый, как плюшевый мишка. И если и делал что-то хоть как-то влияющее на придворную жизнь, то только под давлением своей жены — ведьмы, принцессы Терезии, которую боялся и ненавидел весь свет. Ну, или по просьбе кузена, Императора Александра, конечно. Потому я и почувствовал себя обворованным, когда понял, что принц попросту присвоил себе мои заслуги. Обидно, знаете ли, стало. От кого-нибудь другого, но уж от него, я такой подлости не ожидал.

К слову сказать, эта самая Терезия, принцесса Ольденбургская, в девичестве — Нассау, терпеть не могла Императрицу Марию Александровну. А та, соответственно — Терезию. Что-то там было в отношения Гессенского дома и династии Нассау такого, что двух этих женщин и в столице Российской Империи мир не брал. Свет с удовольствием обсуждал болеющую от любви к Никсе принцессу Екатерину Ольденбургскую, которой мать запретила менять религию, чтоб та могла выйти замуж за наследника. А дело было лишь в том, что Императрица Мария была не против этого брака...

Так что о чем должна была пойти речь — отгадать было просто невозможно. От простого, по настоянию Терезии, выражения неудовольствия к спасителю сына ненавистной Гессенки, до предложения чина и поста в министерстве по поручению Александра Второго. От этого, видимо, и первая, призванная стать для меня просто громом с чистого неба, фраза принца, нисколечко не тронула. Устал уже волноваться и переживать, что ли?

— Герман, Государь наш, Император Александр, поручил мне передать вам его высочайшее неудовольствие!

Чуть, блин, не брякнул что-нибудь вроде — поручил, так передавай. Еще бы и руку протянуть ладонью вверх... Великий был... будет мультфильм. Жаль, я его никогда не увижу... Но нужно же быть учтивым. В конце концов, принц, как выяснилось, ничего плохого мне и не делал.

— Позволено ли мне будет узнать, Ваше Высочество, — поклонился я, — чем вызвано высочайшее неудовольствие?

— Конечно, — принц немного смутился, словно начинающий актер подзабывший текст роли. — Герман! Что это за отвратительные слухи, которые вы распускаете в свете? Как вы смеете обсуждать с кем бы то ни было состояние здоровья Его Императорского Высочества цесаревича Николая Александровича? Я уже не говорю о возмутительном, вам приписываемом, утверждении будто бы хворь цесаревича и вовсе неизлечима! Une abomination!

Ого! Вот это номер! И как я должен был это абсурдное обвинение воспринимать? Сам принц этакое выдумать точно не мог. Сценарий этого монолога написан совсем в другом месте. Вот только зачем? Наскучил выскочка? Помешал кому-то? Ну так достаточно мне намекнуть, что дескать, а не поехал бы ты в свою Сибирь... Я бы и уехал. Еще и с радостью. И вздохнул бы с облегчением, едва перрон мимо окна бы пополз...

Но ведь нет! Кому-то понадобилось меня не просто выслать, а еще и в глазах царя очернить. А учитывая личность Петра Георгиевича, список этих людей не слишком и велик. На самом деле, если хорошенько задуматься, так и критически короток. И даже может создаться впечатление, словно сам царь желал бы таким образом скомпрометировать меня в своих собственных глазах! Они тут все что? Грибов объелись?

— Дозволено ли мне, Ваше Высочество, будет попытаться оправдаться?

— Да-да, Герман. Я постараюсь передать твои слова Государю.

— Благодарю вас, Ваше Высочество, — искренне, прижав руку к сердцу, поклонился я. — Прошу передать Его Императорскому Величеству, что все это злобный навет и клевета. Клянусь Честью, Ваше Высочество, я ни с кем в Санкт-Петербурге или иных землях Империи не обсуждал здоровье цесаревича Николая Александровича! И уж тем более, не распускал никакие слухи. Я бы никогда не посмел...

— Довольно, Герман, — вдруг улыбнулся Ольденбургский. — Я понял все, что ты хотел сказать. Я тебе верю. Ты всегда был достойным сыном достойного отца. Я постараюсь защитить тебя от гнева Его Императорского Величества. Идите Герман. Вас уже видно заждалась очаровательная Наденька Якобсон. Идите, и ни о чем не беспокойтесь. Все будет хорошо.

Какой из плюшевого зайца защитник я себе хорошо представлял. Очень хотелось бросить всю эту матримониальную суету, и рвануть в Царское, чтоб поговорить с Великой Княгиней. Уж Елена Павловна-то, умнейшая женщина, и верно смогла бы объяснить мне эти таинственные маневры.

— Отправляетесь к невесте, сударь. Я сейчас же тоже спущусь.

Ага. Сбежишь тут. Когда два генерала уже добро поди поделили и, мысленно, нас с Надеждой уже поженили.

Мадемуазель Якобсон была невысока ростом. Не слишком крупная грудь, маленькие ушки, узкие ладони. Покатые, невыразительные плечи. Для меня, выросшего в век, когда женщины уже успели завоевать себе право укладывать шпалы и асфальт, эти ее плечики показались и вовсе какими-то недоразвитыми.

Прямой ровный нос. Не курносый, и не свивающий как клюв хищной птицы. Маленький ротик, аккуратный подбородок. Тугая коса кольцом на затылке — по тогдашней моде. Если у Наденьки Якобсон что-то и было выдающееся, так это скулы. Крутые, высокие, равно присущие и прекраснейшим из парижанок, и очаровательным татарским девушкам. Откуда только взялись?! Сам Иван Давидович, что называется — чистокровный скандинав. Датчанин. Его супруга, Эмилия Вениаминовна — из семьи обрусевших немцев. Но так вот загадочно гены сложились...

Надя стояла у высокого окна, о чем-то напряженно размышляя, и от этого неосознанно прикусывая губу. И, видимо, это что-то было необычайно важным, раз даже треск моих каблуков по сверкающему солнечными бликами паркету ее не отвлек.

Я не спешил заявлять о своем присутствии. Обстоятельства дали время хорошенько рассмотреть свою суженную, ну и попытаться хоть как-то разобраться в своих чувствах к этой девушке.

Или, что будет вернее — в полном их отсутствии. Да, она была миловидна, и по рассказам Германа о семье Якобсонов, должно быть хорошо образована. И я мысленно уже смирился с тем, что мне суждено стать совладельцем Асташевских золотых приисков. Но только тогда, в том пустом, залитом светом зале, пришло в голову, что женившись на этой девушке, я буду вынужден кардинально изменить не только образ жизни, но и свои дальнейшие планы! Ведь у меня появится семья... Возможно, и дети... В той жизни как-то не вышло. А тут...

Сердце обдало горячей волной. Дети! Заводы, переселенцы, железная дорога — это для земли, для людей. А что мне? Дети?! Непостижимые, иные существа, в которых станет течь моя кровь. Которые понесут память обо мне вперед, сквозь время...

— А, Герман, — заметила, наконец, мое присутствие девушка. — Нам следует серьезно поговорить. Подойдите ближе...

Я, не чувствуя ног, как-то сумел приблизиться, и поклонился.

— Наши родители сговорились непременно нас поженить, — сурово сжав губки, выдала новость века Надя. — Ни вы, Герман, ни я, не в силах бороться с этим. Однако же, у меня есть к вам одно условие...

Нелогично, но интересно. Я кивнул и улыбнулся.

— Что вы все молча?

— Слушаю вас, мадемуазель, — в эти игры я играть умел лучше ее. Опыт дважды женатого человека, знаете ли. — Что за условие?

— Вы что? — надменно прищурилась дочь главного военного интенданта страны. — Не скажете уже, что готовы на любое?

— Нет, сударыня. А ну как вы попросите луну с неба?

— Какой вы, право... Нет, Герман. Я о другом... Вы, верно, знаете о Катеньке Ольденбургской? О том, как она страдает?!

— Что-то слышал, — был вынужден признать я. Хотя разговор уже мне не нравился.

— О Господи! — всплеснула она руками. — Здесь вопрос жизни и смерти! А он "что-то слышал"! Это драма Великой Любви, и мы все обязаны приложить усилия к воссоединению сердец!

— Кто мы? — все-таки решился я уточнить.

— Ну, я, вы, Машенька Мещерская, Саша Ольденбургский... Он так любит свою маленькую сестричку... Цесаревич Александр... — девушка явно брякнула последнее имя от волнения, или не успев поразмыслить как следует. И замерла настороженно. Как собака — тетеревятница при виде добычи.

Екатерину Ольденбургскую прочили в жены наследнику Николаю. Это было бы удобно всем. Романовы получили бы прямое право на земли в Лауэнбурге, и две ветви одной семьи слились бы в детях этих молодых людей. Но у этого союза было одно, с виду незначительное, условие. Принц Ольденбургский должен был передать дочь на воспитание в Императорский дворец. Попечением будущей Великой Княжны готова была заняться лично императрица Мария Александровна.

Принцесса Терезия была против. И брак был обречен. Но случилось непредвиденное. То чего придворные стратеги не могли предусмотреть, или на что не обращали внимания. Катенька влюбилась в Никсу. Да так, что едва тот отправился в Данию на смотрины принцессы Дагмар, принцесса Ольденбургская слегла с сильнейшим нервным расстройством.

Что сын Петра Георгиевича прекрасно знаком с цесаревичем Александром, я ничуть не сомневался. И мог себе представить влияние Марии Мещерской на второго сына царя. Но, что Саша станет препятствовать счастью старшего брата, пытаться расстроить его брак с датчанкой — это просто в голове не укладывалось! И это еще если даже не учитывать, что жертвой в этой заведомо проигрышной игре великосветские романтики выбрали меня.

— Ну, так что у вас там за условие? — уже подозревая к чему она ведет речь, чуть ли не рыкнул я.

— Я готова выйти за вас замуж, сударь, при условии, что Великий Князь Николай Александрович воссоединится с принцессой Екатериной Петровной. Вот!

— Мнение цесаревича Николая, конечно же, не рассматривается, — кивнул я своим мыслям.

— О! Никса тоже влюблен в Катеньку. Как же ее можно не любить? Во всем виновата эта датская ведьма! Вы видели, какие у нее темные глаза? Это она околдовала бедного Николая. Или опоила чем-то...

— Вы это сами все придумали, мадемуазель, или я должен благодарить за честь стать жертвой на алтаре неразделенной любви кого-то другого?

— Этого я вам не скажу, пока вы не поклянетесь самым дорогим, что у вас есть, что примите мое условие!

В зале выключили свет, солнце зашло за тучи, или у меня в глазах потемнело? В голове зимним разбуженным медведем заворочался Герман. Я был почти рад его возвращению. Без него моя ярость недостаточно разрушительна.

— Вы, сударыня, начитавшаяся глупых французских романов идиотка, — прорычал я. — Передайте этому вашему... главному заговорщику, чтоб искал какого-нибудь другого сумасшедшего! Прощайте!

Гера был неудовлетворен. Он проснулся и требовал продолжения. Очень хотелось что-нибудь сломать...

Впрочем, свой брак с этой... с Надеждой Якобсон, я, похоже, уже сломал. Лучше попрощаться с этой девушкой, чем расстаться с надеждой успеть изменить хоть что-то в своей любимой Сибири. То, что я принял за подарок от Него, оказалось всего лишь искушением.

#3

Немецкий клуб

Датскую принцессу благополучно окрестили в православие, и нарекли попросту — Марией Федоровной. Наверное, чтоб не слишком отличалась от действующей Императрицы, Марии Александровны. И на следующий же день "Его Императорское Высочество, Государь цесаревич Николай Александрович и Ее Королевское Высочество принцесса Датская Мария Федоровна изволили обручиться. Свадебные торжества назначены на июль", как писали газеты.

С каждым пролетевшим мимо днем, все эти придворные выкрутасы становились все менее волнующими, все меньше и меньше меня касаемыми. На счастье и царь, и его дети пока меня не трогали, и я мог, наконец-таки, заняться делами. Прочитал газету, хмыкнул, понадеялся, что на свадьбу меня из Томска приглашать не станут, и отложил серые, пачкавшие пальцы свинцовой краской листы.

Честно говоря, по дороге в столицу была такая мыслишка, что неплохо было бы хоть немного отдохнуть. Пожить в свое удовольствие, расслабиться. Командировочный романчик с какой-нибудь вдовушкой закрутить. Тфу-тфу — три раза. Наотдыхался по уши!

Накинулся на работу, как голодный зверь на добычу. Мои визитные карточки полетели по городу. Во дворе весь световой день дежурило сразу несколько профессиональных посыльных, и всем им, рано или поздно, находилась служба. Не принято сейчас являться без приглашения. Что тут поделаешь, приходилось их организовывать.

Праздники кончились. Санкт-Петербург постепенно выползал на рабочую колею. Открылись министерства и учебные заведения. И всюду у меня были свои интересы.

Напросился в гости к Николаю Николаевичу Зинину в Медико-Хирургическую академию, где тот служил директором химических наук. Ну что сказать — забавный дядька с огромными, свисающими, как уши спаниеля, усами. Живой такой, веселый. И совершенно дикий. В смысле чинопочитания.

Так уж получилось, что на Морскую я приехал, будучи наряжен настоящим попугаем — в парадном мундире, при орденах и шпаге. Мне показалось, даже памятник военному врачу Виллие, сидящий у классического портика академии, глядя на меня, хихикал. А вот Зинину было плевать. И на мои генеральские погоны — плевать, и на Ольденбургский крест, открывающий двери в самые недоступные кабинеты — то же самое. Профессор, едва разобравшись, кто именно перед ним, крепко, по мужицки, меня обнял. Потом обругал всякими нехорошими словами, так что я даже розоветь начал от злости, и тут же полез целоваться. Дикий — лучше слова и не подберешь.

И умный. Как начал своими колдовскими заклинаниями сыпать, я побоялся, что в жабу превращусь. Да еще студенты, что стояли рядом — хлопали глазами, явно понимая три через пять, но усиленно кивали. А когда осознали, что я один из изобретателей зипетрила, устроили овацию, и предложили немедленно продемонстрировать злую силу новейшей взрывчатки. Отказался. Что я бомбы в детстве мало взрывал? Чуть со школы не выгнали за увлечение пиротехникой.

У Николая Николаевича, если отбросить всякую высоконаучную шелуху, удалось выяснить три новости. Одну, по его словам — плохую и две хорошие. По мне, так все три были — так себе.

В общем, зипетрила для взрывных работ на Чуйском тракте у меня не будет. Дирекция академии отказалась спонсировать мало относящиеся к медицине работы. Производство нового взрывчатого вещества требовало существенных капиталовложений и сложного оборудования. На заводике Петрушевского в Петергофе только-только начинали сборку купленных на деньги подполковника приборов, но даже если наладка успеет закончится до лета, производство может так и не начаться. Некоторые ингредиенты в России не производятся. Их нужно заказывать заграницей.

Попросил написать список на бумажке. Профессор, совершенно барским жестом, махнул какому-то Саше, и молодой человек тут же накарябал три строчки.

— Все? — удивился я. — Я думал, там на пару железнодорожных вагонов...

— Какое?! — отмахнулся химик. — Гениальность нашего с вами, Герман Густавович, изобретения в том, что оно простейшее! Просто, прости Господи, элементарное! Однако же, этих веществ у нас не делается. Не было нужды, знаете ли.

Чуть ли не пытками, выяснил у развеселившегося ученого, что два из трех самых дефицитных ингредиентов вполне возможно получать из угля. Немедленно попросил его посоветовать специалистов, способных наладить производство у меня в Сибири. Уж чего-чего, а угля у меня — завались. И мне еще чугунку строить. Взрывчатки много нужно будет. Так почему бы самому для своих нужд ее не бодяжить?

Зинин задумался. А потом пообещал прислать одного парнишку. Александра Кирилловича Крупского, едрешкин корень! Ему еще, правда, пару лет в Университете доучиться надо. И хорошо бы за границу на стажировку отправить... А так — весьма извлечением всяческих полезных свойств из каменного угля интересуется.

Поблагодарил. Но с такой кислотой на лице, что Зинин задумался во второй раз. И предложил еще одного студента — Александра Фридриховича Бага. Этот к горючему камню интереса пока не проявлял, но зато спит в обнимку с бутылью царской водки. Кислоты — это его стихия. И парень как раз к лету обучение закончит.

Согласился. Этот — лучше. Пусть приезжает. Жилье и жалование с меня, ум и предприимчивость — с него.

В качестве хорошей новости выступила записка из МинФина. Они отказывались регистрировать Государственную десятилетнюю привилегию на зипетрил без внятной пригодной для промышленности технологии его производства. Что тут хорошего — я не понял, но Зинин аж лучился самодовольством. Оказалось, он уже заказал своему другу и ученику, Александру Михайловичу Бутлерову в Казанский университет разработку недостающего. И тот обещал немедленно взяться за работу.

Сделал вид, будто тоже рад. В ученом мире свои завихрения, и не мне туда лезть.

Третье известие мне понравилось больше всех. А профессору не понравилось, что мне понравилось. Он понять никак не мог — что тут такого? Ну, лежит на складах в Петергофе сто или даже сто двадцать пудов пропитанного нитроглицерином оксида магния, и Василий Фомич Петрушевский совсем не против мне это богатство продать. Разве это повод кидаться руки жать и в щеки целовать?

Не понимает, человек, что мне хоть си-четыре, хоть динамит, лишь бы Чуйские бомы в воздух поднять. Очень уж они мне мешают.

На прощанье без сомнения великий русский химик предложил мне технологию производства анилиновых красителей для ткани. В подарок, так сказать. Но с условием, чтоб фабрика эту краску вырабатывающая непременно находилась в отечестве. Пообещал и даже поклялся. Что это за краска и зачем она нужна — это я уже потом выяснил. А от подарка было грех отказываться.

В общем, благодаря посещению академии, этот день точно не был прожит зря. А ведь, выскакивая из-за здоровенных дверей Министерства Внутренних Дел, думал все — как утро началось, так до вечера и пойдет. Глупо и непродуктивно.

К министру, господину Валуеву, я не попал. Тот был в Царском Селе с Государем. Пришлось выслушивать настоящий выговор со скабрезными шутками от министерского товарища, сенатора и тайного советника Александра Григорьевича Тройницкого. Причиной, конечно же, было опоздание с подачей всеподданнейшего отчета.

— Я еще смог бы понять, коли вы, по малости лет, влюбились бы что ли. Или дурную болезнь на водах лечили. Но — нет! Вы иным были заняты! Вы, господин губернатор, с Третьим отделением дружбы водили и с генерал-майором Фрезе Государевы земли делили! Кой черт, прости Господи, вас понес на китайскую границу? Орденов захотелось? В малолетстве не наигрались?

— Я советовал бы вам, Ваше Превосходительство, выбирать другие выражения! — вспылил я.

— Знаете куда можете идти со своими советами? — и вовсе взорвался замминистра. — Мальчишка! Уж не вам меня поучать! Устроили там у себя... Научитесь прежде дела обделывать, чтоб поучать! Давно ли вам няньки перестали молоко утирать?!

— Мне может быть, и недавно перестали, — процедил я сквозь зубы. — А вот вам скоро снова начнут, старый вы дурак!

Встал из удобного кресла и вышел из кабинета. А потом и из министерства. Тройницкий что-то еще кричал в спину, но я не слушал. Вернувшийся, не покинувший друга в трудную минуту, Гера предлагал еще и морду набить этому козлу. Едва не согласился...

И у самых, практически, дверей встретился с директором Сибирского комитета, незабвенным и непотопляемым Владимиром Петровичем Бутковым. Не было бы у меня в голове пассажира — Герочки, прошел бы мимо. Как бы я смог догадаться, что этот низенький и коренастый, практически лысый господин в помятом и с засаленными клапанами карманов пальто — тот самый сатс-секретарь Государя, начальник канцелярии Правительствующего Сената и управляющий делами Кавказского комитета. Это все, кроме директорства в Сибирском комитете и работы в Особой комиссии по Судебной реформе. А по мне, так обычный потрепанный излишествами Фантомас. Классический младший инструктор какого-нибудь третьестепенного направления в районной администрации.

— Неужто Герман Густавович?! — обрадовался Бутков и тут же вцепился в мой рукав. Как клещ — лучше и не скажешь. — Что же это вы? Из присутствия, да с этаким-то лицом? Я давеча говорил о вас в доме Шереметевых. Впрочем, что же это я хвастаюсь. Ныне-то во многих домах о вас говорят. Вас, сela ne surprend pas...

— От Тройницкого иду, — неожиданно для самого себя, пожаловался я. — Едва сдержался от требования сатисфакции...

— От нашего счетовода? Ха-ха! От него satisfaction требовать? Экий вы, mon cher, шутник. У Александра Григорьевича, видно, и на собственную смерть инструкция будет, — видный деятель всего-на-свете лишь бы поближе к царю, надул щеки, изображая Тройницкого, и очень похоже забубнил:

— Осьмь тридцать, кхе-кхе, умереть. Осьмь сорок две, прибытие в Царствие Небесное. Примечание. Уточнить величание архангелов!

И тут же, словно по секрету, наклонившись ближе ко мне, выговорил быстро:

— Велено было вас, mon cher, подвергнуть, так сказать. Он и выполнил.

— И кто же? — удивился я. — Кто приказал? Неужто Валуев?

— А кто его знает, Герман Густавович, — оскалился тайный советник. — Сие мне не ведомо. Около вас, дорогой мой, ныне такие силы вьются. Такие значительные господа в вас интерес находят. Такие блестящие молодые люди пекутся. Меж них и искать нужно. А счетовода нашего не вините. Ну его... Идемте... А вы же верно куда-то торопились?

— Да, у меня, Владимир Петрович... Ждут меня...

— Ну, да. Ну, да. А вы не забывайте меня, Герман Густавович. Непременно вспоминайте. Кто как не я вам был самый лучший попечитель и товарищ!

— Конечно. Прожект Южно-Алтайского округа должно быть у вас теперь?

— А вот не скажу, — растянув широченный, прямо-таки мультипликационных размеров рот в улыбке, заявил он. — Вот приходите. Уважьте старика. Заодно и о горных степях ваших расскажете. Вопрос еще до Сретенья должен быть в Госсовете рассмотрен. Так что, на неделе вас жду...

До Сретенья — это хорошо. Это даже очень хорошо. Сретенье — это край. Это предел. Если я не успевал выехать в губернию до Сретенья, можно было и не торопиться. Все равно застряну на левом берегу Оби из-за разлива.

В общем, родное министерство встретило меня не ласково. Если не сказать, как-нибудь менее литературно... Опытный Герман меня успокоил, объяснил, чтоб за свой длинный язык я никаких репрессий не опасался. Свидетелей не было, а значит — слово Тройницкого против слова Лерхе. Ерунда!

Однако настроение было испорчено. И я даже всерьез раздумывал, не отменить ли мне посещение Медико-Хирургической академии... Хорошо, что не отменил.

Кстати сказать, Министерство Финансов оказалось более гостеприимным местом. Когда? Днями тремя после... Или на четвертый... Ну, разницы нет. В общем, получив из рук посыльного карточку министра финансов, тайного советника Михаила Христофоровича Рейтерна, побежал, чуть ли не вприпрыжку.

Министр вовсе не походил на немца. Лобастый, кучерявый, даже слегка смуглый — скорее провансальский француз, чем германец. И говорил он быстро, захлебываясь словами, словно боялся, что его не станут слушать. Приходилось, как бы напрягать слух, чтоб случайно что-либо не пропустить важного.

Начал Михаил Христофорович, как человек занятой — с самого главного. С расхваливания замечательного меня! И за новую таможенную станцию в Чуйской степи благодарил, и за открытие для русской торговли новой ярмарки на границе с Китаем. Вскользь прошелся по моим планам. Похвастался, что прожект открытия коммерческого "Томского Промышленного банка" получил в министерстве высочайшую оценку и поддержку. Все нужные бумаги и прошения на Высочайшее имя составлены, завизированы и скреплены печатями. Теперь дело только за монаршим автографом.

И мои бумаги по поводу регистрации двух новых акционерных обществ он так же пообещал рассмотреть в ближайшее же время. Однако сразу предупредил, что из прожекта Томской железной дороги следует вычеркать одну строку. Ту, что касалась размещения десятилетних облигаций за границей. Как я предполагал — в Лондоне и Париже. Министр предложил вариант с выкупом Госбанком их у Общества, и отказался объяснять для чего именно ему это нужно. Если я и хотел бы возразить, то все равно не успел. Уж слишком быстро он тараторил и менял темы.

Напоследок, напугав меня комиссией Павла Петровича Мельникова — министра Путей сообщения. Дескать, его аудиторы из тебя соки примутся пить, а ты крепись. Без визы инженер-генерал-лейтенанта Государь прожект и смотреть не станет.

Потом пришел генерал-майор Рашет, Владимир Карлович. Горный инженер, металлург и директор Горного Департамента министерства Финансов. И еще один в этом логове финансистов не немец с немецкой фамилией. Увел к себе, поил крепчайшим вяжущим язык чаем с пряниками, и рассказывал, что кабы ему лет двадцать с плеч скинуть, так и сам бы рискнул в мои края двинуть, заводы ставить. Хвалил за Чайковского. Пообещал помочь тому с подбором персонала и переслать чертежи изобретенной им чугуноплавильной печи. Заставил записать адрес какого-то доморощенного изобретателя, Василия Степановича Пятова. Сказал — тот выдумал какой-то новейший прокатный стан. Будто бы даже для броневых листов. Только Адмиралтейство этого Пятого обидело сильно. Так что ныне он, вроде как, не при деле и весь в долгах.

Зашел разговор о Фрезе. Рашет поморщился, и смущенно отвел глаза. Пробурчал, что это не его епархия. Тут дело для Третьего отделения и жандармов... Честный он человек, этот неправильный немец, Владимир Карлович. Настоящий инженер. Практик. Трудно ему будет в этом столичном гадюшнике.

Зато о железных дорогах этот замечательный человек, настоящий фанатик металлургии, мог разговаривать бесконечно. Что называется, зацепились языками. Вскоре в ход пошли карты, которые подверглись безжалостной порче — дорога несколько раз меняла маршрут. Рассматривались и отвергались варианты. Спорили до хрипоты, до коньяку, до того, что заглядывали напуганные шумом адъютанты. Несколько раз...

Расстались, смею надеяться, друзьями.

Ах, да! Чуть не забыл. В длинном коридоре Минфина меня перехватил управляющий общей канцелярией министерства, статский советник Дмитрий Фомич Кобеко. Оттянул в широкую нишу у окна и ну гундеть...

Общий смысл высказываемых претензий был в том, что мы с отцом — такие сякие — не догадались сделать фирмочку-подставку для перепродажи наших с ним канцелярских принадлежностей. Такую, чтоб фамилия Лерхе, только в уставах отображалось. А то, "вот какая незадача", военные и кабинетские уже давным-давно в скоросшивалках дела водят, а несчастные финансисты вынуждены по старинке — картонки нитками сшивать.

Пришлось пообещать немедленно, то есть — в ближайшее же время, исправить досадное недоразумение. И еще умудриться — не рассмеяться этому, видно, не плохому человеку в лицо. А вот потом, уже в карете по дороге домой, вспомнил этот эпизод похода на Мойку, в здание Главного Штаба, задумался всерьез. Просто Герочка, с присущей ему непосредственностью, брякнул что-то вроде — "Мраморному дворцу мы с тобой нравимся куда больше, чем Зимнему".

Ни какого секрета в том, что большая часть штата Минфина составляли протеже Великого Князя Константина Николаевича, ни кто не делал. Точно так же, как и то, что громоздкое здание на Фонтанке — Министерство Внутренних Дел было полностью под контролем Государя Императора. И если Константин был лидером всех столичных либеральных сил, то Александр последнее время все больше привечал консерваторов.

Но только тогда, после двух визитов в разные присутствия, я осознал, что отношение ко мне может быть частью какой-то новой для меня, но привычной для столичных жителей, придворной игры.

Догадка стоила того, чтоб ее проверить. И я отправил визитку в Морское министерство. А если точнее — контр-адмиралу Семену Ильичу Зеленому, директору Гидрологического департамента. Иметь на своей территории тысячекилометровые водные пути, никак не исследованные и оттого не эффективно использующиеся, и не попытаться привести их в порядок, было бы несусветной глупостью. Тем более, если мне это потенциально не должно хоть что-нибудь стоить. Уж содрать с пароходников мзду за качественные лоции Обь-Иртышского бассейна, я сумею. А без нее, родимой, у нас ничего хорошо не делается. Не из своего же кармана мне специалистам доплачивать, если транспортникам это больше всех и нужно?!

Хотя, честно говоря, я надеялся таким путем слегка увеличить казначейские сборы. В ежегодном всеподданнейшем отчете — это немаловажная статья. По финансовой эффективности не в последнюю очередь судят о качестве губернского правления. Не зря же любимой деятельностью каждого краевого начальника является сбор недоимок. А тут, даже при ставке в четверть рубля с пуда, миллион в год! Это если данные Осипа Адамовского верны, и через Томск ежегодно по воде проходит четыре миллиона пудов транзита. Если еще учесть, что согласно опубликованной перед Рождеством в столичных "Ведомостях" росписи доходов и расходов Империи весь бюджет страны чуть-чуть заполз за четыреста миллионов — моя малая прибавка неминуемо привлечет внимание.

Кстати сказать, на мои письма с просьбами прислать специалиста по водным путям, мне никто не отказывал. Все со всем соглашались и даже поддерживали. Целиком и полностью. Безмерно. Только с места ничего не двигалось...

Как там говаривал один кинематографический злодей? Хочешь что-то сделать хорошо, сделай это сам?! Вот я и собрался посетить Его превосходительство, контр-адмирала. Так сказать, в глаза взглянуть этому почтенному астроному и профессору.

У Семена Ильича было две бороды. Странная, все-таки, в то время была мода. Допускалась любая растительность на лице, при условии, что подбородок останется голым. Вот господин Зеленой и оставил... пробор, так сказать. Ну, или отрастил бакенбарды-переростки. Как хотите...

Не знаю, должно ли это "разделение" бород что-то символизировать, или контр-адмирал, таким образом, проявлял индивидуальность, но спорить с системой он не стал. Принял меня ласково, внимательно выслушал, и обстоятельно рассказал, по какой именно причине не может немедленно выделить мне какого-нибудь гениального гидрографа. В его доводах был смысл, и они не казались простыми отговорками. Оказалось, что опытных людей просто не хватает. Все хоть сколько-нибудь приличные специалисты занимались промерами Балтийского моря с Ладожским озером в придачу. На Каспии — тоже начались работы. Но самая большая бригада занималась составлением лоций Восточного океана.

— А вот ежели, господин губернатор, с Русской Америки офицеров отозвать, да к вам на Обь препроводить, так это, мне думается, весьма возможно, — развел руками двубородый. — Однако же и это никак не ранее будущего года. Коли же вам, Герман Густавович срочно, так примите рекомендацию. Поищите знающих людишек в Европах. Оно и вернее будет и, поверьте старику, быстрее. Только с жалованием сами, любезный мой, сами! Нас и так... Бюджет урезали донельзя. Броневые корабли строить затевают...

— Зачем же с Америки отзывать? — заинтересовался я. — Мне же и кадета какого-нибудь довольно станет.

— Приказано работы там сворачивать, — вздохнул ученый моряк. И тут же хитро улыбнулся. — А по каким причинам, о том вам у Его Высочества, генерал-адмирала нужно выведать. Константин Николаевич весьма в вас, господин губернатор, заинтересован.

Больше чем уверен, что удачно, по его мнению, ввернув о Великом Князе, Зеленой нарушил сразу все данные ему перед нашей встречей инструкции. Дирижер из Мраморного дворца, наверняка, хотел ненавязчиво меня к себе направлять. Чтоб это не выглядело этаким неформальным приглашением, а я сам испросил аудиенции. Моя догадка полностью подтвердилась. Оставался еще понять — зачем я Великому либералу понадобился?

Из посещения министерств, я кроме уверенности в скорой встрече с младшим братом царя, вынес еще и возможность заработать лишнюю копеечку. Я не о необходимости создания подставной организации для получения контракта на поставки канцтоваров в Морское и Финансовое министерства. Это само собой разумеющееся. Я о своем новом "изобретении", чертеж которого нацарапал тут же, как только добрался до бюро в своей комнате.

Карты, чертежи и прочие большеформатные изображения сейчас хранят в тубах. И не потому, что так пока принято. Просто качество бумаги такое, что сгибы немедленно превращают нужные вещи в никому не нужный мусор. В набор лохматящихся по краю прямоугольников. Соответственно, когда карты для работы стелили на стол, края приходилось прижимать подручными тяжелыми предметами. Что оказалось совершенно неудобно и не надежно. Еще в кабинете Рашета, что ли, я поинтересовался — отчего он не прикалывает карту к столу кнопками? И выяснил, что инженер-генерал о такой вещи знать не знает, и ведать не ведает. Тоже самое повторилось у Зеленого.

Что сложного в кнопке? Маленький металлический диск, с выдавленным жалом-гвоздиком. В мое время какой-то вариант этой незаменимой мелочи валялся в столе любого чиновника, врача или инженера. Приколоть объявление к стенду, лист ватмана к кульману или листок-напоминалку к стене — всюду она нужна. А школа?! Как же можно забывать о школе? Сколько счастливых семей началось с вовремя подсунутой соседке по парте кнопки! Нет! Я просто обязан был осчастливить Человечество этим гениальным изобретением!

Густав Васильевич не впечатлился. Но каракули забрал, пообещав ко времени моего доклада в Вольном обществе, изготовить горсточку. Очень уж мне понравилась идея заодно рекламу новому девайсу устроить — приготовить схемы и графики, и приколоть их к деревянным реечкам кнопками. Пусть все смотрят и удивляются.

Впрочем, до лекционной кафедры еще нужно было добраться. Пока же, меня куда больше волновала вся эта необъяснимая возня вокруг. Интриги с непонятной целью. Интерес со стороны принца, Великого Князя и царских детей, грозящий разорвать Германа Густавовича Лерхе на несколько разновеликих кусочка. После долгих раздумий, отбросив первый порыв — плюнуть на все и рвануть в Ораниенбаум, к княгине Елене Павловне, решился все-таки спросить совета у отца.

Нужно сказать, старый генерал отнесся к итогам моих переговоров с Наденькой Якобсон как-то... странно. Боюсь признаться, но мне показалось — он был доволен, как добравшийся до сметаны кот. И со мной стал каким-то подозрительно ласковым. Однажды, он даже пожелал мне доброго утра! Герочка, после этакого проявления родительской любви, полдня мог говорить только междометиями...

Собравшись с силами, я заявился в кабинет к седому доктору права, и, каждую секунду опасаясь выдворения по приговору в малозначительности сих терзаний, торопливо вывалил на него всю историю своих приключений в столице, с мыслями и подозрениями. И уже на следующий же день в обед сидел в уютном кабинете кафе-ресторана Гейде, что на Кадетской линии Васильевского острова.

Заведение было прекрасно известно Герману. Хотя бы уже потому, что изначально принадлежало его деду — Карлу. Теперь же, после смерти старого ресторатора, им занимался Герин дядя по матери — Карл Карлович. Так что любой член семьи Лерхе мог рассчитывать на самый радушный прием в этом, совершенно немецком, кабачке.

Ресторанчик не имел ничего общего с самыми дорогущими и моднющими, вроде Дюссо, Домона или Бореля. Ни отделкой, ни списком блюд, ни каким-нибудь особенным, сверх предупредительным сервисом. Средней руки трактир в среднем немецком городке, с "бизнес-ланчем" за шестьдесят копеек серебром. В салате было по-немецки мало масла и много уксуса, зато в меню полностью отсутствовали какие-либо кондитерские изделия. Вместо сладостей — бильярд и стол для игры в кости. А в остальном — скорее пахший табачным дымом и свежим пивом клуб, где все посетители друг с другом знакомы. И где посторонним господам не очень-то и рады.

В одной с нами компании был, например, человек, которого и обслуживать бы у Гейде не стали, не явись он вместе с Вениамином Асташевым — красавцем ротмистром в мундире лейб-гвардии конного полка. Да тот и сам бы не посмел зайти, не смотря на все свои миллионные капиталы. Не тем человеком был Гораций Осипович Гинцбург, чтоб спокойно слушать за спиной шепотки. "Еврей в немецком клубе? Ах, что вы, право! Какой конфуз!" Тем не менее, тогда он сидел прямо передо мной. Приземистый, коренастый, как сказочный гном, с возмутительной для верноподданнического "бритого" общества курчавой бородкой.

Как я уже говорил, небезызвестного столичного банкира привел Асташев-младший. Ротмистра пригласил, естественно — Асташев-старший. Которому, в свою очередь, назначил встречу у Гейде, генерал-комиссар Якобсон. Этакий вышел паровозик...

С нашей, Лерховской стороны, на высоких переговорах присутствовал я, старый генерал, и отцов младший брат — Карл Васильевич Лерхе — начальник канцелярии и личный секретарь принца Ольденбургского. Ввиду полного житейского идиотизма Его Высочества, всеми делами, и политическими и финансовыми, давно занимался дядя Карл.

Ну и в роли "тяжелой артиллерии" Густав Васильевич привел с собой давнего друга и партнера по операциям с ценными бумагами, барона Штиглица, Александра Людвиговича. Пятидесятилетнего, высоченного господина с тщательно зачесанной реденькими волосиками плешью и белоснежными, похожими на оставленную после бритья пену, бакенбардами.

Я слегка волновался. Все о чем говорилось за этим грубым, деревянным столом, как-то меня касалось. Эти люди, не смотря на их невысокий официальный статус, были весьма и весьма хорошо осведомлены. И имели, благодаря информированности, за спиной по о-о-огромному мешку с деньгами. Но самым пугающим было то, что даже если бы я, каким-то совершенно фантастическим образом смог добиться Высочайшего дозволения на строительство в губернии железной дороги, без их финансового участия дело было бы обречено на провал. Что ярко выраженный еврей Гинцбург, что лютеранин с иудейскими корнями Штиглиц, были "лакмусовыми бумажками" для большинства отечественных и всех иностранных инвесторов. Стоило двум этим господам решить, что мой проект не интересен, и можно голову расшибить, но так и не найти понимания ни в одном ином банкирском доме от Екатеринбурга до Парижа.

— ...Настораживает излишнее, по моему скромному мнению, копошение окрест нашего молодого друга, — немного наклонившись вперед, тихо говорил Александр Людвигович. — Особенно в момент, когда требующиеся бумаги готовы и уже лежат в числе первых в папке секретаря Его Величества. Я полагаю, Карл Васильевич в силах нам открыть глаза на происходящее?

— Oui. Bien sыr. Il n'y a rien de cachй pour moi! — начал дядя Карл по-французски, но заметив недовольную гримасу на лице не обученного языкам Ивана Дмитриевича Асташева, поспешил перейти на русский. — Непременно, господа. Здесь для меня все совершенно ясно. С чего же начать?

— Со вздорных мечтаний моей будущей снохи, — с невозмутимым видом, заявил отец. Чем заставил смутиться своего друга — главного военного интенданта Империи. — Что это еще за сопливые заговорщики? И как Надежда Ивановна могла дерзнуть, упоминать Его Высочество Великого Князя Александра Александровича?

— Да уж, — поддержал старого Лерхе Гораций Гинцбург. Его бас, как звук внутри полкового барабана, еще секунду вибрировал внутри кабинета. — Их заигрывания с огнем подвергают нашего молодого губернатора неоправданному риску.

Меня измерили, взвесили и признали годным. Забота откровенно радовала. Знать бы еще, чего это будет мне стоить. В бескорыстную любовь главы крупнейшего банкирского дома в Империи я не верил.

— Насколько мне известно, господа, — усмехнувшись, и взглянув на насупившегося Якобсона, принялся рассказывать секретарь Ольденбургского. — Это целиком и полностью лежит на совести мадемуазель Мещерской. Вам должно быть ведомо, какое влияние она оказывает на молодого царевича. Ну и конечно здесь присутствуют нежные ручки принцессы Терезии, неожиданно воспылавшей материнской любовью...

Все понятливо кивнули. Гера сунулся было объяснять и мне, но я его заткнул. Невелика хитрость. И так понятно. Раз Никса никогда не женится на Катеньке Ольденбургской, значит, он не должен достаться и Дагмар. Чем хуже — тем лучше. "Ведьму" Терезию больше всего устроил бы международный скандал. Дания только-только проиграла войну и лишилась изрядного куска земель. Брачный союз с наследником Российской Империи в какой-то мере компенсирует военные потери в глазах мирового сообщества, и поэтому должен состояться любой ценой. Однако этот брак совсем не устраивает Пруссию. Собирателям германских княжеств ни к чему на соседском троне ненавидящая все немецкое Императрица. Нисколько не сомневаюсь в том, что прусский посланник уже успел намекнуть Терезии, что исход торговли за претензии на Лауэнбург напрямую зависит от успеха матримониальных планов царской семьи.

— Катенька со своей неуемной родительницей — это еще можно понять, — Якобсон надеялся хоть как-то обелить имя дочери. — Моя Наденька всегда была дружна с детьми принца. Но причем здесь Мещерская? И как ей удалось настолько повлиять на Александра, что он стал готов интриговать против собственного брата?

— Я слышал, — осторожно вклинился в разговор Вениамин Асташев. — Что не все в окружении цесаревича довольны его увлечением датской принцессой. Его Императорское Высочество Александр Александрович же, в силу своей... своего характера, непременно отказался бы помогать противникам союза его брата с Дагмар. Возможно ли, что княжна Мещерская попросту использовала тягу Александра к справедливости? В офицерских собраниях все еще муссируется слух, будто наследник не слишком ласково обошелся с нашим... с Германом Густавовичем.

— Вполне это возможно, Вениамин Иванович, — сделав еле заметную паузу, чтоб припомнить имя блестящего кавалерийского ротмистра, согласился Штиглиц. — И раз уж вы отличились столь светлыми рассуждениями, извольте предложить, как нам исключить Великого Князя Александра, а вместе с ним и молодого Лерхе, из этой камарильи?

— Довольно станет и того, чтоб о том узнала Мария Александровна. Герман не сочтет за труд написать своей покровительнице, княгине Елене Павловне, что не имеет отношения к маневрам начитавшихся романов девиц. Ныне они с Императрицей дружны как никогда, — после нескольких глотков янтарного, пахнущего хмелем и летним ветром, пива, речь старого генерала Лерхе стала вдруг гораздо живее, чем обычно. — Однако же и Надежду Ивановну нужно как-то оградить... Да. Оградить.

Якобсон спрятал мелькнувшую улыбку в усы и приосанился. Понял, что никто не собирается его бросать на произвол судьбы.

— Отправить ее на время в имение? — предложил он. — Пока все не уляжется.

— Боюсь, это невозможно, Иван Давыдович, — качнул головой дядя Карл. — Подле принцессы Марии Федоровны непременно должен быть кто-то от нас.

— Иметь представление о чаяньях молодой иностранной княжны было бы полезно, — осторожно согласился Гинцбург. Было заметно, что он впервые участвует в такого рода разговорах. Прежде столичные жители охотно пользовались деньгами банкирского дома, но не спешили принимать евреев, бывших винных откупщиков из Винницы, в свое общество.

— Быть может, мне еще раз встретиться с Надеждой Ивановной? — просто, чтобы не молчать, когда все обсуждают мою судьбу, сказал я. — Объяснить ей все?

— Я ей объясню, — зловеще пообещал Якобсон. — За это можете не беспокоиться. В нашей семье никакой эмансипэ не будет, покуда я жив.

Лерхе-старший довольно кивнул:

— А не в то ли имение, ты, Иван Давыдович, хотел доченьку отправить, что в приданное обещано?

— Мы на том не сошлись, — покачал головой интендант.

— Ну, уж теперь-то непременно сойдемся, — не согласился отец. Теперь я понял причину его радости, когда первая моя встреча с нареченной этак-то неудачно закончилась. И нисколько не сомневался, что Якобсону теперь точно придется добавить к придарку Вышневолоцкие угодья.

— Господа, — поспешил отвлечь двух стариков от споров барон Штиглиц. — Я рад, что все препятствия к союзу двух прелестных молодых людей остались в прошлом. И все-таки, предлагаю вернуться к делам. Мы еще не слышали мнения Карла Васильевича, по поводу Высочайшего благоволения к нашему Герману Густавовичу. Мне известно, что и... эм... Гораций Осипович, по моему примеру, принялся выводить средства из оборота, дабы иметь возможность участвовать капиталами в сибирских прожектах...

Гинцбург удивленно вскинул брови, и тут же натолкнулся на снисходительную улыбку Александра Людвиговича. Учись, мол, студент. Информация — это наше все!

— Мы рассчитывали на то, что бумаги не увязнут в министерствах, — невольно копируя тон старшего товарища, но гораздо более прямо, прогудел бородатый банкир. — Это было бы излишне расточительно. Прелесть прожектов была в их определенности и быстрой оборачиваемости.

— Быстрой? — удивился я. В моих бумагах указывался срок окупаемости заводов в пять лет, и железной дороги — в пятнадцать. И, честно говоря, я сам в этом сомневался.

— Начнем с определенности, — ускользнул Штиглиц. — Карл Васильевич? Не соблаговолите?

— Охотно, Александр Людвигович, охотно. Тем более что с этой стороны нас никакие неожиданности не ожидают. Охлаждение же Государя к нашему дорогому Герману не более чем игра. Александр, как вы знаете, чувствительный и совестливый человек. Однако же и он вынужден усмирять свои чувства в угоду политической надобности. Отсюда и удаление Германа из Царского Села, и проявление мнимого неудовольствия. Стоит лишь молодому Лерхе проявить себя в какой-либо иной, не связанной с цесаревичем Николаем области, и Высочайшее благоволение тут же вернется.

— Я рад, — без энтузиазма, выговорил я. Нечто подобное я и ожидал. Уж слишком плохой актер принц Ольденбургский. — Тем не менее, мне хотелось бы знать, что господа банкиры подразумевают под быстрой окупаемостью?

— Да что вы, право, Герман Густавович, пристали к этой мелочи, — расправив влажные от пивной пены усы, воскликнул кавалерийский ротмистр. — Не довольно ли того, что ваши прожекты станут осуществляться?

— Отнюдь, — фу, еле выговорил. — Вениамин Иванович. Нет у меня уверенности в скорейшей прибыли с дороги, для которой еще и рельсы не начали делать. Не хотелось бы ввести в заблуждение уважаемых господ. Они ведь намерены существенные капиталы в это дело вложить...

— За это можете не волноваться, молодой человек, — решил успокоить меня барон. — В нашем обществе честное имя куда дороже денег ценно.

— Так и я о том, Александр Людвигович. И я о том. Какая тень на ваши имена ляжет, если мы акционерам пообещаем скорые дивиденды, а их не будет! Да и ваши деньги надолго в строительстве застрянут.

— Да где же застрянут? — заволновался Гинцбург. — Подписаться на акции дороги на миллион — это же таки не значит этот миллион тут же отдать.

— А что же это значит? — удивился я. Надеюсь, вполне достоверно удивился. Потому что уже стал догадываться, что за махинацию решили провернуть эти прохиндеи. Не зря же Рейтерн меня об облигациях предупреждал.

— Это значит, Герман Густавович, что мы с господином Гинцбургом готовы поручиться своим именем в благонадежности вашего предприятия, — опередил еврейского банкира Штиглиц. Судя по выражению лица управляющего Госбанка, разговором он был весьма недоволен. — Кто же иначе рискнет доверить капитал на строительство хоть чего-нибудь в дикой Сибири?

— Спасибо, — я даже ладонь к сердцу прижал, в доказательство искренности. — Огромное вам, господа, спасибо. Но какая же здесь прибыль? Согласно Уложению об Акционерных товариществах, подписка на участие — это выражение готовности выкупить заявленное число долей. Ни о каком участии в распределении какой бы то ни было, даже потенциальной прибыли, речь не идет. Или я что-то неверно понимаю? Я опасаюсь, что...

— Вот только не надо опасаться, — от волнения у Горация Осиповича прорезался яркий еврейско-одесский говор. — Таки мы должны опасаться. Не скажу за господина барона, а наш банкирский дом готов миллион серебром на ваши прожекты положить. А это таки немалые деньги, молодой человек!

— Миллион? — выдохнул я. — Всего? Да на один железоделательный завод нужно два, как минимум. А на дорогу и пятидесяти мало!

— Пятьдесят? — округлил глаза Асташев-старший.

— Это не так много как представляется, — неожиданно ласково улыбнулся Штиглиц. — Я добавлю еще миллион. Господа Лерхе тоже что-то вложат. По подписке что-то наберется. Но основное — это конечно займы. Придется выпустить облигации долгого займа под три процента. Их ныне охотно покупают в Европе.

— Так, а кто же станет выплачивать им заявленную прибыль, коли еще ничего нет?

— А вот господин Рейтерн и станет. Он так ратовал за частных железнодорожных строителей, такие с генерал-лейтенантом Мельниковым полемики учинял, что Государь был вынужден особым рескриптом повелеть, чтоб акционерным обществам по пять процентов дивидендов из казны выплачивалось на вложенное, со дня начала изыскательских работ. Да и наш друг... Гораций... эм... Евзелевич гарантии дает, что в Париже, через их банка отделение, облигации наши с изрядным привеском сторгует.

В мое время подобные схемы проворачивали с использованием государственных гарантий. Некая, близкая по духу главе администрации, организация получает от региональных властей гарантийные обязательства. Конечно, под замечательный проект. Что-нибудь этакое нанотехнологичное или инфраструктурное. И с ними тут же бежит в импортные банки за кредитами. Разве можно сравнивать их два процента годовых и наши двенадцать? В итоге, иностранные деньги тут же расползаются по русским банкам, в виде вкладов, а с чиновничьей братией начинается длинная и нудная переписка. Государевым людям положено интересоваться ходом выполнения перспективного проекта, но денег хочется еще больше. А "домашней" фирмочке не до проектов. Они заняты собиранием процентов по вкладам и распределением относительно честно нажитого между заинтересованными лицами. Грубо говоря — пилят и оттаскивают.

Причем, с точки зрения закона — никакого криминала. Найдется десять тысяч причин, мешающих начинать воплощать гениальный замысел в жизнь. Так что теперь, капиталам просто так пылиться? Деньги должны работать! А что, "благодаря" таким нано-прожектерам нормальные люди на поддержку государства могут уже не рассчитывать, так понятливее нужно быть! Смекалку проявлять вовремя. Откаты разными словами могут быть названы...

Однако такой откровенный грабеж казны в моем, двадцать первом веке, неминуемо привел бы в Лондон на постоянное место жительства. А, если еще и не поделиться вовремя, так и к самоубийству шарфом. Здесь же банкиры совершенно спокойно это обсуждали, не опасаясь никаких последствий.

Совесть взбрыкнула слегка, но Герочка тут же с ней договорился. Объяснил, что казенные выплаты пойдут на благое дело. Дорога-то нужна! Сама Империя добралась бы до Сибири только лет этак через двадцать или тридцать.

— У вас в... Томске? Я правильно помню? Да, в Томске нынче же откроется отделение Государственного банка. Необходимые распоряжения я уже отдал. Для вашего прожекта будет открыта кредитная линия, коя будет восполняться за счет продажи облигаций в Европе. Так что стройте себе на здоровье. Оговоренная с вашим батюшкой доля станет переводиться на ваши счета. Для нового вашего банка так же все будет весьма и весьма благоприятно.

Я не мог сдержать улыбку. О таком подарке судьбы я и мечтать не мог. Появление в Томске отделения самого мощного в стране банка в одночасье решит проблему недостатка денег в губернии. Что просто обязано так подопнуть предприимчивость сибирских купцов, что только держись.

Штиглиц кончиками пальцев взбил белоснежные бакенбарды. И самодовольно добавил:

— И о визировании бумаг Государем не беспокойтесь.

— Вы уже выбрали подрядчика? — подхватил Гинцбург. — Могу порекомендовать нескольких добропорядочных господ.

— Наш Герман Густавович и сам справляется, — улыбаясь, и в это же время недовольно покачивая головой, пожаловался Асташев. — Я для его заводов с господином Обуховым сговариваюсь, а он уже генерала Чайковского в директора назначил.

— Что за Обухов?

— Так Павел Матвеевич Обухов. Он прежде горным начальником Златоустовских заводов был в чине генерал-майора. Потом на Неве завод основал, чтоб пушки для флота лить. А теперь-то в Морском ведомстве за долги. И на заводе его управляющим капитан-лейтенант Колокольцев поставлен, а по технической части полковник Мусселиус. Компаньон Обуховский, господин Путилов, от дел вовсе отошел. Так и Павел Матвеевич в стороны стал поглядывать...

— Кхе-кхе-кхе, — закашлял, засмеялся Гинцбург. — Отошел, говорите? Николай Иванович был недавно у меня... О кредите спрашивал. Казенный чугунолитейный завод, что в Северной гавани, хочет купить. Что ему ваш горный инженер...

— Кинул, — кивнул я сам себе. — Однозначно — кинул.

— Что вы сказали? — заинтересовался сидящий ближе всех Штиглиц.

— Обманул, говорю, — "перевел" я.

— Ну отчего же обманул? Все по совести. Каждый желает получить то, к чему стремится. Инженер Обухов все силы на литье пушек тратит, а Путилову богатства хочется. Как же им вместе-то на казенном кошту быть?

— И что, Иван Дмитриевич? Господин Обухов проявил желание поехать в Томск железо плавить?

— Не слишком, — признался Асташев. — Но обещался подумать...

— Только не нужно ему мешать, — пригладив бороду, самодовольно заметил Гинцбург. — Путилов сообщал, будто Обухов превосходнейший знаток. И чуть ли одержим мыслью устроительства завода наилучшим образом. Такие господа деньги только тратить умеют. А вот Николай Иванович совсем иначе устроен. Теперь я, пожалуй, дам ему средства на покупку.

— Итак, господа, — глянув на массивный "брегет", Штиглиц дал понять, что пора заканчивать заседание. — Надеюсь, мы пришли к соглашению. Бумаги у Государя и не должны встретить препятствий. Капиталы готовы. Господина Рейтерна, касательно выпуска облигаций, я посещу в ближайшее же время. Что же об управляющем нашей Сибирской дорогой, так наш Герман Густавович, не откажет взять на себя труд по отысканию стоящего человека. Мы же, в свою очередь, станем ему помогать...

Моего мнения никто не спрашивал. Я чувствовал себя бумажным корабликом, попавшим в бурный весенний ручей. И мне это совсем не нравилось. Привык уже думать, что Томская железная дорога — моя. Полностью. От идеи до воплощения. От черты на карте, до первого гудка паровоза. Столкнувшись с необходимостью участия в предприятии абсолютно беспринципных, готовых продать кому угодно что угодно, финансовых акул, испытывал какое-то разочарование. И еще — едва сдержал себя от порыва пойти вымыть руки, после их рукопожатий...

— Вы уже решили, Герман, на сколько акций дороги станете сами подписываться? — дождавшись, когда все, кроме них с сыном, откланяются и уйдут, поинтересовался старший Асташев.

— Конечно, — улыбнулся я, допив прежде кружку пива. — На миллион. Как барон говорил? Подписаться — не значит немедленно выложить деньги?!

— Это хитрый еврей сказал, — уточнил Вениамин и засмеялся. — И мне это тоже по нраву. Так ведь, отец?

— Ну, ежели так, да еще и не сразу, и мы на миллион, — закивал Иван Дмитриевич. — Еще и наш покровитель...

— Николай Николаевич, — вставил ротмистр.

— Великий Князь Николай Николаевич, изволили на сию же сумму интерес проявить.

И снова моя догадка подтвердилась. Так и знал, что их предприятия "крышует" кто-то из родни Императора.

— Михаил Константинович Сидоров, был у меня вчера, — зачем-то понизив голос, таинственно выговорил Асташев. — Хвалился, будто бы вы с ним на доклады в Вольном Обществе записаны.

— Точно так. Двадцать девятого числа, в Николаевском зале Городской думы.

— Эти... банкиры, должно быть, о том не ведают?

— Особенно я их в известность не ставил.

— Вот и ладно, — обрадовался старый седой лис. — Вот и славно! О прожекте вашем через этот доклад, подикось, все Отечество узнает?

— Я на это надеюсь. Да к чему вы это, Иван Дмитриевич?

— А к тому, Герман Густавович, что вот и Сидоров очень рекомендовал подписку на акции публичной устроить. Он уже и письма разослал. И Григорию Петровичу Елисееву, и Василию Александровичу Кокореву... Помните, мы на его подворье в Первопрестольной останавливались? И Петру Ионовичу Губонину. Это тоже не последний человек, и к чугунным дорогам интерес имеет. Они и сейчас у Мельникова прожект на Горнозаводскую дорогу держат. Все к Государю дорогу не найдут...

— Ого!

— Этим-то господам, чтоб нехристям вороватым нос утереть, и по мильену поди жалко не будет, — кавалерист, успевший расстегнуть шитый камзол и допить обе заказанные в самом начале кружки, чувствовал себя вольготно.

— Оно может и жалко, — подмигнул отец ротмистра. — Так и подписка на акции — это не нож к горлу.

— Я, вы, Сидоров, — я загибал пальцы, опасаясь ошибиться. Забавно было считать, таким образом, миллионы в драгоценном металле. — Елисеев, Кокорев и Губонин. Всего шесть. Против их...

Махнул головой за плечо.

— Против их двух, — поддакнул золотопромышленник. — А ежели вы упрямиться не станете, да к князю Константину на поклон пойдете, так и с Михаилом Христофоровичем стакнуться не сложно станет. Да и с Государем...

— А Штиглиц с Гинцбургом останутся не у дел, — согласился я. — И прав у них будет не больше, чем у прочих. Прекрасно!

— Барыши свои они все одно получат. Однако же не со всего капитала, а с малой части. Оно конечно вроде и не мое дело, Герман Густавович. Только не по-людски как-то в государеву казну руки-то совать. Поделом им...

— Можно подумать, Великие Князья... — начал я, и был тут же прерван ставшим вдруг жестким, как отцовский ремень, Асташевым.

— А не нужно! Не думайте, Герман Густавович. Не наше это. Они внутри семьи всегда сговорятся, а мы, от дум сих скорбных, волосья с головы теряем.

— Mцchten Ihre Geste noch was? — не глядя на Асташевых, спросил у меня подошедший половой.

— Nein, danke, — ответил, опередив меня, ротмистр. — Мы уже уходим... Putain allemand!

#4

Прелюдия к медным трубам

Графа Строганова было трудно не узнать. Высокий, прямой, как жердь, седой насупленный старик в генеральском мундире. Он него веяло таким аристократизмом, такой привычкой властвовать, что, хотел он того или нет — вокруг его стула образовалось свободное, никем не занимаемое пространство.

Честно говоря, не ожидал его увидеть в Николаевском зале Санкт-Петербургской городской думы, снимаемом Вольным Экономическим обществом под публичные доклады. Была крошечная, микроскопическая надежда, что лекцию посетит кто-нибудь из царских детей — Александр, а еще лучше — Николай. Но сколько бы я не вглядывался в лица, царевичей не опознал. А вот Строганова было невозможно не заметить.

Артемка развешивал заранее приготовленные карты, схемы и графики, а я продолжал выискивать знакомые лица.

Сидоров — это понятно. Его доклад только что кончился. Купец ответил на несколько вопросов и занял место в первом ряду. Хотел и меня послушать. Жаль красноярского золотопромышленника и энтузиаста северного морского пути. Он готовился, нервничал. В Кронштадт ездил на первый и единственный в мире ледокольный русский буксирный пароход "Пайлот" смотрел. С хозяином его, Михаилом Бритневым, разговаривал, чертежи выкупил. А публике не угодил. Не нашлось в его спиче той изюминки, что разжигает в сердцах любопытство. Оставалось после его слов ощущение, будто сибирский богатей с жиру бесится. Будто проводка караванов кораблей через Северный Ледовитый океан — это такая изощренная прихоть. Вот уж не хотелось бы, чтоб и моя речь о "чугунке" была воспринята обывателями, как оправдание для относительно честного разворовывания казенных средств. Не хотелось так сильно, что я намеренно убрал из доклада все абсолютные финансовые показатели, выраженные в рублях. Оставил только относительные — вроде "стоимость перевозок снизится втрое, от того, что есть теперь".

Артемка — молодец. Если бы не его твердая рука и верный глаз, и не знаю, удалось бы воплотить идею с наглядными материалами. Из меня-то художник никакой. От слова "худо", только если. А вот у молодого Корнилова рисование здорово получается. Буковки вывел — одна к одной. Стрелки все ровненькие, круги, что характерно, круглые, а не как у меня получались — гибрид дыни и кляксы. Я денщику своему, как тушь на плакатах подсыхать стала, предложил художествам учиться отдать. Так он застеснялся. Покраснел, бубнить что-то про братьев и настоящих казаков принялся. Ну не дурень ли? Пообещал его в галерею какую-нибудь сводить. Настоящие картины показать. Может тогда решится...

Лица, лица, лица. Много студентов. Несколько офицеров — издалека не разглядеть ни знаков различия, ни полковой принадлежности. Вон те господа с толстыми блокнотами и карандашами в руках — наверняка журналисты. Или, как их сейчас называют — корреспонденты. Чиновники. В основном в черных мундирах департамента путей сообщения, но некоторые и из МВД, и даже из Морского министерства. Этим что здесь надо?

Купцы. Их ни с кем не спутаешь. Бородатые и держаться кучкой. Пытаются казаться невозмутимыми, а глазами так и стреляют по сторонам — оценивают, запоминают. Этих явно авторитет Сидорова привлек. Но ведь не ушли! Значит и в моей губернии интерес имеется.

Черт возьми! Наверняка где-то в зале, под чужой личиной скрывается кто-то из государевых детей! Иначе с чего бы Строганову этак-то вот головой крутить?! Только который, из этих двух сотен человек?

Какой-то господин — мне его представляли, но в памяти не отложилось — громогласно объявил тему моего сообщения, перечислил мои чины и должность. Аплодисментов не последовало. По спине пробежал холодок нехороших предчувствий.

Встал, в три широких шага поднялся на возвышение, к кафедре. Положил стопку исписанных листов. Еще раз оглядел зал. Взял указку.

— Вот здесь, на Урале, расположены самые большие и современные в нашем Отечестве заводы, — начал. В горле что-то булькало и скрипело поначалу. Потом, как-то само собой прошло. — Здесь делается семьдесят из каждых ста пудов железа. Здесь знаменитый на весь мир качеством стали Златоуст. Здесь, в этих неприветливых горах, Господом спрятаны неисчислимые сокровища. Одного лишь там нет! Мест, пригодных для выращивания хлеба.

Я по-другому планировал начать. Но раз в зале оказался граф Строганов, грех было не воспользоваться.

— Здесь, — указка совершила тысячеверстный рывок по карте на восток. — И здесь, и здесь, недалеко от Красноярска и Иркутска, в горах добывают сотни пудов золота. Здесь есть и иные полезные ископаемые, ждущие пока своего часа. Однако же и тут зерно почти не выращивают. И пока мешок муки доберется до Красноярска, он увеличит цену втрое...

Бородачи заерзали, стали переглядываться и хмыкать. Обязательно потом спросят у Сидорова. Двести процентов прибыли — это по нынешним временам — сказка.

— А тут, на Западносибирской равнине, возле Иртыша и Оби, лежат тридцать миллионов десятин плодородных земель, на которых живет людей меньше, чем в одной Москве. В одной только Томской губернии, пустует без хозяйских рук, более семи миллионов десятин пригодных для земледелия земель...

Мелькнуло знакомое лицо. Жаль, не было возможности пристально разглядывать собравшихся в Николаевском зале людей. Я все-таки вроде как — докладывал.

— Но и те крестьяне, что уже живут и благоденствуют на богатых сибирских землях, только в эту осень собрали более пяти миллионов пудов пшеницы! Этого довольно, чтоб накормить и все лежащие к Востоку от Томска территории Империи, и мастеровых Уральских заводов.

— И на вино, подиткось, еще отсыпали! — весело крикнул кто-то из зала.

— А как же! — легко согласился я. — У меня в губернии и вина хлебного по полмиллиона ведер в год варят. Только, что с того? В Томске мука к весне ближе по шестидесяти копеек на торгу, а в Красноярске и осенью дешевле полутора рублей не найти. А с вином и того подавно. То что, у нас по рублю идет, в Иркутске уже за пять...

— Так ведь, все по правде! — снова возник тот же "глас народа". — Полторы тыщщи верст. Подиткось — довези!

Барятинский! Володя! Ну, точно! Подмигивает и кивает. Я вскидываю вопросительно брови — мол: Николай здесь? Он стреляет глазами куда-то в сторону и прикладывает палец к губам. Все ясно. Цесаревич инкогнито. Как ни странно, я обрадовался.

— Так и это еще не все, любезнейший, — ткнул я куда-то в зал пальцем. — В Алтайских горах и медь имеется и железо. А угля хватит не только всю Россию снабдить, но и англичанам с пруссаками продать. Тут и тут — гигантские залежи пригодного для выделки портландцемента известняка. Здесь — пески для оптического стекла. Все это лежит под ногами, ждет, когда придет Хозяин. Но нет, и в ближайшее время такого человека не будет!

— Это чего это? Неужто в Рассее-Матушке ушлых купчин перевелось? Только на немцев вся надежа? — да кто ж это такой умный там слова коверкает? Ну, явно же человек куда умнее, чем хочет показать!

— Причем тут немцы? — удивился я. — У них что? Мешки сами по воздуху полетят? Или лошаденки степные киргизские зараз по сто пудов повезут? Не полетят, мой друг, и не повезут! Да точно так же, как и у наших, русских купцов, поедут баржами или подводами. И когда доберутся до того же Нижнего Новгорода, прибавят в цене вдвое, а то и втрое! Плюнет тогда наш ушлый, или не наш пришлый немец, на землю и скажет, что, дескать, куда проще и дешевле было все это за морем купить и чугункой привезти! И будет совершенно прав. Дешевле и проще. Но — неправильно! Вот о том, почему неправильно, и что нужно сделать, чтоб это исправить, я сейчас и расскажу!

А ведь молодые офицеры не просто так сидят! Явно ведь знакомы друг с другом, а устроились не все скопом, а распределились по залу. И не графа же Строганова двадцать лбов охраняют! Тому и пары слуг бы достаточно было.

Самым сложным, еще на этапе подготовки к докладу, оказалось, переводить современные для меня экономические термины. Макроэкономика, ВНП, контрэкономика и кейнсианская теория конкуренции — простые и понятные для меня вещи, боюсь, были совершенно чуждыми обывателям второй половины девятнадцатого века. Приходилось выкручиваться, объяснять на примерах.

Здорово пригодились статистические данные по прибалтийским и нечерноземным губерниям, полученные из архива МВД. Всего четыре года прошло со дня отмены крепостного права, а тенденции уже наметились. Недоимки по выкупным платежам росли, площади земельных наделов и урожайность на душу населения — падали.

Специальная "крестьянская" комиссия при Государственном Совете не зря разделила страну на зоны с существенно отличающимися условиями выкупа земли. Плодородные причерноморские, поволжские и кубанские черноземы худо-бедно кормили свое население, а вот северные территории — были, как в мое время говорили — дотационными. Да еще и чрезмерно населенными.

Коротенький, всего-то на четыре точки, график, тем не менее, позволял прогнозировать уровень благосостояния и собираемость податей на несколько лет вперед. И похоже, даже примерные данные вызвали у моих слушателей шок. Пришлось слегка отвлечься от основной темы и попытаться объяснить логику расчетов.

Журналисты строчили, не поднимая голов. Оставалось надеяться, что они там ничего не перепутают. Не хотелось прослыть пустозвоном из-за простейшей ошибки этих щелкоперов.

Кое-как удалось переползти на уголь и его все возрастающую роль в жизни общества. Броненосные корабли, паровозы, кокс, светильный газ и коксохимия. Еще один график — зависимость потребностей в каменном топливе при росте паровых машин, кратно пятистам штук. Указкой вольно очертил Кузбасс. Месторождения в районе, где в мое время стоял город Кемерово — уже не секрет. Для Гурьевского завода там уже добывают кое-что, но до смешного мало.

И снова пришлось отвлечься. Обильной жестикуляцией себе помогая, показать, как серебро истраченное на заграничные закупки развивают иностранную экономику, и как растет наше отставание. Пугал грядущей возможной войной. Жаловался на отсутствие транспортной инфраструктуры к востоку от Нижнего Новгорода. Достал из кармана карандаш с надписью на немецком — "карандаш". Спросил, что, мол, это какая-то слишком сложная техническая новинка? Какое-то чудесное и невероятно сложное изобретение, что мы не в силах такое делать сами? Деревья в нашей тайге кончились, или графит в горах?

Слегка коснулся вопросов образования. Высказался в том роде, что лучше образованные и наученные мастеровые станут совершать меньше ошибок в работе. Что, в конце концов, окажется куда как выгоднее для собственника. В общих чертах обрисовал потребность в выпускниках ремесленных училищ, в инженерах и врачах. Поделился наблюдениями о свойствах почв. На мой взгляд, вполне логично рассуждал о том, что привычные для коренной России способы земледелия могут оказаться не эффективными для Сибири. Посетовал на отсутствие грамотных агрономов.

Не удержался. Сказал слово — Университет. И ждал потом минуты две или три, пока шум в зале уляжется. Посыпались вопросы. Вскочил раскрасневшийся от переполнявшего его энтузиазма Сидоров. Кричал о миллионе, который готов тут же, не сходя с места, отписать на обустройство Томского Университета.

Строганов смеялся, утирая глаза батистовым платочком, когда, кажется все-таки слегка подвыпившая студенческая молодежь, полезла целоваться с купцом. Володя Барятинский аплодировал, улыбаясь от уха до уха. Красноярца хотели качать на руках, но он вывернулся, подхватил стул и уселся на возвышении, у меня за спиной.

Едва удалось навести порядок и продолжить. Теперь, наконец-то, о железной дороге. О миллионах пудов грузов, которые ползут по ниточке Сибирского тракта. О Китайской торговле. О быстром перемещении войск и их снабжении. О бесчисленных стадах скота в киргизских степях. О Туркестанском хлопке и Акмолинской шерсти. О сахаре, тушенке и лапше. О глупом запрете на использование паровых машин в Алтайском Горном округе, и о его причине. О сохранении лесов, и снова, черт побери — об угле.

Человек в нормальном, спокойном, режиме говорит примерно сто слов в минуту. Мой доклад продолжался два часа. Двенадцать тысяч слов! Больше тридцати страниц печатного текста. Несколько раз смачивал пересыхающий рот из приготовленного на кафедре графина, каждый раз жалея, что там не коньяк. Грамм сто этого благословенного напитка добавили бы живости моему, быть может, излишне сухому, рассказу.

Последние минут десять потратил на описание того, как должно быть. О том, что надо дозволить переселение малоземельных крестьян в Сибирь. О транспортной линии, которая, словно артерия, должна связать богатейшие восточные территории с Россией. О том, как надобно бы действовать русским купцам в Китае. О концессиях на строительство русскими подрядчиками телеграфной и железнодорожной линий в пределах нашего юго-восточного соседа. О Чуйском тракте, и о торговом доминировании в почти полумиллиардной стране. О том, как циньское серебро могло бы способствовать развитию отечественной промышленности. О Тихом океане, о торговле с Америкой через восточные порты, о рыбных промыслах и рыбных же пиратах. О мощном стальном пароходном бронированном флоте. О сильной, вооруженной русским оружием армии.

Тишина, на минуту повисшая под высоченными потолками Николаевского зала, когда закончил и поклонился, чувствительным холодком прокатила по взмокшей спине. Господи, неужто они ничего не поняли?! Но нет! Один, второй, третий — десять, тридцать — и, наконец, все до одного человека встали с мест и, стоя, мне аплодировали. Включая графа Строганова, кстати. Фуух. Только тогда ощутил, как подрагивают от волнения коленки.

Кто-то подходил, тряс руку. Какие-то рожи, брызгая слюной, что-то пытались доказать. Совали картонки визитных карточек в руки. Незнакомый толстый господин грозил мне волосатым пальцем, крестился, а потом лез целоваться. Вроде трезвый был... Ни графа, ни Володи Барятинского я в тот день больше не видел. Да и глупо было бы надеяться, что придворные, или того пуще — царевич, полезет на сцену выражать свой восторг от откровенно рекламного сообщения.

Толпа провожала до самой кареты. Лошади пугались, косились на зачем-то что-то кричащих людей и тронули с места так резко, что я опрокинулся на спинку сиденья.

— М-да, — сказал Михаил Константинович Сидоров, которого я взялся подвезти до дома. — А ледокол-то я все одно построю. Ныне же летом в Кронштадте и заложим.

— Помоги вам Господь, — кивнул я. И вспомнил, что так ни слова и не сказал о пароходах на Оби, и о значении для Западной Сибири Великой реки. И даже настроение сразу пропало.

С вечера еще велел купить у мальчишек-разносчиков все утренние газеты. Вдруг хоть кто-нибудь, хоть чуточку, хоть малюсенькую заметочку успеет тиснуть. Ничего не нашел. После завтрака отправил Апанаса с Артемкой на рынок с заданием — послушать, что говорят о моем вчерашнем выступлении. Газеты газетами, а слухи — как барабаны африканских папуасов, способны пересечь континент за считанные часы.

Разведчиков своих не дождался. Посыльный принес приглашение в канцелярию принца Ольденбургского, к дяде Карлу. Никаких особенных встреч на этот день запланировано не было, потому — собрался и поехал.

Как оказалось — не зря. Карлу Васильевичу было поручено договориться со мной о переселении нескольких десятков тысяч гольфштинских датчан в Томскую губернию. Ко времени, когда в Финском заливе начнется навигация, первые двенадцать кораблей должны прибыть в Петербург. В ведомстве господина Мельникова уже ангажированы несколько сот вагонов для доставки иноземцев в Нижний Новгород. Согласно первоначальным наметкам плана, мне следовало организовать перемещение всех этих людей из Поволжья в Сибирь.

Естественно встал вопрос — кто за все это должен платить? У полковника Черняева в Туркестанском отряде куда меньше народу, а он умудрился половину Средней Азии завоевать. Даже десять тысяч датчан — настоящая армия, которая, словно саранча, способна сожрать всю пищу во всех деревнях вдоль Московского тракта!

И второй вопрос — как мне относиться к этим переселенцам? Есть ли у них, подобно Екатерининским немцам, какие-то особенные льготы и привилегии? Останутся ли они подданными датского короля Христиана, или, после сошествия с кораблей принимают Российское гражданство?

Третьим, меня весьма занимающим, аспектом было — наличие у перемещаемых каких-то особенных навыков. Кто они большей частью? Крестьяне? Ремесленники? Мелкие лавочники? Есть ли среди них врачи и инженеры? Мне предстояло единовременно расселить эту орду по краю, и мне бы не хотелось, чтоб в столицу полетели жалобы на принуждение заниматься незнакомым делом.

С деньгами все решилось проще всего. Из суммы будущей выплаты за отказ от претензий на престол Великого Герцога Лауэнбурга, Ольденбургский готов был уже сейчас перевести на указанные мной счета миллион рублей серебром. Часть этих, действительно гигантских для Зауралья средств должно было пойти на обеспечение датчан транспортом и питанием в пути. Остальное, должно было стать основанием фонда, из доходов которого специально созданный попечительский совет станет оказывать всевозможную помощь гольфштинцам в обустройстве на новых землях.

— Петр Георгиевич особенно подчеркнул, — глядя мне прямо в глаза, четко выговорил дядя Карл, — Что ты, Герман, мог бы до десятой части этих средств истратить по своему усмотрению.

Логично. Сильно сомневаюсь, что разрешение честно украсть десять процентов — это инициатива самого принца. Но то, что часть денег неминуемо будет разворовано — это как пить дать! Так почему бы сразу не определить пределы допустимой наглости?! Тем более что у дяди Карла тоже есть семья, и его дети тоже хотят кушать мороженное, а жена любит одеваться красиво.

Быстро договорились. Карл Васильевич признал, что двадцати тысяч ему будет вполне достаточно. И в случае проявления какого-либо интереса со стороны какого-нибудь излишне ретивого столичного чиновника к судьбе бедных датских беженцев, дядя должен был немедленно мне телеграфировать.

С государственной принадлежностью дело оказалось немного сложнее. В Императорском рескрипте говорилось о "дозволении селиться на свободных землях Империи в Западносибирском генерал-губернаторстве" и больше ни о чем. Простор, так сказать, для толкований. Могут ли подданные датского, или любого иного европейского короля иметь в собственности земли в Российской Империи? Герочка утверждал, что Закон этого прямо не запрещает. Но 20 апреля 1843 года Министерство Государственных имуществ издало Указ "Об организации переселения в связи с освоением Сибирских земель". Новоселам должна была выдаваться безвозмездная ссуда — деньгами, орудиями труда и скотом, предоставляться восьмилетняя льгота от податей и повинностей. С добровольцев слагались недоимки по прежнему месту жительства. На семью должно было выделяться по пятнадцати десятин земли. И этот Указ так никто и не отменил.

Однако в документе говорится о государственных крестьянах! И никакие оговорки не пройдут. Все прочие — тоже имели право селиться в Сибири, но ни о какой помощи не могло быть и речи, не говоря уж о бесплатном выделении участков.

И что самое забавное — в сословном, или даже скорее — кастовом русском обществе, нельзя было огульно приписать всех беженцев к так называемым государственным крестьянам. Хотя бы уже потому, что это в первую очередь припишет несколько десятков тысяч разных людей к одному сословию. Соответственно — крестьянскому. Что может создать некоторые трудности в том случае, если будущие жители моей губернии решать заняться чем-то иным, отличным от земледелия или животноводства.

Требовался документ, определяющий статус и всех беженцев сразу, и каждую семью в отдельности. Чтоб дворяне, буде такие в этой армии будут, оставались дворянами, мещане — мещанами, а крестьяне — крестьянами. Причем такая бумага должна появиться до того, как нога первого из колонистов шагнет с трапа датского парохода на землю Империи. Иначе неприятностей не избежать.

Пришлось нам с дядей несколько часов убить на составление прожекта. И только потом, проголодавшись, отобедав, вернувшись и доделав работу, мы могли перейти к обсуждению последнего моего вопроса.

Списка добровольных переселенцев не существовало. В канцелярии принца не нашлось даже сведений, о точном числе намеревающихся покинуть оккупированные пруссами и австрийцами датские территории. Однако Карл Васильевич был вынужден признать, что информацию о профессиональных навыках этих людей я просто обязан был иметь. Сколько земли нужно для желающих заняться крестьянским трудом? На места, в каких предприятиях могут рассчитывать заводские рабочие и мастеровые? Найдется ли применение знаний, для людей потрудившихся получить высшее образование? Чем может помочь губернское правление лицам изъявившим намерение продолжить скандинавские традиции предпринимательства? У нас не было ответов на эти вопросы.

Я легко, с точностью до сотни человек, мог написать, списки требующихся специальностей. Мог привести данные по пустующим землям сельхозназначения. Готов был, через свой новый банк, кредитовать датчан для открытия торговли с Китаем. Да только одно обстоятельство меня останавливало. Эти люди, в их понимании, не переселялись куда-то. Они бежали откуда-то! Поверьте — это не одно и то же!

На десерт у дяди было послание из Копенгагена, от потенциального переселенца, господина Магнуса Бурмейстера, адресованное принцу Ольденбургскому, но попавшее в итоге на стол начальника Его Высочества канцелярии. Дядя вручил открытый конверт мне напоследок, перед самым прощанием. С улыбкой и пожеланием, прочитав письмо, насладиться подарком Святого Провидения в полной мере. Дело в том, что этот самый Магнус Бурмейстер — оказался судостроителем в пятом поколении. Он тщательнейшим образом изучил всю доступную в Европе информацию о Сибирских реках и в донесении принцу изложил свои соображения по поводу строительства пароходной верфи на Оби.

Все расчеты отчаянный кораблестроитель делал в датских ригсдалерах и основываясь на европейских ценах. Было невероятно интересно понять — сколько это будет в рублях, и как отличается стоимость того же пригодного для постройки судов леса в маленькой полуостровной стране и у меня в губернии. Потому, от дворца Ольденбургского не сразу отправился домой. Заехал прежде на Биржу узнать курс датской валюты.

Удивился. Оказалось, один ригсдалер — это три четверти серебряного рубля. Потом, уже дома сел пересчитывать.

Тецков, помнится, говорил, что стосильный пароход, постройку которого отказался оплачивать Юзеф Адамовский, обошелся комиссионерству в пятьдесят с хвостиком тысяч. У Магнуса себестоимость такого же корабля оценивалась в сорок пять. Ну, или в шестьдесят тысяч ригсдалеров, если хотите. Это при условии, что машину доставят из Европы, а дерево на корпус не превысит в стоимости скандинавские пределы. Наивный. Бревна в Сибири раза в три дешевле обойдутся, а вот машина — по меньшей мере, в два раза дороже станет. Весь вечер пытался исправить допущенные Бурмейстером ошибки. И в итоге, пришел к выводу, что охотно вложусь в Томскую верфь капиталом. При одновременном сооружении двух судов сразу, Магнус был намерен спускать на воду не меньше шести штук в год. Что должно давать не менее сорока тысяч рублей прибыли. Мелочь, конечно. Но меня больше интересовало насыщение моих рек кораблями, чем лишняя копейка в кармане.

Сел писать Магнусу. И, еще не накарябав ни единого слова, задумался: на каком языке наивный судостроитель сможет прочесть мое послание? На французском? Что-то сильно сомневаюсь, что датчанин знаком с ним. На немецком? Мне представлялось неправильным отсылать в Данию сообщение на языке их победителей. Решил использовать русский. А потом попросить Якобсона, или его дочь перевести.

Ни о каких ценах говорить не стал. Приедет — сам увидит. Выразил свою поддержку его будущему начинанию. Намекнул на возможность финансового участия. Порекомендовал сразу, еще на Родине, озадачиться формированием полного штата будущей верфи. Посетовал на отсутствие в Сибири безработных столяров или плотников.

А еще, порекомендовал начать изучение русского. Объяснил это предрассудками коренных жителей востока России. Мол, никто не станет иметь дела с человеком неспособным изъясняться на понятном всем и каждому языке.

Хорошо вышло. Не слишком длинно, по-деловому, и позитивно. Велел после утренней трапезы закладывать карету, но лошадям пришлось обождать. Сначала увлекся просматриванием газет — снова тишина, а потом мои "разведчики" отчитывались о результатах рейда на Сенной рынок. Слухи действительно были. Но их общая направленность меня скорее позабавила, чем порадовала.

А еще, я вдруг открыл для себя то, какой длинной оказалась народная память. Моему Герасику было всего четыре годика, когда Михаил Михайлович Сперанский умер от простуды. Гениальный, поистине Великий человек! Реформатор, изменивший систему управления в нечто вполне логичное и способное работать. Систематизировавший Свод Законов Империи. Превративший неподдающееся счету количество всевозможных указов, манифестов и уложений, накопившиеся в подвалах архивов, в несколько четко структурированных, доступно написанных томов. Один из организаторов Императорского Училища правоведения и воспитатель цесаревича Александра Николаевича.

Бытовали легенды, что будто бы, во время встречи Императора Александра I с Наполеоном, Корсиканец, оценив ум Михаила Михайловича, совершенно серьезно предлагал русскому царю поменять ценного царедворца на средней величины королевство в Европе. Любое, на выбор из германских. Впрочем, о маленьком капрале ходило много таких сказок в разных вариациях. То он, пораженный красотой русской княгини, давал относительную автономию ее мужу — немецкому герцогу, то вот Сперанского хотел чужими землями выкупить...

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как сановник, жизненный путь которого изучали все молодые "чижики-пыжики" — студенты Училища Правоведения, ушел из жизни. А в народе память о нем все еще была жива. Больше того! Нашелся прирожденный аналитик, сумевший найти аналогии карьеры знаменитого на всю Европу деятеля, с моей карьерой. Припомнил о сибирском периоде жизни Михаила Михайловича. О его службе на посту генерал-губернатора в Тобольске.

Давным-давно, задолго до рождения Германа Лерхе, молодой чиновник Сперанский за четыре с половиной года сделал головокружительную карьеру — от, никому не известного, домашнего секретаря князя Куракина, до действительного статского советника. И вновь наблюдательный народ стал сравнивать это со стремительным взлетом Германа Густавовича Лерхе, в 1855 году поступившим в личную канцелярию Великой Княгини Елены Павловны титулярным советником, и спустя девять лет отправившимся начальствовать в Сибирь опять-таки действительным статским советником, как и Михаил Михайлович.

И жил-то Великий Реформатор последние годы, так же как и Гера, на набережной Фонтанки, в доходном доме Лыткиных. И пик волны крестьянских переселений за Урал при Сперанском был...

В общем, народ крестился и шептал, что "дух старого графа не иначе как в молодого Лерхе вселился". И "вот призовет Томского губернатора к себе Государь, да обнимет, так вы все увидите!"

Не знаю, что именно все должны увидеть, но и "призыва" я пока не слышал. Съездил к Якобсонам, но никого кроме слуг там не застал. Написал записку с просьбой перевести мое письмо на датский, и уехал домой. А там получил в руки коротенькое сообщение от дяди Карла, о том, что он ныне в казенном доме на Малой Садовой, в Министерстве Юстиции. Что Уложение "о принятии и оставлении иностранцами русского подданства" оказывается, уже существует, и мне желательно бы самому "тоже изволить полюбопытствовать".

Хорошо, лошадей еще не успели распрячь. Вернулся в карету и отправился в ведомство господина тайного советника, Дмитрия Николаевича Замятнина. Только чтоб убедиться в том, что есть в Отечестве люди и поумнее меня.

В начале февраля 1864 года, когда мой Герочка, открыв рот, слушал рассказы старшего брата о прошлогодней компании и о походе к Борохудзиру, в столице Император утвердил подготовленный министром иностранных дел, князем Горчаковым, законопроект. Отныне право иностранцев, невзирая на национальность, пересекать границу Империи и свободно, неограниченно долго, пребывать в стране по установленным паспортам, было закреплено Законом.

И этот же самый Закон ограничивал свободу доступа в русское подданство. Князь Горчаков выделил три способа приобретения имперского гражданства. "Всякое лицо, происшедшее от русского поданного, независимо от места рождения, считается подданным России до тех пор, пока не будет установленным законом порядком уволено из русского подданства" — это первое, по праву рождения. Теперь инородцы — эстонцы, латыши, латгальцы, финны, шведы, киргизы, калмыки, башкиры, народы Сибири, Средней Азии и Кавказа стали полными подданными царя. За ними, все еще закреплялись особенные права и обязанности — "вследствие происхождения и образа жизни". И все равно — эта статья Уложения прямо декларировала равенство всех народов Империи перед Законом. Тихая, незаметная, но невероятно важная реформа!

Можно было получить, или сохранить подданство вступлением в брак. Теперь иностранки, вступившие в брак с русскими подданными, а также жены иностранцев, принявших русское подданство, становились подданными России и не теряли его после смерти супруга. Эмансипация на марше! Ни один законодательный акт прежде не отделял супругу подданного от ее мужа. Еще одна тихая реформа — женщины России стали субъектом права, самостоятельной, относительно Государства, величиной. Фактически, статьей Горчаковского закона объявлялось равенство полов в Империи.

И наконец, самая интересная, для нас с дядей Карлом, статья нового закона — за номером 1538, гласила: "...для принятия иностранца в русское подданство требуется предварительное его водворение в пределах Империи". Иностранец, желавший водвориться, то есть — проживать, в Российской империи, должен был обратиться с прошением об этом к губернатору той местности, что его, этого иностранца, привлекла. В документе необходимо было указать вид деятельности, которым он занимался на родине, и чем намерен заниматься в России. Прошение регистрировалось и хранилось в канцелярии губернатора, а иностранцу выдавалосьСвидетельство о Водворении. С этого момента исчислялся срок проживания в Российской Империи. Форма прошения "О водворении в пределах Империи" также регламентировалась законодателем. А свидетельство даже облагалось гербовым сбором!

После пятилетнего проживания в стране иностранец мог просить о принятии в русское подданство. При наличии у иностранца особых заслуг перед Россией — достижений в науке, искусстве или инвестирования значительного капитала в "общеполезные" русские предприятия, этот срок мог быть значительно сокращен с разрешения министра внутренних дел.

Вот конфуз бы вышел, если бы мы с Карлом Васильевичем с нашим прожектом в канцелярию Государя бы сунулись. Вот смеху-то было бы. Слава Богу, дядя, с его немецкой дотошностью, решил прежде навести справки...

В общем, после краткой консультации с сотрудниками Минюста, решили переслать в Русское консульство в Копенгагене несколько тысяч специально отпечатанных, составленных на двух языках, бланков прошений. Срок водворения будет исчисляться с момента пересечения переселенцами границы, а гербовой сбор в Томское казначейство оплачен из средств выделяемых принцем Ольденбургским. Преград для датского "исхода" в Сибирь, за исключением конечно колоссальных по европейским меркам расстояний, больше не было.

Статьи о моем докладе появились в воскресных газетах. В трех столичных и в Московской, которая попала мне в руки только спустя еще два дня.

"Русский Инвалид" — такой... инвалид! Этакий лубочный, восторженно патриотичный дебил с плаката в призывном пункте. И материал о перспективах развития инфраструктуры и промышленности за Уралом, у них таким же вышел. Пафосным и оптимистичным. И снова, теперь уже с желтоватых страниц газеты, меня сравнивали с Михаилом Михайловичем Сперанским. Прямо — наказание Господне! Вот уж чью судьбу даже врагу не пожелаешь, так этого "видного деятеля". Так нет! Следом за базарными кумушками, теперь и "Инвалид" на меня камзол Реформатора пытался напялить.

Одно примеряло с предельно лояльной к Власти газетой. Только в ней сподобились каким-то образом напечатать два из пяти графиков, которые я демонстрировал в Николаевском зале. Комментарии к картинкам звучали полнейшей галиматьей, но ругаться в редакцию я поехать поленился. Мало ли — чего мелким шрифтом накарябано. Умные люди и так разберутся.

Со страниц газеты "Голос" на меня пахнуло родным двадцать первым веком. То так я за несколько десятилетий после Перестройки рекламные статейки от реальных информационных материалов отличать не научился?! Отметил для себя владельца и редактора — господина Андрея Александровича Краевского. Полезный, как говаривал капитан Принтц, тип. Сразу видно — за определенную цену напечатает вообще все что угодно.

Впрочем, статья, хоть и явно оплаченная, понравилась. Без лишнего пафоса, слюней и многочисленных, с большой буквы, проявлений верноподданичества. Безымянный, скрытый под псевдонимом "Ал.И", журналист вполне доходчиво перенес на газетные листы основные мои идеи. Кое-где, практически между строк, даже чувствовался легкий сарказм, когда речь заходила о попытках предсказания самого ближайшего будущего по странным, непривычным еще для обывателя графическим схемам. В целом — неплохо. Учитывая указанный тираж — почти тринадцать тысяч экземпляров — так и вообще хорошо.

В арендованных господином Валентином Федоровичем Коршем "Санкт-Петербургских ведомостях" статьи и вовсе оказалось две. Первая, большая — на всю страницу, пела мне хвалу, как "приверженцу либеральных устремлений" и "пииту дальнейших реформ". Существенная часть материала, кстати, была выделена на публикацию мнений различных господ — банкиров, купцов и промышленников, касающихся моего доклада. И если финансисты, не узнав в кейнсианских моих оговорках, "пророчеств Кассандры", высказывались достаточно нейтрально — в том ключе, что, мол, найдется в Империи места и поближе, куда выгодно деньги вкладывать, то большинство торговцев и владельцев заводов прямо-таки вопили о полной мне поддержке.

В целом, эту — большую из двух — статью я воспринял, как вполне моим целям подходящую. Серьезная попытка разобраться в странных и чуть ли не фантастических прожектах чудака из Сибири. С легким мистическим привкусом и полным непринятием варианта с разрешением свободного переселения из половины коренных губерний за Урал.

А вот меньшая, по сути — колонка для воскресных фельетонов — сочилась ядом. Причем даже не в отношении доклада. Очередной неизвестный, подписавший полную всяких гадостей заметку псевдонимом "Незнакомец", глумился лично надо мной. Кажется, только мой Артемка в столице не знал, что этот щелкопер никто иной, как Алексей Сергеевич Суворин, но не на дуэль же подонка вызывать?!

Хотя наверно нужно было. Съездить хоть морду, прости Господи, намылить. А-то, как только он меня не назвал. И "диким самоедом", и "неправильным немцем". И в попытке запечатать прорубленное Петром Великим "окно" обвинил. И над призывами к развитию собственной, русской промышленности издевался. По словам этого... Суворина, что-то путное могли вообще только в Англии... ну может, немного, в Пруссии производить. Мы же, вроде как, должны только учиться. Молча, и не дерзая превзойти европейских многомудрых "учителей".

А как он над моими хоромами в Томске... измывался! Мол, вся просвещенная Европа смеяться станет над вычурностью псевдорусского терема. Мол, раз в Берлине такое не строят, и в Париже — такой архитектуры не найти, так и нечего! Предлагал мне отпустить бороду и сменить фамилию на Жаворонкова, если мне так дороги русские древности. "Так и ежели на сего господина старорусский кафтан одеть, так и то тощие ноги инородца выдавать будут".

Да и вывод у этого... человека получился скользкий. Знает ведь, сволочь, что за прямые обвинения можно и в кутузку загреметь. А вот если только вопросы задать, то это — сомнения, а не утверждения. Вот и интересовался — а не для корыстных ли интересов я все это затеял. Уж не намеревался ли я внушить ложные надежды русским патриотам, с тем, чтоб обобрать их до нитки?

И чего он на меня взъелся? Я этого Суворина вообще знать не знаю, а он этак-то вот. Да главное — злобой от его текста так и веет! Прямо-таки лютой ненавистью. Словно я чуть ли не его личный враг!

Записал и это имя в блокнотик. Решил — нужно попытаться про эту "акулу пера" разузнать. Земля-то квадратная — как говаривали мои племянницы: за углом встретимся!

Во вторник стал искать эту страничку, чтоб добавить еще одного... щелкопера. На этот раз — Московского. Господина Каткова, Михаила Никифоровича из "Московских Ведомостей", даже не постеснявшегося подписаться своим собственным именем.

Катков вообще не стал заморачиваться пустяками. Какие еще прожекты, какая Сибирь, какая промышленность? Немец! Да еще — что-то там смеющий рассуждать о благе России! Кошмар! Ату его!

Вот откуда, спрашивается, журналист постоянно живущий в Первопрестольной и на моем докладе не присутствовавший, мог знать о моих договоренностях со Штиглицем и Гинцбургом? До "жучков" и скрытых камер цивилизация еще не доросла, да и разговаривали мы в отдельном кабинете ресторана дяди Карла, что практически исключает возможность подслушивания. Значит, делаем вывод — Каткова поставил в известность о планах по финансированию Сибирской железной дороги кто-то из тех, кто сидел тогда за одним со мной столом! Остается один вопрос — зачем? Ведь, что самое-то противное — писарчук-то талантливый! Так все повернул, будто бы немецко-еврейская кодла сговорилась продать половину Родины другим, теперь уже англо-франко-еврейским масонам. И железная дорога этим подонкам, то есть мне с прочими инвесторами, нужна только для облегчения вывоза заграницу уворованных богатств, принадлежащих по праву славянскому народу!

Потом дело дошло и до меня. Снова припомнили дом в псевдорусском стиле и Чуйский тракт — чтоб ворам-англичанам легче было добраться до сердца Сибири. Особенно сильно покоробило отношение автора материала к моим предсказаниям. Этакое вальяжно-покровительственное. Мол — пугаешь, немчура?! Так многострадальный русский, благословенный Богом на Великие Свершения, народ, еще и не такие беды способен превозмочь.

Вот что самое забавное — доктор Геббельс, как и этот Катков, тоже не слишком увлекался доказательствами своих теорий. И ведь обоим верили! И за тем и за другим ведь, случись что — люди пойдут! Вот жуть-то где!

Неприязнь этого, московского господина, была мне хотя бы понятна. Он искренне полагает себя настоящим патриотом, и честно ненавидит все не русское. Оставались вопросы к его, Каткова, чрезмерной информированности, но в это наивное время понятия "коммерческой тайны" еще вроде бы не существует. Вполне вероятно, что кого-то спросили — он и ответил. Настораживало только отсутствие в списке "врагов" Асташева и Сидорова. Почему-то их в "продавцы Родины" не записали...

Другие московские газеты ярости редактора "Ведомостей" не поддержали. Вполне себе приличные статьи, информирующие интересующихся о планах некой группы лиц. Дошедшие до Санкт-Петербурга чуть позже заграничные издания и вовсе уделили новости всего по паре абзацев. Причем английские газеты — в колонке экзотических курьезов, а французские — на странице посвященной новостям финансового и промышленного дела. В Вене новость не посчитали заслуживающей внимания и отметили лишь присутствие на докладе графа Строганова. Пруссы пошли самым простым путем — Берлинские газеты опубликовали дословный перевод статьи из столичных "Ведомостей", совершенно без каких-либо собственных комментариев.

В общем, никакой "бомбы", по моему мнению, не получилось. Известность, которую приобрел, я оценивал тоже не слишком высоко. Потому, сильно удивился, получив короткое послание от Великой Княгини с поздравлениями и приглашением посетить Екатерининский дворец в Царском Селе.

О том, что за предложением навестить верную покровительницу, было скрыто желание поговорить со мной кого-то из царской Семьи, я сразу догадался. И что это каким-то образом связано с докладом в ВЭО — тоже. Знать бы еще — о чем можно будет говорить, а о каких темах лучше промолчать!

Так-то, по большому счету, все намеченные дела в столице я уже сделал. Побывал в Петергофе на динамитной мануфактуре. Посетил отцовскую фабрику канцтоваров, и даже внес там несколько предложений по оптимизации производства. Встретился с молодыми учеными, выпускниками Санкт-Петербургских высших учебных заведений, изъявившими желание отправиться в Томск. Поприсутствовал на очередном собрании сибирского студенческого землячества, где роздал несколько сот рублей. В порядке помощи с Родины, так сказать. Отчего-то постеснялся сказать, что деньги мои личные. Выдумал какую-то идиотскую лотерею, будто бы проведенную Томским обществом в поддержку землякам-студентам.

Ах, да! В разговоре с "грызунами гранита науки" промелькнуло что-то на электрическую, или как это пока еще было принято называть — гальваническую тему. Стал уточнять, задавать наводящие вопросы, и выяснил, что электротехника... Да, едрешкин корень! Нет еще никакой электротехники! Даже нормального генератора с самой примитивной лампой накаливания нет! Я о телефоне заикнулся, так меня чуть на смех не подняли. Рассказали, что живет в одном из германских княжеств какой-то учитель физики, который, забавы ради, что-то такое сотворил. Но чтоб через весь город, да с выбором абонента — это, Ваше превосходительство, утопические мечты в стиле месье Жюля Верна!

Я, правда, разгорячился, спорить стал. Пытаться хоть как-то объяснить. Надо мной не смеялись, нет. Не посмели, наверное. Но смотрели так... Без веры. Как на надоевшего уличного проповедника. А я взял, да и объявил о премии в десять тысяч серебром тому, кто создаст прибор для проводной связи посредством голоса.

И на следующий же день посетил штаб-квартиру Вольного Экономического общества на Обуховском проспекте, где эту самую, теперь уже Лерховскую, премию оформил надлежащим образом. И даже деньги не поленился на специально созданный счет перевести. Пусть пока лежат, копятся.

Потом, по совету и при участии президента ВЭО, написал информационные письма во все университеты в Российской Империи. Очень уж хотелось этот пресловутый телефон...

Еще — нашел асфальт! Самый настоящий, серый, коряво накатанный. Прямо-таки — привет из моего времени! Метров сто тротуара у пешеходного прохода Тучкова моста. Потом уже разглядел, что и часть дамбы — тоже покрыто знакомой коркой.

Стал наводить справки, и в итоге попал в Институт Корпуса инженеров путей сообщения, к профессору, инженер-майору Буттацу. Иван Федорович еще в конце тридцатых годов убедил столичный магистрат испробовать заграничную новинку, и даже разработал механическую, похожую на обыкновенную бетономешалку, емкость для приготовления асфальта. Естественно, с новомодным паровым приводом.

Разговорились. Вернее сказать — выслушал целую лекцию. Буттац настоящий фанатик обустройства в России дорог с твердым покрытием, а я весьма и весьма интересовался этой темой. Инженер-майор продемонстрировал чертежи разработанных им локомобилей-катков для широкополосной укладки, экскаваторов, грейдеров. Странное время! Дорожный строитель, мостостроитель и архитектор еще и технику для своих нужд был вынужден проектировать. Сам и в Америку ездил осматривать, так сказать, новинки. Четыре паровых землекопальные машины даже для Корпуса приобрели. Только об их дальнейшей судьбе у профессора сведений не оказалось.

И ведь ни слова жалоб! Глаза горят, руками машет! В его фантазиях уже все населенные пункты России связывают шестиполосные автобаны, а в городах по асфальту пролетки катятся на резиновом ходу...

Правда, когда спросил об ориентировочной стоимости квадратной сажени, профессор как-то сразу сник. Пятьдесят шесть рублей серебром! Это примерно — четырнадцать за метр! Форменное разорение!

Однако же копии чертежей его машин Ивану Федоровичу заказал. И сразу оплатил. Тот обещал выслать в Томск, когда будут готовы. А еще — рассказал инженеру о своих попытках найти доступную нефть в губернии. Как раз — в связи с мечтой о покрытии асфальтом губернскую столицу. Только Буттац меня не понял. Пожурил даже. Мол, петролиум — это для керосину, а для дорог потребна вязкая смола, что в ямах неподалеку от Казани роют. И даже адрес купчиков, кто гудроном приторговывает, изволил написать. В общем, расстались довольные друг другом, и с договоренностью непременно обмениваться известиями.

Встречался с Обуховым. Мне он показался каким-то мрачным, нездоровым, пессимистически настроенным типом. Я ему пою о высоком жаловании и интересных задачах, а он сидит, гад, и кривится. Что мне было, ему руки целовать? Рыкнул, что-то вроде: "надоест с мельницами сражаться, приезжайте", и уехал к Чайковскому. Уж у Ильи Петровича меня всегда хорошо принимали. И всегда нам со старым инженером было что обсудить. Планы завода, комплектацию цехов и списки необходимого штата раза по три переделывали. А о планировке рабочего поселка, зарплатах рабочим и системе социальных гарантий так спорили, что до хрипоты докрикивались.

Неожиданно интересным собеседником оказался ротмистр Вениамин Асташев. И, притом, весьма искушенным в столичных "тараканьих бегах", как он выразился. Мне наследник золотопромышленника показался несколько циничным, но, тем не менее, не готовым еще продать все и вся. Жаль, что в его планы не входило увольнение со службы. Лучшего помощника в делах, там, в Сибири, трудно было бы представить.

Отобедал в доме Якобсонов. Заехал по-простому, без предварительного уведомления. Всего-то хотел забрать перевод письма для датского судостроителя, и попал за стол. Как раз к совершенно русским щам.

А вот классический датский лабскаус — это, по большому счету, просто бифштекс. Только сделанный из солонины с добавлением маринованных свеклы с огурцом, луком и селедкой. Полученная масса была потушена на свином сале, доведена до кипения в рассоле, а в самом конце повар добавил к ней картофельное пюре, глазунью и соленый огурчик. Этакая сложная котлета с весьма интересным, и уж точно — необычным вкусом.

Чесночную свиную обжаренную на огне колбаску медистерпёльсе трудно назвать чисто датской. Нечто подобное я встречал в той еще жизни на столах обычных пивных в Ганновере и Гамбурге. У Якобсонов же это кушанье служило вторым блюдом обеда.

Естественно меня усадили рядом с Наденькой, от которой я и услышал названия этих чудных блюд. Девушка была необычно оживлена и, не обращая внимание на заинтересованные взгляды родителей, трещала без умолку. Я уже было даже решил, что тот, прошлый наш разговор — это чья-то глупая шутка, и на самом деле никаких ультиматумов мадемуазель Якобсон мне не хотела выдвигать...

Все снова испортилось уже в самом конце моего визита, когда Надежда Ивановна отправилась проводить меня в прихожую.

— Папенька поведал мне о той опасности, которой могли бы подвергнуться, согласись вы на мое предложение, — заторопилась она, убедившись прежде, что ее никто кроме меня не слышит. — Но признайте, что я могла и не знать о вашем труде!? Признайте же, чтоб я могла быть покойна, и что вы не держите на меня обиды.

— Охотно признаю, милая Надежда, — улыбнулся я. — Больше того — я уверен, вы и сейчас не догадываетесь о всей сложности моего положения.

— Ах, Герман! — оана распахнула глаза во всю ширь. — Это так все запутало. Его Высочество настоял, чтоб я заняла место фрейлины у соперницы моей лучшей подруги. Ну разве это не драма?! И я должна теперь развлекать эту разлучницу разговорами и передавать придворные сплетни. Представьте, каково это! И тут еще вы, со своими тайнами и прожектами. Кабы не они, так славно все могло бы выйти...

Я даже ошеломленно отшатнулся. Она сама понимала о чем говорила? Или французские любовные романы оканчательно сдвинули набок что-то в ее голове? Словно бы я был действительно должен пожертвовать всем — и жизнью, и карьерой — ради счастья соплюхи принцесски!

— Меня сослали бы на Камчатку, — хмыкнул я. — Готовы ли вы отправиться туда следом за мной?

— Я?! — удивилась Наденька. — Я что буду должна?

— Конечно, — совершенно серьезно кивнул я. — Нас сослали бы вместе.

— Вы что? Выдали бы жандармам меня? — презрительно выговорила девушка. — Прощайте, сударь. Мне не о чем более с вами говорить!

Такой вот содержательный разговор произошел. Меня пожалели, простили, обвинили в предательстве и выгнали. Причем все это — не спрашивая моего мнения и не утруждая себя доказательствами вины. Интересный человек — моя нареченная. Что мне еще сказать...

В стране победившего доллара Конгресс принял знаменитую, запрещающую рабство, Тринадцатую поправку к Конституции. Теперь, по сообщению корреспондента из САСШ, в течение года все двадцать девять штатов должны были эту поправку ратифицировать. Но я-то помню, как, толи в 2012, толи в 13-том году по телевизору мусолили скандал со штатом Миссисипи. Оказалось, что за сто пятьдесят лет документы так и не были официально поданы Архивариусу США, пока все, уже в двадцать первом веке не оформили, наконец, все как надо и директор Федерального реестра отчитался перед страной, что рабство окончательно запрещено в "цитадели демократии".

Студенты шатались по улицам полупьяными и призывали обывателей разделить с ними радость по поводу освобождения несчастных негров. Люди пугались. Свободный негр представлялся им дикарем из книг о приключениях в дебрях экваториальной Африки. Городовые откровенно смеялись в усы.

Из губернского правления пришла телеграмма. Потанин просил моего дозволения на проведение лекций господина Шашкова в Томске. Отправил ответ: "Запретить до моего возвращения". Еще чего не хватало! Мне сначала с текстами ознакомиться нужно, потом разрешать. Может они там за отделение Сибири от Империи станут агитацию вести, а мне потом отвечать.

В общем, это я все к тому, что в Санкт-Петербурге меня больше ничего не держало. Приближалось Сретенье. А я все продолжал болтаться по ледяной столице, душой стремясь на Восток, в Сибирь, домой, и не имея возможности уехать без высочайшего дозволения.

Да еще люди какие-то, постоянно ошивающиеся у парадной отцовского дома, и набивающиеся на встречу, прямо-таки одолели. Сначала-то даже обрадовался. Думал — сейчас я специалистов наберу. И искать не нужно — сами идут. Принял троих. И велел остальных на порог не пускать. Ежели есть, что мне предложить, так пусть в виде прожектов оставляют.

А те трое, кто до моего кабинета все-таки добрались, меня видно не за того приняли. Человек, переживший эпоху, когда "сыном лейтенанта шмидта" был каждый второй житель постсоветского пространства, на предложения проспонсировать проект канала от Балтийского моря до Тихого океана отвечает всегда просто и незамысловато. Одного сам спустил с лестницы, двое на счету Артемки. Я еще удивляюсь человеческой наивности! Остальным-то прожектерам, прекрасно ведь судьба первых троих была известна. Так чего ждали? Что я в одночасье поглупею?

В общем, получив приглашение в Царское Село, вздохнул облегченно. И улыбнулся. Почувствовал — развязка близка. Скоро меня отпустят.

#5

Царский каприз

Несколько дней всего прошло после моего доклада в ВЭО, а уже какие явные изменения в ко мне отношении. На вокзале в Царском Селе встретили, и к большому Екатерининскому дворцу привезли. И у застав даже не притормаживали. Синих мигалок с сиреной еще не выдумали, гербами на дверцах экипажа пришлось обходиться, но эффект тот же самый.

Дворцовый комплекс был огромен. Как бы не километр в длину! Зимний по сравнению с любимым жилищем Екатерины — киоск с сигаретами на автобусной остановке. И каково же было мое удивление, когда карета повезла меня куда-то в сторону, к отличающемуся и по стилю архитектуры и даже по цвету зданию. К Зубовскому флигелю, как мой безотказный гид пояснил. Император Николай именно в нем выделил помещения для старшего сына Александра. А тот и после коронации не счел нужным что-либо менять. Большой дворец оставили для проведения пышных церемоний и создания нужного имиджа в глазах заграничных гостей. А царь предпочел уют излишней роскоши.

По Боскетной лестнице из коридора, в Купольный зал. Короткий переход к Камердинерской и, минуя маленькую Переднюю, с которой, по словам сопровождающего меня офицера, начинались покои царя, на вторую, внутреннюю лестницу.

— Императрица ожидает вас, Ваше превосходительство, — указав направление, откланялся гвардеец.

В Китайском зале царствовали кружева и кринолин. Шорох драгоценных тканей и едва слышных разговоров. Десяток фрейлин и камер-дам царицы своими пышными юбками занимали почти все не маленькое пространство. Поставщицы придворных сплетен, и личные шпионки Императрицы, проводили меня ничего не значащими улыбками, от которых, тем не менее, встали волоски на спине. Эти дамы были опасны. Как проверенный яд, как стилет в рукаве, или как приговор палача...

И, наконец, Зеркальный, или как его называла сама Екатерина Великая — Серебряный кабинет. Огромные холодные пространства зеркал, искажающие, искривляющие пространство небольшого помещения. Мебель темного дерева с ослепительно-белыми, слоновой или моржовой кости вставками. Глубокие, обитые серо-голубым атласом удобные кресла. Пестрая собачонка на расшитой подушечке.

Едва я вошел, плечистый лакей захлопнул за моей спиной дверь, в стиле всего кабинета украшенную изнутри зеркалом. Мои отражения немедленно размножились, вытянулись в глубину равнодушных стекол все уменьшающимися подобиями.

— Позвольте представить вам, Ваше Величество, этого достойного юношу. Герман Густавович Лерхе. Действительный статский советник, начальник Томской губернии, — я едва разглядел в пестроте отражений Великую Княгиню Елену Павловну, и искренне обрадовался услышав ее голос.

— Я наслышана о вас, сударь, — маленькая ростом Императрица, сидя и вовсе терялась в чрезмерно великом для нее кресле. — Идите же сюда ближе.

Марии Александровне было явно нелегко выговаривать слова русского языка, так и не ставшего для нее родным. Так что, после первых же звуков моего ответа на немецком, успел заметить одобрительную улыбку Великой Княгини.

— Здравствуйте, Ваше Императорское Величество, — позвоночник привычно согнулся в поклоне. Жаль только — это гимнастическое упражнение не добавило мыслей в пустую голову. Вообще не представлял себе, о чем говорить с царицей. Мне от нее ничего не нужно было. Да и для нее, как полагал, я — только этакая забавная экзотическая зверюшка. Вроде черно-белой болонки спящей на пуфике.

— Признайтесь, господин Лерхе, — строго кашлянула супруга Александра Второго. — Вы ведь все еще чувствуете обиду на моего Никсу?! Вы непременно должны его простить! Извольте тут же, немедленно мне это обещать.

— Ну что вы, Ваше Императорское Величество! Как бы я мог посметь...

— Да-да-да, — отмахнулась женщина. — Это так. И все-таки — обещайте мне это!

— От всей души, — снова поклонился я. Осколки... нет, не обиды. Скорее — разочарования Наследником все еще покалывали в самое сердце, но я прекрасно отдавал себе отчет в том, что с таким же успехом можно обижаться на дождь, или мороз. И то, на стихию — как-то проще. В крайнем случае, можно хотя бы выматерить не вовремя свалившуюся на голову влагу, а вот покрыть трехэтажно на цесаревича с густонаселенной столице Империи — это просто мазохизм. Немедленно найдется добрый человек с отменным слухом, донесет в нужные уши. Да еще от себя добавит...

— Вот и хорошо, — чему-то обрадовалась царица. — У Николая и так не слишком много друзей, что бы можно было их терять из-за этаких глупостей. Скажите, ведь вы можете называть себя другом цесаревичу?

— Почел бы за честь, Ваше Императорское Величество.

— О вас очень хорошо отзывался мой Саша. Обычно он трудно сходится с людьми, но вы ему определенно пришлись по сердцу. Мне говорили, они с Николаем даже изволили спорить по вашему поводу... Александр прост и неискушен, но у него доброе сердце и стальной характер. Наследник престола не таков. Николаю нужно все уметь объяснить. И он пока не в силах понять ваших, сударь, стремлений.

Мария Александровна, отпив малюсенький глоточек какой-то пахнущей травами микстуры, сделала паузу, которой тут же поспешила воспользоваться Елена Павловна.

— Герман у нас тоже не граф Монте-Кристо. Он, Маша, обычный идеалист. Составил себе задачу — выстроить царствие небесное в своей холодной дикой Сибири. Родись он во времена Петра Великого, быть бы ему царским наместником от Урала до Великого океана...

— Ну, сейчас-то, мадам, нам эти потрясения ни к чему, — возразила царица. — И ваших, княгиня, реформ довольно. Ныне либералов и реформаторов и не перечтешь. А вот верных людей мало. Вот хоть, как этот юноша. И тот из столицы сбежать намерен.

И повернулась ко мне.

— Ваши прожекты, как мне говорили, обещают стать весьма прибыльным делом. Что же вам так мила идея сказочно разбогатеть? Не достаточно ли того, что имеете?

— Все мои затеи, Ваше Императорское Величество, это не для прибыли. Я лишь хотел бы показать иным пример, как можно все обставить, чтоб всем стало хорошо.

— Вот! — ткнула тонким пальцев в потолок бледно-голубая царица. — Женитесь, милостивый государь, на фрейлине нашей Минни. Это, кажется, Наденька Якобсон? Я верно помню? А предложит Государь достойный вашим талантам чин, и всем станет хорошо. И у моих сыновей будет рядом верный человек.

— Простите, — в горле какой-то ком образовался. И чтоб продолжить, пришлось его сначала выкашлять. — Простите великодушно, Ваше Императорское Величество. Боюсь, я буду вынужден отказаться.

— Че-го? — приподняв бровь, неожиданно по-русски, выдохнула Государыня.

Великая Княгиня хихикнула, и поспешила спрятать губы за ладошкой.

— Вот именно об этом я вам, Ваше Величество, и говорила, — пробубнила из-под украшенной кружевами перчатки.

— Мне сообщали, вас сравнивают со Сперанским, — вдруг раздался голос царя от маленькой, укрытой за ширмой двери. Пришлось снова кланяться. — Скажите, господин Лерхе, вы умны?

— Я этого не знаю, Ваше Императорское Величество. Скорее всего, есть множество иных господ умнее меня.

Александр вставил в рот мундштук папиросы, и тут же, под осуждающим взглядом жены, выдернул. Потом только кивнул.

— Любите ли вы охоту? Например — на лося.

— Ваше Императорское Величество? С подхода? На солонцах или с загона? Или вы, Ваше Императорское Величество, лаек предпочитаете использовать?

Как там мой любимый с детства сказочный персонаж говаривал? Только не бросай меня в терновый куст? Это меня-то, охотника с, без малого, девяностолетним стажем, о любви к великой мужской забаве спрашивать? И видимо, что-то такое на моем лице отобразилось, что высоченный Государь прихватил меня за локоть и потянул в сторону лестницы.

— Прошу прощения, дамы, — уже на пороге, догадался попрощаться царь. — Я забираю у вас этого молодого человека.

Мария Александровна и Елена Павловна тут же встали, только чтоб присесть в реверансе. Ни одна из них и не подумала возразить царю. Тем более что разговор зашел об охоте, нисколько их не интересующей.

Александр повел меня в Арсенал. Хвастаться оружием и чучелами трофеев, конечно. А иначе вообще, зачем убивать ни в чем не повинных животных? По дороге потребовал рассказать суть охоты с подхода. Немного даже поспорили, и все-таки пришли к согласию, что на Императорских егерских дачах в Гатчине, где прежде дикий лес расчищен и поделен просеками на идеальные квадраты, такой метод лосиного убийства для стрелка не интересен.

Из всех стоящих в пирамидах ружей я только марку Тульских оружейных заводов знал. Ито, из такого раритета стрелять не доводилось. О чем со смущением и признался. Посетовал даже, что в обширной коллекции нет ни образца от Спенсера, ни винчестера Генри из Нью-Хейвена. О трехлинейке или хотя бы берданке я уж и не говорю. Привел как довод их многозарядность. Бывает же, что с одного выстрела зверь не умирает? Бывает, и часто! Иной раз так умудряются попасть, что несчастное, страдающее от боли животное еще по десять километров пройти умудряется. А тут — скобу дернул и добил. Гуманно, едрешкин корень!

Царь внимательно меня выслушал, извинился, и отошел к бюро, на котором стояли весы для размерения пороха, чиркнуть записку. Откуда-то взявшийся гвардейский офицер забрал клочок бумаги и испарился. А мы спокойно продолжили осматривать смертоносные механизмы.

Черт за язык дернул — брякнул о своем заказе в Московском училище. Александр едва-едва дернул бровью и потащил в кабинет — рисовать. Из меня чертежник тот еще, а вот царь оказывается — неплохой художник. Все свободные простенки его царицынского кабинета им самолично написанными картинами завешаны.

И снова несколько неровных строк на обрывке бумаги, вестовой гвардеец, и продолжение разговора, как ни в чем не бывало. Исчирканные листы отодвинуты в сторону, на стол ниньдзи-лакеи, передвигающиеся абсолютно бесшумно, мигом сервировали все полагающееся для чайной церемонии.

За чаем поговорили о лайках. Государь пообещал сводить на псарни в Егерской слободе в Гатчине. Я рассказал о сибирской универсальной собаке. Пришлось тут же давать обещание непременно прислать щенков. Штук не менее дюжины. Желательно вместе с опытным человеком. Лайки они такие — с этими наглыми мордами не всякий управится. Поведал венценосному любителю пострелять несколько охотничьих историй. Жаль, нельзя было много говорить. Я в этой жизни за год в Сибири столько бы не успел натворить.

Зашел без приглашения какой-то хмырь в блестящей вышивкой скорлупе. Даже всезнающий Герочка затруднялся определить его придворную должность. Но вот что точно не вызывает сомнений — так это имеющийся у хмыря доступ к государеву уху. Склонился — иначе и не скажешь — склонился и что-то прошептал. Александр кивнул, резко погасил очередную папиросину и встал. А я вскочил. Положено так.

— Идемте, Герман Густавович, — и шагнул в дверь первым. Прекрасно знал, что никуда я от него не денусь. Побегу следом как миленький.

Стали спускаться вниз по лестнице, к выходу из дворца. Какие-то люди прямо-таки стащили с плеч мой мундир, натянули замшевый пиджак с карманами, и набросили украшенный шнурами полушубок. Тот, который еще бекешей называется, кажется. И все это на бегу, в попытке не отстать от высокого и длинноногого царя. Уже перед самыми застекленными воротами — иначе их и не назовешь — на голову напялили лохматую, соболиную шапку. Самый обычный наш сибирский треух — прадедушка классической шапки-ушанки. Только из волшебного, цвета орехового дерева в солнечных лучах, меха.

На улице гарцевала готовая ко всему сотня кавалергардов, а у подъезда ждали больше дюжины санок с приготовленными медвежьими полостями для пассажиров. Последовал какой-то мне не понятный ритуал приветствия, и Александр уселся. К вящему моему удивлению, рядом с самодержцем тут же уселся мужик, чуть ли не в домотканом крестьянском армяке. Только после этого лакеи стали провожать сопровождающих, вроде меня, к другим экипажам.

Ехали долго. По мне, так даже слишком. Я и сиделку отсидеть и озябнуть, и проголодаться успел. Но растянувшийся караван, со скачущими со всех сторон кавалеристами, не останавливался ни на секунду. Вот так — приспичит уединиться с природой, и терпи. Лопни или умри, но царский поезд даже не притормозит. Сбросят под замершие в ледяной сказке деревья, и укатят дальше.

Ехали мы, ехали, и, наконец, ближе к вечеру, приехали в Гатчину. Еще один дворец, посреди огромного парка, обильно иллюминированный и украшенный имперским триколором. Санки остановились, и последовал процесс выгрузки. Только теперь, царь встал последним.

Меня и еще двух незнакомых ни мне, ни Герочке господ слуги подхватили, чуть ли не под локотки, и, попутно отобрав верхнюю одежду, препроводили в гостиную на первом этаже Арсенального каре. Несколькими минутами спустя туда же пришел Александр.

— Хорошо-хорошо, Иван, — мне показалось — как-то радостно воскликнул кому-то за спину Государь, и в два шага оказался подле нас. Естественно мы встали.

— Вы верно голодны, господа? Я так, быка бы съел. Пока там готовят... по-простому, давайте ка я вас познакомлю.

Царь оглянулся, как бы выбирая с кого начать. И остановил выбор на мне. Во0первых, как я подозревал, остальные были отлично знакомы, а во-вторых, я оказался самым молодым в этой чудной компании.

— Этот молодой сударь — тот самый Герман Густавович Лерхе, действительный статский советник и Наш наместник в Томской губернии. Вы не могли о нем не слышать. Ныне о нем везде только и говорят.

Я поклонился, заодно пряча улыбку. Уж очень заинтересованными стали лица незнакомых царедворцев.

— Этот отважный офицер — мой брат, Николай. А этот благородный муж — герцог Георг-Август Мекленбург-Стрелицкий. И давайте, господа условимся! До окончания охоты говорить без... по-простому. Довольно будет и имен.

Гера завис в полном и безоговорочном шоке. Еще он немножко злился, как я подозревал — в первую очередь на самого себя, за то, что не смог опознать этих не последних в столице людей. Великий князь Николай Николаевич, третий сын предыдущего царя был женат на старшей дочери принца Ольденбургского, Александре. А за Георгом-Августом, которому в Империи ненавязчиво сменили родовую фамилию на более удобную для русского языка со Штрелиц на Стрелицкий, была замужем дочь Великой княгини Елены Павловны, Екатерина Михайловна. Кроме того, герцог приходился царю двоюродным братом по матери. А уж ближайшую родню Императора каждый верный подданный обязан был знать в лицо.

— И не удивляйтесь, господа присутствию... Германа. Этот сударь оказался весьма опытным охотником и интереснейшим рассказчиком. А тебе, Георг, он вдвойне должен быть любопытен. Господин Лерхе, как оказалось, превосходно разбирается в оружии. И что примечательно — в самых новейших заокеанских образцах. Я правильно понял ваши, Герман, высказывания?

— Смею надеяться, Ваше... Александр Николаевич, — под ободряющую улыбку царя, согласился я. — Так вышло, что во время экспедиции в Чуйскую степь, мне досталось поучаствовать в небольшой стычке с сепаратистами. И винтовка господина Спенсера показала в бою себя просто превосходно. А уже в Москве мне попало в руки многозарядное ружье Генри. Способ его заряжания совершенно неприемлем и весьма трудоемок. Однако же, механика перезаряда выше всяческих похвал.

— Вы, Герман, рекомендовали бы рассмотреть Оружейной комиссии эти образцы? — подозрительно прищурился герцог.

— Только в качестве образца иноземной изобретательности, Ваше Высочество... гм... Георг. И то и другое ружья, по моему мнению, излишне сложны в изготовлении и капризны в использовании. Их единственная прелесть — в механике перезарядки. Но и то, нижняя скоба станет настоящим проклятием при стрельбе лежа или из-за укрытия.

— Зачем же так издеваться над бедным солдатиком, — хихикнул Великий князь. — Чтож мы — изверги какие-нибудь, заставлять стрелка ложиться?! Этак-то враг может решить, будто русский солдат его боится!

Снова я со своим языком... Окопов пока еще не роют, и по-пластунски по полю боя не ползают. Это я знал, к чему придет военная наука с появлением пулеметных "мясорубок", а нынешние генералы пока легко путают парад с войной.

— Мне говорили, что в датско-прусской войне... да и у отважных североамериканцев, та сторона, что не опасалась ложиться — понесла меньшие потери, — выручил меня Александр. — Но у нашего Германа, наверняка и здесь есть собственное мнение. Не так ли? Ты, Георг должен помнить доклад генерала Мезенцева о странном заказе нашего губернатора в опытных мастерских Московского училища. Кажется, ты даже хотел послать туда кого-нибудь из своих офицеров.

— А! — вдруг обрадовался герцог. — Так это тот самый господин из Сибири? Да-да. Я командировал в училище штабс-капитана Гунниуса. Намедни он телеграфировал о своих первых впечатлениях.

— Ну-ну? — поощрил немца Государь, прикурив от свечи.

— Офицер докладывает, что представленные ему собственноручно исполненные господином Лерхе рисунки — это настоящее чудо. Гунниус считает, что предложенная система заряжания, названная изобретателем — "магазин", хоть и излишне громоздкая, но остроумная. И что самое главное — позволяет вести непрерывный огонь, не приноравливаясь каждый раз к изменившемуся балансу оружия. Карл Иванович уже испросил дозволения задержаться в Первопрестольной с тем, чтобы участвовать в воплощении опытных образцов в металле. И я уже дал ему на то разрешение.

— Удивительная широта помыслов, — разглядывая меня, как экспонат в Кунсткамере, проговорил царь.

— А зачем вам нужно это ружье? — хмыкнул Николай. — Вы видно не слишком обременены заботами там у себя, в Сибири?

— А Герману Густавовичу эта винтовка и не нужна, — опередил меня Александр. — Мезенцев список с его договора к рапорту прикладывал. Так там значится, будто бы господин Лерхе, по завершении работ, претендует лишь на привилегии по производству новейшего типа патронов. А все разработки касаемо оружия, полностью передает на благо Отечества, в оружейную комиссию при Артиллерийском управлении.

— Некоторые ваши эскизы я передал в руки надворного советника, профессора механики, господина Вышнеградского, — поторопился герцог вклиниться в разговор. — Так он утверждает, что принципы автоматической, как вы это назвали, поочередной стрельбы достаточно реальны. Откуда у вас, Герман, такие познания в механике? Профессор убежден, что вы попросту срисовали по памяти какую-то уже действующую систему.

— Тем не менее... — начал было оправдываться я, но именно в этот момент, с вестью о том, что к ужину все подано, вошел слуга. И, видимо, не только мы с царем были голодны, как волки. Потому что скользкий разговор был немедленно отложен ради трапезы.

Удивительно, но в тот день поста не было. Потому среди кушаний было много мясных блюд. И зелени. Понятия не имею, откуда взялись свежайшие листья салата, упругие перышки лука и яркая редиска. Это посреди зимы-то! Авитаминоз царской семье не грозил.

Нужно признать, накрытый на пятерых, стол не выглядел богатым. Совсем не таким, как это принято в Сибири на Великие праздники, когда всевозможных угощений столько, что бывает тарелку некуда ставить. Маринованные огурчики и грибы. Капуста в небольшой серебряной плошке. Пара соусниц. Широкая тарелка с зеленью и нарезкой из разных сортов колбас или копченого мяса. Вот, пожалуй, и все.

Но вот что удивительным образом сближало ужин в Гатчинском дворце с любой сибирской избой накануне Рождества, так это пельмени и водка. Я запотевший полуштоф-то увидел — глазам не поверил. А когда внесли супницу с парящим благоухающим лавровым листом приветом из-за Урала, и вовсе...

Чокаться в столице было не принято. Слава Богу, не решился первым совать рюмочку на середину стола. Просто одетый мужик, тот самый, что ехал в одних санках с Александром, может меня бы и поддержал. А вот остальные могли и губы презрительно наморщить. Особенно Николай Николаевич. Он и без повода на купеческого обличия дядьку волком смотрел.

А вот герцогу было явно любопытно. Мекленбург-Стрелицкий, как я понял, вообще живо интересовался всевозможными стреляющими приспособлениями, а мужик оказался оружейником Иваном Орловым. И для любого состоятельного охотника того времени было предметом гордости иметь у себя ружье произведенное этим мастером.

Выпили. Захрустели огурчиками. Слуги в ослепительно-белых перчатках разложили по тарелкам главное блюдо ужина. Не удержался и сгрыз редиску. И только наколол на вилку первый пельмешек, как Александр заговорил.

— Вот Герман Густавович утверждает, будто бы эти новые многозарядные американские ружья могут быть весьма полезны для охоты на крупного зверя. Что скажешь, Иван?

— Эт, Ваше Величество, Спенсеровы винтовки что ли? Али те, что на заводе Винчестера инженер Генри фабрикует?

— Так они тебе известны?

— А чего же нет-то, Ваше Величество? Как же можно за иными мастерами не смотреть. Где-то я что-то у них подсматриваю, а что-то и они у меня берут. Вот те же изделия из Иллиона от Ремингтона с сынами — насколь простецкие, да справные. И прочные, и ломаться там нечему, и не стрельнет когда не надо. Так и то иные жалуются. Мол, лишнее это — при открывании затвора курок взводить. А с затвором Фило Элифалетыч тоже чевой-то намудрил. Коли патрончики свободно не входят, так потом и не вытащишь...

— Эм... Любезный... Эээ... Иван, — переглянувшись прежде с Великим князем, начал герцог, стоило мастеру остановится, и потянуться ложкой к пище. — Так что же там со Спенсеровскими ружьями?

Видимо не у меня одного появилась уверенность, что Мекленбург-Стрелицкий с Николаем Николаевичем, за что-то очень оружейника Орлова не любят. Александр — вон даже нахмурился.

— Господа, — поспешил выручить своего гостя царь. — Отложим пока разговоры. После о ружьях поговорим.

Вот спросят у меня какую-нибудь ерунду, и не ответить нельзя будет. Придется сидеть, облизываться и развлекать высокородных рассказами. А в животе кишка кишке била по башке. Я заторопился жевать. С этих станется нас с Ваней без ужина оставить. И царь не поможет. Не станет же он с родней из-за нас, мелких, незначительных людишек, ссориться.

Очень неприятная вышла трапеза. Так обрадовался сибирскому кушанью, а ел и вкуса не чувствовал. Жутко было ощущать себя насекомым на ладони. В той жизни даже на приеме у Самого такого не было. Что бы он мне сделал? Уволил? Ха-ха три раза. Плох тот чиновник, что себе теплую нору в какой-нибудь Госкорпорации не приготовил. Так что, еще нужно подумать — хуже мне вышло бы от увольнения, или лучше. А вот эти, любой из троих — что герцог, что князь, что царь, легким движением брови могли отправить на плаху. Просто так! Потом верноподданные прокуроры бы нашли за что.

И даже простое неудовольствие с элементарным увольнением со службы могло повлечь за собой прямо-таки фатальные последствия для моих планов. Со мной попросту никто не стал бы иметь дело. Так что, как говаривали те самые, мадагаскарские пингвины — улыбаемся и машем!

К чаю подали простецкое овсяное печенье. Государь не удержался от комментария:

— Отведайте новомодное английское блюдо из овса, господа.

— Ха, — воскликнул Николай. — А мы-то им коней кормим.

— С тех пор, — царь слегка поморщился. Даже упоминание о неудачной Крымской войне, было ему неприятно. — Как продажи хлеба пошли через Голландию и Пруссию, на Острове стали кушать всякую ерунду.

Я не удержался — улыбнулся. Нелюбовь к заклятым друзьям из-за моря — еще один привет из моего времени.

— Так что там с заокеанскими ружьями? — гнул свое герцог.

— Потерпи немного, Георг, — Александр Охотник, нечаянно ставший Освободителем, искусно подогревал интерес гостей. — Сейчас доложат, и пойдем, посмотрим на это чудо.

Кузьму Ивановича Вышинского Герочка сразу опознал. Чин у этого человека был невелик — всего-то коллежский секретарь, а вот место вполне в столице значимое. Одно время Вышинский был государевым стременным — по сути, главным конюхом царской конюшни. А теперь числился биксеншпаннером — ответственным за заряжание оружия для участников царской охоты. Учитывая опасения за собственную безопасность и фанатичную любовь Императора к этой забаве — не последнее лицо при дворе. Кому попало в руки ружье для российского самодержца не доверили бы.

Биксеншпаннер явился только чтоб доложить — повеление исполнено. Американские ружья и запас зарядов к ним готов. Какой уж тут чай с печенюшками! Всю честную компанию, словно ураганом на улицу вынесло. Когда и как теплый полушубок на плечах оказался — и не вспомню теперь.

— Хороша игрушка, — поглаживая цевье, воскликнул Орлов. — Механика хитрая, и исполнено по-доброму. Сюда вот трубка с зарядами всовывается. Этот крюк нужно дернуть, а после и курок взвести...

Оружейник сноровисто вскинул американскую винтовку, и один за другим, выпалил все семь патронов в установленные шагах в тридцати соломенные чучела. Упругий боковой ветер послушно оттаскивал тяжелые, остро пахнущие клочья порохового дыма.

— Однако! — потер шею герцог. — Впечатляюще!

— Только зарядов на этот бешенный самострел не напасешься, — покачал головой князь. — Но вынужден признать. Для кавалерии этот вид оружия мог бы быть весьма полезен.

— Капризная она, — передавая ружье Вышинскому, поморщился Орлов. — Тонкая механика. И трубка эта, в прикладе. Чуть что — соринка попадет, и пульки на перекос идут. Вот у ружья Генри и то надежнее выполнено.

— И патроны, что у Спенсера, что у Генри — не ахти, — не удержался я. — Боек по краешку должен бить. И гильзы второй раз уже не зарядить. Центральное расположение капсюля было бы куда как удобнее и практичнее.

— Патроны?! — непонятно от чего вспыхнул вдруг Александр. — Под центральный боек?!

— Ваше Императорское Величество! — вдруг гаркнул неслышно за грохотом выстрелов подбежавший егерь. — Лосиную лежку под Дивенском сыскали!

— Лосиную! — выпучивая глаза, совсем уже заорал царь. — Какую, к хренам собачьим, лосиную?! Лерхе! Марш за мной! Патрон ему надобен центрального боя!

Император впереди, потом я, и Георг с Николаем, как конвой — сзади, пробежали анфиладу залов, увешанную знаменами полукруглую галерею, и ворвались, наконец, в кабинет. Александр тут же уселся за огромный, с аккуратно разложенными стопками каких-то документов, стол, и потянулся за коробкой с папиросами. Взмахом руки разрешил присаживаться и мне, но я благоразумно дождался момента, когда два других охотника на бедного губернатора устроятся. Потом только рухнул на мягкий стул.

— Когда?! Георг? — раздраженно задал парадоксальный вопрос венценосный прокурор. — Семь лет назад? Или восемь? Игнатьев, когда из Лондона был выслан?

— В 1857 году, — блеснул памятью Мекленбург-Стрелицкий. — Осенью.

— Значит семь! Семь лет назад наш военный агент в Англии, Николай Павлович Игнатьев по рассеянности положил в карман их новейшую разработку. Цельнометаллический винтовочный заряд с капсюлем центрального боя. Скандал вышел... неприятный. Однако же, нам впервые попал этот ваш патрон. И еще с Николаем Онуфриевичем Сухозанетом, а потом и с Дмитрием Алексеевичем Милютиным, мы все спор ведем — стоит ли подобно американским и английским армиям, принять патронные ружья, или подобно прусским и австрийским — шпилечно-капсюльные...

Александр прикурил, наконец, свою папиросу, и сквозь дым уставился на меня.

— И тут появляетесь вы, сударь, — царь нервно дернул кистью, и хрупкая бумага не выдержала, порвалась. Горящий табак рухнул на бумаги, но вместо того, чтоб смахнуть сор в пепельницу, Император, в ярости попросту прихлопнул уголек ладонью. И вскричал:

— Являетесь невесть откуда со своим мнением! Картинки свои рисуете. И все-то у вас ладно получается! Смотришь, ученых мнения слушаешь, и мыслишь — что это мы семь! Вы слышите?! Семь лет! Спорим, разные варианты рассматриваем! Когда — вот оно. Так и должно быть! Вот как нужно! И если закрыть глаза...

Царь и правда прикрыл на миг глаза ладонью.

— Так должны мы вас милостью своей наградить. Но вот ежели взглянуть на вас, господин Лерхе, так что же мы видим? Гражданского чиновника невеликих лет, коий хлопотами заслуженного отца и чин и место получил. Так откуда это в вас?

У меня живот свело. Я вдруг со всей отчетливостью понял, что все разложенные на обширном столе документы каким-то образом касаются меня. И что нашелся кто-то потрудившийся собрать обо мне сведения, свести их в единую систему и озадачиться вопросом — откуда это все в обычном, среднем господине, никак прежде себя не проявлявшем. И что, вся эта "охота" — заранее хорошо спланированная и организованная акция. И не удивлюсь, если где-то в переходах немаленького дворца ждут своего часа десяток крепких мужчин — сотрудников Третьего отделения. Я почувствовал, как горячи налившиеся кровью уши, и как холодны побледневшие щеки. И еще этот гад, тот, что во мне сидит, молитву на немецком затянул.

Александр поднял ближе к глазам лежащий верхним в стопке документ.

— Вы каким-то мистическим образом оказываетесь в подходящее время в нужном месте, — новая папироса, пока не подожженная, выписывала в нервных пальцах замысловатые фигуры. — Отправились на границу с Китаем именно в тот момент, когда судьба трактата о границах пребывала в большой опасности. Устроили там маленькую войну... Пушки с собой тащили. Мне говорили, Чуйская степь почти недоступна для артиллерии. Но вы все-таки смогли. Крепость построили. Словно знали заранее...

В канделябре пять свечей. Любой другой прикурил бы от крайней. Царь потянулся к средней.

— Горный начальник... Фрезе кажется, или как его там... Министерство уделов жалобами на вас одолел. А вы в отчете докладываете совершенно иначе. И гражданское правление при вас преобразилось, и торговля оживилась. Новое село, новая ярмарка. Рейтерн от вас без ума за изобретение...

Александр подсмотрел в бумаге.

— Зону свободной торговли... У вас в губернии за полгода больше реформ чем мы тут за десять лет успели... Прожекты эти ваши... Откуда это? Ведь обычный же господин ехал в Сибирь. Что же там нашлось этакое в вашем Томске, что вы так вдруг изменились? К чему вы такое стремление вернуться выказываете, что даже моей немилости не опасаетесь?

— А взрывчатка-то вам зачем? — вставил свои "три копейки" герцог. — С кем вы намеревались воевать?

— С горами, Ваше высочество, — ноги ослабли, но язык еще не отнялся, слава Богу. Я даже как-то приободрился. — У меня тракт к китайской границе не достроен. Надобно горы взорвать.

— Да кто вы такой, черт вас раздери! — рыкнул Николай. — Граф Феникс? Любой иной порохом бы стал запасаться, и лишь для вас одного выдумать новое дьявольское зелье проще показалось. Образцы в Морском министерстве испытали на прошлой неделе. У заслуженных адмиралов картузы посшибало...

Эй, Герасик! Хватит ныть. Мы с тобой в беде, а ты там псалмы свои тянешь. На Бога надейся, а сам не плошай! Переведи лучше с великокняжеского на русский! Кто такой граф Феникс? Калиостро? Уж ты! Это что же? Он меня мошенником обозвал что ли?

— Из вас сыплет, как из рога изобилия, — снова включился Император. — Эти писарские улучшения. Откуда взялись? Карта? Ведомо ли вам, господа, что у сего молодого человека есть карта всяческих ископаемых богатств на всю губернию? Хотя тот же Фрезе докладывает, что исследовательские партии и в половине мест не успели побывать. А этот вот сударь просто тычет пальцем в карту и сообщает, что там скрыто. Слыханое ли дело?!

Гера! Думай! Откуда мы карту взяли? Отец у нас в масонской ложе не последний человек? Вот это новость... Великим секретарем ложи "Астрея". Мама дорогая! Вот родитель наш чудил в молодости? Что, правда? Масоны все еще существуют? А царь к ним как относится? Да-а-а?!

— Ну? Что вы там молчите? — бросив раздавленный картонный мундштук, проговорил Александр.

— Опасаюсь вызвать ваше неудовольствие, Ваше Императорское Величество! — какой-то злой кураж кольнул меня... гм... снизу. Я подскочил и поклонился. — Я мог бы легко объяснить все, но не в силах открыть вам, Ваше Императорское Величество, секрет, который мне не принадлежит.

— И чей же он?

— Нескольких десятков господ, Ваше Императорское Величество. Раскрытие этого секрета может стоить им вашего Высочайшего доверия и даже места, на котором они ныне беспорочно Вам служат.

— Что же дает вам, господин Лерхе, основание для таких выводов?

— Рескрипт вашего венценосного дяди, Императора Александра. От первого августа 1822 года, согласно которому "все тайные общества, под какими бы именами они ни существовали, как то масонских лож или другими, закрыть и учреждение их впредь не дозволять; всех членов этих обществ обязать, что они впредь никаких масонских и других тайных обществ составлять не будут и, потребовав от воинских и гражданских чинов объявления, не принадлежат ли они к каким тайным обществам, взять с них подписки, что они впредь принадлежать к ним не будут; если же кто такового обязательства дать не пожелает, тот не должен остаться на службе".

— Масоны? — отмахнулся герцог. — Вот уж безобидное времяпровождение. Точно так можно гнать со службы за посещение Английского клуба.

— Прежде они мешали, — поморщился царь. — А ныне, значит, решили послужить на пользу Отечества?

— Точно так, Ваше Императорское Величество, — снова поклонился я, чтоб спрятать глаза. И чтоб не засмеяться. — Все к вящей славе Великой Империи.

— А чего же вы, сударь, раньше никак себя не проявляли? Пребывая еще здесь, в Санкт-Петербурге? Вы ведь, кажется, и в Морском министерстве служили, и в Государственном контроле у Татаринова? Отчего вам нужно было удалиться от столицы на тысячи верст, чтоб начать приносить столь ощутимую пользу?

— Я уже имел честь докладывать Его сиятельству, графу Строганову, Ваше Императорское Величество. Это можно считать экспериментом. Научным опытом, по постепенному и осторожному реформированию одной какой-то губернии. С тем, чтобы потом, когда изменения станут очевидны своей пользой, испросить вашего дозволения, распространить опыт на иные места Империи.

— Да-да, — вдруг поддержал меня Великий князь. — Сергей Григорьевич рассказывал мне что-то в этом роде. У него, кстати, есть удивительной остроумности прожект. Он предлагает позволить крестьянам из бедных землей губерний невозбранно переселятся на Урал или Сибирь. Вы что-то об этом знаете, Герман Густавович?

Вполне себе прозрачный намек. Все-таки в уме младшему царскому брату не откажешь. Как только понял, что гроза на мою бедную голову миновала, тут же бросился спасать инвестиции. Интересно, сколько он уже, стараниями Асташева, в наши предприятия успел вложить?

— Его Сиятельство изволил поделиться со мной своими планами, — едрешкин корень. С этими политесами язык вывихнуть можно. — Мне тоже показался его прожект заслуживающим интереса. Это могло бы успокоить обиженных и направить силы самых активных в наиболее полезную сторону.

— О болезни Николая вам тоже масоны доложили? — все еще сомневался царь.

— В некотором роде, Ваше Императорское Величество.

— Вот каналья же этот фрондер Мезенцев, — откинулся на спинку кресла Александр. — Ведь чувствую — знает наш лихой кавалерист! Все знает. Но не говорит. И этот вот — тоже. А вот Петя Ольденбургский — тот напротив. Понятия ни о чем не имеет, а говорит. Прямо проклятие какое-то! Вы говорите, старца Федора Кузьмича в живых не застали?

Опа-на! Виртуоз! Ему бы следователем в прокуратуре работать!

— Не застал, Ваше Императорское Величество.

— А хотел?

— Хотел, Ваше Императорское Величество.

— Зачем? Что выспросить должен был?

— Ничего, Ваше Императорское Величество. Поклониться ему хотел.

— За что?

— За святость, Ваше Императорское Величество.

— И только-то? А на могиле с духовником старца о чем говорил?

Ну что ты будешь делать!? Всю мою томскую жизнь под микроскопом сейчас рассмотрят. Что бы такого сказать?

Прежде мне и в голову не могло прийти, что кто-то станет сводить в одну кучу все "прегрешения". Для всего, что показалось начальнику Третьего отделения, а потом и самодержцу, по отдельности я легко находил оправдания. Химия? Какая еще химия? Это Зимин. Я только идею подал. Винтовка? Увлечение у меня такое. Люблю оружие, знаете ли. И после двух покушений и маленькой войны в Чуйской степи, особенно сильно. Фабрики с заводами? Так время теперь такое. Промышленная революция. Весь мир промышленностью озаботился. Чуйский тракт? С Китаем торговать. Не в Англию же из Сибири товары тащить! Карта? А вы ее видели? Пара или тройка пятен с малопонятными надписями. За червонец серебром у горных инженеров еще и не такое купить можно. Подлый они народец. Из найденного в экспедициях большую часть утаивают. Заговор против наследника? Умерший у меня поляк тайну выдал! И больше ничего знать — не знаю, и ведать не ведаю.

Но стоит посмотреть на все это, так сказать, в комплексе — тут же все мои доводы становятся, мягко говоря, детскими отговорками. Как-то уж слишком много всего. А это по силам либо невероятному, уровня Ломоносова, гению, либо организации. Группе неизвестных жандармам и царю господ, что-то непонятное, а от этого настораживающее, замышляющих. Добавить сюда пару капель присущей семейке Романовых мнительности, и можно такого нафантазировать — от одержимости меня каким-нибудь Дьяволом, до существования заговора более обширного и мощного чем декабристы.

Александр конечно весьма верующий человек. Рассказывают, что прежде чем поставить свой автограф под Тем Самым Манифестом, молился несколько часов. Да только и он вряд ли всерьез решил бы, что в тело несчастного Герочки вселился Князь Тьмы. А даже, если бы и промелькнула у него такая мысль, так велел бы исподтишка брызнуть на меня главным христианским индикатором — святой водой. Не удивлюсь, если узнаю, что уже и побрызгали. Или хотя бы чайком на "индикаторе" заваренном угостили.

А вот в тайное общество любой царь куда охотнее поверит. Особенно, если оно старое, можно даже сказать — домашнее. Членство в масонской ложе, по словам Германа, давно уже из моды вышло. Только старики и держаться за древние ритуалы, да разговоры разговаривают о всяческих благостях.

Вот вспомнить бы еще, о чем я в действительности говорил с удивительным священником, отцом Серафимом на могиле старца! Что-то о прощении и... Едрешкин корень! Попика с потрясающими ясными глазами хорошо помню, а о чем говорили — убей Бог... Что, Герочка? Он сказал, что, должно быть, Федор Кузьмич позвал меня к себе, чтоб нужные мысли в голову вложить? И ты всерьез полагаешь, будто царь поверит в эту бредятину? Да ладно-ладно! Не кипятись! Других версий все равно нет...

В общем, я так Александру и заявил. Дескать, отец Серафим велел мне молиться, и открыл, что старец сам, каким-то невероятным образом, зазвал меня к себе на могилу. Пока говорил, кстати, хмыкнул про себя и добавил, что будто бы именно тогда мне пришла в голову мысль построить в губернии железоделательный завод и чугунку.

— И все? — чуть ли не разочарованно выдохнул Император.

— Все, Ваше Императорское Величество.

— Вы, Герман, садитесь. Не стойте тут, как... в общем — не стойте. Вам еще...

Договорить Государь не успел. Потому что именно в этот момент открылась дверь, и вошел очередной гвардейский офицер.

— Его Императорское Высочество, Великий Князь Константин Николаевич испрашивает...

Бравый, потешно и пестро наряженный военный тоже, подобно Александру не успел закончить фразу. Потому как его самым беспардонным образом отодвинули с прохода, и в кабинет ворвался еще один младший брат Императора.

— Уйди, мать... — Великий Князь в совершенстве владел русским матерным. И совершенно не стеснялся это наречие использовать. — Уйди с глаз моих! Испрашивает, козлячья морда, пошел ты...

Ну и так далее. Герцог Мекленбург-Стрелицкий морщился, словно от зубной боли, а Николай откровенно веселился. Как к нежданному явлению генерал-адмирала отнесся царь, понять было трудно. Он снова занимался прикуриванием очередной папиросы.

— Коко? Что-то ты сегодня особенно... — наконец покачал головой Александр, когда гвардеец ретировался, и двери за собой захлопнул. — Не ожидал, что ты решишь составить нам компанию в завтрашней охоте.

— Да какая на... охота, Саша! Князь Долгоруков доклад из Москвы прислал. Эти... совсем там... Подобного скандала еще никогда не бывало. Это превосходит всякое воображение! Никакие увещевания на них не действуют! Непрерывно заседают! Генерал-губернатор приказал офицерам полков находиться при казармах и вынуть ружья из арсеналов. Теперь испрашивает дозволения разогнать Дворянское собрание силой.

Не трудно было догадаться, о чем шла речь. Еще в середине января Московское Дворянское собрание отправило в столицу так называемый адрес "О созвании выборных людей от земли русской", в котором было четко сформулировано требование создания в государстве представительного органа для дворянства. А чтоб это коллективное письмо не утонуло в какой-нибудь канцелярии, копию напечатали в "Московских Ведомостях". "Правда будет доходить беспрепятственно до вашего престола, и внешние, и внутренние враги замолчат, когда народ в лице своих представителей, с любовью окружая престол, будет постоянно следить, чтобы измена не могла никуда проникнуть..." кроме прочего писалось в послании, и ближайшее окружение Императора взвыло от ярости.

— Я днями отправил туда Валуева, — выдохнул дым Государь. — К его голосу они должны прислушаться! Впрочем, об этом потом, Коко. Ты знаком с господином Лерхе?

— Ха! — гаркнул князь, и в два огромных шага оказался рядом со мной. Естественно, к тому времени я уже стоял, скрючившись в поклоне. — Так вот он каков, засранец! Явился о прожектах своих доложить? Ты, Саша, его слушай! Я узнавал. У этого сударя рука царя Мидаса. Все к чему касательство имеет, в золото превратиться норовит. Редкий талант! Михаил Христофорыч о его выкладках для прожектов говорил. В пример иным ставил.

— Слишком много в нем непонятного, — потер глаза царь. — И в химии у него поразительные успехи, и в оружейном деле. И гражданское правление при нем как часы заработало. И повоевать успел, и сына мне спасти. Подношения берет, и тут же дома для чиновников строит... Карта еще какая-то у него есть чудесная...

— Ну и чего? — сделал вид, словно не понял, Константин. — Радовался бы. Не оскудела земля русская. Хоть один что-то делает...

— Он только что признался в связи с масонской ложей, — фыркнул Георг.

— Ну и чего? — повторился генерал-адмирал. — Великое ли дело — десяток идеалистов, мечтающих о всеобщем благолепии. Они и ранее, при дяде еще в уставах писали... Что-то вроде: "Главнейшей же целью Великая ложа почитает для себя в усовершенствовании благополучия человеков исправлением нравственности, распространением добродетели, благочестия и неколебимой верности государю и отечеству и строгим исполнением существующих в государстве законов". С декабристами бы не якшались, никто бы их и не трогал. Только наш господин Лерхе такой же масон, как я — наместник апостола Павла.

Моя шитая белыми нитками легенда рассыпалась от первого же порыва ветра. Я тяжело вздохнул и приготовился к отражению новых атак.

— Да как же, Костя?! Ты что же это? Думаешь, действительный статский советник Лерхе посмел мне сказать неправду?

— Саша, милый, — хохотнул Великий Князь. — Я, который уже раз тебе говорю — ты слишком мягок. Тебе врут все подряд. Воруют безбожно. Жалуются, стонут, а ты им веришь. Чины раздаешь и должности. Так что пора бы уже привыкнуть... А этот вот господин, не то чтоб тебя обманывает. Отец-то его, генерал-майор Лерхе, и правда в "Астрее" Великим Секретарем числился. А кто в его молодые годы не состоял в чем-нибудь этаком? Это лет с тридцать уже как было, но архив, скорее всего, сохранил. Вот и выходит, что связь в действительности существует. Только много ли с нее проку?

— Так как же иначе объяснить все эти его таланты?

— А что из им содеянного тебя больше всего удивило?

— Да хоть бы и схемы винтовок, — влез герцог. — Профессор Вышнеградский сообщил, что ничего подобного в мире еще не делается.

— Так и слава Богу, Георг! Слава Богу! Быть может, у нас кои-то веки, появится что-то стоящее. Или вы считаете — Герман Густавович не мог сам это придумать?

— Вышнеградский...

— Да поди ты со своим Вышнеградским... Спроси вон лучше нашего нового Сперанского — откуда ему выдумалось этакое-то? А? Чего скажешь, Лерхе?

Все уставились на меня. Где-то в глубине дворца гулко били полночь напольные часы. Очень хотелось, чтоб Великий князь Константин превратился в тыкву, а все остальные, кроме меня, в крыс. Готов был даже оставить башмак на ступенях ради такого дела. Но что-то сказка не торопилась становиться былью. Царь оказался параноиком, герцог — скептиком, а генерал-адмирал — матершиником. А я как был балбесом, так и остался.

— Кто же из охотников об оружии не думает? Чистил после боя Спенсерку, да и выдумал, — пожал плечами я. — А к границе меня Его превосходительство, генерал-лейтенант направил. Там и о торговле с Внешней Монголией задумался. Когда же выяснил, что иностранным купцам на нашу территорию никак попадать без паспортов невозможно, а таможенного поста там и не было никогда, о вольной торговой зоне задумался.

И, спохватившись, добавил:

— Ваше Императорское Величество.

— И чего? — присовокупив пару непечатных слов, засмеялся Константин. — Голова светлая, вот и смог. Чего еще надо? Когда сделают мастера образцы тех ружей, да попробуем, как получилось, так и удивляться станем. Сейчас-то чего?

— Взрывчатка? — кивнул, соглашаясь с доводами царева брата, герцог.

— Ты, милостивый государь, адское зелье сам делал? Мои адмиралы до сих пор от слова "зипетрил" вздрагивают и крестятся. В старую баржу полпуда всего положили, а бревна в щепки разметало. Чего головой трясешь, как мерин. Словами скажи.

— Нет, Ваше Императорское Высочество. Я только в письме к профессору Зинину высказал идею, а делали они с Петрушевским. Вот папки и скрепки — это я сам.

— Папки и скрепки знаешь куда... Господа. Неужто невидно? Он просто знает, кому что поручить, чтоб своего добиться. И бьюсь об заклад, от масонов у этого господина только идеи в голове. И отличные, скажу я вам, идеи! Так что, вместо того, чтоб допросы ему тут устраивать, о прожектах бы порасспросили. Интересные, скажу я вам, дела предлагает! Забрал бы я его к себе, так ведь отказываться примется. В Сибирь свою обратно проситься.

— Да неужто?! Чтож его там так держит? — вскинулся Николай Николаевич. — Многие дорого бы дали ради чина в столице...

— Что держит, Коля? Так деньги и держат! Весьма, я тебе скажу, большие деньги! Ты вот посмотри только, как он с твоим Асташевым дружен. Банк с ним в доле намерен открыть. А женится на дочери тайного советника Якобсона, еще и в приисках участие иметь станет. Путь на юг, к Китаю, поди, не одной лишь пользой Отечеству строит. И там что-то полезное видит, — я даже вздрогнул, услышав характерное для штабс-капитана Принтца слово. Наверняка отчеты разведчика, среди прочих бумаг, тоже на столе Императора имелись. — В скорой прибыльности чугунной дороги я, честно сказать, сомневаюсь, но это, полагаю, от того, что в документах, поданных с прожектом, что-то недоговаривается. Так что, я, пожалуй, рискну, и подпишусь на некоторое число акций. Ты, Николай, я слышал, уже?

— Я?! Я — да. Уже, — смутился непонятно отчего младший брат.

— Ну вот. И как же он к чинам в столицу от такого-то дела оторвется? Я бы его и в ведомстве Рейтерна предпочел бы видеть, и в Государственном Совете место бы нашел. А то и у Граббе...

— Ну, уж в Морское министерство-то куда? — меня обсуждали так, словно я был породистой лошадью на аукционе. Приятно конечно, когда признают твои таланты. Совсем неплохо иметь такого покровителя, как Великий князь Константин. С его появлением в царском кабинете даже дышать стало как-то легче. Но отчего-то чувствовал я себя шахматной фигуркой, которую всесильный игрок меланхолично крутит между пальцев, прежде чем сделать ход.

— Да хоть бы и в Кораблестроительный Технический комитет. Этого Лерхе Господь наградил способностью видеть не только беду, но и способы как ее преодолеть. Мы вот прибрежные плавучие батареи строим. А быть может нужно что-то иное? Эй, Герман Густавович? О будущем флота Российского вы не задумывались? — Константин притащил кресло, уселся точно напротив меня, и закинул ногу на ногу. Приготовился, должно быть, к долгому разговору. И, наверное, от этого выглядел совершенно разочарованным, когда я, молча, пожал плечами. Флотом я никогда не интересовался. И еще — мне очень не понравилось, как он выделил слово "будущее".

— Так как же защитить наши протяженные берега? — еще раз попытался генерал-адмирал.

— Заминировать? — предположил я. — Забросать узкие места целыми полями мин с миноносок?

— Что за миноноски?

Ой, мамочка! Опять я вылез, как гриб у тропинки. И ведь не отцепится теперь.

— Корабль, который перевозит мины, разве не так именуется, Ваше Императорское Высочество?

— Гм... Так ведь долго это... Враг нас ждать не станет, пока мы глубины вымеряем, да заряды на якоря поставим. Да еще каждую мину в отдельности и на шлюпках... А ежели волнение на море?

Пришлось снова пожимать плечами. Понятия не имею, как оно там все происходит.

— Может быть, заряды как вагоны на рельсы поставить? Да и сбрасывать сзади...

— С юта?

— Сюта? Ваше Императорское Высочество?

— Задняя часть корабля называется ют.

Гера тут же принялся объяснять, что это от голландского "hut" — зад, задняя часть. Только мне-то что с того? Пусть хоть хвостом называется, если им так удобно. Я ж разве против?

— Мины... Торпеды... Я ничего в этом не смыслю, Ваше Императорское Высочество.

— Торпеды?

— Самодвижущиеся мины... Или я что-то путаю? Я действительно хотел бы вернуться в Томск. Разве я не заслужил такой вашей, Ваше Императорское Величество, милости?

— А Наследник? — устало выговорил Император, успев, впрочем, сверкнуть в мою сторону глазами — вопросы прозвучали упреками. — О нем-то, о его... нездоровье, вы как из своей Сибири выведали?

Константин, столь же высокий и длинноногий, как и его царственный брат, вскочил, сделал два шага и склонился к уху Александра.

— Никса? — удивленно вскинул брови царь, выслушав особое мнение своего энергичного младшего родственника.

— И твой фрондер считает нашего Германа человеком Николая, — тихонько добавил князь. — Так что, Саша, оставь ты его. Ничего он тебе о том не скажет. Лгать опять станет и изворачиваться...

— Грх... Гм... — прокашлялся Государь. — Неужто... И правда... Николя, скажи там... Завтра охоты не будет. Едем в Царское Село, с Константином. И вы, Герман Густавович, извольте с нами.

— Со мной в экипаже, — уточнил Константин, прежде чем меня выпроводили из кабинета. — Поговорим о двигающихся минах...

#6

Колобок

Первым, сразу после Сретенья, из Санкт-Петербурга уехал отец. Решился-таки старый генерал на путешествие в Верный, где в военном госпитале пребывал старший брат Германа, полковник Мориц Лерхе. Дождался моего возвращения из пятидневных мытарств по царским дворцам, выслушал отчет, покрутил пальцем у седого виска, тяжело вздохнул и отбыл на Николаевский вокзал.

Через день или два в путь тронулось семейство Чайковских. Этих я даже на вокзал ездил провожать. Тем более что с ними же в Томск уезжал пятидесятилетний Антон Иванович Штукенберг, с супругой Софьей и сыном Александром. Инженер-полковник еще недавно служил в Москве начальником третьего округа путей сообщения, был вызван в столицу состоять при техническо-строительном комитете при МВД, но волей Великого князя Константина вынужден был отправиться в Сибирь. Управлять строительством Западносибирской железной дороги. Нас представили друг другу в Мраморном дворце, но сойтись накоротке мы не успели. Договорились лишь обстоятельно обо всем побеседовать уже на берегах Томи.

Потом, в сопровождении двоих моих конвойных казаков, на Восток ушел гужевой караван с динамитом. Управление Николаевской железной дорогой отказало в моей просьбе — перевезти взрывоопасный груз хотя бы до Москвы. Пришлось тянуть чуть меньше трех тонн взрывчатки на подводах.

А я все оставался в до смерти надоевшем Санкт-Петербурге. Сначала ждал обещанных документов. Потом, объявления подписки на акции моей чугунки. Потом аудиенции у Мезенцева...

Сходил в оперу. Забавно было посетить Большой театр, только не в центре Москвы, а в Санкт-Петербурге. Никакого удовольствия не получил. Пели на непонятном итальянском языке, и перипетии сюжета пьесы остались вне моего понимания.

Встречался с Пироговым. Мне он показался каким-то задерганным и злым. Отругал меня за переданный наследнику эликсир, обозвав шарлатаном и пособником малограмотных инородческих колдунов. Потом только поинтересовался корень какого именно растения я в водке настаивал, где золотой корень растет, и возможно ли устроить поставки экстракта в столицу. А еще говорят — великий врач с Императором друг друга на дух не переносят. Не мудрено. По-моему — очень уж похожие у них характеры.

Уже перед самым отъездом, имея в кармане сюртука Высочайшее дозволение покинуть двор и отбыть к месту службы, получил приглашение в Ораниенбаум. Ее Королевское Высочество, датская принцесса Мария Федоровна, которую в приватных разговорах все продолжали называть Дагмар, желала видеть меня к воскресному обеду.

Честно говоря, всю дорогу голову ломал — пытался понять чего же невесте наследника от меня нужно. Любопытно стало? Захотелось взглянуть на модную диковинку? Или ей, наконец, раскрыли секрет моего участия в спасении жизни Николая, и в продуваемом Балтийскими ветрами Ораниенбауме, наконец-то, меня ждала благодарность?

Устал я уже от столицы. И от неминуемого, навязчивого внимания властьимущих устал. Кланяться устал и врать. Выдумывать отговорки, изобретать причины моей активной работы на благо родного края. Бред какой-то! Но мне действительно приходилось объяснять, почему я так много делаю полезного. Зачем лезу везде и всюду пытаюсь успеть. Почему тяну в Томск ученых и инженеров. Вербую талантливую молодежь. Мезенцев вон мне целый список предъявил, тех кто, моими стараниями уже в долгий путь на Восток собирается. И несколько листов с перечнем заказанных мною приборов, инструментов и оружия.

— Если взглянуть сюда, так можно решить будто вам, Ваше превосходительство, просто капиталы девать некуда. Но если добавить сюда еще и этот вот список, то и вовсе. Вы что же это, милостивый государь? Частный университет решили там себе выстроить?

Пришлось признаться, что всех моих денег на это не хватит. И что замахнулся пока только на мои личные технические лаборатории. Только, похоже, Николай Владимирович мне не поверил. Чему я, кстати, совершенно не удивился. Они, что Император с братьями, что министры со своими товарищами, что директор Сибирского Комитета, что тогда вот — глава Третьего отделения, друг у друга как-то подозрительно быстро заразились ко мне недоверием.

В Госсовет вызвали. Вручили оформленный по всем правилам документ, согласно которому весь юг АГО, практически в границах современной мне Республики Алтай, выделялся из ведомства Кабинета Его Императорского Величества, и перепоручался в Томское гражданское правление. Естественно, с образованием Южноалтайского округа со столицей в селе Кош-Агач. Вручили и тут же пальчиком погрозили. Мол, знаем-знаем, что-то опять там затеяли...

В личной канцелярии царя рескрипт забрал с разрешением на изыскания железной дороги от Красноярска, через Томск и Омск, до Тюмени — такой вот путь мне в итоге велели строить. Так и там, даже самый последний писарь меня улыбочками провожал. В их умишках не укладывалось, что можно брать концессию на двухтысячеверстную дорогу без идеи обогатиться за счет казны.

Хозяин Мраморного дворца, Великий князь Константин Николаевич и вовсе одолел. Чуть ли не неделю таскался к нему по совершенно пустячным поводам. То ему вздумалось попросить меня нарисовать броненосец. Нашел художника! Еще и морского специалиста! Айвазовского, едрешкин корень! Я военные кораблики в школе — на полях тетрадки со скуки — последний раз рисовал. А он еще и издевался. Спрашивал — где это я такие видел. Вот что я должен был ему говорить? На фотографиях? В кино про героический крейсер "Варяг"? В черно-белой "классике" про броненосец "Потемкин" с красным флагом? Снова пришлось выкручиваться, жать плечами и глубокомысленно изрекать, что, дескать — это я себе их так представляю, хотя в глаза ни единого раза не видел. К торпедам, опять же, прицепился. Чем, мол, там винт будет крутиться? Я-то почем знаю? Резинкой, блин! Неужели нет какой-нибудь химической штуковины, которая от соединения с водой выделяет много газа? Вот пусть он турбинку и крутит. И новый вопрос — что такое турбина...

В министерство Финансов не поехал. Как представил себе снова эти понимающие рожи, хитрые оскалы и согнутые спины младших чиновников, в глазах от ярости потемнело. Попросил Асташева документы забрать. В конце концов, это же он всех на организацию банка сагитировал. Ну и не затруднит же его еще и пару лишних листов бумаги там же прихватить — дозволение на открытие железоделательного завода и на разработку Апмалыкского железорудного месторождения.

В Ранибом, как Ораниенбаум называли коренные санкт-петербужцы, вместо себя послать было некого. Дагмар изъявила желание видеть именно меня.

Паровоз резво тянул всего пару вагонов. Это летом здесь будет аншлаг, билеты станут заказывать дня за три, а составы вырастут раз в десять. Из жаркого, душного Петербурга обыватели потянутся на дачи к берегам прохладного моря. А тогда, зимой, кроме двух гвардейских офицеров, возвращающихся из столицы к месту службы, и меня в салоне берлинера никого больше не было.

Тридцать верст за полтора часа. И, толи кирпичи в тот раз раскалили перед закладкой в купе, как следует, то ли оттепель свою лепту внесла, только шагнув на высоченный перрон Ранибомского вокзала, я даже пальто не стал застегивать. Так и к лихачу в пролетку уселся, понадеявшись, что легкий морозец — не больше пяти или шести градусов, не успеет выстудить "вагонное" тепло. Лучше бы пешком пошел. До обеда еще оставалось полно времени, а расстояние от вокзала, через мостик и мимо искусственного водопада, до охраняемых солдатами ворот в Нижний сад оказалось смешное.

Предъявил приглашение унтер-офицеру. Тот шлагбаум поднял, а провожатого не дал. Указал только направление на почему-то Китайский павильон, торчащий над старыми липами. Я решил — это хороший знак. Раньше-то за мной в царских дворцах постоянно кто-то был приставлен присматривать.

Дорожки ведущей прямо ко дворцу, как утверждал Герочка, когда-то давно принадлежащему светлейшему князю Меньшикову, я не нашел. Шел себе беззаботно вдоль ограды и причудливо выстриженных, запорошенных снегом кустов, выискивая поворот налево. И метров через сто или сто пятьдесят, едва дойдя до регулярного сада во французском стиле, подвергся нападению неизвестных злоумышленников.

Снежок попал в плечо. Незнакомая раскрасневшаяся на холоде девчушка взвизгнула, и скрылась в лабиринтах живой изгороди. Однако стоило мне отряхнуть снег с погона, как сзади показалась целая банда таких же барышень. Большинство снарядов пролетело мимо, но парочка все-таки разбились о спину и бедро.

— Чтоже вы, Герман! — хватая воздух ртом, проговорил по-французски, пробегая мимо, Великий князь Владимир Александрович. — В атаку!

Я не стал спорить. Время у меня было, почему бы было и не развлечь скучающих, как я решил — фрейлин?

Тонкие перчатки сразу промокли. Парадные башмаки на тонкой подошве так и норовили уронить меня на скользких дорожках. С непривычки я быстро сбил дыхание и вскоре уже так же пыхтел и задыхался, как младший брат наследника. Но было необычайно легко и весело. Коварные девушки устраивали засады по всем правилам, разделялись на несколько отрядов, нападали одновременно с двух сторон. Наши с Владимиром верхние одежды вскоре оказались полностью покрытыми липким снегом.

Я забежал за плотную — таких в Сибири не бывает, елочку, и присел, приготовить несколько снежков. Ну и перевести дух заодно. И тут же увидел крадущуюся вдоль аллеи барышню. Ту самую, что первой на меня напала. Замер, приподымаясь с колена. Она была одна, без поддержки подруг, и, похоже, не догадывалась о моем присутствии.

Но и нападать со спины мне показалось нечестным. Или, быть может, хотелось разглядеть, наконец, ее лицо.

— Вот вы и попались, мадемуазель! — воскликнул я, когда между нами осталось не более трех шагов. Она резко обернулась, и вскинула на меня, как мне показалось, огромные карие глаза. И улыбнулась. Всего секунду колебалась, дожидаясь, что я кину в нее снегом, а потом легко подошла и забрала один из моих снарядов. Слишком большой, впрочем, для ее маленьких ладоней.

— Вы настоящий рыцарь, сударь, — ее французский звучал как-то странно. Без яркого акцента — избави Боже — столичные аристократы не могли себе этого позволить. А чудно как-то. Иначе.

— К вашим услугам, прекрасная разбойница, — поклонился я, чувствуя, как бешено колотится сердце.

— Почему же вы не кинули? Вы ведь с Валёдей и так проигрываете эту битву.

Вот — снова! Она снова странно переиначила имя царевича.

— Это судьба, мадемуазель. Рыцари всегда проигрывают прекрасным воительницам. В этом нет ничего необычного.

— Значит ли это, что вы просите у меня пощады? И сдаетесь на милость победителя?

— Вне всяких сомнений, моя госпожа.

— Вы ведь немец? Мне верно сказали?

Отчего-то мне стало неуютно после этого вопроса. Какая-то мысль крутилась в голове, а поймать ее никак не удавалось. Какая-то неприятная, неудобная мыслишка.

— Верно, мадемуазель.

— Отчего-то победа над немцем ничуть не более приятна, чем над русским, — разочарованно выговорила незнакомка.

— Быть может, сударыня, — решился сумничать я, — это от того, что в Империи очень трудно не стать ее частью? Мои предки прибыли в Россию сотню лет назад, но уже прадед стал считать себя таким же русским, как и все вокруг.

— Вы полагаете, месье? Впрочем — пожалуй. Это бы все объяснило.

— Что-то о чем я не знаю, прекрасная победительница?

— Ну конечно, — бросив снежок, и сложив озябшие руки на животе, менторским тоном заявила семнадцатилетняя девчушка с огромными карими глазами. — Вы же не Господь, чтоб знать все.

Где-то читал, что увеличенная нижняя губа говорит о чувственности человека. И наоборот — более крупная верхняя — о преобладании рассудка. У моей незнакомки обе губки были одинаковы. И лоб, как бы она его ни маскировала прическами — высок. Упрямый подбородок, и высокие целеустремленные "гасконские" раскрашенные морозцем в цвета здоровья скулы. Она вся была какая-то... настоящая, энергичная как сама жизнь. Легко было бы представить эту девушку и на коне — впереди скифской орды или королевской охоты, и на палубе пиратской шхуны. На великосветстком балу, у плиты в хрущевке, за рулем "порша", или в палатке альпинистов — я мог представить ее где угодно, и везде она смотрелась бы совершенно естественно.

— Пойдемте уже, — всплеснула руками незнакомка. — Не стоит нам так стоять.

— Позволите предложить вам руку, сударыня?

— Хорошо, хорошо. Только идемте. Туда.

Девушка сунула кулачок в укромный теплый уголок моего локтя, и тут же потянула к очищенному от снега обширному пространству со статуями по периметру, у подножия замысловатой лестницы на верхнюю площадку.

— Вот вы где, — обрадовался царевич, быстрым шагом выскакивая из-за толстенных лип. Или дубов — я не слишком хорошо разбираюсь в деревьях, когда на них нет листьев. Следом за Владимиром из лабиринтов стали появляться и остальные девушки, в одной из которых я с удивлением узнал Надежду Якобсон. Сердце тревожно сжалось. Если есть фрейлины и Великий князь, почему бы где-нибудь рядом и не появиться принцессе? И появилось у меня подозрение, что я, как колобок — от медведя Александра II Охотника ушел, от волка генерал-адмирала Константина Николаевича — ушел, от зайца Мезенцева и то ушел. А вот лисичке-сестричке, похоже, все-таки попался...

— Позвольте исправить досадную мою оплошность, — пристроившись рядом, тут же завел разговор брат наследника. — В пылу битвы было неудобно представить вам, Ваше Королевское Высочество, господина Германа Густавовича Лерхе, верного друга нашей семьи.

Рука окаменела. От былой легкости не осталось и следа. А учитывая то, что я понятия не имел — что можно было говорить заморской невесте наследника, а о чем даже заикаться не стоило, так и вообще. Я еще нашел в себе силы остановиться и вежливо поклониться. Грустно как-то стало и обидно. Можно сказать, впервые в этой, новой жизни встретил человека, девушку, с кем приятно было даже просто рядом находиться, и тут... такое разочарование.

— А эта прелестная предводительница амазонок, как вы должно быть уже догадались, Герман Густавович, Ее Королевское Высочество, Великая княжна Мария Федоровна. Наша любимая Минни.

— Отчего же вы, мой рыцарь, не подошли к Наденьке Якобсон? Я же вижу, она ждет этого.

— Мне нечего ей сказать, Ваше Королевское Высочество. При последней нашей встрече она изъявила желание никогда меня больше не видеть.

— О! Минни, — как-то непринужденно, с мастерством матерого дипломата, вклинился в разговор Владимир. — У нас с Сашей не было никакой возможности встретиться с Германом дабы принести свои извинения. Боюсь, мы, с помощью мадемуазель Якобсон, едва не скомпрометировали вас, Герман, в глазах папа. Сейчас, когда все наши шалости открылись, это может быть выглядит и забавно, но тогда Надежде Ивановне пришлось даже сделать попытку шантажировать нашего Лерхе.

— Что же это Герман? Вы, мой рыцарь, отказали в помощи бедной девушке? Наденька открылась мне. Это очень печальная история. Мы обе плакали...

— Я не смог бы ей помочь, Ваше Королевское...

— Вы друг нашей семьи. Зовите меня среди своих так, как это делают другие. Я желаю скорее стать... русской.

— Я не смог бы ей помочь, Мария Федоровна.

— Минни. Друзья зовут меня так. Это имя дал мне мой жених, и я им горда... Почему вы не смогли бы?

— Влюбленным вообще никто не может помочь, кроме их самих. Любое вмешательство посторонних может привести в беде. И кроме того...

— Договаривайте, Герман. Что кроме?

— Кроме того, я имею честь состоять рыцарем при моей венценосной победительнице, а не при Екатерине Ольденбургской.

— А вы жестоки...

— О, Минни, — снова включился Владимир. — Герман настоящий воин. Наш Саша действительно без ума от достоинств господина Лерхе. Вы знаете, что Герман своей рукой перебил напавших на него разбойников, выручив двоих попутчиков? А прошедшим летом он во главе экспедиции дошел совершенно диких мест, населенных враждебными туземцами, установил там флаг Империи, выстроил крепость и выиграл небольшую войну. Еще, у него масса совершенно чудесных прожектов...

— Конечно, — мягко перебила царевича принцесса. — Конечно, я все это знаю. Милый нескладный Саша, когда рассказывает все это, совершенно преображается...

За разговорами незаметно промелькнули прихотливые изгибы парадной нижней лестницы, и, наконец, мы оказались на верхней площадке. С которой, как оказалось, за нашими снежными баталиями наблюдал закутанный в тяжелую шубу цесаревич Николай.

— Приветствую вас, Герман Густавович, — мне показалось, или его улыбка в действительности была искренней? — Вы с Володей храбро сражались, и, несмотря на поражение, заслуживаете награды. Просите, что вам угодно.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны, просить ваш, Ваше Императорское Высочество с Их Королевским Высочеством портрет? — после короткого раздумья, решился я.

Что "ого!", Герочка? Что я опять сделал не так? Портрет с вензелем лучше ордена? Ты шутишь, что ли так глупо?

— Федор Адольфович? — позвал наследник через плечо. И убедившись, что секретарь готов слушать, распорядился:

— Запишите там у себя. Как только у нас появится наш с Минни общий портрет, непременно отослать его господину Лерхе.

И, уже обращаясь ко мне:

— Я право думал, вы станете просить чего-либо иного...

— Например, дозволенья присутствовать на обеде для вашей невесты, мадемуазель Якобсон, — удивительнейшим образом копируя даже интонацию Никсы, включилась в разговор Дагмар.

— Но мы окажем такую милость и без вашей просьбы, — ласково улыбнувшись невысокой, едва-едва затылок над плечом, принцессе, закончил фразу наследник.

Я не верил. Смотрел, слушал этих странных, мыслящих какими-то неведомыми простым людям, категориями, людей и не мог поверить, что им ничего от меня не нужно. Что снова не начнутся изнурительные расспросы, слишком похожие на допросы. Или настоятельные рекомендации не позабыть отписать акции новой железной дороги. Не могло никак в голове уложиться, что им втемяшилось вызвать меня из Санкт-Петербурга, оторвать от сборов в дальнюю дорогу только затем, чтоб по-улыбаться, по-любезничать на свежем воздухе. Усадить за стол рядом со смущенной чрезмерным вниманием царевичей Надеждой. Шутить и смеяться. А после, коротко пожелать доброго пути и отпустить восвояси.

Зачем им это было нужно? Не верил я, что знать способна делать что-то просто так. Лишь для того, чтоб оставить хорошее о себе впечатление перед расставанием. Ехал в столицу, снова в пустом купе, и ломал себе голову. И не находил ответа.

Но в одном я был абсолютно и полностью уверен. У колобка был шанс таки ускользнуть от лисы. У меня — ни единого. Хотя бы уже потому, что лис было двое, и они отлично дополняли друг друга. Где-то, в какой-то момент, они съели меня. Так, что я даже и заметить не сумел.

Потом уже, в какой-то небольшой лавочке неподалеку от Сенного рынка, увидел в витрине небольшие фотографии, или копии с фотографий Великого Князя, Государя Николая Александровича и отдельно его невесты. За пару изображений убранных в простенькие латунные рамки приказчик просил три рубля серебром. А по отдельности продавать не хотел. Я подумал, поторговался и купил в итоге за полтинник.

И благородная разбойница, датская принцесса, девушка с удивительными глазами отправилась со мной в Сибирь.

#7

Весенний кризис

Мои незабвенные племянницы в той, прежней жизни, утверждали будто бы — весной и осенью у шизофреников случаются обострения. Я с ними старался не спорить. Хотя бы уже потому, что вообще они использовали какую-то недоступную моему пониманию логику, легко объясняя все что угодно — от политических демаршей очередного "лидера оппозиции", до поднятия цен на бензин — "восстанием тараканов в голове". Возражения юные энтомологи воспринимали, вторжением в их личную жизнь, а ссориться с милыми и любимыми девчушками совершенно не хотелось. Но именно о весенних сумасшедших я и подумал, разглядев из окон экипажа встречающие меня у границы Томска делегации.

Во-первых, их, делегаций, было действительно несколько. И разделены они оказались не только по сословному признаку, что, кстати, было бы вполне естественно. Вот Тецков с Тюфиным вроде оба купцы и пароходники, а смотрели друг на друга, как Ленин на Мировой Империализм.

Во-вторых, у одних встречающих были в руках флажки и какие-то транспаранты, а возле других ждали команды "фас" несколько полицейских. Отдельно еще, в компании с подполковником Суходольским, и командиром Томского батальона, полковником Кошелевым, суетился главный губернский жандарм Кретковский. И на людей с флагами тоже смотрел совсем не добро.

К слову сказать, весна случилась стремительной. В одну неделю снег успел сойти почти весь, дороги развезло, и лед с рек большей частью сошел. Так что в любимый город я въехал недели на две раньше, чем рассчитывал. В Светлую седмицу, пятого апреля, после Пасхи. На этот день, к моему удивлению, не приходился ни пост, ни какой-нибудь очередной праздник, и в душе зашевелились какие-то нехорошие предчувствия.

Порадовало, что хотя бы мои люди держались вместе. Я имею в виду Гинтара с племянником, Варешку с Мишей Карбышевым, господ Чайковского и Штукенберга, инженера Волтатиса, Фризеля и его тезки — Менделеева, державшегося чуть в сторонке, но все равно — рядом, Захара Цыбульского.

Карета остановилась, последний оставшийся при мне конвойный казак спрыгнул с задка и открыл дверцу. Заиграли батальонные музыканты. Люди с флагами и транспарантами гаркнули "Ура"! С небольшой задержкой их вопли подхватили остальные. И, похоже, их самих это проявление единодушия так удивило, что двинувшись в мою сторону, все вдруг объединились в одну большую, для Томска, толпу.

Глухо, как из оврага, бабахнул ружейный залп. Артемка ссыпался с облучка — в руках револьвер, и кинулся меня защищать. Два десятка молодых глоток принялись вопить что-то про Сибирь. Явно товарища Потанина бойцы! Бородатые купцы норовили поклониться в пояс, распихивая чиновников. Пара десятков казаков на лошадях, ждали позади всех, но кричали и свистели как целый полк. Полицейские затравленно озирались, не имея понятия, что нужно предпринять, чтоб навести потребное благолепие, вместо этого дурдома на выезде...

И ведь не скажешь ничего, не крикнешь, чтоб замолчали. Они ведь все искренне. По разным причинам — семи пядей не нужно, чтоб догадаться, но от всего сердца. И во всю силу легких, не испорченных еще плохой экологией. Приходилось терпеть и улыбаться. И ждать, когда первый запал пройдет, когда они снова станут способны слышать кого-либо кроме самих себя.

— Добро пожаловать в столицу Вашей губернии, Ваше превосходительство, — стало, наконец, сравнительно тихо и мой формальный заместитель, Павел Иванович Фризель, мог говорить. — Ибо вы, Ваше превосходительство, как говорили древние, есть primis inter pares, и без вас пребывание наше пустое и лишенное смысла...

— Добро пожаловать домой! — выкрикнул кто-то из толпы, и все снова зашумели, заволновались, ошарашенные этой дерзкой выходкой. А мне так понравилось. И я не смог этого скрыть — губы сами собой расползлись в широченную улыбку.

— Здравствуйте, — громко ответил я. — Здравствуйте мои дорогие сибиряки! Здравствуй Томск. Благодарение Господне, я вернулся.

— Мы уж опасаться стали, что Государь вас, Ваше превосходительство, при себе изволит оставить, — смахивая слезы с глаз, пробасил Тецков.

— Он и оставлял, — в каком-то лихом кураже, воскликнул я. — Да я отказался.

— Да как же это?! — отшатнулся потрясенный до глубины души гигант. — Как же такое возможно-то, прости Господи?!

— Потом, Дмитрий Иванович. Все потом. Все расскажу, обо всем поведаю. Потом только... Гинтар? Гинтар Теодорсович? Идите же сюда, мой друг. Дайте ка я вас обниму...

Распирало от эмоций. Герочка что-то верещал о приличиях, а мне хотелось пожимать руки людей, которых действительно рад был видеть, обнимать друзей и знакомиться с энергичной молодежью.

— Здравствуйте, хозяин, — шепнул по-немецки седой банкир тихонько, прижавшись тщательно выбритой щекой. — Вы совсем меня растрогали... Тут такое творится...

— Потом. Потом расскажешь, — ответил на том же языке я. И тут же начал отдавать распоряжения. Рассорились? Разругались? Это ничего. Это нормально. Это лечится. Ударным трудом на благо моего края и не то можно вылечить...

У плеча возник Карбышев с блокнотом и карандашом. Прямо там, возле, зенитным орудием, задранного в небо полосатого шлагбаума, записывал всю эту орду ко мне на прием. Я подсказывал очередность, не забывая вставлять и тех господ, кого среди встречающих не увидел. Как-то походя, между делом, мне представили нового томского полицмейстера — Фелициана Игнатьевича Стоцкого — крепкого, плечистого с упрямым подбородком и недоверчиво поджатыми губами, господина.

— Кто из этих молодых людей Потанин? — спросил я Стоцкого. Но ответить тот не успел, хотя и мог. Паша Фризель опередил.

— Вон тот, с возмутительной бородкой, Ваше превосходительство.

— Прикажете доставить, Ваше превосходительство? — изображая туповатого служаку, поинтересовался полицмейстер.

— Да-да, Фелициан Игнатьевич, не сочтите за труд. Сейчас же пусть за мной следом едут. И еще... Господин Ядринцов наверняка так же здесь? Его тоже.

— Будет исполнено, Ваше превосходительство, — видно хорошенько моего бравого блюстителя права и порядка эти доморощенные нигилисты примучали, что он чуть ли не бегом мой приказ собрался исполнять.

— Стоп! Фелициан Игнатьевич! Это не арест. Просто пригласите их...

— Так точно, Ваше превосходительство, — поморщился Стоцкий, и отправился командовать своими держимордами. Без прежнего энтузиазма, но достаточно целеустремленно.

Гинтара посадил рядом с собой в карету, выселив Апанаса на облучок. Любопытство грызло изнутри. Не терпелось узнать, что же этакого случилось, что "лучшие люди" моей столицы волками друг на друга смотрят. Для скалящегося в тридцать три зуба Миши тоже места хватило. У него иные источники информации, но и его мнение мне было интересно.

В общем, как оказалось, в эпидемии ссор и скандалов в Томске, в какой-то мере, виноват был я. Пока меня таскали по царским дворцам и министерствам, не отпуская из Санкт-Петербурга, все было хорошо. В губернскую столицу прибыл Стоцкий, быстренько принял дела у сидящего "на чемоданах" барона фон Франк, и принялся знакомиться с вверенным его попечению городом.

Тут позволю себе небольшое отступление, касающееся дальнейшей судьбы бывшего томского полицмейстера. Отбыв из Сибири, барон занял должность Белгородского исправника Курской губернии. И будто бы даже очень скоро "благодарные белгородцы" присвоили ему звание почетного гражданина города. Спустя три года донеслась весть, что фон Пфейлицер выслужил повышение и перевод в сам Курск уездным исправником. В 1870 году, осенью, встретил в газетах заметку, что едва вступивший на пост Курского полицмейстера барон фон Пфейлицер-Франк уличен в получении "денежного подарка" в размере ста восьмидесяти рублей. Губернское правление поспешило отстранить взяточника от должности на время производства следствия и суда. Тогда я уже имел возможность отслеживать дознание по этому, неприличному для МВД, делу, а потому оказался осведомленным и в его в исходе.

Барон фон Франк обвинялся во мздоимстве: в принятии от извозчиков и булочников города Курска денежных подарков в сумме 180 рублей серебром с целью "возвысить для извозчиков таксу на извоз" и для булочников "разрешить продажу булок, не стесняясь весом". По распоряжению губернского правления 8 июля 1871 года полицмейстер был предан суду Харьковской судебной палаты. Приговором судебной палаты 17 декабря 1871 года и решением Правительствующего сената 16 марта 1872 года, куда дело было внесено по аппеляционной жалобе Франка, он был признан виновным в получении взятки, подвергнут денежному взысканию на сумму взятки и отстранен от должности полицмейстера. Теперь уже окончательно.

Пока Стоцкий разгребал оставленные бароном "конюшни", я успел завершить свои дела в столице и телеграфировать в Томск о скором своем возвращении. Известие из этой депеши, разнесенное по городу стараниями супруги Павла Фризеля, послужило ни много ни мало, стартовым выстрелом для большинства городских склок и раздоров.

И первым "стартовал" плохо еще разбирающийся в хитросплетениях внитригородских отношений, Фелициан Игнатьевич. Он отправил урядника в штаб Одиннадцатого казачьего полка просить помощи в устройстве облавы и задержания пребывающих в "польском" клубе господ. Сам же полицмейстер посетил господина губернского прокурора, коллежского советника Гусева, с предложением поучаствовать в забаве: разгроме подпольного казино. На что, неожиданно для полицейского, Василий Константинович, ответил решительным отказом. Больше того. Он настоятельно порекомендовал не трогать заведение очаровательной полячки, а за разъяснениями посоветовал обратиться к личному секретарю губернатора, Михаилу Михайловичу Карбышеву. Суходольский же расстарался на письмо с предложением все-таки дождаться возвращения блудного Его превосходительства, прежде чем столь назойливо приставать к госпоже Бутковской.

"Все ясно! Коррупция!" — решил Стоцкий и написал рапорт жандармов начальнику и шпиков командиру полковнику Кретковскому. А тот, задерганный, запуганный и не высыпающийся — требования разъяснить, уточнить и выяснить подробности жизни господина Лерхе следовали одно за другим — прямым текстом отправил на... Ну в общем, приказал оставить "польский" клуб в покое, а заняться лучше надзором за распоясавшимися нигилистами — молодыми людьми — единомышленниками титулярного советника Потанина, за зиму съехавшимися со всей Сибири в Томск.

У самого Киприяна Фаустиповича до потанинцев руки уже не доходили. Даже если не брать во внимание столичных "попрошаек", дел у главного жандарма хватало. Продолжало раскручиваться дело о тайной организации ссыльных. Во второй половине весны, когда Иркутский тракт станет сравнительно проезжим, существенная часть бунтовщиков должна была покинуть Томский пересыльный острог. Кто-то — совсем мало — останется в городах губернии. Те, что были пойманы на грабежах и разбоях, и оказались в итоге в тюремном замке — были дополнительно приговорены к разным срокам каторги. Их ждал либо долгий путь к Байкалу — на строительство Кругобайкальского почтового тракта, либо в предгорья Салаирского кряжа — добывать уголь или железную руду в моих шахтах. Остальные — будут погружены на баржи и препровождены на поселение вдоль Чуйского тракта, на землях Южно-Алтайского округа Томского гражданского правления.

И в каждой группе, по сведениям жандармов, присутствовал член тайной польской организации, начавшей готовить восстание. Штаб-офицер с помощниками активно вербовал осведомителей, допрашивал подозрительных и отслеживал деятельность тех, кто уже поселился в Томске. Все им спокойно не жилось....

Клуб, организованный моим Варешкой, для Карины Бутковской, послужил прекрасной приманкой для заговорщиков. С чего-то они решили, что вольно живущая польская девушка, обладающая к тому же собственной недвижимостью в губернской столице, и некоторыми связями в администрации края, охотно станет помогать. Карина не стала разочаровывать земляков, с энергией включившись в подпольные махинации. В подвале ее клуба даже образовался небольшой склад ружей. Она же заказывала у кузнецов Татарской слободы лезвия кос — привычное оружие польских бунтовщиков. Естественно обо всех своих операциях мадемуазель Бутковская докладывала Иринею Пестянову, от которого рапорт раз в неделю попадал уже на стол Кретковского.

В это же самое время Дмитрий Иванович Тецков с Николаем Наумовичем Тюфиным оформляли товарищество на вере по обустройству и последующей эксплуатации Томского речного порта. Составлялись сметы на строительство. Закупался лес, кирпич, кстати, сильно подорожавший, и ломаный камень для засыпки причалов. Велся найм рабочих. Пока на улицах выли метели — все было хорошо. Компаньоны души друг в друге не чаяли. Николай Наумович даже сидел за отца невесты на свадьбе градоначальника. Так уж вышло, что шестидесятилетний пароходный магнат увидел однажды семнадцатилетнюю дочь одного из Тюфинских приказчиков, и влюбился. А почему — нет-то, если здоровья в этом здоровом сибирском мужике на пятерых хватило бы?

Потом пришла весна. Деньги, выделенные товарищами, большей частью были потрачены. Даже мой вклад, и тот пошел в дело. И надо же такому случиться — неожиданно растаяли дороги. От Черемошников до Томска всего ничего, но грузы везти-то как-то надо. В общем, пароходники решили найти еще одного инвестора — специально на устройство нормального, как почти во всем городе, дорожного покрытия. И нашли. Иосифа Михайловича Лавицкого, который прекрасно понимал, что вылетит из теплого кресла питейного надзирателя, как только блудный губернатор вернется.

Лавицкий выписал вексель. Его учли в Сибирском Общественном банке и открыли компаньонам финансирование. Наняли новых рабочих, договорились с полковником Кошелевым чтоб тот, силами своих солдат, организовал выработку отсева и щебня в паре верст выше по течению Томи. Ни счастливый молодожен, ни тюменский купец Тюфин и предположить не могли, что все их начинание окажется в опасности, стоит только жандармам арестовать питейного надзирателя.

Причем, не только и не столько за польскообразную фамилию, как за его заигрывания с подпольщиками. Караваевскую банду уже перебили, а другие методы решения проблемы чиновнику в голову не пришли. Вот он и решил соединить ужа и ежа — подговорить заговорщиков устроить покушение на губернатора — одновременно и устранение неудобного начальника и политическая акция, и даже оказал финансовую поддержку "тайным борцам за свободу". А когда Лавицкого выводили из ворот его усадьбы под белы ручки, еще и орал о произволе и коррупции на всю улицу, чем привлек внимание многочисленных зевак.

Иосиф поехал в подвалы жандармерии, а Варешка с майором Катанским — новым заместителем Киприяна Фаустиповича, остался проводить в усадьбе обыск. И так это у них неряшливо получилось, что они, случайно опрокинув подсвечник, устроили небольшой пожар в кабинете. Пламя быстро потушили, но некоторые бумаги пропали безвозвратно. Те, что касались Захария Цыбульского, конечно.

— Цыбульский? — надул щеки майор. — Тоже, поди, поляк и злодей?

— Может и поляк, Константин Петрович, — нашелся Варешка. — Только этот поляк наш. Правильный. Свой, сибирский поляк.

— Ну, смотри, коли так! — погрозил пальцем Катанский и "не заметил", как "сгоревшие" бумаги переместились в карман Иренея Михайловича.

А на следующий уже день, правление единственного в крае банка, председателем которого был Тецков, отозвало вексель Лавицкого. У Дмитрия Ивановича тоже были в городе недоброжелатели. Управляющему пришлось потребовать у компаньонов-портостроителей обеспечения на уже истраченную сумму. А откуда бы им это самое обеспечение взять? Пароходовладельцы всю зиму платили людям жалование, а прибылей не имели. Да еще перед открытием навигации следовало машинам профилактику делать, а это опять расходы.

Нашелся бы кто-нибудь смышленый, подсказал бы матерым купцам, что можно ведь и к Гинтару Теодорсовичу обратиться, тот охотно давал деньги в кредит, под обеспечение долями в бизнесе. Но оба были раздражены навалившимися неприятностями, заподозрили компаньона в несостоятельности, и успели наговорить друг другу гадости. Ладно хоть догадались отложить раздел имущества до возвращения третьего инвестора — меня. И пока остановили работы в Черемошниках. Дети в песочнице, едрешкин корень!

Конечно же, жандармы, в свете этаких-то событий, вовсе не горели желанием закрыть "польский" клуб мадемуазель Бутковской, и Стоцкому не оставалось ничего более, как всерьез приняться за нигилистов. В это время как раз господа Потанин и Ядринцов испросили дозволения в Томском губернском правлении на проведение цикла лекций красноярского учителя Серафима Шашкова. Фризель радостно перепоручил полицмейстеру проведение цензурной экспертизы, и, на всякий случай, отправил в Санкт-Петербург телеграмму.

И тут я нанес новый удар. В губернскую столицу доставили столичные газеты со статьями, посвященными моему докладу в Императорском Вольном экономическом обществе. Естественно я понятия не имел, о чем именно собирался говорить гость из Красноярска. В памяти о самом его, Серафиме Серафимовиче Шашкове, ничего не сохранилось, но конспекты, по которым должен был читать лектор, удивительнейшим образом совпали с тем, чем я развлекал обывателей в Николаевском зале столичной магистратуры. Стоцкий уже было собирался поставить свой автограф под дозволением, но не успел. Его вызвал к себе Павел Иванович, и продемонстрировал депешу от губернатора. Фелициан Игнатьевич начал понимать, что окончательно запутался, и вообще ничего не понимает, из того, что в этом чудном городе происходит.

Я уже говорил, что Стоцкий был и раньше знаком с подполковником Суходольским? Нет? Ну, так вот. Новый томский полицмейстер свел знакомство с Викентием Станиславовичем еще будучи чиновником по особым поручениям при прошлом губернаторе. Будущий командир казачьего полка, тогда инженер-капитан, как раз в то время заканчивал строительство укреплений на Бийской линии, а зимы проводил в Томске. Потом пути двух офицеров разошлись, но доброжелательное друг к другу отношение осталось. Вот к моему строителю Чуйского тракта Фелициан Игнатьевич и отправился за разъяснениями.

И надо же такому случиться, что именно в этот день и час полковник Суходольский обсуждал с командирами сотен казачьего полка и старшинами поселений вопросы переселения в Южно-Алтайский округ. Причем Стоцкий, заявившийся без предварительной договоренности в штаб, застал самое начало второй части обсуждения — банкета. Так-то новый полицмейстер спиртным не увлекался. Рюмочку — другую по светлым праздникам, не более того. Но с хорошими людьми, да под интересные рассказы, как-то само собой вышло. И нашего правдолюба в итоге повезли домой в состоянии "давай споем" и с твердым убеждением, что выпало ему наконец-таки служить при нормальном начальнике.

Когда несколькими днями спустя Фризель поручил Стоцкому встретить и обустроить прибывающих в Томск инженеров Чайковского и Штукенберга с семьями, полицмейстер уже знал, что нужно отвечать на расспросы приезжих. А гости, приятно удивленные качеством предоставляемых им в наем квартир в новеньком доходном доме, любопытства своего не стеснялись.

Дом, первый из двух заложенных Гинтаром, наконец, достроили. И даже частично уже заселили. Один флигель полностью забронировал Менделеев для ученых. Квартиры там оставались пустыми, что вызывало раздражение господ чиновников и скандалы их жен, которым пришлось ждать сдачи второго строения. Неожиданно стоквартирный дом оказался слишком маленьким для всех желающих. Ладно, хотя бы верхний, считающийся не престижным, этаж никто не делил. Там нанятый Фондом комендант — отставной военный — устроил настоящее общежитие для самых младших, что подразумевает — самых бедных, служащих губернского правления. Писари, журналисты и посыльные жили там по пять, а то и шесть человек в комнате, но никто не жаловался. Плата оказалась ниже среднегородской чуть ли не в два раза.

Второй дом застеклили после Рождества, и начали внутреннюю отделку. Строился он по тому же самому проекту — три этажа, сто квартир, но заявок у Гинтара уже набралось чуть ли не четыре сотни. Все тщательно взвесив и подсчитав, мой бывший слуга выкупил у города еще два участка. Один на деньги фонда, другой на личные средства. И всю зиму активно скупал строительные материалы. Тем же самым занимались еще Менделеев — для здания Томских Технологических лабораторий, и Тецков с Тюфиным — для речного порта. Владельцы кирпичных заводиков потирали руки, подсчитывая прибыли, и хихикали, наблюдая "битвы" покупателей за каждую следующую партию. Это они еще не знали, что к осени должны быть готовы здания обоих банков — и нашего с Асташевыми, и Государственного, и два правления: Томских железных заводов и Западносибирской железной дороги. Были бы у меня свободные средства для инвестирования, я бы тоже кирпичный завод организовал.

Гинтар еще похвастался, что успел до начала строительного ажиотажа выкупить половину доли стекольного завода Исаева. Целых две тысячи серебром отвалил. Откуда он только деньги берет? Неужели всю жизнь копил? Или компаньона нашел? Еще и новые цеха пристраивает, сразу с паровой машиной. Заказов на стекло много стало, да еще Куперштох из Каинска банки заказал. Пока немного, на пробу. Всего тысячу. Хочет образцы в Туркестан отвезти. Тамошним военным интендантам показать. Слышал будто бы, что там от плохой еды сильно солдатики животами маются.

Миша рассказал, что в губернскую столицу стали съезжаться строительные артели со всей округи. И заявки на поставку стройматериалов стали подавать хозяева Бердских, Мариинских и Колыванских предприятий. Рейсы пароходов расписаны чуть ли не по часам до самого ледостава. Чаеторговцы, прежде заполнявшие баржи целыми горами товаров, теперь бегают за пароходовладельцами, выпрашивают тягачи до Ирбита. Дмитрий Иванович под такое дело заказал еще одно судно на английских верфях в Тюмени, но когда его построят — одному Господу известно. Пока Тецкову даже аванс заплатить не с чего...

Но это он уже потом поведал. Когда Гинтар отправился дать распоряжения на счет ужина, а мы с Карбышевым, закрылись в кабинете. Был у меня вопрос, который не хотелось задавать при седом прибалте. Стеснялся его, что ли. Конечно же — о Карине Бутковской. То, что ее заведение успело прославиться на весь город — я уже догадался. Но мне было гораздо интереснее то, как она вообще устроилась. Не обижает ли ее кто-нибудь. И будет ли она рада меня видеть. После лживого, кукольного Санкт-Петербурга хотелось чего-то такого... Теплого... Пусть не настоящей любви, но хотя бы — искреннего участия.

Миша удивился. Да еще так, что я сам удивился его удивлению. С минуту пялились друг на друга, как два барана, ожидавших увидеть новые ворота, а обнаруживших друг друга.

— Так ведь... Ваше превосходительство. Ириней Михайлович конечно оно лучше поведал бы... Но, Ваше превосходительство, Герман Густавович, разве вы не давали распоряжений Гинтару Теодорсовичу оказывать мадемуазель Бутковской финансовое вспомошествие из ваших средств, в случае каких-либо затруднений? Вар... Господин Пестянов, когда у Карины Петровны недостаток вышел, сразу же к Мартинсу побежал. И тот не отказал. Оттого и вышло и усадьбу большую выкупить, и все там по-европейски обустроить.

— Да-да, Миша. Что-то такое припоминаю, — вздохнул я, начиная догадываться, откуда у старого слуги берутся деньги. Игорный бизнес не может быть убыточным. Особенно под "крышей" жандармов и региональной администрации. А, не отказав в помощи, хитрый прибалт, скорее всего попросту вошел в долю с сударыней Бутковской. И судя по последним покупкам, дела у них с полячкой шли более чем хорошо. Этакий, едрешкин корень, глобализм. Польско-латтгальское совместное предприятие в дебрях Западной Сибири. А я-то, дурень, стеснялся показать, что близко знаком с владелицей клуба. Забыл, что в моем родном городе народишка всего ничего живет — едва ли больше двадцати тысяч. Вот князь Костров с Алтая вернется, поручу ему перепись устроить. Интересно же.

Секретарь показал тайник, в котором хранились "сгоревшие" при обыске у Лавицкого векселя, и вышел дожидаться доставки местных нигилистов. А я пошел умыться с дороги да переодеться. Успел еще в арсенальную зайти, посмотреть как Артемка винтовку Генри и подаренное Государем "для сравнения" ружье Ремингтона в пирамиду пристроит. Коллекция оружия росла, и уже вызывала чувство гордости. Китайских фитильных фузей, например, я даже у царя не видел.

В приемную, где у стеночки, под присмотром дюжего полицейского и Миши Карбышева, сидели двое знаменитых в будущем сибиряка, вошли вместе с Апанасом. Белорус интересовался моими пожеланиями к меню на ужин. Почти не задумываясь, заказал пельмени.

— Соскучился, — пояснил всем сразу. — У Государя в Гатчинском тоже подавали, но не то. Нет там настоящих...

Слуга кивнул и ушел. Я взмахнул рукой, приглашая "нигилистов" в кабинет, и сильно удивился, когда они оба, что Потанин, что Ядринцев, и не пошевелились. Глаза таращили, головами вертели, отслеживая мои перемещения, но гм... штанов от стульев не отрывали.

— Чего это они? — хмыкнул я. — Примерзли?

— Оне опасаются, Ваше превосходительство! — гаркнул городовой. — Никак измыслили, што их нынче судить станут.

— Вот еще, — фыркнул молодой — Ядринцов. Сколько ему? Лет двадцать? Двадцать пять? Статейки его в "Губернских Ведомостях" читал. Молодец. Литературный талант — однозначно. Ему бы еще правильные мысли в голову вложить, так цены бы ему не было. Может быть, его с Василиной моей познакомить? Может она как-нибудь по своему, по-женски повлияет. А то второй, который вроде бы мой ровесник, Потанин, плохо на младшего влияет. Сибирскую Федерацию им подавай. По подобию Американских Соединенных Штатов. Еще чего не хватало! Второго оплота демократии в долларовом эквиваленте мне тут не надо.

Да и зря этот "видный деятель сибирского областнического движения" Америку идеализирует. Она тоже всякая. Что-то быть может и не плохо бы перенять, а от кое чего — избави Боже.

Стулья приставлены к столу так, чтоб посетитель мог положить локоть на столешницу. Для сведущего в полутонах отношений чиновничьей братии — это знак хорошего отношения. Потанин... Как его там? Миша предусмотрительно приготовил карточки на обоих "нигилистов" — читаю: Григорий Николаевич. Родился четвертого октября в один с моим Герочкой год.

Потанин служил переводчиком с татарского при западносибирском общем правлении в Омске. Должен понимать намеки. А вот второй, Николай Михайлович, сорок второго года — этот зеленый еще. Учить его еще и учить. Но энергии много. Живой. Глаза блестят, движения нервные, порывистые. Стул несчастный зачем-то от стола отодвинул.

Но старшего слушается. Потанину достаточно было легонько головой качнуть, и мебель немедленно вернулась на место. Это хорошо. Понятие о дисциплине у моих "заговорщиках" есть. Значит — вполне управляемые ребятки.

— Приветствую вас, господа, — двигаю к себе пачку газет. Это "Томские Ведомости", всю дорогу подшивку собирал. Очень уж любопытно было, до чего рискнут договориться эти неуемные "сепаратисты". Или, насколько отважен мой Павлуша Фризель. Он ведь, в мое отсутствие, за главного цензора в губернии оставался. Честно говоря — разочаровался. Не к чему оказалось придраться. Все, как говориться — благочинно. Ни громких разоблачений, ни призывов к чему-нибудь этакому. Пишут, правда, хорошо. Даже завидно. Молодой — явный талант. А Потанину больше научные трактаты даются. Сухо и информативно. Но, все равно — несравненно лучше, чем это могло бы получиться у меня.

— Здравия желаю, Ваше превосходительство, — это старший, конечно. Ядринцов чуточку улыбнулся и поклонился. Дерзит, парнишка. И бородка его... Он из купеческой семьи — бороду носить ему сам Бог велел, но и тут умудрился выпендриться. Растительность на подбородке выстрижена клинышком, по-французски.

— У нас не слишком много времени, потому позвольте сразу к делу...

— Мы никуда не торопимся, Ваше превосходительство, — двадцатилетний нигилист начинал меня раздражать. Делаю вид, словно не слышал его реплики. Говорю строго:

— Мне стало известно...

Делаю паузу. Смотрю на реакцию. Брови Потанина дрогнули, но в целом — молодец. Хорошо держится. Второй-то, было, заерзал на стуле, но глядя на первого, тоже замер.

— Что вы, господин Потанин, ходатайствовали о дозволении проведения в Томске лекций гм...

Третьей карточкой на столе была та, что посвящалась иркутскому мещанину Серафиму Серафимовичу Шашкову. Сын священнослужителя. Начинал учиться в семинарии, потом отправился постигать науки в столичный Университет. В 1863 году вернулся в Сибирь. Организовал частную школу, но не сошелся во мнениях с Красноярским губернским Директором Училищ, и учебное заведение было закрыто.

— Господина Шашкова. Верно?

— Точно так, Ваше превосходительство, — поклонился Потанин.

— Мы считаем, он прекрасно дополнит ваш петербургский доклад, Ваше превосходительство, — у Ядринцова и тут было собственное мнение. — Он весьма осведомлен в истории колонизации Сибири, и...

— Я полагаю, Серафим Серафимович уже в Томске? — я ни о чем не спрашивал эту парочку. И не намерен был терпеть развязность молодого всезнайки. — Конспекты его выступления должны быть завтра у меня. Вместе с автором.

Потанин снова кланяется, и тянется подкрутить лихой казачий ус, скрывая улыбку.

— Теперь, что касается вас, Григорий Николаевич. Его превосходительство, господин генерал-губернатор, просил меня найти вам применение, соответствующее вашим наклонностям. А потому извольте с началом навигации, вместе с переселенцами отправиться в село Кош-Агач. Я назначаю вас окружным начальником. Смените там князя Кострова. В Чуйской степи требуется чиновник вашего склада характера. И особенно ценно, что вы сотрудничаете с Императорским Русским Географическим Обществом. Там, знаете ли, граница. И места совершенно не исследованные. Бумаги на назначение и инструкции послезавтра получите в канцелярии общего правления.

— Вы же, — быстрый взгляд в карточку. — Николай Михайлович. Вы, кажется, ратуете за открытие Университета? Позвольте поинтересоваться — зачем он Сибири? Обратите внимание: я не спрашиваю — зачем он вам, или мне. Расскажите о том, какую, по вашему мнению, пользу нашему с вами краю он может принести?

— Открытие учебного заведения такого уровня непременно всколыхнуло бы общественную жизнь, — вспыхнул молодой публицист. Говорил легко, как по заранее написанному. Жаль только — все не то, что надо. — Образованное студенчество и профессура соберет около себя всех настоящих патриотов, радетелей за богатство и славу Сибирских земель...

— Вздор! — хлопнул я ладонью по столу. — Вздор и крамола! Забудьте, молодой человек эти речи, и никому больше не говорите. Даже близким друзьям и тем, кого считаете своими единомышленниками и соратниками. Эти ваши общественные идеи не к чести и славе Сибири приведут, а к каторге где-нибудь в тундре.

— Но как же, Ваше превосходительство, — поспешил на выручку Потанин. — Вы же сами, будучи в Санкт-Петербурге, уверяли, что Университет необходим. И как можно скорее...

— Несомненно! И могу еще раз это повторить, и доказать, как доказывал Государю и Великому князю Константину Николаевичу. Только в доводах моих вы не отыщите ни одного слова об общественной жизни. Да-да. Я знаю, вы знаете — стоит появиться первой сотне студентов, и эта самая, вроде как общественная жизнь появится сама собой. Но зачем же об этом кричать? Вы вот, Григорий Николаевич, статейку писали о возможном финансировании Университета. О сборе пожертвований, об именных стипендиях и премиях профессорам. О том, что в России довольно молодых выпускников, у кого может появиться желание отправиться в Сибирь заниматься наукой и учить туземных недорослей. Все верно. Так и надо!

— И в чем же, по-вашему, польза? — скривил презрительно губы Ядринцов.

— Мне прямо сейчас, господин Общественник, нужно хотя бы тысячу врачей. Десяток архитекторов и агрономов. Пару сотен инженеров и целый полк учителей. Карта нужна с разведанными полезными ископаемыми. Землемеры нужны и гидрографы. Грамотные чиновники, в конце концов! Вот это — польза! А кружки ваши и землячества — это болтовня одна и потеря времени. Сибирь, говорите — колония? Так кто же, милостивые вы мои государи, спорит-то? Колония! С Австралией наравне. Только надобно нам не воззвания на листках корябать, а работу работать. Вот зачем нужен Университет.

Начал с сарказма, заканчивал почти криком. Ну что за бестолочи! Заговоры, тайные общества, идеи, планы... Господи, какой вздор! Зла не хватает. Лучше бы в школы приходские пошли детишек грамоте учить — и то пользы бы больше было...

— Так что же делать? — оба явно ошеломлены моим напором. Они что же это? Думали, меня уговаривать придется? Так я сам кого хочешь могу... Старшему проще. Он уже задание получил, и, судя по всему, назначением своим остался доволен. А вот молодой понимал, что зачем-то мне может пригодиться, только место свое пока не видел.

— Летом откроем Технологические лаборатории. Ученые и оборудование уже в пути. Потом, на их основе, создадим институт с училищем. В Бийске Михайловский начнет врачей учить. В гимназию стремящихся к знаниям детей начнем брать. Вы вот об Обществе грамотности писали? Вот и займитесь. Помощники, поди, найдутся?

— Да-да. Евгений Яковлевич Колосов... Отставной подпоручик артиллерии...

— Прекрасно. Дмитрия Кузнецова еще привлеките... И... Вы знакомы с мадемуазель Росиковой? Василиной Владимировной? Спросите Кузнецова вас познакомить... Сговоритесь на счет Общества грамотности. Составьте план, подсчитайте сколько денег потребно будет. Тогда приходите. Помогу. И Шашкова завтра же ко мне. С текстами. Вам ясно?

Оба встали. Потанин попробовал лихо щелкнуть каблуками, но на мягких гражданских сапогах не было даже плотных подошв. Младший просто поклонился.

— И вот еще что. Мне говорили, вы прокламации какие-то сочинили? Сожгите. Сегодня же. И всех, у кого списки были, о том же предупредите. Некогда нам с вами ерундой заниматься. У нас дом не убран...

Выпроводил задумчивых нигилистов. Апанас уже заглядывал, интересовался, сигналил жестами, что к ужину все готово. Карбышева в приемной уже не было. Я его на вечернюю трапезу пригласил. Тот аж покраснел от удовольствия, и тут же отпросился домой сбегать — переодеться. Странные люди, странные обычаи. Что такого в совместном принятии пищи, что для этого нужно наряжаться, как на прием к царю? Тем более — ужин у меня в доме. То так Миша чужой? Но — нет. Явился во всем лучшем, ботинки так начищены, так сияют — смотреть больно. Медалька на груди. Не разглядел за что именно. Да и важным не счел. Гордится, значит — за дело.

Подумал, на нарядного, в сюртуке из дорогущего сукна, Гинтара посмотрел. На лощеного племянника взглянул, вздохнул, и отправился за парадным мундиром. Мне теперь, слава Богу, тоже есть чем хвастаться. Черный крестик Владимира на траурной черно-красной ленточке — на шею. Станислав, с красно-белой и командорский крест "За заслуги" с темно-голубой, с узкой красной каймой — на грудь. "Клюковку" мою они уже видели, да и неудобно за стол с оружием садиться — оставил шпажонку скучать в углу шифоньера.

У мундира жуткий, царапучий, жесткий воротник-стойка. Хорошо тому, у кого шея длинная, а таким как я — средним — прямо пытка. Но заставляет держать подбородок. Встал перед зеркалом, плечи расправил, спину выпрямил, нос к верху — красавец!

Вошел в столовую этаким князем. Гости мои глаза выпучили и со стульев вскочили. Оба прибалта чуть не до земли поклонились. Миша каблуками щелкнул. По глазам видно — поражены до глубины души. Ладно. Побаловались и хватит. Пельмени не ждут!

— Удачно съездил, иначе и не сказать, — кивнул, и тут же потянулся к золоченым пуговицам. Апанас подскочил помочь. Он меня при параде уже много раз видел, но только теперь вдруг увидел — гордится. Вроде как — эти висюльки на разноцветных ленточках, в какой-то мере, и его тоже. А племянник... как его там... Повилас, вроде — прямо околдован блеском позументов и золотом орденов. Все-таки, люди — немного обезьяны. Знал же, что я начальник губернии и действительный статский советник, да, видимо, раньше в голове не укладывалось. С Гинтаром-то я всегда по-свойски общался. Как со старым другом. Нужно, нужно было этот попугайский наряд на себя одеть, чтоб дошло, наконец, с кем имеет дело.

Мундир тяжело обвис на спинке свободного стула, а я, прямо в рубашке, уже у стола. В животе кишка кишке бьет по башке. Пельмешки паром исходят. Золотистое маслице, как Атлантида, истаивает, тонет среди беленьких, крепеньких тестяных комочков. Штоф с коньяком опять же призывает. Под такое угощение лучше бы конечно водочка. Тем более, что и она — запотевший полуштоф между солеными огурчиками и салатницей с капусткой — присутствует.

— К столу, господа, — командую. — Соскучился по человеческой еде... Водки...

Это уже Апанасу. Каждому напитку — свое время. Или овощу? Или каждому напитку свой овощ?

Чокнулись, выпили. Хрустнули овощами. Спины моих гостей напряжены, не решаются начать есть вперед меня. Приятно, черт возьми. Мелочь, а приятно. Помучил бы, потомил и подольше, но у самого сил нет терпеть. М-м-м... Вкуснятина...

Потом уже, когда первый голод был побежден, когда стало получаться смаковать, пробовать кушанье с разными соусами, обмакивать то в растопленное масло, то в сметанку, то во что-то белесое, напоминающее по вкусу майонез, спросил:

— Ваш дядя не успел поделиться известиями о нашем предприятии. Я имею в виду страховое общество...

К моему удивлению, возникла заминка. Пришлось ждать, пока Гинтар переведет для племянника на немецкий.

— Это что же? Он по-русски не говорит?

— Нет, Герман Густавович, — сокрушается старый прибалт. — Прежде ни к чему было, а теперь обходимся...

— Так как же он с купцами-то нашими общий язык находит? Или что? Толмача к нему приставили?

— Пришлось, — Гинтар разводит руками. Племяш растерянно хлопает глазами.

— Дай ка я догадаюсь, — испортили, гады, настроение. А ведь так хорошо все было. — Народишко-то, поди, страховать свое имущество не торопится? А купцы и вовсе понять не могут, чего это от них хотят? Деньги, что я вам для дела оставил, вложили в какое-нибудь верное дело, и на том все и бросили?

Старик торопится перевести. Молодой тут же пытается оправдаться. Конечно на языке Гёте:

— Однако же, средства ваши, Ваше превосходительство, до десяти процентов должны принести...

Карбышев прячет улыбку. Он, кажется, уже меня просчитал, и знает — чем все это общество любителей иностранных языков, должно закончится.

— Повилас? Я правильно помню? — из принципа говорю на русском. В голове не укладывается — как можно затевать какое-то серьезное дело не владея языком?! — Можете считать себя в отпуске. Гинтар? Пока он не начнет сносно говорить, никаких обязанностей у него быть не должно. Это понятно?

— Да, хозяин, — обиделся. Но он должен меня понять. Я его молодому родственнику страховое дело поручил, а это явление в Сибири новое, простым людям непонятное. Тут объяснять надо! А как он будет это делать, если по-немецки у нас никто не говорит? Да и не станут люди деньги иностранцу доверять. Даже под сверх серьезные бумаги. А ну как сбежит?

Да и я тоже хорош. О чем думал?! Нет, чтоб местного кого-нибудь поискать. Хорошо туземным обывателям знакомого. Хотя бы — в качестве зиц-председателя. А уж управляющим тогда можно бы было и этого шустрого молодого человека приткнуть. Это бы даже и весомости фирме добавило. Серьезные люди, если немчика нанять смогли!

Расстроился совсем. Не получился ужин в семейном кругу. До коньяка дело уже и не дошло. Тактичный Миша, заторопился откланяться. Да и седой бывший слуга, надулся, как мышь на крупу. Оправдываться никак нельзя было, а продолжать разговор, как ни в чем не бывало, не получилось. Так и расстались.

Дел никаких на вечер себе не планировал. Думал — посидим, поговорим, коньячку попьем. А оно вон как вышло. Минут двадцать бродил по ставшему вдруг пустым огромному дому. Заглядывал в закоулки, где еще не был ни разу. Наказал Апанасу сделать к завтрашнему дню финансовый отчет. Наличные деньги утекали сквозь пальцы, а приходов ниоткуда не было. Так скоро и золотые червонцы придется разменивать...

Потом вспомнил, что так ни разу жалование и не получал. А ведь уже год прошел, как мы с Герочкой в Томске начальствуем! Целый год новой жизни! Едрешкин корень! Юбилей, а отпраздновать не с кем!

С горя жахнул грамм сто коньяку. Да, видно, поторопился — поперхнулся, закашлялся, выплюнул половину благородного напитка на пол. Даже слезы из глаз брызнули. Так бы и спать пошел, и ворочался бы до утра, да Герман — молодец, к Карине съездить предложил. И такой замечательной эта идея показалась, что собирался я от силы минуты три. Всего-то — револьвер за пояс, четвертную ассигнацию в карман, да Артемке крикнуть, чтоб экипаж закладывал...

Добротная, наверняка прежде — купеческая усадьба неподалеку от Соляной площади. У парадной отпустил Артемку с экипажем. Трудно было сказать, как долго пробуду в "польском" клубе, а заставлять себя ждать посчитал неприемлемым. Решил, что сам доберусь как-нибудь. Хихикнул — в крайнем случае, такси вызову.

В прихожей двое угрюмых здоровенных мужиков с цепкими, пронизывающими глазами. В один миг обшарили всего с головы до ног, оценили качество и стоимость одежды, чистоту обуви.

— Пистоль, вашбродь сюды пока полошьте, — интересно, откуда такие навыки? — Тута опосля и примите.

Расстался с револьвером, вроде как лучшего друга лишился. Все-таки тяжелая машинка здорово прибавляла к уверенности. Давно уже приловчился так его под одеждой прятать, чтоб и в глаза не бросался, и непокорные пеньки капсюлей с запальных трубок не слетали.

Успокоил себя мыслью, что раз уж на входе такие строгости, так внутри и подавно — тишь, гладь, да Божья благодать должны быть. В смысле безопасности, конечно. Так-то она, благодать, рядом с азартными играми редко рядом живет.

Лишние стены снесены. Вместо них решетчатые конструкции, которые вроде бы и перекрытия второго этажа поддерживают, и пространство не разделяют. Много штор. Все так устроено, что образовалось с десяток отдельных игровых зон.

Подбежал половой.

— Чего изволите, Ваше благородие?

— Коньяк, покер и приличную компанию.

Еще Карина рассказывала — покер игра редкая. Не дошла еще мода на эту игру с другого берега Атлантики. А в другие — я не великий специалист. Так, ради времяпровождения, можно и в преферанс поиграть, но сейчас, сегодня, душа требовала чего-то знакомого, привычного по другой жизни.

Вернулся распорядитель. Пригласил пройти к столику, за которым уже сидела пара хорошо одетых господ. Возле свободного места уже стоял серебреный поднос с бокалом благородного напитка и маленькое блюдце сушеных фруктов.

— Вы позволите?

Незнакомцы слегка привстают из вежливости. Один, тот, что в темном сюртуке и пенсне, гостеприимно указывает на стул. Второй, с чеховской бородкой. Полукафтан английского сукна вышит шелком, дорогая рубашка, платиновые запонки и цепочка часов. Но я все равно сразу понял, что это купец, старательно изображающий из себя аристократа.

Половой не уходит.

— У нас не принято играть на деньги, Ваше благородие, — и улыбается коварно.

Достаю четвертной билет.

— Фишек на десять принеси...

— Пот-лимит по гривеннику, — выручает господин в пенсне. — Мы с Александром Степановичем в дро-покер потихоньку...

Удивляюсь, но стараюсь вида не показать. Вот уж не ожидал, что найдется в Томске специалист по разным видам игры. Дро — моя любимая разновидность. Особенно, если без банкира. Но с банкиром, он уже Карибским станет называться...

— Гривенными и полтинами, — это слуге. И тут же уточняю у будущих партнеров по игре. — С джокером?

— А почему бы и нет? — улыбается "очкарик". — Не корысти же ради. Так. Время провести в хорошем месте с хорошими людьми.

Сажусь. Отпиваю полглотка. Хорошо. И что остальные не курят — тоже хорошо. Некоторые такую тактику игры выбирают — чуть что, за клубами сизого дыма лицо прячут. Я особо и не против — движения рук не меньше мимики могут рассказать. А вот запах не люблю. Последнее время, как пахнет откуда-нибудь, перед глазами лицо царя встает. Брр-р-р. Чур меня, чур.

— Позвольте представить вам господина Попова Александра Степановича, а я, знаете ли, Иванов. Да-да, просто Иванов, Роман Андреевич.

Купца правильно назвал, а на счет себя — врет. Впрочем, мне-то что с того? Представляюсь.

— Не возражаете, ежели я начну? — "Иванов" берет толстую, в пятьдесят две карты, колоду, и, близоруко щурясь, начинает неловко тасовать. Слежу за руками. Знаю, что опытные каталы первую игру никогда не выигрывают, но это уже рефлекс. Вот и сейчас — хорошая привычка не подвела — разглядел тоненькую синюю полоску, иногда показывающуюся из-под богатого золотого перстня.

Ого! Вот это да! Открытие за открытием! Думал, популярная в Америке игра, еще до Сибири не добралась — нашлись партнеры. Всегда считал, что "черная масть", "воры в законе" и блатные авторитеты изобретение следователей НКВД, и встречаю одного такого у себя в Томске.

Карты аккуратными кучками ложатся напротив. По пять штук.

— Анте, — бросаю на середину стола жетон на десять копеек. За двадцать можно столицу на извозчике из конца в конец пересечь...

Купец с "Ивановым" не отстают. Торгуемся. Первый круг торгов выигрывает, как ни странно — Попов. Почему-то мне казалось, что он правила-то узнал только сейчас, от человека с наколками на пальце. А он, оказывается, довольно агрессивно играет...

Поднимаем карты. Две дамы, две девятки и тройка. Идеальная комбинация для того, чтоб "пугнуть" соседей по столу. Но я не стал этого делать. Решил играть, как у нас это называлось — своего. Это когда игрок до определенного момента только следует за раскладом. Есть комбинация — играет, а нет, так нет. И ни какого блефа!

Добавляю фишек на стол, скидываю, как и Иванов, три карты. Купец — две. Он уже поменял. В моем размене всякая ерунда — тройка, валет и король. Минуту смотрю на это собрание недоразумений, и прячу все свое "имущество" в кулаке.

Торгуемся вяло. Вор — а ни у кого больше наколок на руке быть и не может — явно не хочет выигрывать, а у нас с купцом карты не позволяют. Эх, дорого бы я дал, чтоб рассмотреть, что именно там у него нарисовано. Откуда знаю, Герочка? Трудное детство, рабочая окраина, блатная романтика... Да и кто в мое время этого не знал?!

Сравнялись с Поповым. Он выиграл — два туза. Сгреб карты и банк со стола. Смотрю на него, привыкаю к его жестам, мимике. Резкий. Даже — порывистый. Думает и решения принимает быстро, и тут же действует. А вот "Иванов" — расслаблен. Вял. Только глаза щурит. То ли, от плохого зрения, то ли манера такая. Но он явно не шулер. Или, как еще сейчас говорят — "рыцарь". И играет не ради выигрыша, как и я, впрочем.

Купец ловко разбрасывает карты по кучкам. Снова делаем ставки. Я отпиваю глоточек коньяку, Роман Андреевич кончиками ногтей барабанит по картам. Чуть бы сильнее и на мягком картоне останутся отметины — для чутких пальцев карточного каталы — такие знаки, как открытая книга. Десяток конов одной колодой и он всю ее "прочитает".

— А вы, Герман Густавович, простите великодушно, по какой части? — вору скучно. Его время еще не пришло. — Вот, знаете ли, смотрю на вас, и признать не могу...

— Служу, — чуть-чуть пожал плечами. Понимай, мол, как хочешь. Осанка у нас с Морицем — кое-кому из военных на зависть. — А вы? Если не секрет.

— Отчего же секрет? — добрые лучики в уголках глаз. Забавляется. Упивается своей тайной. — Я, милостивый государь, по финансовой части. Александра Степановича не спрашиваете? Никак признали?

— Нет, не признал. Я в этих краях человек новый. Сегодня только прибыл из Санкт-Петербурга. Бывали там?

— Да-да, конечно, — сразу верю. Бывал. И что-то у него со столицей связано. Неприятность какая-то. Уж не прячется ли он у меня в Томске от кого-нибудь? — А сюда же как? В этот, так сказать, салон?

— Скучно, — признался честно. — Велел кучеру, тот и привез.

— Это оно да, — хороший у Попова голос. Зычный. С таким на рынке одно удовольствие товар расхваливать. — К госпоже Бутковской ныне стало модно ездить.

— А ведь нашего Александра Степановича в Сибири всякий знает. У него ведь в области сибирских киргизов и рудники и заводы. И вот увлечение этакое, невинное, — и "Иванов" вдруг добавил по-французски, — Ну вы меня понимаете.

— Понимаю, — отвечаю на том же языке. — У самого так же. Люблю, время от времени, посидеть...

— I absolutely agree, — ого! Это уже английский. Вор-полиглот? Или что-то в этом мире пошло не так, и колоть портаки стало модно и среди аристократов?

— Ну, нет, Роман Андреевич. Этого языка я не ведаю...

Торговлю снова взял Попов. Смотрим карты. Стрит без одной. Или если поменять две — флэш. Для стрита нужна десятка. Их в колоде четыре. А одной масти — тринадцать. Вероятность больше. Скидываю две. И! Ура!

Опять целую минуту заставляю себя разглядывать карты, и прячу. У меня четвертая сверху комбинация. Из тех, что реально возможны для второго кона — а то, что во время игры вероятность "собирания" вырастает, знают все настоящие покерманы — опасаться стоит только фул. Ну, быть может — каре.

По ощущениям у вора что-то небольшое. Вроде тройки. У Попова — получше. И скидывал он одну. Стрит или фул? Или... Господи! Весна же! Обострение! Что у него?!

Торгуемся. Купец азартно, мы с вором как бы нехотя. Да и то, "Иванов" сравнительно быстро пасует, оставляя соперничать нас с Поповым. Подравняли ставки на трех с полтиной рублях. Открываем. Весна. У купца пара — семерки и тройки.

— Экая битва умов, — делано восторгается Роман Андреевич. — Вот за что люблю эту игру! Психическая сила и упорство! И вера в собственные силы.

— Один известный мне господин... — двигаю выигрыш к бокалу с коньяком. Беру колоду. — Мы прежде часто игрывали с ним за одним столом... Так он утверждал, будто бы покер, как ни странно, это вовсе не карточная игра, хотя и играется с помощью обычной колоды.

— А что же это? Простите? — купец не слишком разговорчив, но тут заинтересовался. И отвел глаза от моих рук.

— Он говаривал, что ежели взглянуть шире, то покер — это игра инвестиций и управления рисками.

— Что-то в этом есть, — кивает Попов. — Никогда не думал этак-то вот. Удивлялся еще, отчего это в Бостоне чуть не всякий промышленник в сию игру увлечен...

— А вы не в банке ли изволите служить, Герман Густавович? — вор тоже заинтересован. Только совершенно другим. — Ходят слухи, в Томске отделение Государственного банка откроют вскорости. Так уж вы, знаете ли, про инвестиции и риски привычно вымолвили...

Смеюсь, и тянусь за коньяком. Успеваю заметить, с какой завистью следит за моей рукой Александр Степанович. Зову прислугу, заказываю всем по бокалу. Гера шепчет в ухо, что, мол, если вызвать Карину, так и платить не придется. Скупердяй он и есть скупердяй. Копеек пожалел.

— Нет, милейший Роман Андреевич. Никакого к Госбанку отношения не имею. Но в инвестициях действительно, волею судеб, разбираюсь.

— Сейчас многие... — купец недоговаривает. Занят напитком. Но я его понимаю. Он абсолютно прав. Обе столицы с ума сходят по акциям и биржевой игре. Аристократы кинулись вкладывать деньги в ценные бумаги. Очень уж завлекательной кажется идея, ничего не делая, получать прибыль.

— И куда бы вы рекомендовали, Герман Густавович? Позвольте догадаюсь... Неужто и вас привлекли идеи туземного молодого губернатора? Сейчас, как изволил выразиться наш Александр Степанович, многие внимательно следят за Его превосходительством. Но это какие же деньжищи нужны! А вот что делать нам, у кого капиталы изрядно скромнее?

— Англия, — опускаю глаза на его перстень. — Мне достоверно известно, что там непременно найдется куда инвестировать. Даже смешно, ей-богу. Акции эти — всего лишь бумага, отпечатанная типографским способом. А под нее в Англии и кредиты дают, и акции продают в их залог...

— Очень интересно, — "Иванов" убирает руки со стола. — Вы наверняка и банки знаете, кто этаким безрассудным делом занят?

Конечно, знал. И радостно об этом сообщил. Overend, Gurney & Co. Один из крупнейших банков Британской Империи. Мне младший Асташев о нем все уши прожужжал. Какие они молодцы, рассказывал. Мол, как это они хитро придумали, когда под залог уже имеющихся акций, кредиты в Английском банке брали и новые акции покупали. Так, мол, всю страну скупить можно. Я гвардейского ротмистра тогда вот о чем подумать попросил: а что будет, если пирамида из кредитов рухнет? Вот допустим на миг, что случился кризис. Стоимость акций упала или Британия в серьезную войну ввязалась, и стоимость денег резко выросла. Частные держатели счетов в этом непомерно раздутом банке пришли за своими деньгами, и выяснили, что богатств никаких не существует. Только тонна макулатуры, купленная под обеспечение другой макулатурой. Мало что ли таких случаев на моей памяти в той, прошлой жизни было? Один ипотечный кризис в первое десятилетие двадцать первого века чего стоит.

И потом еще размышлял. Думалось мне, что вот нужно мне и паровозы и станки всевозможные в Европе покупать. Они, гады, и не откажут. Только цены заломят такие, что дорога моя в два раза сразу в цене подскочит. А вот как было бы чудно, если бы в один прекрасный момент, эти их товары вдруг обесценились. И ведь сделать-то это совсем не сложно. Законов, всерьез регулирующих хождение ценных бумаг, еще как таковых ни в одной стране нет. Что стоит напечатать пару тысяч бумажек в типографии, и толкнуть потихоньку. Это ведь неминуемо доверие к бумагам подорвет. А там и до кризиса недалеко...

— Только знаете что, любезный мой Роман Андреевич! — заканчивая делиться своими размышлениями, попросил я. — Вы, как в Лондоне окажетесь... Ну, вдруг оказия какая-нибудь, или еще что... Вы вспомните о своем знакомце из славного города Томска. Пришлите мне депешу телеграфом. Так, мол, и так. Привет вам, Герман Густавович из столицы Великобритании... Прямо на городской почтамт и пришлите. Тут уж, поди, передадут.

"Иванов" неожиданно громко засмеялся и пообещал непременно меня оповестить о таком знаменательном событии. Мы с Поповым тоже хихикнули, и даже звякнули стеклом бокалов "за процветание английских банков". Вроде как — в шутку все обернули. Это я один видел, что глаза вора совсем не веселые, и рук он от меня больше не прятал.

Без азарта сыграли еще несколько партий. Почти все выиграл купец. Роман Андреевич размышлял о чем-то, и игра, похоже, его уже раздражала. Я подумывал о том, как бы потактичнее отговориться, и отправиться искать Карину. В конце концов, я ведь только ради нее и заявился в клуб. Покер — это, конечно, тоже хорошо. Но хотелось годовщину отпраздновать, расслабиться, отдохнуть, а какой за покером отдых?

В общем, извинился и встал из-за стола. Отговорился усталостью после дальней дороги. Выслушал даже совет на будущий же день непременно баньку посетить. Мол, очень даже способствует лечению трактовой хвори.

Распорядитель зала сам появился, даже искать не пришлось. Ушлый мужичек предъявил какие-то каракули в блокнотике, вроде как счет за услуги клуба, рубля на три. Высыпал ему в ладошки оставшиеся фишки, велел взять оттуда сколько надо, а остальное обратно в ассигнации конвертировать. Он так обрадовался, что я мысленно еще не менее чем с рублем попрощался. Пусть его. Мне нужно было как-то Карину в зал вызвать. Ну, или самому в ее покои попасть. Без проводника не стоило и искать начинать.

— Там, любезный, без полутора рублей, червонец, — воспользовавшись скрупулезностью Германа, поделился я с клубным хитрованом. — Вернешь пять. И покажи, как к Карине Петровне пройти...

Тот помялся немного и, сломленный магией денег, отвел к неприметной дверце за портьерой. Дальше дорогу я уже сам нашел.

Мадемуазель Бутковская не спала. Сидела за бюро, и, прикусив розовый язычок, записывала что-то в толстенный гроссбух. Рядом, неряшливыми пачками, перевязанными суровой нитью, лежали деньги. По мне — так не много. Рублей пятьсот или шестьсот, но в подворотнях Белозерья за трешку прирезать могли. А тут, по мнению большинства жителей моего Томска — чуть не сокровища Али-Бабы. И никакой охраны.

— Карина? — тихонько, опасаясь испугать не замечающую вторжения девушку, позвал я. — Карина!

Она спокойно положила перьевую ручку на край чернильницы, потерла переносицу светящимися в свете керосиновой лампы пальцами, и одним движением другой руки вытащила из приоткрытого ящика бюро небольшой пистолетик.

— Кто там еще, к ДьявОлу? — ее небольшой акцент все-таки казался мне очаровательным.

— А выстрелить-то в живого человека смогла бы? — хмыкнул я, выбираясь из занавесей на свет. — Это совсем не просто.

— Ах, Герман, милый, — пряча игрушку на место, вскочила хозяйка клуба. И тут же кинулась мне на грудь. Зашептала что-то, замурлыкала. Потянула в сумеречный угол, к изящной софе. И мне стало вдруг совершенно все равно — смогла бы она нажать на курок или нет. Не нажала же, и слава Богу...

Вышел из клуба под утро. Со стороны восхода уже небо начинало светлеть. Хорошо было, спокойно и благостно. Все-таки женщины творят чудеса. Какая-то пара часов общения, и все волнения и тревоги уже казались никчемной суетой.

Привратник, или как он тут у них назывался, сунул в карман пальто мой "Адамс". Сам я и думать забыл о пистоле, пришлось бы днем денщика сюда отправлять. Подсказали, что на перекрестке обязательно извозчик найдется — они часто стали там поджидать припозднившихся клиентов клуба. Запахнул полы и пошел. Пролетку с дремавшим на козлах дядькой еще издалека увидел. Кричать или свистеть не стал — люди-то спят вокруг. Просто поторопился, не выпуская транспорт из поля зрения.

Может быть, потому и не заметил опасности в сумерках чьей-то подворотни. И даже удивился слегка, когда двое незнакомцев преградили вдруг дорогу.

— Добро пожаловать в Сибирь, Ваше превосходительство, — со знакомым польским акцентом, саркастично выговорил один из них.

— Хорошо ли отдохнули? — хихикнул второй.

— Что вам надо? — запихивая руки в карманы, поинтересовался я. Гадая, в порядке ли капсюля на барабане пистоля? Ну, вот что стоило проверить перед выходом на улицу?!

— Твоей смерти! — первый наверняка был молод. И еще не перегорел. Еще продолжал освобождать свою Польшу, от русской "оккупации". Отсюда и этот смешной, для темной подворотни-то, пафос.

Револьвер зацепился за что-то бойком и не желал выбираться из кармана. Гера орал, что дырку в пальто Апанас заштопает, и пора стрелять. Но мне было интересно — спланировано это нападение, или экспромт? Увидели в клубе и решили посчитаться, или следили от самого дома, и ждали?

— Лавицкий, поди, деньги посулил? — выплюнул я в лицо злодеям. — Продажные душонки...

— Сулил, да мы не взяли, — согласился первый. — Ты так умрешь. Станешь жертвой нашей борьбы за Свободу. Гордись, царский прихвостень, если можешь. Или пощады проси...

— Зачем ты, Иосиф? — шикнул второй. — Бери его, да айда за угол зайдем. Мало ли, увидит кто...

— Без имен! — рыкнул первый. С логикой у него дружбы не было. Потому что тут же объяснил свою откровенность. — Теперь-то уже что? Ему минута жизни осталась.

И достал из-за спины здоровенный мясницкий нож. Нет, ну не дети ли?

Я не стал больше ждать. И спрашивать ничего больше не стал — и так ясно, что судили и приговорили к смерти меня прямо тут, у дверей заведения госпожи Бутковской. Щелкнул взводимый боек, и я тут же нажал на курок. Промахнуться не боялся. Не с двух же метров.

Выстрел в утренней тиши прогремел, как гром небесный. Сквозь сизое дымное облако успел заметить, как Иосиф упал. А вот потом события понеслись вскачь. Резко, куда больнее для бедных моих ушей, чем пальба, заверещал пронзительный свисток. Причем откуда-то совсем рядом. Чуть ли не под ногами. Я с грехом пополам высвободил оружие из коварной ловушки тлеющего кармана, и тупо тыкал стволом куда-то в тьму.

Из неохотно расползающегося дыма выскочил второй злодей, буркнул:

— Чтож это вы, Ваше превосходительство, так-то сразу!

Каким-то хитрым приемом вывернул из кулака револьвер, и нырнул обратно в вонючую мглу. Из-за глухо забора выпрыгивали какие-то люди. В нашу сторону мчалось сразу два или три экипажа. Шум, гам, суета. Доктор со своим неизменным саквояжем...

Промелькнул длинный и худой Варешка. Миша Карбышев стянул с меня пальто и тушил тлеющую ткань. Полусонный Кретковский приглушенно каркал, размахивал руками. И заполошенный, надрывный, чуть ли не панический женский вопль:

— В батюшку начальника нашего стреляли!!! Ой, что делается-тааааа!!!!

#8

Логистика

Дано: "Комиссионерство сибирского буксирного пароходства" распоряжается шестью кораблями и тринадцатью баржами. У торгового дома Тюфиных — еще три парохода и четыре баржи. Из девяти судов — на трех установлены слабые тридцатисильные двигатели, и по Оби против течения больше одной баржи они не потянут. Только два из девяти — смогут буксировать три. Остальные — две.

Требуется перевезти две с половиной тысячи человек из Томска и тысячу двести из Колывани до Бийска. Почти все — обременены скарбом, скотом и лошадьми. Из опыта прошлогодней экспедиции я уже знал, что в таких условиях, больше полутора сотен человек на одну баржу не вмещается, а путь в одну сторону занимает около трех недель. Навигацию в этом году планировали открыть раньше обычного, первого мая, но к концу июня большая часть кораблей должна стоять на погрузке в Черемошниках. Иначе Тецков с товарищами и Тюфины начали бы нести убытки.

Спрашивается: как мне перевезти переселенцев и не разорить владельцев пароходов? Они и так на выросшую вдоль берегов гору кяхтинских товаров с тоской смотрели. Еще бы! Там одного чая было с полмиллиона пудов, а это по нынешним расценкам на транспортные перевозки — не меньше четырехсот тысяч серебром. Да два раза по столько грузов в Тюмени к отправке в Томск ждало. На одну баржу в среднем чуть больше пятидесяти тысяч пудов вмещается...

Ах, да! Забыл сказать. У рек Сибири тоже есть свой жизненный цикл. В течение одного лета они несколько раз то мелеют до неприличия, то наполняются водой до опасных для прибрежных жителей уровней. Весной, конечно же — паводок. По высокой воде корабли могут зайти в те речушки, куда в иное время и на байдарке не заплыть.

Потом, примерно к середине лета, все реки мелеют. Из-за плохо изученных фарватеров, становится опасно плавать даже в Оби. Капитаны осторожничают. Ждут, когда начнут таять ледники Алтая, и уровни рек вновь не подымутся.

К сентябрю "горная" вода уходит, но с началом ноября, с осенними дождями, начинается самый короткий из благоприятных периодов навигации. Тут уж наоборот — выжимают из машин все, что только возможно. Бывали случаи, когда суда зазевавшихся корабелов вмерзали в лед вместе с баржами...

Речка Тура, на берегах которой стоит Тюмень — не велика, а Ирбитская Ница — и того меньше. И если по Туре, в принципе, можно осторожненько ходить и низкой водой, то по Нице — только на высокой. Это значит, что по-хорошему, скопившиеся вдоль Томи грузы следовало бы вывезти в Тюмень вперед моих переселенцев. Однако же, я плохо себе представлял, эпидемии каких болезней могут начаться летом во временных лагерях, где стали бы ждать отправки тысячи людей. Врачей даже спрашивать страшно было. Дизентерия, холера, чума. Я уж не говорю о банальной оспе, о которой в мое время никто уже и не вспоминал.

Можно было бы конечно отправить часть переселенцев — хотя бы казаков с семьями — на юг пешим ходом. Но тогда они добрались бы в Бийск, в лучшем случае, к осени. И пришлось бы устраивать там их на зимовку. А значит — кормить, поить и занимать каким-нибудь делом прорву народа.

Да и не в казаках главная проблема. И даже не в ссыльных поляках, заваливших канцелярию правления прошениями о предоставлении земельных наделов. Этих-то как раз не сложно было бы расселить на свободных участках Каинского, Томского и Мариинского округов. Губернский землемер, Михаил Силантьевич Скоробогатов записку подготовил, с картой-приложением, согласно которой только в трех этих округах можно было разместить не менее ста пятидесяти тысяч семей! С выделением пятнадцати десятин земли каждой, конечно. Указ Министерства государственных имуществ от 1843 года никто так и не отменил.

Но это значило — отсрочить колонизацию очень важных в военно-политическом плане территорий на юге Алтая. Да и в столице могли не понять моих проблем. Зачем, спрашивается, пыль поднимал? Зачем с прожектами отделения Чуйской степи от Кабинетских земель по инстанциям бегал? Куда ни кинь — всюду клин...

Но самым важным, на тот момент, было — как можно быстрее убрать из Томска Потанина с компанией. Особенно после этих Шашковских лекций. Устроили мне тут, понимаешь, цирк с конями. Мой, сравнительно, консервативный, город прямо-таки на уши встал. Я в казачьем полку и городовом батальоне казарменное положение ввел.

Кстати сказать, мое назначение командиром Одиннадцатого Томского линейного батальона, получило неожиданное продолжение. Восемнадцатого марта Государь повелел это подразделение вывести из подчинения Командующего Западносибирским военным округом, с переводом в Корпус внутренней стражи Министерства Внутренних Дел. И соответственно, официально подтвердил мое над ним командование, как старшего в краю чиновника МВД. Правда, и название пришлось изменить. Теперь мои пехотинцы стали называться 51-м Томским губернским батальоном. Самым же забавным довеском к этой новости стало то, что тот самый, прежде подконтрольный Горной администрации Десятый линейный Барнаульский батальон, этим же повелением, стал Алтайским горнозаводским батальоном. И тоже был переведен в Корпус. А так как чиновники АГО к МВД отношения никакого не имели, то и это подразделение перешло под мое командование. Больше в губернии серьезных воинских частей вообще не было. Я, нежданно-негаданно, стал обладателем настоящей армии.

Но это так, к слову пришлось... Я же о лекциях начал...

Самым большим помещением для публичных мероприятий в Томске был зал Городского Собрания в бывшем особняке золотопромышленника Попова. Вот там Шашков и начал свое словоблудие. Нет, начиналось все вполне прилично. Первые два вечера, во всяком случае. Пока речь шла об истории завоевания и первичного освоения Сибири. Многое и для меня, внимательно изучившего конспекты, оказалось новостью. Хотя бы, например, то, что, как оказалось, черные татары, издревле живущие в окрестностях Кузнецка, задолго до русских занимались металлургией. И о богатейших рудах знали, и железо неплохое выплавляли.

Я посчитал полезным, что такие сведения дойдут до ушей обывателей. И особенно, до тех молодых ученых, которые рискнули приехать в Томск работать в моих Лабораториях. Чтоб знали, что не на пустое и совершенно дикое место ехали. Что и у нас есть богатая история...

А вот на третьей же лекции Серафим Серафимович вдруг решил коснуться нравов старого сибирского чиновничества. Произвол, взяточничество, казнокрадство и открытое игнорирование Имперских законов. С примерами, едрешкин корень, и фамилиями. Лекция еще закончиться не успела, а ко мне уже прибежали доброхоты. Жаловаться. Пришлось вызывать Шашкова к себе. А чтоб снять с себя любые подозрения в причастности к этому непотребству, то еще и представителя жандармов, полицмейстера и Варешку. Не то чтоб я был сильно против таких разоблачений. Просто к таким делам всегда нужно весьма осторожно подходить. Желательно с документально подтвержденной доказательной базой. А то огульно обвинить всех подряд любой может. От этого порядка больше не станет, а престиж администрации может пострадать.

— Первое, сударь! — грозно прорычал я, когда два дюжих казака ввели лектора в кабинет. — Не находите ли вы, культурный и, смею надеяться, образованный человек! Не побоюсь этого слова — интеллигент! Что обвинение господ государевых, служащих в иной губернии, это подло? Чтож вы им в глаза там, у себя в Красноярске, этакого не говорите?

Двери в приемную остались открытыми. Это я так распорядился. Знал, что с Шашковым непременно притащатся его кураторы — Потанин с Ядринцовым и Колосовым. И говорил я большей частью для них. Сам же лектор мне и при первой нашей встрече не понравился. Он, как говаривал дон Карлеоне, не сицилиец. Не было в нем чего-то такого... Крепкого. Внутреннего стержня, что ли. Вот в моих "областниках" — был. А в этом красноярском болтуне — нет.

— Боитесь? — гаркнул я, едва Серафим открыл рот для оправданий. — Тявкать явились исподтишка сюда, ко мне? Нет уж! Не позволю! Имейте отвагу говорить в лицо! Что? У меня в губернии воры перевелись? Казнокрады и взяточники? Взялись помогать, так помогайте, а не...

— А вы, господа, — обращаюсь теперь к приглашенным гостям. — Фиксируйте. Записывайте. И дознание сразу... Так сказать, по горячим следам. Будем ловить и наказывать. На берегах Великого океана тоже должен кто-то служить, вот и поедут...

— И еще! С вас, милейший Серафим Серафимович, список. Кто, когда, где и сколько. Откуда известия до вас дошли. Кто подтвердить ваши обвинения способен. Чтоб нашим... правоохранительным органам не с пустого места начинать! Отправляйтесь немедля. К утру все должно быть готово.

— Вам все ясно, Ириней Михайлович?

— Точно так, Ваше превосходительство, — Варешка с горящими от предвкушения новых расследований глазами, лихо щелкнул каблуками. — Следующим же утром. Согласно бумаг господина Шашкова.

— Эм... Ваше превосходительство? — нерешительно, и даже как-то тоскливо, поинтересовался лектор. — А ежели эти... Гм... Подозреваемые. Не в вашем, Ваше превосходительство, подчинении?

— Это вы о Горных начальниках, что ли намекаете? — снова рычу. Что за бестолочь! О моей взаимной "любви" с Фрезе уже каждая собака от Урала до Владивостока знает. — Так вы, пишите. Пишите! Бумага, она, знаете ли — все стерпит. А мы передадим по инстанциям. И не нужно благодарить. Это наш долг!

На лице Шашкова легко читалось, что благодарить он и не собирался. Еще бы! Легким движением губернаторской руки, из благородного разоблачителя превратиться в рядового кляузника...

Я думал, на этом чудачества доморощенных революционеров и закончатся, но — нет. На последней, пятой лекции, куда, меня за каким-то Дьяволом принесло, эти неуемные нигилисты устроили самый настоящий флэш-моб. И организатором всего этого непотребства, совершенно неожиданно, стал самый, как мне казалось, здравомыслящий человек из Потанинского кружка — Евгений Яковлевич Колосов.

Колосов был выпускником того же Сибирского кадетского корпуса, что и Потанин. Только окончил его лет этак на семь или восемь позже. Мой Карбышев, в бытность свою учащимся этого же самого военного училища, кстати, тоже застал бравого новоявленного фельдфебеля Колосова, высочайшим приказом произведенного в прапорщики. После выпуска, шесть лет служил в Забайкалье в артиллерийских батареях линейного казачьего войска. Пока в начале шестидесятых его не направили в Санкт-Петербург, в Николаевскую академию Генерального Штаба.

И ведь вот в чем ирония Судьбы. Не отличился бы по службе, не выделился бы сноровкой и способностями — не поехал бы в столицу. Не принял бы участие в деятельности Сибирского землячества, не заразился бы этой иллюзией общественной жизни. Служил бы честно, глядишь, и до генерала бы дослужился.

Но случилось то, что случилось. Поручик попросил отставки "по семейным обстоятельствам", и, конечно же, ее получил. Какое-то время служил на прииске в Забайкалье. Переехал в "просвещенный" Томск. Решив пропагандировать "политические идеи и рационализм", открыл небольшую частную школу, с обширной библиотекой при ней. И на почве общей для них любви к книгам, подружился с Кузнецовым — редактором неофициального приложения к "Губернским Ведомостям". А тут как раз и Потанин с Ядринцовым явились, не запылились...

Рационализм я полностью поддерживаю, а пропаганду недолюбливаю. Но что эти люди знают о пропаганде? Так что какой-либо угрозы в деятельности Евгения Яковлевича я не нашел. И был не против того, чтоб молодой Ядринцов привлек поручика в отставке к работе в Обществе Грамотности.

Это я потом узнал, что мои нигилисты сговорились превратить последнюю лекцию в демонстрацию. У Колосова были знакомцы среди семинаристов, которые снабжались у него книжками для чтения вне семинарских занятий. Он и пришел на лекцию Шашкова с целым отрядом семинаристов. В зале благородного собрания один угол был занят эстрадой для оркестра. Поручик встал у перил так, чтобы видеть весь зал, часть семинаристов держал возле себя, других же расставил вдоль стен зала по всей его длине. Они должны были смотреть на своего вожака и подхватывать его аплодисменты. Участники "заговора" заранее познакомились с содержанием последней лекции, в ней, между прочим, шла речь о необходимости открытия сибирского университета. Тут выделялась одна лишь фраза: "Нам нужен университет!". Эту-то фразу решено было превратить в мятежный крик.

В назначенный час зал был битком набит публикой; боковые проходы заняты молодежью, в том числе учеными и их помощниками из местных. Появление лектора по обыкновению встретил гром рукоплесканий. Официально никакого чиновника к нему для контроля приставлено не было, но председатель Казенной палаты, коллежский советник Михаил Алексеевич Гиляров, как представитель того самого "старого чиновничества", с несколькими седоголовыми соратниками, придвинули свои стулья вплотную к кафедре. Я расположился на, так сказать, галерке. В самом последнем ряду, так чтоб хорошо все слышать, но не смущать своим присутствием слушателей.

Лекция началась. Когда из уст лектора вылетала какая-нибудь особенно дерзкая фраза, чиновники приподнимались со своих кресел, стараясь разглядеть, не рукописная ли тетрадь у него в руках. Когда лектор произнес ожидаемые слова, Колосов прямо с эстрады крикнул: "Нам нужен университет!". Семинаристы, стоявшие около стен, подхватили клич, и вот вся аудитория дружно и громко скандирует: "Нам нужен университет!"

Шашков закончил свою последнюю речь огненной цитатой из статьи профессора истории Казанского университета Афанасия Щапова:

— Про новгородцев летопись постоянно говорит: "Взвониша вече, всташа и идоша..." Да, нам нужно снова возбудить, развить в себе посредством мирской сходчивости, совещательности и инициативы, тот энергический, деятельный, живой дух любви, света и соединенья, с которым в смутное время междуцарствия предки наши, живя миром, сходились единодушно, решительно, энергически на мирские сходы, на областные земские советы,— все вместе — и бояре, и гости или купцы, и посадские, и волостные мирские люди, крестьяне, и думали думу крепко всею своею землею и решили земское дело. Нам нужно снова такой же мировой дух любви, совета и соединенья, с каким тогда русские земские люди дружно, живо переписывались между собой, сошлись на сход в Москву и составили земский собор...

Нам нужны такие же новые мирские земские советы и такой же новый великий земский собор...

— И что вы с ним станете делать? — громко поинтересовался я, вставая и отправляясь к кафедре. — Тогда-то, если мне не изменяет память, все для выборов достойнейшего на царствие собрались. А теперь что? Слава Господу, Государь наш, его императорское величество, Александр Николаевич, жив, и пребывает в здравии. Государь цесаревич — тоже. Ну, представьте на миг...

Я вышел к кафедре, неотрывно разглядывая неуверенно мнущегося лектора.

— Попробуйте себе представить. Собрали вы этот ваш собор. Великий, едрешкин корень. Дальше-то что делать станете? А! Отвечать!

— Ваше превосходительство, — промямлил Шашков, пряча глаза. — Я не знал, что вы тоже здесь.

— Это не ответ. Извольте ответить на мой вопрос, сударь!

— Дык уж подикась найдется, чем собору заняться, — выкрикнул кто-то из зала.

— Водку пить и беспорядки устраивать — вот что найдется, — пробасил Гиляров.

— Один, прости Господи, дурак что-то сболтнул не подумав, — кивнул я коллежскому советнику. Ссориться с главным бухгалтером губернии, да еще поставленным в Томске прямым распоряжением Рейтерна, мне совсем не хотелось. — Другие — рады стараться. Понесли по России-матушке...

Заметил, как Колосов открывает рот — наверняка чтоб возразить — заторопился его перебить. Мало ли что он в запале выкрикнул бы. А мне потом его что? К суду за подстрекательству к бунту?

— Или вы бунтовать тут мне вздумали? Кричали, чуть ли не хором. Университет им нужен. Я даже обрадовался было. Думал, кои-то веки нашлись люди, что дело станут делать, а не только языком трепать. Думал, подсказать — чтоб прямо сейчас, прямо здесь, составили общее прошение на имя Государя об учреждении Императорского Томского университета. И что я слышу? Университет уже не нужен?! Теперь вам собор всероссийский подавай?! Потом что? Владычицей морскою захотите стать? Так я вам вмиг устрою разбитое... гм... корыто!

Каюсь. Ждал аплодисментов. Не дождался. Зал притих, видимо напуганный, или уж, по крайней мере, ошеломленный моим напором.

— Вы меня, господа, разочаровали. Вот этой вашей несерьезностью, детскостью. Кричалки тут устроили. Лозунги. А потрудился кто-нибудь прожект университета составить? Сметы на устройство? С купцами нашими просвещенными, с меценатами известными, кто-нибудь догадался поговорить? Вам нужно и все! А трудиться? Трудиться, кто будет? Золотая рыбка? Или опять губернское правление?

— Ктож еще, — воздух от голоса Гилярова загудел, завибрировал. — Неужто эти недоросли что-то путное сделать сумеют.

— А вот это мы сейчас и выясним, уважаемый Михаил Алексеевич, — улыбнулся я старому чиновнику и тут же скомандовал притихшей публике:

— А ну! Немедленно! Выбрали председателя, и организовали Сибирское Университетское Общество. И работу распределите непременно! Кто, что, и главное — когда должно быть готово. Как прошение на Государево имя будет готово, как прожект составите и потребные средства сочтете — добро пожаловать ко мне.

Тыкнул пальцем в Шашкова.

— Вам понятно мое распоряжение?

Перевел палец на Колосова.

— Я вас спрашиваю!

— Так точно, Ваше превосходительство, — радостно скалясь, отрапортовал поручик в отставке. — Будет исполнено, Ваше превосходительство.

В том, что они попытаются, я нисколько не сомневался. Что у них получится — мог себе представить. По себе знал, как это не просто составить правильные бумаги. Верно все рассчитать и подобрать нужные слова, чтоб донести до искушенных подобными прожектами господ свою мысль. Тешил себя надеждой, что молодежь помучается, наспорится до тумаков и водки, и либо притихнет на время, либо прибежит за помощью.

Оба варианта меня устраивали. Хотя, конечно, второй был бы предпочтительнее. Можно было бы, под предлогом обучения, пристроить этих энергичных и неспокойных начинающих деятелей к своим делам. В конце концов, сколько можно все тянуть самому!

Проект прошения на высочайшее имя лежал у меня на столе, мирно соседствуя с кофейным прибором и горкой ароматных, пахнущих корицей и сдобой булочек. Только ни читать творчество засидевшихся до первых петухов энтузиастов, ни наслаждаться завтраком желания не было. Потому что Миша, вместе с бумагами принес известие, что в приемной меня дожидаются старейшие, считающие себя авторитетнейшими, чиновники моей администрации с Гиляровым. Настроены они были весьма решительно, и даже озаботились вооружиться каким-то документом.

Собственно — уже несколькими минутами спустя, я имел возможность этот самый документ изучить. И он мне совершенно не понравился. Хотя бы уже потому, что начинался он с перечня лиц, которым копия этой, по большому счету, кляузы, была отправлена. И если в списке оба генерал-лейтенанта — что Дюгамель, что Панов были вполне ожидаемы, то граф Виктор Никитич Панин, главноуправляющий Второго отделения собственной его императорского величества канцелярии показался мне явно лишним. Особенно, принимая во внимание сам текст, изобиловавший словами "подрыв", "призывы к бунту" и тому подобную ерунду.

Честно говоря, граф Панин, от встречи с которым меня не иначе, как сам Бог уберег, меня и безо всяких доносов пугал. Дело в том, что если у столичных либералов-реформаторов в роли лидера выступал великий князь Константин Николаевич, то консерваторы — они же ретрограды — предводителем почитали Виктора Никитича. И он вполне оправдывал их чаяния, бульдожьей хваткой вцепляясь в каждое новое дело, затеваемое конкурирующей партией. Прекрасный юрист и законовед, человек с титановой волей и нечеловеческим трудолюбием, он отточил искусство "сворачивания крови" реформаторам до идеала. Я, сдавая идею дозволения свободного переселения крестьян из Прибалтики и Нечерноземья графу Строганову, очень надеялся, что тот замолвит за меня словечко перед долговязым и суровым старцем. В конце концов, это было выгодно не только моей губернии, но и помещикам. В том проекте, что подготовили во Втором отделении и который был мне показан в Царском Селе, вообще начисто отсутствовало слово "Сибирь". То есть консерваторы были намерены попросту согнать "лишних" людей с мест, а куда те отправятся — никого не интересовало.

Но если в вопросе перенаселения не слишком плодородных областей мне с ретроградами, и соответственно — графом Паниным, было по пути, то о других моих проектах я этим похвастаться не мог. Больше того. Они, в случае успеха, явно демонстрировали положительный эффект от проводимых либералами Великих Реформ. То есть — были попросту потенциально опасны для консерваторов.

А еще я хорошо помнил по той, оставшейся в другой жизни, истории, роль графа Панина в деле так называемых "Сибирских сепаратистов". Что именно он практически заставил жандармов открыть дело, арестовать и предать суду Потанина, Ядринцова, Колосова и еще сорок с чем-то человек. По сути — самую энергичную, активную часть молодого поколения сибирских общественных деятелей.

Правда, как мне помнилось, все должно было начаться с обнаруженной у одного из соратников Потанина, поручика Усова, в Омске, прокламации "Патриотам Сибири" весьма и весьма экстремистского содержания. С призывами вооружиться, встать и отделиться нафиг, чтоб создать от Урала до Владивостока свободную республику по образцу США. Преподаватели ВПШ утверждали, что текст был составлен неким красноярским купцом Поповым — лицом нервным, легкомысленным и бесчестным. И будто бы, хотя мои "областники" не имели никакого отношения к этой записульке, этот купчина, чтоб снять с себя обвинения, поспешил донести на них Корсакову — наместнику Восточной Сибири.

Только и здесь я думал, что успел опередить грядущую трагедию. Мой новоявленный окружной южно-алтайский начальник поклялся, что Усов предупрежден и все имевшиеся экземпляры прокламации уже уничтожены. Так нет. Эти, едрешкин корень, мамонты из вечной мерзлоты выползли со своим "Сим довожу до вашего сведения"...

— Жаль, — вздохнул я, убирая документ в папку. — Не смею вас больше задерживать, господа.

Старики переглянулись, но без команды своего предводителя с места не двинулись.

— Ваше превосходительство, — низко поклонился председатель Казенной палаты. Всегда поражался тому, как легко гнулись спины этих матерых крючкотворов. — Вы ни о чем не хотите более нам сказать?

— Сказать? — я приподнял бровь. — Вам? Вы что же это, господин коллежский советник, полагаете, будто я должен давать вам отчет?

— Нет-нет, Ваше превосходительство, — поспешил отступить старик. — Ни в коем случае, Ваше превосходительство. Я бы никогда не осмелился. Однако же...

Он оглянулся в поисках поддержки к остальным. Все-таки подобная ситуация, когда, пусть даже и заслуженные, убеленные сединами чиновники посмели бы требовать отчета у своего начальника, была бы немыслима во времена их молодости, при императоре Николае.

— Однако же, Ваше превосходительство, позвольте полюбопытствовать, какова будет резолюция?

— Вы полагаете, что-то может измениться, господин председатель, ежели вам станет известна моя резолюция?

Ну не хотелось мне ссориться с председателем, хоть ты тресни. Мы с ним, в исполнение соответствующей инструкции Минфина, заканчивали подготовку сводного баланса губернии за 1863 год, для опубликования его в "Ведомостях". Прозрачность исполнения бюджета — прозрачностью, а о кое-чем обывателям лучше не знать. В целях поддержания всеобщего благочиния и спокойствия подданных, так сказать. Ну или в порядке "врачебной тайны", если хотите. Вот зачем, например, станишникам, живущим по соседству с улусами инородцев, ведать, что одного пушного ясака с нехристей ежегодно собирается на сумму большую, чем содержание всего Двенадцатого казачьего полка? Туземные татары с остяками — как дети малые. Всякому верят. Раструби на всю страну, что у них есть чего отобрать — мигом найдутся охотники.

Кстати сказать, за 1863 год доходная часть бюджета губернии едва-едва превысила два с половиной миллиона. А в следующем, к которому уже и я руку приложил — уже почти три. Без каких-то девяноста тысяч. Из них — миллион четыреста тысяч отправлено было в казначейство. Вот так-то! А говорят — Сибирь только на дотациях и живет! А мы почти полпроцента бюджета страны даем!

Ну да не в этом суть. Я о Гилярове. Хороший ведь дядька. Работящий, и главное — искренне любящий свою работу. И взяток особо не берет. Подношения, конечно, принимает, как без этого?! Но "комбинации" не выдумывает, откровенно не вымогает и подчиненным своим не позволяет. Жаль — идеалист. Всей душой верит в то, что раньше было лучше. При Николае. А сейчас разврат кругом и бардак. Вот и единомышленников себе нашел — таких же пегих "мамонтов" из доисторических времен. И, подозреваю, со столичными мастодонтами списался.

Понимал, что вот именно такие, ретрограды и махровые консерваторы, больше всего и станут мешать, палки совать в колеса. Но ведь они, акулы чернильного моря, и большую часть текущей работы в крае вели. Исходящие-входящие, "в ответ на ваше прошение"... Кто-то же и этим должен был заниматься, не всем прогресс двигать и индустриализацию отдельно взятой губернии устраивать. По большому счету, именно они развязывали мне руки, своим кропотливым каждодневным практически незаметным трудом. Высвобождали время и силы на прогрессорство.

Но и спустить я им не мог. Это что такое!? А если каждый начнет всяким там столичным фигурам послания слать? Надо мной же весь Санкт-Петербург смеяться примется. Да и здесь уважать перестанут.

— Ить, Ваше превосходительство, ежели она нам открыта будет, так мы может и не станем их превосходительства беспокоить. Поймите нас верно, Ваше превосходительство! Мы же не корысти или известности ради. Мы за Державу и порядок... Мы, Ваше превосходительство, со всем к вам огромным почтением.

— И что же вы от меня хотите? Ради чего собственно весь этот шантаж? — я хлопнул ладонью по крышке стола. — Вы что же? Пугать Дюгамелями меня вздумали? Меня? Спасителя его императорского высочества, государя цесаревича Паниным стращать? Что вы тут изволили выразить...

Снова взял в руки бумагу, делая вид, будто не успел ознакомиться с ее содержанием. Сколько там того содержания-то было? Десять строк крупным, каллиграфическим почерком. "Ваше превосходительство, сим доносим до вашего сведения"... Заговор и возмутительное поведение. Обо мне — ни слова.

— И что, по-вашему, эти господа сделают? — хмыкнул я. — Порекомендуют мне заслать этих молодых нигилистов куда-либо в... На окраины? Так я уже отдал нужные распоряжения, и вскорости наши возмутители спокойствия отправятся... А вот вы, уважаемые доносители, как станете выглядеть?

— Так мы, Ваше превосходительство, тогда...

— Кто там? Надворный советник... Как вас там?

— Разумнов, Ваше превосходительство. Советник по хозяйственной части.

— Ну так и что, советник? Что вы тогда?

— Депешу мы, Ваше превосходительство, тогда погодим отправлять.

— Мне все равно, — с показным равнодушием протянул я. И добавил, теперь уже угрожающе взрыкивая. — И впредь попрошу с этакими пустяками меня не беспокоить. Порядку не знаете? Соблаговолите не учить меня исправлять гусудареву службу! Не задерживаю! Можете идти!

Обидно. Хотел Колосову поручить создание в Томске педагогического училища. Я и с епископом Томским и Семипалатинским Виталием уже договорился, чтоб при каждой церкви во всей губернии школы открыть.

Хотя... Договорился — это громко сказано. Старик, выяснив, что Томская Православная Миссия теперь на землях губернского правления находится, обещал помочь. Если найдутся шесть сотен учителей, пожелавших учить крестьянских детишек за чуть ли не нищенское жалование. С зарплатами — это епископ погорячился. В случае необходимости и из Фонда станем доплачивать, и новый сбор средств на нужды Общества Всеобщей грамотности бы устроили. У меня в одном Томске целый курятник не ведающих чем себя занять жен высших чиновников и купчих имеется. Они и то как-то умудряются сбор средств то в пользу женской Мариинской гимназии устроить, то на стипендии сибирякам-студентам столичных университетов. Иногда вкусности всякие узникам Тюремного замка пекут, или в богадельни шали вяжут. А тут, что говорится — сам Бог велел, помочь детишкам несчастных бедненьких крестьян. В общем — не проблема.

А вот с волонтерами действительно было плохо. Даже с учетом изъявивших желание заняться благим делом ссыльных поляков дворян и воодушевленных риторикой Потанинской банды семинаристов, набиралось меньше ста человек. Худо-бедно — штат сорока или сорока пяти школ. А у меня в губернии, со слов Порфирия, только каменных храмов почти шестьдесят. Да двести семьдесят деревянных. Только в Томске двенадцать каменных и одна, каким-то чудом сохранившаяся чуть ли не со времен коменданта де Вильнева, бревенчатая. А в округе — еще пятьдесят с лишним таких, чудом сохраненных. Так что имеющихся энтузиастов даже на ближнюю округу маловато было. Решил, хотя бы с сел и крупных притрактовых деревень начать. И в столичные газеты письмо отправил. Пресс-секретарша доходчиво все описала, эмоционально. Может быть что-нибудь и получится.

Пока же Колосова хотел озадачить воспитанием будущего моего учительского корпуса. Он и не возражал. Особенно, когда я этим нигилистам объяснил, что их замечательные, цепляющие душу статьи в "Ведомостях" читают всего несколько сотен человек по всей губернии. Тираж такой — пятьсот экземпляров. Причем большая часть мертвым грузом и пачками макулатуры оседает в архивах присутствий по всей губернии. Они-то, мои ненаглядные чиновнички, выписывать газету обязаны, а читать — нет. Крестьяне может быть и рады бы были приобщиться, да не умеют. И учить некому. Пришлось отложить до лучших времен. Или хотя бы до тех пор, пока шум от Шашковских лекций не уляжется. Пока в седых головах эти выступления не перестанут казаться вызывающими, а превратятся в смешные.

Мы с Кузнецовым и Акуловым коммерческое приложение к неофициальной части "ТГВ" отдельно печатаем. Уже четыре страницы — сплошь объявления и реклама. Хорошо бы еще туда статьи добавить. Рассказы о всевозможных технических новинках, интересных задумках и прожектах в области предпринимательства. О семье Ерофеевых, взбаламутивших своими паровыми машинами и агрономическими опытами весь Каинский округ. О Куперштохе. Об угле и его преимуществах перед дровами. О строительстве Чуйского тракта, в конце концов, и о том, за каким лядом его Суходольский строит. Вот вернутся мои разведчики к местам залегания всяких окрестных полезных ископаемых — и о них тоже.

Из нас с Акуловым писарчуки те еще. И хотели бы, да слово к слову не липнут. Василина моя и могла, и даже и хотела бы, да кто же ее отпустит по губернии в одиночку шататься. Да и не станут серьезные люди с девицей разговаривать. Эмансипация к Сибири еще не подкралась. Кузнецова тоже не отправишь. Он мне и тут нужен, как редактор приложения. А вот Ядринцов — сам идеей загорелся. Даже не смотря на то, что ни один из будущих его материалов в приложение без моей цензуры не попадет. Он, похоже, мое предупреждение и вовсе не услышал, так ему возжелалось за казенные деньги на губернию посмотреть.

К слову сказать, мадемуазель Василина Владимировна, с месье Колей Ядринцовым как-то подозрительно быстро спелись. Я пока не разобрался — кто на кого большее влияние оказывал, но то, что моя пресс-секретарь потихоньку — помаленьку начала менять идеологию талантливого публициста — это уже заметно. Несколько раз доносили, что Николай свет-Михайлович со своим "гуру" спорить стал. Так что, кому рыжая и не красивая, а кому — свет очей. Честно говоря, я даже рад был бы, если бы у них все сладилось. Просто по-хорошему хотелось счастья этим молодым, умным и талантливым людям.

А Колосова, после недолгих раздумий, я за семьями мастеровых Томского железоделательного завода оправить решил. Офицер? Вот и пусть парой десятков приданных казаков командует. Снабжу его деньгами и бумагами вроде "Всем военным и гражданским чинам, подателю сего оказывать содействие", и в путь. Наймет гужевой транспорт в туземных селах, дотащит народ до Томи, а там плоты построит и в губернскую столицу сплавится. Заодно и лес на строительство пригодится.

Всех распихал. Все маршруты на карте у себя отметил. Три с осени готовящиеся экспедиции ушли еще в апреле. Четвертая, та что на север, к волшебному Масляному озеру, заканчивала смолить крутые бока парусного кораблика. До села Колпашево они по течению легко сплавятся, а дальше проводника из местных найдут и пешим ходом, к заветному озерцу. Ребятишки нервничали. Опытные лесовики настоятельно рекомендовали в тайгу весной идти. Пока трава не выросла и все завалы да буераки хорошо видно. Потом, в июне — такой бурьян вымахает, что как в тропических джунглях, придется просеки прорубать. А звериные тропы, о которых в книгах пишут — для людей мало подходят. Одинокому путнику может быть еще и можно ими кое-где воспользоваться, а целому каравану обремененному поклажей лучше даже не лезть. И дорога в два раза длиннее станет и все равно прорубаться придется.

Вместе с Волтатисом, с одной из партий, ушел в лес Антон Иванович Штукенберг. Не сиделось ему в городе. Шумный оказался господин и скрупулезный. Они с моим инженером успели уже трижды разругаться в пух и прах, облазали оба берега Томи выше по течению лагерей томского батальона, набрали две телеги каких-то камней. Что-то происходило, что-то делалось, а ни один, ни второй ставить меня в известность не спешили. Начальник Западносибирской железной дороги без меня и проект здания управления заказал и о станции с архитекторами разговаривал, а я ни сном, ни духом. Разве так можно? Неужели непонятно, что я волнуюсь...

Не вынесла душа... гм... начальника. Отправил "скаутов" с приглашениями на совещание в моем кабинете всей этой честной компании. Уж не знаю, где мои воспитанники отыскали этих деятелей, но заявились они, что Волтатис, что Штукенберг перемазанные глиной с ног до ушей. Архитекторы, Македонский со Зборжегским, и помощником Ашемуром, на фоне инженеров выглядели просто настоящими аристократами. Впрочем, мне уже было все равно, кто как выглядит. Это же только первый раз встречают по одежке, потом-то уже по уму!

Александр Иванович Зборжегский, кстати сказать — больше художник, чем архитектор, относительно недавно прибывший в мой край на, так сказать, усиление ставшей необычайно востребованной строительной комиссии. То ли Македонский кому-то в министерстве плешь проел, то ли сановники впечатлились объемами строительства, уже и не разберешь. Факт тот, что новый городской архитектор приехал аж с юга Украины, и сразу оказался втянут в водоворот предсезонной суеты. Всем что-то было от него нужно. Все хотели нечто особенное. Сборник высочайше рекомендованных проектов зданий и сооружений валялся в шкафу невостребованным. А тут еще Штукенберг со своими запросами и "капризами".

И если со штаб-квартирой Управления железной дороги все было относительно просто — инженер попросил "что-нибудь монументальное" и отмахнулся от дальнейших вопросов, то с проектом городского вокзала, по словам моих архитекторов, была самая настоящая беда. Дело в том, что ни один из предложенных набросков не удовлетворил заказчиков.

Вот тут я удивился. Что это еще за господа? Откуда эта толпа, вздумавших вдруг примазаться к моему делу, образовалась? Почему не знаю?

После сбивчивых объяснений выяснилось, что все одновременно просто и сложно.

Почти всем из первогильдейских городских купцов доводилось бывать в России. Некоторые посещали столицу. Многие осматривали ежегодные выставки в Москве. И уж точно все торговали в Нижнем на ярмарке. Так что паровозами их было уже не напугать, и значение этого вида транспорта они отлично себе представляли. С другой стороны и я тайны из будущего маршрута сибирской дороги не делал. Большинство торговцев уже прикидывало прибыли от барышей с торговли западносибирским хлебом и водкой в Восточной Сибири, или от спекуляции купленными на Урале металлическими и фаянсовыми товарами. А значит ни о каких препятствий будущему строительству со стороны Томского муниципалитета не могло быть и речи.

Под управление выделили прежде нежно хранимый участок рядом с театром. Фасад должен был выходить прямо на главную, Соборную площадь. Соответственно и архитектура строения должна была хоть как-нибудь гармонировать с окрестностями. Потому и рисованием чего-то экзотического Зборжегский себя не утруждал.

Вокзал же был жестко привязан к тому месту, где должен был появиться мост через реку. И вот недавно инженеры, наконец, определились с местом. Лучшим был признан вариант — чуточку выше по течению верхней паромной переправы. Примерно в том месте, где казармы Томского батальона выходил к Томи. В середине река лета там так мелела, что образовывались настоящие перекаты. Волтатис уверял, что на мели закладка опор моста не представляет никакой сложности.

Штукенбергу не нравились берега. Крутой и высокий правый пришлось бы частично срыть, а на низком болотистом пойменном левом наоборот — насыпать серьезную дамбу. Плюс еще старица — Сенная курья — дополнительное препятствие. Тем не менее, Антон Иванович вынужден был признать правоту Юрия Ивановича. Увеличившийся объем земляных работ легко мог быть компенсирован простотой возведения моста.

После переправы, дорога должна была свернуть вправо, пройти Магазинным переулком между стенами Женского монастыря и кирпичным заводом Некрасова, и только потом выйти к обширному лугу, пока еще покосу Конного завода, выделенному магистратом под станцию. К северо-востоку от станции планировалась ветка к грузовым терминалам с пакгаузами и депо, а на юго-восток уходила основная магистраль.

Все, что касалось технического проекта станции, туземным купцам было по сердцу. А вот с внешним видом собственно вокзала — визитной карточки столицы огромной губернии — возникли вопросы. Как я уже говорил, ни один из эскизов купцов не устроил. Штукенберг, обладающий достаточной властью, чтоб просто ткнуть пальцем в один из вариантов, от выбора уклонялся, заявляя, что, дескать, строения, в которые паровозы не въезжают, его не касаются. А ко мне, занятому разборками между консерваторами и нигилистами, обращаться опасались. Да и всем были отлично известны мои вкусы.

— Первое! — заявил я, едва осознав проблему. — Антон Иванович. Почему вы не предусмотрели продолжение ветки в обход города к Томскому речному порту в Черемошниках? По реке вскорости поплывут сотни пароходных судов! С юга губернии повезут гигантское количество грузов, которое нужно будет, посредством нашей дороги, доставлять к Уралу и на Восток. И что? Предлагаете тащить это все на возах через весь город? Юрий Иванович? Ну вы-то куда смотрели? Антон Иванович — человек в наших дебрях новый, мог и не знать. А вы-то?!

— Виноват, Ваше превосходительство, — серьезно кивнул Волтатис, впрочем, и не подумав испугаться. Получил человек дополнение к техзаданию на проектирование, ничего более. Штукенберг, приготовившийся уже было защищаться, удивленно приподнял брови, но промолчал.

— А вы, — я посмотрел на архитекторов. — Приготовьте три эскиза... По-красочнее. Да, как картины их, под стекло. У магистрата поместим и... ящики что ли поставим. Пусть горожане за понравившуюся картинку голосуют. Копейки что ли, или камешки хотя бы кидают в ящик. Я солдат поставлю, чтоб непотребство не карябали и больше одного раза не подходили. Неделю, думаю, будет достаточно на сбор мнений?

— Думаю — да, Ваше превосходительство, — хмыкнул Македонский. — Знатное будет развлечение, наблюдать за всем этим...

— Мда... Наблюдать... — задумался я. И все пару минут молча сидели и ждали, пока я обмозгую какую-то важную, как они считали, мысль. А мне в голову пришла вдруг идея, каким образом совместить несовместимое — Василину и Ядринцова в путешествии по губернии. Чего проще — добавить к этой компании супругу Варешки с фотоаппаратом? И десяток казаков, для охраны ценного имущества. И Коля-нигилист под присмотром будет и отпечатки пригодятся. И негласное исследование жизни губернии можно произвести, если слишком уж не афишировать, что сам Пестянов тоже в той компании прокатился.

Понятия не имел, каким образом можно сейчас напечатать фотографии в газете. Ни в Московских, ни в Санкт-Петербургских газетах фотографий не встречал, но ведь как-то же можно! Было бы что печатать. Вот за материалом я мадам Пестянову и намеревался отправить.

Кроме того, фотографии могли послужить отличным агитационным материалом для желающих переселиться из тесной России в обширную Сибирь. Не листовки же для, в большинстве своем, неграмотных крестьян печатать.

— В общем, на том и порешили, — подвел я итог. — И впредь, попрошу своевременно извещать меня о ходе работ, касающихся железной дороги. Я хочу знать обо всех затруднениях и успехах, чтоб иметь возможность реагировать соответствующим образом. А чтоб соблазна не было... Отныне раз в неделю станем такое же вот совещание устраивать. Вам все ясно, господа? Не смею вас больше задерживать...

Ко дню поминовения усопших воинов к берегу реки в районе Торговых рядов, подошли пароходы с баржами. И я, вышедший на "набережную" на них взглянуть, осознал древнюю, как мир истину — сапоги должен тачать сапожник! Огромные, с высоченными бортами, толстобрюхие баржи оказались как минимум в четыре, а то и в пять раз больше тех лоханок, которые Адамовский предоставил мне год назад для южной экспедиции.

На каждую их этих громадин легко поместилось по шестьсот человек, что в один миг решило все проблемы. Я даже и лезть в составление расписаний движения пароходов не стал. Уверен был — мои люди будут доставлены в нужное место, а остальное — уже и не интересно.

Тем не менее, у транспортников оказалось другое мнение. И образовалось оно, как ни странно, опять благодаря моей деятельности. Дело в том, что практически сразу после возвращения из столицы, я всерьез занялся своим страховым обществом. Молодой родственник Гинтара был с поста управляющего уволен, а на его место тут же попросился младший брат Федора Ильича Акулова, с которым мы коммерческое приложение к "Ведомостям" издавали. И что самое забавное — когда Федор привел Якова Ильича ко мне в кабинет знакомиться, я с удивлением узнал в нем того самого купчину, которого я чуть ли не год назад на пожаре Гостиного двора кулаками потчевал.

Так-то я об этом, самом младшем из четырех братьев Акуловых много чего слышал. Да и как же иначе, если личностью Яков Ильич был непоседливой и неспокойной. И с маниакальным стремлением к справедливости. В городском муниципалитете, куда Яков входил на правах советника, именно он был главным бузотером и возмутителем спокойствия.

Жил в Яков Ильич собственной усадьбе на Магистратской улице в Сенной ее части, и занимался этот отменно образованный человек банальной перепродажей мануфактуры. Скупал ткани в больших количествах на Ирбитской и Нижегородских ярмарках, и реализовывал уже в Томске в собственных лавках, в которых работало сразу несколько десятков приказчиков. Хвастался принципиальной честностью. Говорили, готов был уволить любого работника, даже если возникало только подозрение в нечистоплотном ведении дел. Может быть поэтому, при сравнительно больших оборотах, особенно великой прибыли не получал. По сведениям Миши Карбышева, капитал младшего Акулова никогда планку в полмиллиона не превышал.

А еще мой будущий управляющий страховым обществом "Томск" ненавидел пожары. Жена у него, молодая да любимая, в пламени погибла. Детей они прижить не успели, а на других женщин купец и смотреть не мог. Однолюб. Такое бывает.

В общем, с Акуловыми мы быстро договорились. Яков только одно условие мне поставил: чтоб с прибыли непременно купить новомодную пожарную машину — локомобиль с насосом и длиннейшими шлангами. Обещал. Я на огонь только в костре смотреть люблю. В аккуратном, тщательно окопанном, укрощенном костре.

Понятия о том, сколько может стоить чудо современной техники, я, конечно же, не имел. Иначе — быть может и не обещал бы так искренне. Все-таки пятьдесят шесть тысяч рублей серебром плюс доставка за тридевять земель — это немалая сумма. Но это я так, к слову.

В тот же день, сразу после совместного с обоими братьями Акуловыми обеда, я застраховал свой дом. Днем позже — новый управляющий, на очередном заседании магистрата донес эту весть до сведения виднейших купцов города. Конечно же, похвастался намерением покупки в Англии пожарного локомобиля и порекомендовал занимающимся транспортировкой товаров торговцам и пароходовладельцам подумать о страховании грузов. Баржи, бывало, садились на мель. Загорались от искр из трубы пароходов. Сами буксиры переворачивались. Ушлые остяки воровали с барж товары на ночных стоянках. На тракте, нет-нет, да появлялись лихие "чаерезы", умудряющиеся срезать крепления тюков с воза прямо на ходу. Купцы несли убытки. Заказанные в Тюмени пароходы оказывалось не на что выкупить.

Вот именно по этому поводу Тецков, Тюфин и еще несколько широко известных в не особенно широких кругах людей набились ко мне на прием. Спросить моего мнения о надежности нового, еще чудного и непонятного дела. А заодно, пожаловаться на недостаточность средств. Как бы намекнуть, что пора бы уже оплатить будущую доставку огромной для Сибири толпы народа на Алтай.

Тюфин еще, в присутствии вольных или невольных свидетелей, хотел поинтересоваться — каким именно образом я намерен все погрузо-разгрузочные работы в пределах Томска загнать на причалы в Черемошники. Порт начали активно строить сразу, как только снег сошел, и к будущей навигации обещали большей частью закончить. Вот Николай Наумович и беспокоился о своих инвестициях. Ему на верфях Гуллета достраивали стодвадцатисильный пароход, и к осени за него нужно было рассчитаться с корабелами.

Рассказал о принципах страхования. Невелика наука. Поделился намерением организовать в губернии речную службу, с государственными комиссарами портов и причалов и выплатой речного сбора. Отыскал и продемонстрировал купцам соответствующий закон в Кодексе. Слава Богу, тарифами никто не впечатлился. Сто двадцать пять рублей с большой баржи — не те для купцов деньги, ради которых стоило ссориться с государством. Тем более что средства должны были пойти на саму организацию речной службы. На знаки, бакены, маяки и промеры глубин. На составление лоций и отслеживание "бродячих" отмелей.

Все чинно, благородно было. Сидели, степенно разговаривали. Пока речь не зашла о вокзале. Я даже представить себе не мог, как, оказывается, томичей взволновал процесс выбора общей концепции архитектурного решения станции. Если прямо у меня в кабинете купцы едва друг другу бороды не по-отрывали, что же тогда в городе, возле "урн" для голосования творилось?!

Кое-как усмирил стихию. Завел речь о планировке привокзальной площади. Это тоже было важно. Гости станут получать представление о столице Губернии именно по первым впечатлениям. На вокзале, по себе знаю, никто слишком-то не задерживается. После нескольких недель пути — тем более. Так что первая встреча с моим городом путешественников ждала на привокзальной площади.

Следовало подумать — какие именно здания имеют право на существование в непосредственной близости от станции, а какие ни в коем случае. Может быть, все эти строения построить городу, в едином дизайне, и сдавать арендаторам, как лавки в Гостином дворе? Или наоборот, дозволить самовыражение, а ограничить только высоту и взаимное расположение? Подкинул, в общем, купцам новую забаву. Предупредил, конечно, что застройку будущей площади можно будет начинать только после окончания возведения собственно самого вокзала со всеми его техническими службами. Во-первых, со стройматериалами и мастерами-строителями была настоящая проблема, а во-вторых, мало ли чего! Вдруг мои инженеры решат что-нибудь переставить-передвинуть, или даже, не дай Бог, развернуть "к лесу задом, ко мне передом". Я вот Зборжегскому о залах ожидания, кассовом зале, комнатах матери и ребенка заикнулся, так такие глаза увидел, сова бы позавидовала. Он еще раз переспросил и умчался творить планировки. Так что итог совершенно непредсказуемый.

Купчин я уже выпроваживать стал, когда прозвучал совершенно неожиданный вопрос. Что, дескать, с теми деньгами станем делать, которыми люди, горожане, за понравившийся проект голосуют?

В ответ на мое недоумение, выяснились удивительные подробности первого в губернии всенародного голосования. Оказалось, что мои "копейки или камешки" легким движением руки ленивого переписчика в опубликованном решении губернской строительной комиссии превратились просто в "копейки". Догадливый народ тут же сам додумал, что одна копейка — один голос, и сарафанное радио в полдня разнесла весть по всему городу. К зданию магистрата потянулись первые любопытные — смотреть картины. Сразу бросать в дырки свои кровные никто и не собирался. Неделя — это много. Легко можно успеть обсудить варианты с родней и друзьями, посмотреть на других, подсчитать мелочь в кармане и себя показать. Солдаты охранявшие "избирательный участок" грозились по второму разу никого к ящикам не пущать, но о сумме максимального взноса сами не имели никакого понятия. Сказано же — копейка, а хош двугривенный, или даже рубь кинуть — кто слово посмеет против сказать?

Уже на третий день голосования с самого утра возле урн появился магистрацкий писарь с толстенной амбарной книгой и карандашами. Потому что городским головой было принято решение — записывать всех виднейших людей Томска, проголосовавших за один из вариантов суммой более трех рублей. Имена таких господ, в случае победы полюбившейся им картины, планировалось вырезать на мраморной плите, которую установить в главном зале будущего вокзала. Лотерея, однако! Но и это еще не все! Тецков уже договорился со Зборжегским, что город, после окончания выборов стиля архитектуры, выкупит у автора эту картину. Она будет продана с аукциона, а вырученные деньги пойдут на покупку и установку на вокзале огромных часов. Теперь вот, купцы интересовались, на что я намерен был потратить собранное в урнах богатство.

— Деньги эти — горожан, — словно так и задумывалось, стараясь не обращать внимания на хохот Герочки, вальяжно заявил я. — Значит и подсчет вести, и распоряжаться ими потом должен магистрат. Я, признаюсь, думал памятник на привокзальной площади поставить государю нашему Александру. Но часы — это тоже хорошо.

Торговые люди возмутились. Как это можно сравнивать царя с механизмом каким-то? Решили — одно другому не мешает. Чай не Голопупово какое-нито. Не хватит на памятник средств из ящиков, найдется, кому добавить! Часы и из кассы города можно купить...

Первое мая выпало на субботу. Но навигация так и не началась. Баржи с пароходами остались у импровизированных причалов, а переселенцы на берегу. Потому что в день накануне малой Пасхи — воскресенья, у православных дела начинать было не принято. А в само воскресенье — тем более.

Это была, так сказать, официальная причина. Неофициальная же заключалась в том, что люди — команды кораблей и часть путешественников, попросту отказались покидать Томск до подсчета голосов. Все, кто бросил в темную дыру хоть грошик, жаждали знать... как я подозревал, даже не какой именно из трех, в общем-то неплохих вариантов, победит, а сколько будет денег в урнах!

И вот в воскресенье, второго мая, в полдень, при огромном стечении народа, Тецков с высокого крыльца Магистрата объявил об окончании "сбора мнений". Всё! Голосование закончено, казаки под присмотром писарей собираются снимать опечатанные сургучом урны, и тут примчался местный Гаврош — малолетний сын мастерового, или какого работяги.

— Ой, дяденька, дяденька, не снимайте, я ещё две копеечки хотел бросить! Всю неделю за их варешки шил! — прокричал оголец, протискиваясь ужом через толпу.

— Не велено! — рявкнул казак из караула. — Кончилось это, голосистование, во!

— Да как же так, дядечка, ну пожалуйста, я ж цельную неделю трудилси, чтобы, значит вот, — он разжал кулак.

На раскрытой ладошке мальчика сиротливо лежали две потертые копеечные монеты, а в глазах застыли слёзы обиды.

— Говорят тебе — не велено, шальной, — сбавил тон казак. — Господин городской голова сказали что всё, шабаш.

— Да ладно, беды не будет, если кинет, — добродушно усмехнулся в усы бывший тут же Безсонов. — Чай не лишние будут, на доброе-то дело, да от всего сердца — как тут не взять-то? Кидай, малой. Какой картин тебе больше нравится — под тот в баул и кидай.

Мальчишка радостно кивнул, быстро, пока взрослые не передумали, подскочил к урне, бросил туда монеты, да и был таков.

Уже через день-другой никто бы об этом случае и не вспомнил, если бы именно этот проект, как спустя час выяснилось при подсчете голосов, не победил в конкурсе, да ещё и с минимальным отрывом в один голос. То есть — в одну копейку! Все члены магистрата трижды пересчитали. Даже Тецков лично поучаствовал. И тут же, убедившись в достоверности, огласил результаты. И самое забавное — не смотря на то, что две трети голосовавших как бы должны были считаться проигравшими, угрюмых лиц я в толпе вообще не видел.

Ну, купцы — понятно. Они и не скрывали, что клали поровну в каждый из ящиков. А вот чему радовались остальные, я так понять и не смог. Может самому факту, что у них, кои-то веки спросили мнение, а может тому, что приняли участие в облагораживании родного города. Эх, мне бы такой пиар во время последних выборов в том моём прошлом-будущем...

Мальчик же, по моему приказу, был найден, доставлен ко мне в кабинет вместе с отчаянно трусившим родителем, обласкан, награжден сладостями с объяснением того, что именно его, Сеньки Тыркова, две копейки решили судьбу Томского вокзала.

Родителю был подарен за хорошее воспитание сына серебряный рубль, а сам Сенька, моим личным распоряжением, зачислен в гимназию с полным казённым содержанием. Историю, правильным образом её подав, Василина с Колей Ядринцовым напечатали в газете, и видел я, перепечатки даже в солидных столичных изданиях — как курьёз, разумеется.

А к зданию, под которое только через год начали рыть котлован, намертво приклеилось название "Двухкопеешный Вокзал".Окрестности — практически новый, привокзальный район — стали просто "Копейкой". Такая вот замысловатая людская молва...

Третьего мая, в понедельник, пароходы двинулись в путь, и в моем Томске сразу стало как-то пустовато.