Тень императора. Глава 2

Вот тут-то Раннэиль поняла, что настал момент для наступления на имущественные права церкви. Откровенное жлобство ещё можно как-то терпеть в сытое время, но, когда паства лебеду за лакомство почитает, грешно жрать в три горла и ходить в шелках. Умный бы давно это понял. Феофан, кстати, как вся эта кампания началась, и денег пожертвовал немало, и являл миру образец скромной жизни. Зато владыка Феодосий так и не уразумел, что ситуация немного изменилась, и продолжал закатывать пышные пиры. Он и сейчас, фактически принудительно вызванный в Сенат — за ним даже команду семёновцев высылать пришлось, вроде как почётный караул — пришёл в златотканой парче, сверкая золотом и дивными каменьями убранства. Митрополита новгородского сопровождали владыки калибром поменьше, из числа его сторонников: ни одного "феофановца". Эти не без оснований надеялись своим влиянием переломить любую светскую власть, ибо уверовали, что после смерти Петра им более никто не указ. Их не насторожило даже присутствие Сената в полном составе, и сидевших во главе собрания юного императора с матушкой-регентшей. Даже явившийся, несмотря на хворь, Меншиков — этот вернейший пёс Петров — не внушил настороженности.

Ну, ну.

Благословив присутствующих, иерархи расселись вдоль стеночки, готовые принять бой: они уже догадались, к чему весь этот официоз. Не впервые цари покушались на имущество слуг божьих, но всякий раз владыкам удавалось отстоять неприкосновенность оного. Но впервые на них вела атаку царица, за которой, насколько всем было ведомо, не числилось ни единого серьёзного греха. Раннэиль — в крещении Анна Петровна — вела столь благопристойный образ жизни, что не оставляла зацепок ни для сплетников, ни для церкви. Всё, что могли ей предъявить — альвийское происхождение, но, поскольку альвы считались верными подданными и истово верующими, это не было преступлением.

Повисшую, было, в зале неловкую тишину нарушил серебристый голос императрицы-регентши.

— Господа Сенат, а также ваше высокопреосвященство, — Раннэиль сидела, словно статуя, шевелились только губы: настолько она не желала выказывать свои истинные чувства. — Сего дня мы собрались здесь по повелению его императорского величества, сына моего, чтобы обсудить неправильное положение, сложившееся за множество лет, и принять должные меры для его исправления. Не всякая держава может позволить себе исключить треть земель и доходов из своего ведения, и уж наверняка не может себе такое позволить Россия. Так повелось, что государи российские из века в век передавали церкви как владения, так и привилегии, касаемые уплаты налогов. Их можно было понять: все желали обрести царствие небесное, для чего старались по мере сил вести праведную жизнь. Отсюда и сложилось то положение, о каком я говорю. Треть доходов в государстве не облагается никакими налогами. Треть крестьян освобождены от рекрутской повинности и не платят подушной подати. Вернее, платят её в том или ином виде, но не казне, а монастырям. С трети урожая казна не получает ни копейки, ни горсточки зерна. И это в то время, когда само государство едва сводит концы с концами, а непогода ставит крестьян в иных губерниях на грань голодной смерти... Оттого и помыслили мы — государь, сын мой, и я, регент империи — что таковое положение далее продолжаться не может. Никак нельзя допустить, чтобы церковь, призванная блюсти чистоту наших душ, молча взирала на бедствия православных христиан. Итак, господа Сенат, и вы, ваше высокопреосвященство, — один лёгкий, но величественный кивок, — давайте же не искать личной выгоды, а думать, прежде всего, о благе отечества. Ибо живём мы, к сожалению, не в царствии небесном, а на грешной земле, и державы соседние, более склонные думать о бренном, не преминут воспользоваться нашей слабостью.

Пока она говорила, все молчали, словно оцепенев. Никто не смел перебивать правящего монарха, а императрица, хоть и регентша, но помазана и коронована по всем правилам ещё при жизни супруга. Зато стоило ей замолчать и обвести присутствующих внимательным взглядом, как Феодосий не выдержал. Налился нездоровой краснотой, вскочил, даже посохом пристукнул.

— На имущество божие покушаешься? — заорал он, нисколько не считаясь с чинами. — Давно примечаю, что ходишь ты вокруг да около, слюной исходишь. Вот тебе! — последовал простонародный жест, явивший не столько отношение владыки к императрице, сколько его отношение к попыткам немного облегчить церковный карман, который он давно привык считать личным. — И муж твой, антихрист сущий, давно мечтал церковь ограбить, и ты туда же? Не бывать тому!

Сенаторы, что православные русские, что немцы-лютеране, дружно возмутились подобным обращением с августейшей персоной. Вскакивать и орать не стали, но возроптали, чего ранее при общении с отцами церкви не отмечалось.

— Ты, отче, говори, да не заговаривайся, — выразил всеобщее мнение светлейший, прятавший за усмешкой волчий взгляд. — Антихрист, говоришь? Уж не со староверских ли слов ты так распелся?

— Помолчите, князь, — спокойно осадила его Раннэиль.

— Не могу я молчать, когда о память Петрову ноги вытирают! — вспылил Данилыч.

— Когда о том зайдёт речь, вы выскажетесь, а покуда говорить стану я.

Её губы едва тронула ледяная улыбка, и, когда она поднялась, никто не осмелился не оторвать своё седалище от стула. Даже Петруша встал, выказывая почтение матери.Зал наполнился скрипом деревянных ножек по паркету... и затих.

— Мужу моему покойному, — сказала она, — вы, ваше высокопреосвященство, помнится, говорили, будто владения и имущество церковные суть запас на случай бедствия. В прошлом году случилось бедствие из бедствий. Непогода, неурожай. Сотни деревень голодать начали. Я с ног сбиваюсь, ищу, где бы денег набрать, чтобы отправить голодным хлеба. Объявляю сбор пожертвований, продаю фамильные драгоценности и бриллианты придворных дам, изымаю средства даже из казны Военной коллегии, закупаю хлеб — в том числе и у монастырей! А что же пастыри наши? Гляжу я в списки, и вижу, что вы, владыка, изволили пожертвовать целых ...сто рублей. Гуляйте, люди русские, ни в чём себе не отказывайте, пастырь щедр без меры! — улыбка императрицы сделалась ядовитой. — Не слишком добрый пример вы подали иным пастырям, в то время, как паства ваша на грани голодной смерти обреталась.

— Коли господь послал им недород и голод, стало быть, заслужили! — не унимался старинушка.

— Значит, пусть перемрут грешниками, а не души свои спасают, молясь за благодетелей, — не без презрения ответила Раннэиль. — Пусть вымирают деревнями и уездами, лишь бы никто закромов ваших и доходов не тронул. Так, что ли? Кто же из нас двоих после этого нелюдь?.. Отвечайте!

Резкий гневный окрик настолько не вязался с образом идеальной аристократки, что все вздрогнули. Вздрогнул и Феодосий, но не от окрика, а от того, что епископы, его сопровождавшие, начали потихонечку подаваться в стороны. Подалее от его персоны. Гнев царицы он ещё мог пережить, но не в одиночку же. Кто он без поддержки Синода?

— Оставьте его, матушка, — звонкий Петрушин голос нарушил тягостное молчание. — За то, что батюшку облаял, я... его прощаю. А за то, что подданных наших, будь его воля, легко смерти бы обрёк, простить не могу. Посему отныне ехать владыке Феодосию в Новгород и сидеть там безвыездно, покуда не будет моего повеления. А налог церкви отныне платить. Сегодня же манифест будет, а завтра пропечатают, чтоб все ведали.

— От волка токмо волчонок и мог народиться... — раздалось злобное шипение. — Ох, чуял я, что не надо было того письма разводного давать...

— Как я сказал, так и будет! — совершенно по-отцовски вспылил Петруша, стукнув ладонью по столу. — И не вы мне, а я вам указ, яко император ваш и крайний судия синодский! А кто непокорство проявлять станет, тому в Синоде не бывать!

...Манифест государев был готов через два часа, и полночи его набирали и печатали в типографии, чтобы поутру явить народу волю царскую. А владыку Феодосия хватил удар. Через двое суток Синод собрался, дабы избрать нового главу, и ни у кого не вызвал удивления тот факт, что единогласно была утверждена кандидатура Феофана Прокоповича. Ставки на малолетство императора и женскую природу регентши не оправдались.

— Мама, будет тебе. Оставь бумаги, пойдём хоть в гости к кому. Скучно сидеть без вылазу.

Раннэиль устало взглянула на сына и едва сдержала вздох. В чём-то малыш прав: нельзя до такой степени зарываться в делах бумажных, секретарь ведь тоже за что-то жалованье получает.

— Куда же нам пойти, сынок? — с задумчивой улыбкой спросила она, подперев подбородок ладонью. — Да ещё чтоб без целого полка охраны?

— Можно к Стрешневым, можно к тётке Прасковье, Никита Степаныч нам тоже всегда рад будет, — начал перечислять мальчик. — Остерманы принимают добром, правда, стол у них скудненький. Светлейший нас в гости давно зовёт, да и хворает он, нехорошо батюшкиного друга забывать.

— Он тебе записку прислал, — догадалась мать, улыбнувшись веселее.

— Ну, прислал, — сознался Петруша. — Тебе-то не больно напишешь.

— А что он написал?

— Жаловался на хворь, и что ты его обходишь. А у него к тебе дело есть.

— Ой, хитрит что-то Данилыч... Ладно, уговорил. Сами пойдём, или Павлушу из книг извлечём?

— Только Павлушки там не хватало.

Идея и впрямь сомнительная, ибо Павел Петрович, будучи в гостях, вполне мог взять книгу из библиотеки хозяев и зачитаться в каком-нибудь труднодоступном уголке. Пропавшего тихоню-царевича приходилось разыскивать как самолично, так и поднимая на ноги весь штат прислуги. Если поначалу малолетний книжник устраивал подобные штуки без всякой задней мысли, то потом вошёл во вкус, и начал проказить нарочно. Семейство подозревало, что ему попросту не нравилось бывать в гостях, равно как и быть любезным хозяином. Эти роли он с удовольствием передавал матери и братцу, которым отвертеться не было никакой возможности. Словом, если Раннэиль хотела испортить кому-нибудь вечер, то должна была взять с собой младшего сыночка. Если бы светлейший в чём-то провинился перед ней, так бы и поступила. Но Данилыч в последнее время вёл себя вполне пристойно, незачем было устраивать переполох в его доме.

— Будь по-твоему, малыш, — Раннэиль взъерошила сыну волосы — тёмные и волнистые, каких не бывает у альвов. — Вели, чтобы лошадей седлали. Верхами поедем.

Васильевский остров близко, и вполне можно было дойти пешком. Но Раннэиль старалась являться в гости к Меншикову в драгунском мундире. За взятие Очакова её произвели в унтер-офицеры, и она не без честолюбивого удовольствия своими руками нашила на кафтан тонкий серебряный галун. Мундир должен был всякий раз напоминать князю, с кем он имеет дело. А какой драгун станет шляться пешком? Верхами надо ехать, только верхами. И не вскачь, боже упаси. Только неспешным шагом.

Добрый, тёплый, солнечный весенний денёк клонился к вечеру, не растеряв той незримой радости, которую принёс ещё на рассвете. Петербург словно очнулся после долгого зимнего сна, стряхнул раннюю весеннюю морось и принялся одеваться в солнечный свет пополам с молодой зеленью аллей и садов. Зелень, правда, пряталась за фасадами домов набережной, но в воздухе уже носились запахи весенней свежести. И вообще Петербург, по сравнению с иными европейскими столицами, был удивительно чист. Сливные ямы на задних дворах, разумеется, тоже имели место, но город изначально был спланирован так, чтобы отходы не отравляли воздух. Дворники тоже знали своё дело. Оттого европейские дипломаты не уставали поражаться этой столице, выстроенной буквально на болоте, но лишённой многих неприятных черт их родных городов... Петрушу и его матушку узнавали. Кто кланялся, кто просто снимал шляпу по старой памяти, однако недовольства, даже скрываемого, не ощущалось. Императора, этого непосредственного, проказливого и жизнерадостного мальчишку, неподдельно любили. Должно быть, за то, что ничем плохим ещё не отметился. Матушку его жалели: каково, мол, ей во вдовстве чахнуть. С точки зрения Раннэиль, это было совершенно зря. Альвы за тысячи лет прекрасно научились держать себя в руках при любых обстоятельствах. И "доброй царицей-матушкой" её тоже называли совершенно напрасно. Всё, что она делала, должно было укреплять власть Дома Романовых, и далеко не все её дела можно было назвать добрыми... Но сегодня город был прекрасен, и альвийке совершенно не хотелось думать о плохом.

Императрица-регентша, довольно жмурясь под лучами тёплого солнышка, вспоминала хорошее...

...Они вернулись в Петербург в конце мая. Был совершенно такой же чудесный денёк, и торжественная встреча, устроенная сенаторами во главе с канцлером Головкиным, пришлась как нельзя кстати. Пётр Алексеевич был в ударе. Казалось, он разом помолодел лет на десять. На торжественном обеде в его честь, данном канцлером, веселился, и позволял себе подтрунивать даже над любезным хозяином. Если бы ещё красавица жена не следила — эдак ненавязчиво, но пристально — за содержимым его тарелки... Словом, день удался.

— Завтра, — безапелляционно заявил он престарелому родичу, когда тот заикнулся, было, о неотложных письмах. — Все дела завтра. Дай хоть с дороги дух перевести, дядюшка.

Головкин внял, понимая, что проблема вовсе не в усталости. Если требовалось, Пётр Алексеевич мог работать хоть круглые сутки, без сна и отдыха. Нет, он просто хотел, прежде всех дел, хотя бы этот вечер провести с семейством.

Раннэиль после нескольких месяцев отсутствия со странным чувством вернулась в комнаты, которые они покинули, едва помирившись после нешуточной ссоры.

— Вернулся ли ты домой, любимый? — она сделала акцент на слове "домой", ласково коснувшись его щеки.

— Домой... — повторил он. — А ведь ты права, Аннушка. Зимний дворец я строил как дом... для себя и детей своих. Вышло ли?.. Стыдно сказать, полжизни в дороге провёл, будто бродяга какой.

— Ты не ответил, — лукаво улыбнулась Раннэиль.

— Поживём — увидим, — Пётр Алексеевич явно дал понять, что однозначного ответа не будет. - О другом поговорить хочу. Я ведь тебе так толком ничего не подарил... Чего хочешь, лапушка? Только скажи, всё исполню.

Это был тот нечастый миг, когда он преисполнялся нежности — той самой, которую мужчины почему-то стыдятся показывать окружающим. Нежности не только к жене, но и к ребёнку в её чреве. Раннэиль оценила. Чуть смущённо улыбнувшись, заглянула ему в глаза... нет — в душу.

— Покажи мне ...город, — негромко сказала она. — Твой город.

Мгновенная радость мелькнула в его взгляде, сменившись почти мальчишеским озорством.

— Оденься попроще, — сказал он, не скрывая своих чувств. — Плащ надеть не забудь... Сбежим — и пусть нас ищут до утра!

...Много позже он признался супруге, что именно в тот момент окончательно убедился в верности своего выбора.