Тень императора. Глава 2

2.

Лес лесу рознь.

И в прежнем мире альвы строили свои селения только в лесах, как равнинных, так и горных. И в прежнем мире горный лес сильно проигрывал равнинному как по красоте, так и по удобству житья. Здесь — то же самое.

Пологие отроги, окружавшие долины рек, поросли множеством привычных деревьев. Особенно альвы радовались наличию приземистых, но мощных дубов. Дуб они чтили почти наравне с тарилем, который, как уверяли древние легенды, был напрямую связан с благодатью богов. Но тариль здесь насаживали в болотистых низинах, и крайне осторожно: не связанное заклятиями, священное дерево росло так бурно, и поглощало воду так жадно, что альвы-садоводы опасались перестараться и обезводить землю больше необходимого. При этом остроухие, принявшие православие всем народом, по тысячелетней традиции строили церкви и часовни рядом с тарилями.

Привычки, знаете ли, живучи...

Но были и такие привычки, с которыми в новом мире альвам пришлось расстаться. Отказались, к примеру, от недопущения чужаков в свои селения и дома. Если на родине это правило было оправдано безопасностью народа, и исключения делались только ради послов, то здесь, сами жившие из милости, альвы понемногу привыкли обитать рядом с людьми. Научились не просто различать людей по языку, одеяниям и вере, но и выстраивать отношения с ними. А это, кстати, и самим людям далеко не всегда удаётся, отсюда и войны. Словом, чтобы ужиться с людьми, которых они многие тысячи лет учились презирать, понадобилось менее десяти лет.

Хотя, не обходилось без разного рода недоразумений. Куда ж без них-то? Никто не идеален... что бы там ни думали о себе некоторые остроухие личности.

Князю Таннарилу редко доводилось покидать вверенную под его ответственность губернию. За десять лет он всего раз пять бывал в Петербурге, на обратном пути всегда навещал Астрахань. После чего морским путём — а надо хорошо знать страх альвов перед морем, чтобы оценить его самоотверженность — возвращался через Дербент в Баку. Окрестности ширванской столицы он посещал не в пример чаще. Особенно ему нравились предгорья с их чистым воздухом и сочной травой. В последнее время князь подумывал купить или выстроить домик в каком-нибудь красивом и удобном для жизни месте, чтобы время от времени предаваться отдыху.

Время, беспощадное к людям, не щадило и приёмышей этого мира. Князь Аэгронэль из Дома Таннарил, в крещении Михаил Петрович, уже ощущал его тяжёлую руку на своём плече. Не тот он уже, не тот, что был десять лет назад. И уставать стал быстрее, и сон сделался хуже, и из зеркала на него глядит мужчина "под сорок". Супруга нарожала ему за эти годы пятерых детишек, и, кстати, умудряется при этом прекрасно выглядеть, но ей простительно. На ней не лежат заботы по управлению пограничной российской провинцией. А забот хватает. Нужно не только обеспечивать процветание торговли и ремёсел, заботиться о безопасности земледельцев, стеречь границы, содержать флотилию торговых и военных судов, снабжать расквартированные в губернии полки, но и содержать сеть осведомителей. Тайная служба государева обязана была вызнавать истину как в самом Ширване, так и на сопредельных территориях, будь то Дагестан, персидский Гилян или подконтрольные туркам земли армянских маликов, горских и грузинских князей. Господин генерал-губернатор не скупился на свои многочисленные глаза и уши, и ни разу о том не пожалел. Расходы по итогам окупались многократно — какие прямой коммерческой выгодой, какие в своих благоприятных последствиях — но окупались всегда. Оттого ни один налёт горцев, как самодеятельный, так и инспирированный турками, не достиг успеха: альвийский князь, вовремя получая сведения о готовящихся набегах, успевал сконцентрировать силы на угрожаемых направлениях.

В таких условиях разве что абреки-одиночки имели какие-то шансы на несколько успешных грабежей. Да и тех князь-нелюдь изрядно проредил: безопасность торговых путей — залог процветания вверенной ему провинции.

Весть о том, что турки начали подтягивать войска к границам Ширвана, первыми принесли альвы-разведчики, регулярно совершавшие тайные рейды в сопредельные земли. Затем то же самое поведали персидские купцы, явившиеся с первым весенним теплом продавать свои товары в Баку. Жители приграничных селений, которые, чего греха таить, через одного промышляли контрабандой, тоже видели турок, черкесов и ...татар крымских. Для того, чтобы сделать нужные выводы, не надо было быть гением, и князь, отослав депешу в столицу, занялся подготовкой к войне.

И вот тут начались разнообразные сюрпризы, по большей части крайне неприятные.

— Это всё?

— Всё, ваше сиятельство.

— Хорошо. Ваши объяснения я услышал, и меня они не устроили. Равно как и привезенные вами припасы.

— Мне-то что, ваше сиятельство. Я человек маленький, что поручили сопровождать, то и привёз.

Альв тонко, почти мечтательно улыбнулся.

— Такое объяснение я мог бы принять от капитанов кораблей, но не от вас, благородного офицера, лица, наделённого доверием губернатора казанского и астраханского, — певуче проговорил он, не отказав себе в удовольствии подпустить издевательские нотки. — Ответственность, знаете ли, иная... А теперь послушай меня, вор, — не меняя тона, но доверительно понизив голос до полушёпота, произнёс князь, нависая над невысоким плотным человеком в мундире флотского офицера. — То, что ты привёз для солдат, а я бы и нищим раздать постеснялся, сего же дня повезут обратно в Астрахань. Мои люди и повезут. А ты останешься здесь под арестом.

— Сие есть самоуправство, ваше сиятельство, — поспешил заявить изрядно напугавшийся офицер. — Осмелюсь напомнить, что Пётр Алексеевич нам, флотским, верил на слово, и...

— Петру Алексеевичу вы, флотские, побоялись бы дерьмо привезти, — в свою очередь напомнил альв. — Он был таков, что в гневе мог и на рею вздёрнуть. Ты прав: я — не Пётр Алексеевич. Но бояться меня вы, воры, будете не меньше, чем его, клянусь.

Это был уже второй за неделю конвой судёнышек, гружёных амуницией, боеприпасами и провиантом, чей груз забраковал въедливый альвийский князь. Сушей, через горные перевалы, много не привезёшь, оставался морской путь, и, хотя в феврале-марте погода в северной части Каспия была неустойчивая, всё же кораблями можно было за короткий срок перевезти достаточно для снабжения всего дагестанского и ширванского корпуса. Но у властей Астрахани бытовали свои представления насчёт того, как и чем следовало снабжать армию. Персидские походы Петра Алексеевича успели забыться, да и сам император уже год как пребывал на том свете. И провинциальные чиновники поступили в точности по поговорке: "Кот из дома — мыши в пляс". Многие за то уже успели поплатиться, кто тёплым местечком, а кто и дурной головой. Недооценили императрицу-мать. Однако Россия была непомерно велика. Ни одно альвийское княжество даже на пике могущества не достигало и пятой части её размеров. Не до всех ещё дотянулись прелестные ручки регентши, и управу на распоясавшихся воров придётся искать её брату, благо, на Руси ещё почиталось сродство с царствующим Домом. Теоретически, если бы у покойного императора не осталось наследников-мужчин, на престол мог бы претендовать и князь Таннарил, причём, с немалыми шансами на успех. Но альв, при всём его честолюбии, имел прекрасно развитое чувство меры. Взять власть, пусть и по закону — совсем не то же, что удержать её. Если на юного императора, полуальва, находятся желающие пошипеть про "кошкиного сына", то чистокровного альва спихнули бы с трона в считанные годы. Так что Михаил Петрович даже мысленно не посягал на большую власть, чем имел сейчас. Но этой власти должно хватить с головой, чтобы и ворам по загребущим ручкам надавать, и к войне подготовиться.

Насколько было известно князю, турецкий военачальник сталкивался ровно с теми же проблемами. Вороватые чиновники и снабженцы время от времени украшали своими головами колья у дороги, в Османской империи с этим всегда было просто. Но воровать от этого меньше никто не стал. Напрасно фанатичный султан Махмуд подавал подданным пример личной умеренности. Подданные, глядя на его затеи — война сразу на три фронта "нравилась" им в особенности — принялись растаскивать всё плохо лежащее с таким рвением, словно завтра наступит конец света. Вдобавок шли ещё и бунты, и безобразия, учиняемые янычарами-башибузуками. Если с бунтами в России тоже была беда, и причины, по которым они вспыхивали, оказывались примерно схожими, то в армии никто не бузил. Отучили. Хоть в этом князь видел преимущество над своим турецким противником.

Дисциплина и слаженность действий — вот тот козырь, который неизменно бил турецкого туза. Это опытным путём установили австрийцы, хотя нечасто пользовались своим открытием. Это быстро понял Надир, железной рукой наведший порядок в персидской армии. Это уже давно поняли и русские полководцы. Осталось применить своё знание на практике, когда турки, также преодолев организационные проблемы, нападут.

А в том, что они нападут, князь не сомневался: у него было десять лет, чтобы изучить эту публику вдоль и поперёк. Потому и не мог покинуть Баку ради приведения в чувство астраханских властей. Соблазн велик, но дело важнее.

В век, когда новости распространяются со скоростью всадника, на крайний случай, почтового голубя, сложно ожидать быстрых и верных решений. Альвы, за тысячи лет привыкшие к магической дальней связи, до сих пор тосковали по ней. Достижения здешней науки не только не обещали в обозримом будущем некоей замены, но даже не приблизились к решению проблемы, хотя определённые подвижки, если верить учёным, вполне возможны. Раннэиль подозревала, что ни на её век, ни на век её детей это великое событие не выпадет, и вынуждена была мириться. Обилие новостей на единицу времени с лихвой компенсировалось их неспешностью.

Императорское семейство встретило весну в Кёнигсберге, куда явилось ради бракосочетания царевны Натальи с кронпринцем прусским. Несмотря на мрачноватую средневековую красоту, город альвам почему-то не нравился. Если случалось им проезжать древнюю столицу прусских королей, то старались не задерживаться. К сожалению для Раннэиль, что в первое посещение, что во второе отвертеться от длительного — более месяца — визита не удалось. Приходилось сохранять лицо при постоянной, раздражающей неприязни, что копилась, словно влага в плохо устроенном погребе. Лиассэ утверждала, что это наверняка следствие глубокой неприязни — мягко говоря — что испытывали альвы к немцам. Бог весть, может, подруга и права. В любом случае следовало вытерпеть всё до конца.

А ведь Наташа останется в Пруссии. Они уедут, а она останется. Это при том, что царевна, воспитанная мачехой-альвийкой, успела пропитаться всё той же неприязнью к немецкому духу. Учитывая пристрастия покойного императора, её отца, это было несколько странно, но это был факт. А факты — самая упрямая на свете вещь.

Венчание назначено на воскресенье, а значит, никак нельзя уехать раньше. Да и после не меньше недели придётся тут торчать: празднества. Увы, это необходимость. Раннэиль, имевшая основания не доверять Гогенцоллернам безоглядно, привезла с собой не только царевну и собственных детишек, но и вице-канцлера, чьей задачей было окончательное согласование текста большого союзного договора России и Пруссии. Именно Кузнецов сейчас выглаживал до нестерпимого блеска каждую статью, не оставляя ни единой зацепки. А то ведь его коллега по написанию договора, прусский министр фон Грумбков, слывший венским конфидентом, был бы только рад к чему-нибудь прицепиться и похерить соглашение. Тем более, к такой работе нельзя было допускать Остермана. Одного поклонника Австрии тут вполне достаточно. А лишняя заручка для Наташи не помешает, ведь к договору между державами ещё прилагается брачный договор. Здесь тоже масса работы для дипломатов — обставить прусское королевское семейство "рогатками" условий, но так, чтобы и не обидеть их величество с их высочеством, и свести к минимуму риск, ежели тем взбредёт в голову выкинуть какой-нибудь фортель.

Раннэиль прекрасно помнила, с чего формально началась та безумная и несчастная война, что завершилась изгнанием Дома Таннарил с союзниками в мир людей. Помнила, и не желала повторения.

При всём несходстве Карла-Фридриха фон Гогенцоллерна с альвом-мятежником, князем Глеаниром, ситуация повторялась с пугающей точностью. Даже те альвы, что не были в курсе тонкостей отношений между двумя влиятельнейшими Домами, и те начинали проводить аналогии. А Раннэиль не просто была осведомлена о тонкостях, она по этому направлению в своё время активно работала, и одно время считалась одной из центральных фигур несостоявшегося союза. Как на Руси говорят, обжегшись на молоке, дуют и на холодную воду. Оттого императрице-регентше приходилось балансировать на тончайшей грани между подстраховкой и скандалом. К счастью, король прусский, несмотря на некоторые ...м-м-м ...особенности своего характера, был не самым худшим политиком в Европе. Фридрих-Вильгельм любил выпить, что не способствовало улучшению его здоровья, но силу и политический вес Пруссии оценивал реально. Ему куда больше нравился союз с Россией и Австрией против Франции, чем союз с Англией против России и Австрии, а в перспективе против всех. В любом политическом союзе любая из сторон решает, прежде всего, собственные задачи. Но если континентальные державы старались соблюсти хоть какие-то приличия, и договоры худо-бедно исполнялись, то островитяне палец о палец не ударят, если Пруссия по их прихоти окажется в трудном положении. Именно эту мысль Раннэиль старалась исподволь внушить королю, и, кажется, небезуспешно. Эту же мысль она ненавязчиво внушала и кронпринцу, хотя видела, что тот себе на уме. Её давний вывод насчёт персоны Карла-Фридриха после нескольких бесед с оным за партией в шахматы — императрица давненько пристрастилась к этой игре — только подтвердился.

Кто бы ни втягивал этого человека в союзы, соблюдать он будет свои, только свои, и исключительно свои интересы. Это в равной степени будет касаться и России, и Англии и любой другой страны.

Что ж, за неимением иного, придётся работать с тем, кто есть. То есть с Карлом-Фридрихом. Ох, и нелегко же ему придётся, имея в соседях Россию, которой управляет весьма недоверчивая альвийская княжна. Да и Петруша тоже растёт... Чем дальше, тем больше в нём проглядывают матушкины черты характера. Да хоть та же недоверчивость и подозрительность. Рубить с плеча, как то делал батюшка, он тоже будет далеко не всегда... Интересно, как скоро прусский принц это поймёт? Насколько знала Раннэиль, тот редко ошибался в людях.

А в альвах?

Гора, давшая городу имя, была явно названа теми, кто настоящих гор в жизни не видел. Тем не менее, это была господствующая высота, и неудивительно, что именно здесь некогда рыцари-тевтонцы при активном участии чешского короля Пржемысла Отакара Второго основали крепость. Правда, для этого пришлось согнать с насиженного местечка давно поселившихся на той горе пруссов, но по тем временам это были сущие мелочи. Тевтонцы учли горький опыт битых русским князем Александром коллег из Ливонского ордена, и, сами также битые Миндовгом, укреплялись капитально. Даже сейчас, спустя почти пять столетий, замок, возвышавшийся над лениво несшим свои воды Прегелем и тесно сгрудившимися зданиями Альтштадта, Кнайпхофа и Лёбенихта, оставался поистине королевским обиталищем. Здесь Фридрих-Вильгельм любил принимать высоких гостей. Особенно ему нравился зал Московитов со сводчатым потолком, украшенным гербовыми щитами. Здесь не раз гостил и Пётр Алексеевич. В замковой кирхе короновались и отец нынешнего короля, Фридрих Первый, и он сам. В подвале с настораживающим названием "Кровавый суд" отнюдь не вершились чёрные злодейства, а распивались великолепные вина. Королевская "Серебряная библиотека" была лучше университетской. А в примыкавшем к замку королевском пруду можно было не только покормить лебедей, но и покататься на лодочке. Императрица-регентша российская, к великому удивлению короля, от такого развлечения деликатно уклонилась. Зато её старший сын с преогромным удовольствием принял приглашение кронпринца совершить маленькую водную прогулку.

С глади пруда открывался недурственный вид как на замок, так и на окрестности. Погода стояла холодная, но солнечная и безветренная, и кронпринц, позабыв, как хорошо над водой разносятся любые звуки, довольно громко повествовал юному императору историю замка и города. Города, который он полюбил буквально с первого взгляда. Это чувствовалось в каждом его слове. Раннэиль, наблюдавшая за ними с аллеи, где с необыкновенным терпением внимала домоводческим откровениям королевы Софии-Доротеи, не могла видеть лица кронпринца. Но всё прекрасно слышала.

— ...Всего лишь двенадцать лет назад город перестал быть "тройным", — говорил кронпринц, оставив вёсла. Лодочка едва заметно покачивалась на спокойной воде, позволяя насладиться видами. — Отец повелел свести всё под единый магистрат. Согласитесь, ваше величество, это было весьма своевременное решение. Лучше, когда у туловища одна голова, а не три.

— Мудрое решение, — мальчик-император был предельно учтив, и по-немецки говорил не хуже своего собеседника. — Брат мой... Могу ли я вас так называть? Ведь мы с вами почти родственники.

— О, это честь для меня, — с радушной улыбкой произнёс Фридрих.

— Брат мой, — Петруша ответил ему усмешкой, не лишённой детского лукавства. — Слышал я, будто университет здешний, в честь вашего славного предка поименованный Альбертиной, слывёт источником лютеранства, откуда это вероучение распространяется на соседние земли. Верно ли мне передали?

— Богословский факультет есть в любом уважающем себя университете... брат мой, — ответил кронпринц, и Раннэиль даже с такого расстояния уловила в его голосе настороженность.

— А. Это хорошо, — ответил сынок, сохраняя вид простоватого сорванца, вынужденного вести светскую беседу. — Думаю учредить университет в Москве, а после и в Петербурге, и в Киеве. Вот и изучаю, как устроены ваши университеты... Значит, четыре факультета?

— Так издавна заведено.

— И среди них богословский? Значит, так тому и быть. Богословский факультет пускай под патронатом Синода пребудет, а прочие — под Академией.

— Значит ли это, брат мой, что богословский факультет, скажем, Московского университета станет готовить проповедников православия?

— Это ещё видно будет, кого они там сготовят. Время покажет. Мне за философский факультет обидно, что он у вас младшим числится. А ведь там естественные науки преподают. Думаю я, не быть ему у нас младшим. А после, как выучатся первые студенты, так и школы станем открывать.

— Я слышал, вы много времени посвящаете учёбе, — сказал Фридрих, изучающее глядя на юного собеседника. Странноватые речи для мальчишки, которому одиннадцатый год идёт. — Осмелюсь спросить, легко ли вам даются знания?

— Не очень, — честно признался Петруша, покривившись. — Голова пухнет. Вот братец мой, тот книги одну за другой глотает, не морщится.

— Отчего же вы не оставите сие занятие?

— Надо учиться, — ещё грустнее сказал мальчик, и Раннэиль прямо-таки воочию представила, как её сынок прячет в глазах крохотный огонёк насмешки. — Я слово дал, что буду знать не меньше, чем знал батюшка, и более того. Век нынче просвещённый. На то и университеты завести хочу... чтоб не мне одному с книгами мучиться.

Услыхав такое, Фридрих рассмеялся — искренне, весело. Пожалуй, впервые за всё время, что Раннэиль с детьми гостила здесь. Вот как. Благодаря сыну с его чувством юмора ещё одна чёрточка характера кронпринца открылась ей.

— А сестрица ваша, герцогиня Вильгельмина, будет ли на венчании? — спросил Петруша, когда они оба отсмеялись.

— Обещала непременно быть, — последовал ответ. — Насколько я её знаю, обещанное она всегда исполняет.

— Слышал я, будто вы, брат мой, относитесь к ней с большим уважением.

— Да, это так. Но к чему подобные расспросы, брат мой Петер?

— Дело в том, брат мой Фридрих, что я с не меньшим уважением отношусь к своей старшей сестре Наталье, — совершенно серьёзно ответил Петруша. — Она помогала матушке растить и воспитывать меня, стала мне другом. Прошу вас никогда не забывать об этом.

— Что вы, брат мой, — не менее серьёзным тоном произнёс Фридрих. — Разве такое можно забыть?

Сказал-то он правильную вещь. Все всё прекрасно поняли. А вот то, как он это сказал, Раннэиль уже не понравилось. Слушая вполуха рассказ королевы об искусстве поддержания приличествующего комфорта в покоях принцесс, ухитряясь хранить на лице выражение благосклонного внимания и даже что-то отвечать собеседнице, альвийка задумалась. И мысли у неё были одна мрачнее другой.

К сожалению, отыграть назад — значит, разрушить довольно многообещающий политический союз. Пойти по пути мятежника Глеанира. Нет. Если — вернее, когда — этому союзу суждено распасться, пусть это произойдёт по вине Фридриха. Этот не устоит перед соблазном перекроить карту Европы. Пусть кроит, если ему так уж по сердцу война. Её задача — сделать так, чтобы эта новая Европа стала такой же комфортной для России, как комнаты, убранные королевой Софией-Доротеей для своих дочерей. Учитывая характер Фридриха, задачка нетривиальная.

Справишься, княжна Раннэиль? В первый раз ведь не получилось. Гляди, как бы и во второй всё не рухнуло.

Ехидный внутренний голос люди именуют совестью. А совесть — голосом бога. И если императрица-мать всё ещё слышит его, значит, на что-то нужна Творцу, хранителю этого мира.

— Не понимаю я такую войну. Ты думай, что хочешь, Андрей, а всё одно не война нынче, дурость сплошная.

Геллан не любил манеру соседа, поручика Звягинцева, говорить с набитым ртом. Но им, возможно, не один год ещё обитать под одной крышей. Приходится уживаться, терпя мелкие недостатки друг друга. Артемию тоже кой-чего в нём самом не нравится. Однако если поутру им обоим не был черёд нести караул, то они старались позавтракать вместе, чем бог послал от казённых щедрот. Звягинцев, выходец из московских мещан, иной раз выставлял на стол гостинцы от сродников, ездивших в новую столицу по каким-то делам. Тогда оба поручика устраивали маленькие пиршества. Могли и гостей позвать. Хватало полакомиться вкусненьким и денщику альва — Захару Озерову. Московская родня старалась поддерживать хорошие отношения с родичем-гвардейцем, по нынешним временам это считалось чуть ли не "своей рукой при дворе". А гвардеец, выслуживший дворянство, держался их оттого, что судьба солдата всяко может сложиться. А ну как изранят на войне, да так, что сразу по абшиду уволят. К кому тогда увечному податься, если не к родне? Словом, родственные чувства были взаимовыгодны, и небесполезны даже посторонним лицам. В частности, Геллану.

Правда, альв предпочитал помалкивать, пока жевал пищу. Только сделав глоток пива из большой глиняной кружки, он позволил себе заговорить.

— В чём ты видишь дурость нынешней войны? — спросил он, вытирая руки кусочком холстины, служившей ему салфеткой.

— Сам посуди, — Артемий с хрустом отломил у жареной курицы сочащееся жиром бёдрышко. — Становятся шеренгами шагах в пятидесяти, а то и менее, и залпом друг в дружку. По очереди. По тебе палят, а ты стой, как истукан, и молись, чтобы пронесло. Или того лучше — идти сомкнутым строем на батареи вражеские. То ли дело у вас в роте... Вот это я понимаю, настоящая война, а не бойня.

И он с удовольствием вгрызся в источавшую аппетитный аромат курятину. Хватило ему, впрочем, на один зуб.

— Должен согласиться, — при всей своей заносчивости, Геллан был вынужден признать правоту сослуживца. — И надеюсь, что наша манера воевать вскоре кое-что изменит в самой войне. Стенка на стенку хорошо кулаки чесать с деревенскими, а не драться всерьёз... Что ж, дружище, благодарствую за хлеб-соль. Посидел бы ещё, да пора новичков погонять. Посмотрю, что из них сделать можно.

— Забавное, должно быть, зрелище, — усмехнулся Звягинцев, утираясь краешком полотенца, висевшего на стене аккурат по левую руку.

Геллан снял с гвоздя форменный кафтан и ремень.

— Ничего забавного, уверяю тебя, — сказал он, застёгиваясь на все пуговицы. — Дюжина недорослей гренадерских кондиций, из которых я должен отобрать пару-тройку годных для разведки. И то в лучшем случае. В прошлый раз ни един годен не оказался.

— Поглядеть-то хоть разок можно?

— У секунд-майора спрашивай, — альву никогда не нравилась такая навязчивость, хотя он прекрасно знал, что за ней может крыться самое обыкновенное праздное любопытство младшего офицера, коему некуда себя девать до следующего караула. — Сам знаешь, я здесь не решаю.

— Да ладно тебе, Андрей, я ж не из злого умысла поглядеть хочу. И к секунд-майору пойду, ежели надо. Может, и дозволит.

Геллан усмехнулся. Альвийский меч, что он пристраивал в петлю кожаной перевязи, был длиннее шпаги, поначалу, помнится, приходилось терпеть придирки начальства за неуставной клинок. Хорошо хоть в драгунском полку не заставляли в обязательном порядке носить шпаги. Гвардия — совсем другое дело, здесь к форме предъявляли повышенные требования. Но то, что альвы, ставшие основой армейской разведки, весьма отличились ещё до перевода в гвардию, тоже дело иное. Их задача — не в штыковые атаки ходить, а в тыл вражеский. Форма там — самое последнее дело, не на параде ведь. Ещё Пётр Алексеевич распорядился по оружейной части к альвам не придираться. Пускай, мол, воюют тем, что им по руке. Остроухие тоже понимали, где находятся, и не таскали за спиной луки со стрелами. Такой молчаливый обоюдный договор соблюдался уже не первый год. Но Геллан не раз и не два ловил завистливые взгляды сослуживцев, обращённые на альвийские мечи. Здесь такие ещё не скоро научатся делать. И рецепт варки стали утрачен, и технология ковки — погибли или остались в прежнем мире все мастера-оружейники. Да и магии нет, а какой альвийский меч возможно сработать без магии? Впрочем, гномы как-то ухитрялись без неё обходиться при изготовлении оружия и доспехов, значит, смогут и здешние люди, во многом напоминавшие гномов. По крайней мере, своим непроходимым упрямством. Сосед ведь не в первый раз напрашивается поглазеть на отбор и тренировки будущих разведчиков. Каждый раз Геллан отсылал его к старшему офицеру, на чём разговор обычно заканчивался. А сегодня, видать, любопытство вконец заело, что озвучил решимость побеспокоить господина секунд-майора... Что ж, пускай побеспокоит, раз такой настырный. На соглядатая вражеского не похож, тот бы иначе действовал, не выставляя напоказ свой интерес. Неужели тайная служба государева интересуется, как поживают глаза и уши армии? Ну, ну, пускай интересуется. Геллану от них скрывать нечего.

— Через четверть часа буду на плацу, — сказал он, тонко улыбнувшись и надев треуголку. — Поторопись, если хочешь поглядеть.

Можно считать, на этот раз повезло: двое из дюжины, если приложить известные усилия, через годик будут на что-то годны. Учиться и оттачивать мастерство столетиями здесь не получится, слишком мало времени бог этого мира отпускает своим детям для жизни. Приходится торопиться. По первому времени Геллан старался людей в разведроту вообще не брать, но командиры — что покойный ныне полковник Чебышёв из полка драгунского, что генерал-аншеф Салтыков, он же ныне подполковник лейб-гвардии Преображенского полка — велели ему выбросить дурь из головы. С начальством альвы никогда не спорят. Геллан без всякой приязни подчинился, и какое-то время просто не знал, по каким признакам следует отбирать учеников из числа людей. Затем, помучившись в раздумьях, плюнул и решил применять те же критерии отбора, что и к альвам. И, честно сказать, был удивлён: методика работала безошибочно. Разницу он заметил разве что в поведении: всё-таки люди менее дисциплинированы.

Голову Геллана стали посещать некие смутные подозрения, но он был солдатом, и предпочитал делать выводы на основе фактов, а не каких-то там расплывчатых мыслишек. Русские говорят: "Поживём — увидим". Альвы придерживались сходного мнения. Пусть время расставит всё по своим местам. А его, поручика лейб-гвардии, дело — отбирать годных для прохождения особой службы и обучать их премудростям своего нелёгкого воинского ремесла.

Справедливости ради стоило сказать, что Геллан давно присматривался к соседу. Вроде бы человек как человек, ничего необычного. Умелый воин, так других в лейб-гвардию и не берут. Ловко использует связи своих родственников среди торговцев — а кто из офицеров этого не делает? Сейчас даже альвы научились извлекать некую выгоду из полезных знакомств. Нет, иное привлекало внимание опытного разведчика. Звягинцев обладал великолепной памятью на лица и голоса, а также значительными способностями к лицедейству. Другими словами, ему не нужно было переодеваться, чтобы достоверно изобразить другого человека, довольно было голоса, манер и выражения лица. А однажды сосед забавы ради сыграл самого Геллана, да так, что альв не на шутку испугался, хоть и не показал этого. Что это, если не неведомая прежде магия, доступная только людям? Впрочем, магия это, или не магия, а использовать её стоит. Разведчик-диверсант или просто соглядатай с дарованием лицедея — ценное приобретение. Главное, чтобы человек настроен был правильно. Вот это каждый раз и останавливало Геллана, стоило подумать о разговоре насчёт Звягинцева. Отбор отбором, а окончательное решение всё-таки принимает не он сам. Последнее слово остаётся даже не за штаб-офицерами — за тайной службой. Если там скажут "нет", настаивать бесполезно. Они ведь и новичков проверяют, отсылая затем равнозначные приказам рекомендации, кому можно доверять ответственные задания, а кого не допускать далее обычной рекогносцировки.

Может, начальству и виднее, но Геллан тоже имел голову на плечах, а в этой голове хранил немалый опыт. В конце концов, он может хотя бы походатайствовать, а там видно будет.

"Потешная" деревянная крепость, выстроенная в пяти с лишним верстах за городом нарочно для обучения искусству штурма (а заодно и отражения оного), вгоняла Геллана в тоску. Если бы он лично не убедился, что большая часть укреплений этого мира устроена почти так же, то предпочёл бы гонять своих подопечных тренироваться куда-нибудь в другое место. Но, во-первых, лучше такие учения, чем никаких, а во-вторых, с начальством не спорят.

Ночные учения, впрочем, немного скрашивали альвийскую тоску. Геллан со свойственной ему въедливостью тщательно следил, чтобы подчинённые не прохлаждались. Подчинённые не выли в голос только потому, что с поручика сталось бы лишить их, к примеру, завтрака, заменив оный новыми учениями. Скажем, многократной пробежкой вокруг потешной крепости с тяжёлым ранцем на спине и во всеоружии. Терпели все, и альвы, и люди. Терпели, зная уже, что такое разведка, и чем они рискуют, если будут нерадивы в учении и на войне. Зато как их ценили! "Глаза и уши" армии получали содержание на два чина выше номинального. На два! Это при том, что гвардейский чин и без того считали на одну ступеньку выше общевойскового. С разведкой не рисковали задираться даже самые отпетые буяны, и не столько из уважения к рискованному занятию, сколько по банальному нежеланию быть битыми, причём быстро и обидно. Показательно, что сами разведчики с диверсантами ни разу не были замечены в числе зачинщиков драк. Всё дело в том, что Геллан отбирал туда не только самых умелых, но и самых хладнокровных.

Дворянский сын Захар Озеров по части хладнокровия мог дать фору любому альву. Геллана смущали его совершенно не гвардейские кондиции, но из тайной службы по результатам испытаний поступила недвусмысленная рекомендация: из прислуги перевести на действительную службу. А ведь на испытания-то Захара отправили из чистого любопытства: выдержит, не выдержит? Если не выдержит, то на чём сломается?.. Парень не сломался, выдержал всё. Что ж, честь ему и хвала, а с виду ведь заморыш заморышем. Теперь его, уже не денщика, а солдата лейб-гвардии Преображенского полка, ждали учения, соответствовавшие избранной стезе. Геллан лично отдал ему приказ: снять часового, охранявшего потешную крепость. Снять, естественно, не всерьёз, на то и учения. Главным делом было неслышно подкрасться и обозначить гладко оструганной палочкой смертельный удар ножом, а затем дать отмашку следовавшей за ним группе. Но господин поручик не сказал новоиспеченному гвардейцу, что сегодня ночью роли часовых играли альвы из числа участников штурма Азова. То бишь, опытнейшие из опытных. Теперь оставалось гадать, за сколько шагов расслышит новичка альв-часовой. Хотел, было, с кем-нибудь поспорить, но передумал.

Время тянулось, словно загустевший мёд. Весенняя ночь, зябкая, ясная, но безлунная, доносила до чутких альвийских ушей только звуки сонной пустоши. Местность болотистая, неприветливая. Снег ещё не везде сошёл, а где сошёл, обнажил порыжевший дёрн. Ближайший лесок у тракта, а тракт верстах в трёх отсюда. Потешная крепостица выстроена на невысоком холме с соблюдением всех правил фортификации. Иными словами, подобраться к часовым незаметно было бы трудно даже альву. В этом Геллан отдавал себе отчёт. Поставив себя на место Захара, он был вынужден честно признать, что дал парнишке невыполнимое задание. Ну, как здесь говорят, лиха беда начало. Научится. Ошибки и неудачи — тоже хорошие учителя... Но что-то Захарки совсем не слышно. Может, разглядел альвов на бревенчатой стене, и понял, что в лоб не проскочить? Он таков, что может придумать какую-нибудь каверзу, голова у него на плечах имеется. А не выполнить приказ он не может. Таково учат всех солдат в русской армии, а разведчиков учат ещё и особо — что приказ должен быть выполнен любым способом.

Господин поручик уже почти уверился, что его бывший денщик предпринял обходной манёвр, когда на фоне жемчужно-серой полосы, обозначившей скорый восход, совершенно неслышно мелькнула тень. Началось, стало быть. Решился парень. Оставалось ждать, когда часовой поднимет тревогу. Но... опытнейший разведчик ошибся. Ничего не началось, всё уже заканчивалось. Ворота потешной крепости открывались для штурмующих. А часовой молчал потому, что по условиям учений "убитый" не имел права подавать голос.

Вот тебе и заморыш.

Солдаты на время учений были поделены на "защитников" и "осаждающих", с совершенно понятными задачами, поставленными перед каждой ротой. Хотя "осаждающим" удалось пробить брешь в обороне "защитников" при помощи удачной диверсии, крепость всё же устояла, штурм был не без усилий, но отбит. А поутру командиры стали принимать доклады от подчинённых, чтобы установить точную картину учебного боя.

После первых же докладов Геллану стало ясно, что альвы сегодня получили чувствительный удар по самолюбию. Один растерянный вид Инлаэда, того самого незадачливого часового, что неожиданно для самого себя прозевал нападение, говорил о многом.

— Я его не слышал, — говорил потрясённый альв, словно оправдываясь перед сородичами. — Думайте, что хотите, но кроме моих собственных шагов, я не слышал ничего.

— Думаю, всем полезно будет послушать, как наш... новобранец сумел выполнить приказ, — мурлыкнул Геллан. Самолюбие самолюбием, а дело от того страдать не должно. — Старшим офицерам я доложил об исполнении приказания, им не интересны такие подробности. А здесь все свои, и нам интересно. Говори, Захар, мы слушаем.

Не без некоего удовольствия альв отметил, что на какой-то миг его протеже смутился: право же, когда на тебя устремляют внимательные взгляды сразу с десяток нелюдей, не по себе станет кому угодно. Но не зря Захар, сын дворянский, по беде избрал карьеру вора — выдержка у него была что надо.

— Да чего там, — как он ухитрился пожать одним плечом, неясно. Второе, судя по всему, он ушиб в последовавшей во время учебного штурма свалке. — Невелика хитрость. Меня ведь откуда ждали? Оттуда, снаружи. Наружу и глядели. А я ещё днём промоину под стеной приметил. Кому, может, и тесновата, а мне в самый раз. Полночи потом полз к воротам, чтоб, значит, часового вроде как снять... Потом, значит, забрался на стену, зашёл ...к нему вот за спину, — парень кивнул в сторону ошарашенного Инлаэда. — Ступал за ним след в след, шаг в шаг... Вот и всё.

— Но я тебя не слышал, — незадачливый альв уже не знал, удивляться ему, или возмущаться.

— Я старался, — криво усмехнулся Захар, тоже не знавший ещё, как вести себя с альвами. — Дело хитрое, однако ж ежели с умом, ничего эдакого в том нет.

Тут уже сам Геллан не знал, какому чувству отдать предпочтение. То ли возмутиться непотребством — как же, альва, ветерана разведки, обставили! — то ли гордиться своим выдвиженцем. Так и не разобравшись в себе, он решил отстраниться от ситуации и оценить её со стороны... И вот тут его посетила весьма неприятная мысль, коей он и поделился с сородичами на обратном пути.

— Видали? — сказал он, указав взглядом на отличившегося новичка. — Не думал, что среди людей найдётся тот, кто превзойдёт нас, но он нашёлся.

— Радует, что он нашёлся среди союзных нам людей, — подал голос сам не свой Инлаэд, всё ещё переживавший своё поражение.

— Если он нашёлся среди друзей, кто поручится, что такой же не найдётся у врагов?

Геллану никто не ответил: его слова навеяли на альвов не слишком приятные раздумья.

А по возвращении в Преображенскую слободу гвардейцев, собиравшихся как следует отоспаться после ночных учений, огорошили новостью: война.

Сказать, что султан Махмуд не хотел полномасштабной войны — значит, не сказать ничего.

Нет, поставить на место русскую валиде — это само собой. Для того вполне было бы достаточно отправить к границам Ширвана башибузуков и бездомных крымских татар, пообещав тем отдать завоёванные земли. Завоевать бы они в горах и предгорьях не смогли бы ничего: не на то учились. Но наместник-нелюдь с тех пор не сомкнул бы глаз, пытаясь устеречь границы, а то и начал бы просить у сестры войска в помощь. Последнее вовсе было бы наилучшим исходом: сковать часть русской армии на заведомо безнадёжном и чреватом многолетней войной направлении. Собственно, именно это Махмуд и планировал. Ведя две войны одновременно — с персами на востоке и австрийцами на западе, — он полагал безумием начинать третью полномасштабную войну, против России. Начавшиеся, было, в прошлом году переговоры с цесарцами, обещавшие победное завершение западной кампании, провалились по вине Вены. Вероломство Габсбургов османам хорошо известно, но сейчас винить следовало не столько австрияков, сколько всё ту же русскую валиде. Пользуясь тем, что Империи был крайне невыгоден разрыв отношений с Россией, эта нелюдь вынудила австрийский кабинет свернуть переговоры и продолжить войну на Балканах. В таких условиях самым разумным было бы добить австрийцев, и только на будущий год, заручившись их нейтралитетом, атаковать русских в Очакове. И уже не силами молдавского и трансильванского сброда, а великолепной румелийской армией.

Так, или примерно так думал султан Махмуд, строя планы на весну и лето 1736 года. Так бы оно и случилось, если бы его планы внезапно не пересеклись с планами короля Франции. Вернее, кардинала де Флёри.

Султану, конечно, донесли, что посол франков имел беседы с уважаемыми улемами и муллами, но тогда он не придал этому большого значения. Мало ли, с какой целью француз с ними говорил? Цель могла быть и познавательной, говорят, в Европе сейчас просвещённые люди читают и Коран. Истинный смысл этих встреч Махмуд понял лишь тогда, когда на улицах Стамбула начали призывать к священной войне против неверных. Муллы и ученики медресе, приводя цитаты из священной книги и фетвы наиболее почитаемых учителей веры, мутили стамбульскую чернь — райя. Те, недовольные вздорожанием хлеба после потери Кырыма и непрекращающихся бунтов в Египте, охотно слушали эти призывы, и проникались бунтарским духом. Начались разговорчики на тему: мол, султан у нас какой-то неправильный, не желает воевать с гяурами. Допустим, волнения райя Махмуд бы пережил, не в первый раз ему бунты подавлять. Но теперь аналогичным бунтарским духом вдруг стали проникаться доселе верные янычары и сувалери. Эти тоже принялись бузить и требовать священную войну. Что оставалось делать немолодому султану? Только отправить горячие головы на войну, которую они так хотели. Впрочем, Махмуд был по-своему мудр, и совершил политический жест. Отправив армию на Кавказ, он не стал сажать русского посла Вешнякова в застенок, и даже усилил охрану его дома. Впрочем, как известно, охрана от конвоя отличается только поставленной задачей, но дело своё она сделала, не позволив буйным головушкам отыграться на посланнике и загнать султана в безвыходное положение.

Подав таким образом в Петербург сигнал о готовности договориться по-хорошему, Махмуд решил продемонстрировать — а что ему оставалось делать? — решимость действовать и по-плохому. Иными словами, вторжение кавказской армии было разделено на два этапа. Первый — те самые набеги на приграничные городки — и второй — собственно марш армейских колонн в долины Ширвана. Он не считал нелюдя, брата русской валиде, дураком. Знал, что тот готовится к встрече незваных гостей, но не счёл нужным произвести хоть самомалейшие телодвижения для сокрытия своих истинных намерений. Нелюдь, к его удивлению, поступил не так, как ожидал султан: он запросил не подкреплений, как то было заведено в армиях европейского образца, а провианта и боеприпасов. Разведка доносила, что, несмотря на недружеские отношения с губернатором Астрахани, нелюдской князь получил требуемое и готовился к обороне. Притом, к обороне активной: из башибузуков, явившихся грабить приграничные селения, мало кто вернулся, тем более, с добычей. А те, кто вернулся, рассказывали о крепостях, перекрывших известные горные дороги и спуски в долины. Крепости, правда, были деревянные и небольшие, но надо знать специфику горной войны. Маленькое укрепление, поставленное в удачном месте и обороняемое небольшим гарнизоном, при наличии припасов и желания повоевать способно сдержать сколь угодно большую армию. Разбойный сброд, именуемый башибузуками, мог незаметно просочиться горными тропами мимо таких крепостиц и, спустившись в долины, заняться любимым делом — грабежами и убийствами. Но обратно с добычей тем же тропами не пройти, а отказаться от добычи башибузуки не могли даже под страхом смертной казни. На обратном пути их и встретили.

Когда султану донесли, что оторвиголов изрядно прореживали не только казаки и нелюди, из которых в основном состояли пограничные гарнизоны, но и ополчение из местных шиитов, а нелюдской князь отправил в Петербург донесение о начале войны, стало ясно, что полюбовно договориться не получится. Будь у русской валиде другие планы, она бы дала брату совсем иные инструкции.

Российского посла, пусть и с соблюдением канонов гостеприимства, но заключили в Эди-Куль. Кавказская армия тремя колоннами пошла на Ширван.

Ловушка для Махмуда захлопнулась.

— В Версале будет праздник, — сказала Раннэиль, свернув письмо. — Интересно, станут ли они так же весело плясать, когда поймут, что натворили на самом деле?

— Да поймут ли, мама?

— Надеюсь, сынок, хоть и нет у меня в том уверенности.

Курьер из столицы застал императорское семейство за сборами в дорогу. Погостили, уладили дела политические и династические, пора и честь знать. А линейный корабль "Полтава" всё это время спокойно дожидался их в гавани Кёнигсберга... Что ж, Раннэиль покидала этот город с двойственным чувством. С одной стороны, политические манёвры завершились успехом, и Пруссия, по крайней мере, на время, связана союзническими обязательствами. Если на кого-то из них нападут, вторая сторона должна незамедлительно послать войска на помощь. А в секретном протоколе прописали, что в случае объявления войны третьей стране союзник пришлёт помощь только тогда, когда это действие было согласовано с оным. В противном случае забияка будет действовать на свой страх и риск. Пруссия таким образом оставалась в русско-турецком конфликте в стороне, а Россия ничем не была бы обязана Пруссии, если её король вздумает без согласования плана кампании атаковать, к примеру, французов — ибо подписанием союзного договора с Россией был полностью исключён вариант нападения на Австрию... Раннэиль едва могла сдержать смех, когда видела, какие усилия прилагала сама Австрия, чтобы этот договор не был подписан. В отличие от "брата нашего Карла", она прекрасно видела, кто такой прусский кронпринц, и догадывалась, по какой кривой дорожке он поведёт страну, когда коронуется. И в то же время она не поддержала идею Фридриха-Вильгельма лишить наследства одного сыночка в пользу другого — принца Августа-Вильгельма. Этот принц был куда более осторожным в помыслах и действиях, чем старший брат, и за его кандидатурой даже стояла некая придворная партия. Но благоразумный король будет вести благоразумную политику, что только отсрочит неизбежное, а не предотвратит его. Прусскую армию не зря считали самой боеспособной в Европе, и рано или поздно найдётся тот, кто применит её по назначению. В противном случае либо армия деградирует, либо генштаб позаботится устроить дворцовый переворот в пользу какого-нибудь воинственного Гогенцоллерна. Иными словами, Пруссия почти обязательно будет воевать, и, чтобы не вводить немцев в искушение, Пруссию следует разбить. Правда, при этом стоило предоставить этой державе право первого хода.

Альвы вообще старались первыми не нападать. А если очень хотели избавиться от потенциальной угрозы, то, сами того не ведая, следовали философии Сунь Цзы: если ты силён, покажи, что слаб. И ведь действовало.

С другой стороны, никакая, даже самая успешная политика не могла вытравить грусть из сердца. Она привязалась к Наташе. Бывали моменты, когда Раннэиль пыталась вообразить её своей родной дочерью. Получалось на удивление хорошо. Отношения у них сложились даже более дружеские, чем с Лизой, и уж куда более тёплые, чем с Анной, принявшей мачеху в штыки. Реакция старшей из дочерей Петра была вполне понятна: не объявись у батюшки молодая и плодовитая супруга, вполне вероятно, сейчас она сама бы была регентшей при собственном сыне. Или племяннике. Теперь же герцогиня Шлезвиг-Голштейн-Готторпская влачила унылое существование в Киле при малолетней и крайне болезненной дочери. С Лизой же у Раннэиль до сих пор была переписка, и в таком дружеском тоне, что партия "шляп" в риксдаге — читай, партия войны — поставила королеве это на вид, и пыталась провести через парламент закон, ограничивающий переписку монархов. Новость о том была свежая, Раннэиль ещё не знала о реакции шведской королевской семьи на подобную инициативу, но догадывалась, что в ближайшее время в Стокгольме будет очень весело. Лиза порой бывала болезненно обидчива, если задевали её лично. А уж как ответит, того не знал никто, иной раз даже она сама. Наташа же... Императрица-регентша при всём своём довольно прохладном, если не сказать хуже, отношении к людям вообще, прекрасно умела их различать по душевным свойствам. И если привязывалась к кому-то, то это было всерьёз и надолго. Оттого ей было тоскливо, когда дом покинула Лиза, и вдвойне тоскливо стало, когда самолично отвезла Наташу под венец в Пруссию. Раннэиль была одной из очень немногих, кто знал, что в том браке не будет не только счастья, но и собственно брака. Этот семейный союз существовал только на бумаге, и сложно было сказать, стоило ли радоваться по этому поводу, или огорчаться...

Фрейлины не занимались переодеванием новоиспеченной кронпринцессы. Это была привилегия королевы, и Наташа вовсе не рассчитывала вскорости получить этот титул. Несмотря на постоянное "колотьё в боку" и регулярное воздаяние должного крепким напиткам, король Фридрих-Вильгельм вовсе не выглядел стоящим одной ногой в гробу. Ну, вспыльчив, ну, гневлив. Сыновей, порой, палкой по спине вразумляет, и дочерям иной раз достаётся. Однако это отнюдь не признаки близкого конца, и даже на безумие не тянет. Батюшка, помнится, и её саму, и сестриц, и братишек за уши трепал, а Петрушу даже раз высек. Так что не быть её супругу королём ещё самое меньшее лет пять-семь. Срок определила Аннушка, а уж она-то в таких делах понимает. Оттого принцессу переодевали служанки, и Наташа — увы, далеко не со спокойной душой — под конец велела им покинуть опочивальню.

Видит бог, как она боялась. Но богу можно сие видеть, он всемогущ и всеведущ. Всем прочим о том знать не полагалось. Даже Аннушке, отчасти заменившей ей мать. И тем более её страх не должен видеть... Фридрих.

Он, надо отдать должное, был точен, как часы. Не успели "рокамболи" на каминной полке отзвенеть десятый раз, как дверь открылась, и на пороге возник кронпринц — в мундире королевского гвардейца, в прусском пудреном парике под треуголкой и с тростью в руке. Лицо при том имел серьёзное, пожалуй, даже немного мрачное. Плотно притворив дверь, он снял шляпу и изобразил учтивый поклон.

— Ваше высочество, — негромко заговорил он, не обратив внимания на то, что венчаная супруга тоже приветствовала его полагавшимся по этикету поклоном с приседанием. — Прежде всего обязан сказать, что испытываю к вам искреннее уважение. Только поэтому я решился на столь откровенный разговор, чтобы между нами более не было никаких недомолвок и неясностей... Мы с вами оба вступили в этот брак по настоянию наших семей и против нашего желания. Полагаю, нам обоим не слишком приятна мысль о... том, что должно происходить меж нами, начиная с этого вечера. Прав ли я, ваше высочество?

— Возможно, — Наташа, не ожидавшая услышать ничего подобного, всё же довольно быстро взяла себя в руки. — Но осмелюсь напомнить вам, супруг мой, о вашем долге перед Пруссией и своим семейством. Вы обязаны дать стране наследника престола.

— О, ваше высочество, на этот счёт не беспокойтесь, — лицо кронпринца исказила кривоватая усмешка. — Если бы я был единственным сыном у папеньки, то, поверьте, не стал бы заводить с вами подобную беседу, а попросту приступил бы к исполнению долга. Но у меня слишком много братьев, чтобы я мог тревожиться за будущность рода. Итак, ваше высочество, я обещаю, что не стану докучать вам своим обществом, и стану относиться к вам с ещё большим уважением при условии, что это будет взаимно.

— Я рада, что между нами нет более неясностей... ваше высочество, — безупречным придворным тоном проговорила Наташа, чуть склонив голову.

— В таком случае позвольте пожелать вам спокойной ночи и откланяться.

Едва за ним закрылась дверь, как Наташа, сорвавшись с места, подскочила к оной и заложила её на засов. Допустим, Фридрих ничего плохого ей не сделает, не таков. Но его папаша, узнав об этом разговоре, вполне способен позаботиться о явлении внука, подослав к ней какого-нибудь безвестного дворянчика. А то и завалившись к ней самолично. Она слыхала, что при европейских дворах такая практика не редкость. Особенно когда супруг, подобно Фридриху, склонен обращать внимание не на дам, а на кавалеров. В её планы это не входило... Уфф... Ну, слава богу, хоть от этой напасти она избавлена.

Рассказать кому — сраму не оберёшься. Однако же и промолчать нельзя. Батюшка её для чего просватал? Чтобы усилить своё влияние на прусский двор через родство. Как ни больно и досадно было Наташе признаваться хоть кому-то, что венчаный супруг ею пренебрёг, в политике мелочей не бывает. Любое событие в королевском семействе, каким бы незначительным или сугубо личным оно ни казалось, способно повлиять на судьбу государства. Её собственное влияние на политику ничтожно. Следовательно, сведениями должен располагать тот из близких, кому доверяешь, и кто влиятелен.

Есть в этом мире всего двое, кому Наташа могла настолько довериться: Лиза и Аннушка. Сестра и ...мачеха. Но Лиза далеко, и письма наверняка будут перлюстрировать. Зато Аннушка ещё здесь.

— Спаси и помилуй нас, царица небесная, заступница наша... — тихо выдохнула, крестясь, новоявленная кронпринцесса прусская.

Она искренне надеялась, что императрице-регентше не придётся применить эти сведения кому-либо во вред. Но голос разума с её надеждами не соглашался. Фридрих, насколько она успела его узнать, был удивительно беспринципен. От него можно было ждать чего угодно, и лучше иметь хоть какую-то страховку на случай, если ему взбредёт в голову разорвать только что подписанный его отцом договор.

Политика. Голая политика, которой плевать на чувства и привязанности.

Когда императорское семейство отправилось в Кёнигсберг, с погодой им не повезло. Шли то галфвиндом, то бейдевиндом; "Полтаву", несмотря на все усилия капитана и команды, жестоко валяло на волне. Раннэиль через силу заставляла себя появляться на палубе. Нелюбовь альвов к морю давно была общеизвестной, но мало кто знал, в чём кроется причина этой нелюбви. Впрочем, остроухие давно поняли, что в здешних морях не водятся хищные колдовские твари вроде гигантских кракенов, способных утащить на дно что угодно. Но понять разумом — это одно, а принять сердцем — совсем иное. Тысячелетний страх так глубоко въелся в альвийские души, что уйдёт оттуда только вместе с жизнью. Но Раннэиль сумела его переломить. И на пути в Восточную Пруссию, и обратно она старалась больше времени проводить на палубе, тем более, что Петруша не вылезал с мостика. Мальчик на практике осваивал устройство корабля и морскую терминологию, обращение с секстантом и астролябией, учился прокладывать курс. И мать, не ставя перед собой такую задачу, сама училась тому же, хотя не представляла, где эта наука может ей пригодиться. Кстати, обратный путь выдался куда более приятным. Попутный ветер и солнечная погода — чего ещё желать моряку? Разве что не слишком скандальных пассажиров. При всём своём предубеждении против альвов и высокородных дамочек, капитан-голландец отдавал должное выдержке императрицы, остававшейся неизменно спокойной и любезной при любом раскладе, но державшей разношерстную свиту в кулаке.

Словом, плаванье прошло без приключений, на которые втайне надеялся юный император. Мальчишка оставался мальчишкой, что поделать, всё ему мечталось о сражениях и подвигах. Хотя Петруша рос в такой семейке, где цинизм считался добродетелью, и представление о реальном мире у него было вполне здравым, это не мешало ему как мечтать о приключениях, так и время от времени ввязываться в оные. Чего стоила последняя история в Кёнигсберге, когда он подбил родного брата и прусского принца Генриха сбежать из-под круглосуточного надзора в город. Пока взрослые сбивались с ног в поисках сорванцов, те, одевшись попроще, глазели на корабли в гавани. Хорошо, что у Петруши был опыт таких вот прогулок в город: Генрих, например, понятия не имел, где и как покупают свежие кренделя и сладости, а, главное, сколько это стоит. Не знал он, что делать, если вдруг увидел творящееся на улице непотребство. Нет, прусский принц ведал, что следует обратиться к полиции, но где оную разыскать, тоже не имел ни малейшего понятия. Зато Петруша точно знал, что делать, когда буквально у него на глазах кучка подростков забавы ради забивает палками тощую кошку, пытавшуюся защитить котят. Этот, разумеется, ни о какой полиции даже не вспомнил, сразу ринулся в бой... Раннэиль вспомнила, как похолодела при виде своего старшенького, коего привели с рассеченной бровью и в грязной одёжке. Встрёпанный мальчишка с видом победителя прижимал к себе слабо шевелящийся пушистый комочек.

— Скольких же ты одолел, горюшко? — вздохнула она, взъерошив сыну волосы.

— Неважно, — нарочито небрежным тоном ответило горюшко. — Зато впредь неповадно будет безответную животину мучить... Да вздул я их, мама, вздул! Малым велел не путаться под ногами, а этих... сам проучил, как следует.

Может, другая мать и не поверила бы, но Раннэиль хорошо знала сыночка. В свои десять он был выше и сильнее иных двенадцатилетних, и неплохо владел альвийскими ухватками, коим научили матушка и тётушка Лиассэ. Проще говоря, с ним не всякий взрослый мог бы сейчас справиться. Стае четырнадцатилетних оболтусов удалось лишь немного помять его, и только.

— И всё ради этой ...прекрасной дамы? — мать не без улыбки коснулась полосатой шёрстки спасённого котёнка.

— Неважно, — упрямо повторил сынок. — Трепать можно, коли кто виновен. А коли не виновен, так не моги изгаляться.

Тогда Раннэиль ещё подумала: полезное качество для будущего правителя. К нему бы ещё одно, не менее полезное — умение отличать виновных и невиновных. Покойному супругу этого умения зачастую не хватало... Принца Генриха, который всё-таки умудрился позвать каких-то солдат, чтобы помогли разнять дерущихся, отец-король похвалил. Павлушу, в самый сложный момент презревшего приказ и бросившегося на выручку брату, похвалила мать-императрица. А перепуганный котёныш-сирота за две недели превратился в миниатюрную копию взрослой кошки, и бегал за Петрушей, как привязанный, даже на корабле.

По прибытии в Петербург, помимо пышной встречи, устроенной стараниями Остермана, их ждали дела, притом не самого приятного свойства. Война, даже в таком недоделанном варианте, в каком она протекала на южных рубежах — всё равно война. А внутренние проблемы так или иначе надо решать, притом в условиях строгой экономии. Хотя в последние годы правления Петра Алексеевича ситуация с финансами стала понемногу выправляться, всё равно денег не хватало. Отсюда и приверженность его вдовы ко всяческим мануфактурам и защите торговли. Но сейчас, именно сейчас пришло известие, которое должно было запустить сценарий, заготовленный ещё покойным императором. Раннэиль заранее потирала ручки, предвкушая немалое пополнение казны и серьёзное ограничение тех, кто ранее не был ограничен ничем, кроме воли государя — и то до определённой степени. Драка всё равно предстоит нешуточная, кого-то наверняка вынесут на погост. Но альвийка не привыкла отступать, когда в том не было жизненной необходимости.

Она собиралась, образно говоря, дать генеральное сражение, и готовиться к нему стоило всерьёз. Ведь противником её была сама церковь. Ранее позиции Синода были неколебимы. Не ей, альвийке, штурмовать бы эту крепость. Но сейчас противник допустил промах, который не должен был допускать. Маленький промах. Однако не воспользоваться им было бы большой глупостью.

"Порка должна быть публичной, — думала Раннэиль, заглянув в зеркало и машинально поправив край чёрной кружевной накидки. — При полном собрании он не рискнёт угрожать мне, в особенности после того, что я скажу".

"Он" — это древний старинушка, митрополит Новгородский Феодосий, много лет почитавшийся за главу Синода. При не слишком выдающемся уме — чего стоили его возражения против крещения альвов или волокита с разводным письмом императора — дедушка обладал известной хваткой, позволившей ему не только удержаться на столь высоком посту, но и немало преуспеть в коммерции. О Петре Алексеевиче у него было собственное мнение, которое он не раз озвучивал... после его кончины. Вероятно, рассчитывал, что регентша-альвийка не посмеет ему за то пенять. Её он тоже не раз именовал "бабой нелюдскою", а в особо патетических случаях и вовсе "драной кошкой", но то уже в приватных беседах. Раннэиль, естественно, это знала. Знала, и помалкивала до поры, не желая придавать предстоящему представлению оттенок личной мести. Всей России давно известно, что императрица думает о себе в последнюю очередь. Пусть так будет и впредь.

Отобрать у церкви, освобождённой от налогов, часть собственности и доходов собирался ещё Пётр. Но если церковники за отобрание колоколов только грозили ему анафемой, то за посягательство на доходы анафема царю была бы провозглашена с гарантией. Притом некоторая часть иерархов оставалась сторонниками государя, и они могли пойти против большинства. В церкви и без того был глубокий раскол, не стоило на ровном месте создавать ещё одну трещину, грозившую нешуточной войной. Пётр Алексеевич, хорошо знавший свои грехи, решил дождаться удобного момента, когда можно будет поймать отцов церкви на каких-нибудь нелицеприятных деяниях. Не довелось. Дождалась Раннэиль. Спокойная, всегда учтивая императрица не вызывала опасений у недалёких личностей, некстати забывших о чертях в тихом омуте.

Ко всему, что имело отношение к загадочному и грозному богу людей, альвы относились с настороженностью, порой, даже с опаской. Потому Раннэиль долго и тщательно искала повод пригласить синодских владык в совершенно светский Сенат. И таковой повод обнаружился. Всё началось ещё прошлой осенью, когда стало известно, что в некоторых провинциях Казанской губернии случился катастрофический неурожай. Весна в тот год выдалась поздней и холодной, лето мало чем отличалось от весны, добавив ещё и проливными дождями. Треть огромной губернии оказалась на грани массового голода. И, хотя из Казани шли в Петербург бодренькие реляции — мол, не тревожьтесь, ваши величества, у нас всё замечательно! — с мест сообщали иное. Хлеба собрано сам-один, и то не везде, иным уездам не хватит даже отсеяться в будущем году, а о прокормиться и речи нет. Крестьяне осаждают монастыри и местное начальство прошениями о ссудах на закупку зерна. Едва Раннэиль стало известно об этих прошениях, как даже ей, посредственно смыслящей в делах денежных, стало ясно: ссуды крестьяне получат, но на таких кабальных условиях, что хоть вешайся. Нужно было скрести по сусекам, сокращать содержание двора и даже отрывать от армии и флота, чтобы набрать нужную сумму для закупки хлеба внутри страны и вовне. Императрице пришлось совершить невиданное — объявить сбор пожертвований, начав оный на очередной ассамблее. Ох, и лица же были у придворных модников и модниц, когда им пришлось складывать свои любимые перстни на поднос! Но они слишком серьёзно относились к любезно улыбавшейся альвийке с холодным взглядом, за которой буквально воочию виделась грозная тень покойного императора. У альвов с чувством юмора всегда было плохо, а императрица славилась почти полным его отсутствием. Пожалуй, единственным, кто тогда не выказал ни капли раздражения, был светлейший. У того были свои резоны поддерживать хорошие отношения с императрицей, и не только личного свойства, а ради этого никаких денег было не жалко. Словом, нужная сумма не без труда, но была собрана, в пострадавшие от неурожая провинции пошли хлебные обозы, а чиновники, попытавшиеся погреть на этом ручки, отправились осваивать отдалённые уголки Сибири. Пешком. О последнем пункте Раннэиль позаботилась особо. Она ещё не потеряла надежду если не искоренить чиновное воровство, то ввести его хоть в какие-то рамки. Но чиновники чиновниками, а церковники — отдельный вопрос. Сбор пожертвований дело добровольное, и пастыри отчего-то в большинстве своём сочли, что их это не касается. Редко кто из владык или игуменов выделил зерно из монастырских запасов, и то разве только для своих крестьян. О денежных пожертвованиях и поминать было грешно.

Вот тут-то Раннэиль поняла, что настал момент для наступления на имущественные права церкви. Откровенное жлобство ещё можно как-то терпеть в сытое время, но, когда паства лебеду за лакомство почитает, грешно жрать в три горла и ходить в шелках. Умный бы давно это понял. Феофан, кстати, как вся эта кампания началась, и денег пожертвовал немало, и являл миру образец скромной жизни. Зато владыка Феодосий так и не уразумел, что ситуация немного изменилась, и продолжал закатывать пышные пиры. Он и сейчас, фактически принудительно вызванный в Сенат — за ним даже команду семёновцев высылать пришлось, вроде как почётный караул — пришёл в златотканой парче, сверкая золотом и дивными каменьями убранства. Митрополита новгородского сопровождали владыки калибром поменьше, из числа его сторонников: ни одного "феофановца". Эти не без оснований надеялись своим влиянием переломить любую светскую власть, ибо уверовали, что после смерти Петра им более никто не указ. Их не насторожило даже присутствие Сената в полном составе, и сидевших во главе собрания юного императора с матушкой-регентшей. Даже явившийся, несмотря на хворь, Меншиков — этот вернейший пёс Петров — не внушил настороженности.

Ну, ну.

Благословив присутствующих, иерархи расселись вдоль стеночки, готовые принять бой: они уже догадались, к чему весь этот официоз. Не впервые цари покушались на имущество слуг божьих, но всякий раз владыкам удавалось отстоять неприкосновенность оного. Но впервые на них вела атаку царица, за которой, насколько всем было ведомо, не числилось ни единого серьёзного греха. Раннэиль — в крещении Анна Петровна — вела столь благопристойный образ жизни, что не оставляла зацепок ни для сплетников, ни для церкви. Всё, что могли ей предъявить — альвийское происхождение, но, поскольку альвы считались верными подданными и истово верующими, это не было преступлением.

Повисшую, было, в зале неловкую тишину нарушил серебристый голос императрицы-регентши.

— Господа Сенат, а также ваше высокопреосвященство, — Раннэиль сидела, словно статуя, шевелились только губы: настолько она не желала выказывать свои истинные чувства. — Сего дня мы собрались здесь по повелению его императорского величества, сына моего, чтобы обсудить неправильное положение, сложившееся за множество лет, и принять должные меры для его исправления. Не всякая держава может позволить себе исключить треть земель и доходов из своего ведения, и уж наверняка не может себе такое позволить Россия. Так повелось, что государи российские из века в век передавали церкви как владения, так и привилегии, касаемые уплаты налогов. Их можно было понять: все желали обрести царствие небесное, для чего старались по мере сил вести праведную жизнь. Отсюда и сложилось то положение, о каком я говорю. Треть доходов в государстве не облагается никакими налогами. Треть крестьян освобождены от рекрутской повинности и не платят подушной подати. Вернее, платят её в том или ином виде, но не казне, а монастырям. С трети урожая казна не получает ни копейки, ни горсточки зерна. И это в то время, когда само государство едва сводит концы с концами, а непогода ставит крестьян в иных губерниях на грань голодной смерти... Оттого и помыслили мы — государь, сын мой, и я, регент империи — что таковое положение далее продолжаться не может. Никак нельзя допустить, чтобы церковь, призванная блюсти чистоту наших душ, молча взирала на бедствия православных христиан. Итак, господа Сенат, и вы, ваше высокопреосвященство, — один лёгкий, но величественный кивок, — давайте же не искать личной выгоды, а думать, прежде всего, о благе отечества. Ибо живём мы, к сожалению, не в царствии небесном, а на грешной земле, и державы соседние, более склонные думать о бренном, не преминут воспользоваться нашей слабостью.

Пока она говорила, все молчали, словно оцепенев. Никто не смел перебивать правящего монарха, а императрица, хоть и регентша, но помазана и коронована по всем правилам ещё при жизни супруга. Зато стоило ей замолчать и обвести присутствующих внимательным взглядом, как Феодосий не выдержал. Налился нездоровой краснотой, вскочил, даже посохом пристукнул.

— На имущество божие покушаешься? — заорал он, нисколько не считаясь с чинами. — Давно примечаю, что ходишь ты вокруг да около, слюной исходишь. Вот тебе! — последовал простонародный жест, явивший не столько отношение владыки к императрице, сколько его отношение к попыткам немного облегчить церковный карман, который он давно привык считать личным. — И муж твой, антихрист сущий, давно мечтал церковь ограбить, и ты туда же? Не бывать тому!

Сенаторы, что православные русские, что немцы-лютеране, дружно возмутились подобным обращением с августейшей персоной. Вскакивать и орать не стали, но возроптали, чего ранее при общении с отцами церкви не отмечалось.

— Ты, отче, говори, да не заговаривайся, — выразил всеобщее мнение светлейший, прятавший за усмешкой волчий взгляд. — Антихрист, говоришь? Уж не со староверских ли слов ты так распелся?

— Помолчите, князь, — спокойно осадила его Раннэиль.

— Не могу я молчать, когда о память Петрову ноги вытирают! — вспылил Данилыч.

— Когда о том зайдёт речь, вы выскажетесь, а покуда говорить стану я.

Её губы едва тронула ледяная улыбка, и, когда она поднялась, никто не осмелился не оторвать своё седалище от стула. Даже Петруша встал, выказывая почтение матери.Зал наполнился скрипом деревянных ножек по паркету... и затих.

— Мужу моему покойному, — сказала она, — вы, ваше высокопреосвященство, помнится, говорили, будто владения и имущество церковные суть запас на случай бедствия. В прошлом году случилось бедствие из бедствий. Непогода, неурожай. Сотни деревень голодать начали. Я с ног сбиваюсь, ищу, где бы денег набрать, чтобы отправить голодным хлеба. Объявляю сбор пожертвований, продаю фамильные драгоценности и бриллианты придворных дам, изымаю средства даже из казны Военной коллегии, закупаю хлеб — в том числе и у монастырей! А что же пастыри наши? Гляжу я в списки, и вижу, что вы, владыка, изволили пожертвовать целых ...сто рублей. Гуляйте, люди русские, ни в чём себе не отказывайте, пастырь щедр без меры! — улыбка императрицы сделалась ядовитой. — Не слишком добрый пример вы подали иным пастырям, в то время, как паства ваша на грани голодной смерти обреталась.

— Коли господь послал им недород и голод, стало быть, заслужили! — не унимался старинушка.

— Значит, пусть перемрут грешниками, а не души свои спасают, молясь за благодетелей, — не без презрения ответила Раннэиль. — Пусть вымирают деревнями и уездами, лишь бы никто закромов ваших и доходов не тронул. Так, что ли? Кто же из нас двоих после этого нелюдь?.. Отвечайте!

Резкий гневный окрик настолько не вязался с образом идеальной аристократки, что все вздрогнули. Вздрогнул и Феодосий, но не от окрика, а от того, что епископы, его сопровождавшие, начали потихонечку подаваться в стороны. Подалее от его персоны. Гнев царицы он ещё мог пережить, но не в одиночку же. Кто он без поддержки Синода?

— Оставьте его, матушка, — звонкий Петрушин голос нарушил тягостное молчание. — За то, что батюшку облаял, я... его прощаю. А за то, что подданных наших, будь его воля, легко смерти бы обрёк, простить не могу. Посему отныне ехать владыке Феодосию в Новгород и сидеть там безвыездно, покуда не будет моего повеления. А налог церкви отныне платить. Сегодня же манифест будет, а завтра пропечатают, чтоб все ведали.

— От волка токмо волчонок и мог народиться... — раздалось злобное шипение. — Ох, чуял я, что не надо было того письма разводного давать...

— Как я сказал, так и будет! — совершенно по-отцовски вспылил Петруша, стукнув ладонью по столу. — И не вы мне, а я вам указ, яко император ваш и крайний судия синодский! А кто непокорство проявлять станет, тому в Синоде не бывать!

...Манифест государев был готов через два часа, и полночи его набирали и печатали в типографии, чтобы поутру явить народу волю царскую. А владыку Феодосия хватил удар. Через двое суток Синод собрался, дабы избрать нового главу, и ни у кого не вызвал удивления тот факт, что единогласно была утверждена кандидатура Феофана Прокоповича. Ставки на малолетство императора и женскую природу регентши не оправдались.

— Мама, будет тебе. Оставь бумаги, пойдём хоть в гости к кому. Скучно сидеть без вылазу.

Раннэиль устало взглянула на сына и едва сдержала вздох. В чём-то малыш прав: нельзя до такой степени зарываться в делах бумажных, секретарь ведь тоже за что-то жалованье получает.

— Куда же нам пойти, сынок? — с задумчивой улыбкой спросила она, подперев подбородок ладонью. — Да ещё чтоб без целого полка охраны?

— Можно к Стрешневым, можно к тётке Прасковье, Никита Степаныч нам тоже всегда рад будет, — начал перечислять мальчик. — Остерманы принимают добром, правда, стол у них скудненький. Светлейший нас в гости давно зовёт, да и хворает он, нехорошо батюшкиного друга забывать.

— Он тебе записку прислал, — догадалась мать, улыбнувшись веселее.

— Ну, прислал, — сознался Петруша. — Тебе-то не больно напишешь.

— А что он написал?

— Жаловался на хворь, и что ты его обходишь. А у него к тебе дело есть.

— Ой, хитрит что-то Данилыч... Ладно, уговорил. Сами пойдём, или Павлушу из книг извлечём?

— Только Павлушки там не хватало.

Идея и впрямь сомнительная, ибо Павел Петрович, будучи в гостях, вполне мог взять книгу из библиотеки хозяев и зачитаться в каком-нибудь труднодоступном уголке. Пропавшего тихоню-царевича приходилось разыскивать как самолично, так и поднимая на ноги весь штат прислуги. Если поначалу малолетний книжник устраивал подобные штуки без всякой задней мысли, то потом вошёл во вкус, и начал проказить нарочно. Семейство подозревало, что ему попросту не нравилось бывать в гостях, равно как и быть любезным хозяином. Эти роли он с удовольствием передавал матери и братцу, которым отвертеться не было никакой возможности. Словом, если Раннэиль хотела испортить кому-нибудь вечер, то должна была взять с собой младшего сыночка. Если бы светлейший в чём-то провинился перед ней, так бы и поступила. Но Данилыч в последнее время вёл себя вполне пристойно, незачем было устраивать переполох в его доме.

— Будь по-твоему, малыш, — Раннэиль взъерошила сыну волосы — тёмные и волнистые, каких не бывает у альвов. — Вели, чтобы лошадей седлали. Верхами поедем.

Васильевский остров близко, и вполне можно было дойти пешком. Но Раннэиль старалась являться в гости к Меншикову в драгунском мундире. За взятие Очакова её произвели в унтер-офицеры, и она не без честолюбивого удовольствия своими руками нашила на кафтан тонкий серебряный галун. Мундир должен был всякий раз напоминать князю, с кем он имеет дело. А какой драгун станет шляться пешком? Верхами надо ехать, только верхами. И не вскачь, боже упаси. Только неспешным шагом.

Добрый, тёплый, солнечный весенний денёк клонился к вечеру, не растеряв той незримой радости, которую принёс ещё на рассвете. Петербург словно очнулся после долгого зимнего сна, стряхнул раннюю весеннюю морось и принялся одеваться в солнечный свет пополам с молодой зеленью аллей и садов. Зелень, правда, пряталась за фасадами домов набережной, но в воздухе уже носились запахи весенней свежести. И вообще Петербург, по сравнению с иными европейскими столицами, был удивительно чист. Сливные ямы на задних дворах, разумеется, тоже имели место, но город изначально был спланирован так, чтобы отходы не отравляли воздух. Дворники тоже знали своё дело. Оттого европейские дипломаты не уставали поражаться этой столице, выстроенной буквально на болоте, но лишённой многих неприятных черт их родных городов... Петрушу и его матушку узнавали. Кто кланялся, кто просто снимал шляпу по старой памяти, однако недовольства, даже скрываемого, не ощущалось. Императора, этого непосредственного, проказливого и жизнерадостного мальчишку, неподдельно любили. Должно быть, за то, что ничем плохим ещё не отметился. Матушку его жалели: каково, мол, ей во вдовстве чахнуть. С точки зрения Раннэиль, это было совершенно зря. Альвы за тысячи лет прекрасно научились держать себя в руках при любых обстоятельствах. И "доброй царицей-матушкой" её тоже называли совершенно напрасно. Всё, что она делала, должно было укреплять власть Дома Романовых, и далеко не все её дела можно было назвать добрыми... Но сегодня город был прекрасен, и альвийке совершенно не хотелось думать о плохом.

Императрица-регентша, довольно жмурясь под лучами тёплого солнышка, вспоминала хорошее...

...Они вернулись в Петербург в конце мая. Был совершенно такой же чудесный денёк, и торжественная встреча, устроенная сенаторами во главе с канцлером Головкиным, пришлась как нельзя кстати. Пётр Алексеевич был в ударе. Казалось, он разом помолодел лет на десять. На торжественном обеде в его честь, данном канцлером, веселился, и позволял себе подтрунивать даже над любезным хозяином. Если бы ещё красавица жена не следила — эдак ненавязчиво, но пристально — за содержимым его тарелки... Словом, день удался.

— Завтра, — безапелляционно заявил он престарелому родичу, когда тот заикнулся, было, о неотложных письмах. — Все дела завтра. Дай хоть с дороги дух перевести, дядюшка.

Головкин внял, понимая, что проблема вовсе не в усталости. Если требовалось, Пётр Алексеевич мог работать хоть круглые сутки, без сна и отдыха. Нет, он просто хотел, прежде всех дел, хотя бы этот вечер провести с семейством.

Раннэиль после нескольких месяцев отсутствия со странным чувством вернулась в комнаты, которые они покинули, едва помирившись после нешуточной ссоры.

— Вернулся ли ты домой, любимый? — она сделала акцент на слове "домой", ласково коснувшись его щеки.

— Домой... — повторил он. — А ведь ты права, Аннушка. Зимний дворец я строил как дом... для себя и детей своих. Вышло ли?.. Стыдно сказать, полжизни в дороге провёл, будто бродяга какой.

— Ты не ответил, — лукаво улыбнулась Раннэиль.

— Поживём — увидим, — Пётр Алексеевич явно дал понять, что однозначного ответа не будет. - О другом поговорить хочу. Я ведь тебе так толком ничего не подарил... Чего хочешь, лапушка? Только скажи, всё исполню.

Это был тот нечастый миг, когда он преисполнялся нежности — той самой, которую мужчины почему-то стыдятся показывать окружающим. Нежности не только к жене, но и к ребёнку в её чреве. Раннэиль оценила. Чуть смущённо улыбнувшись, заглянула ему в глаза... нет — в душу.

— Покажи мне ...город, — негромко сказала она. — Твой город.

Мгновенная радость мелькнула в его взгляде, сменившись почти мальчишеским озорством.

— Оденься попроще, — сказал он, не скрывая своих чувств. — Плащ надеть не забудь... Сбежим — и пусть нас ищут до утра!

...Много позже он признался супруге, что именно в тот момент окончательно убедился в верности своего выбора.

Раннэиль давно поняла, что все её детки в той или иной мере унаследовали эту батюшкину черту — склонность к шуточкам над окружающими. Даже малышка Машенька, едва встав на ножки, сводила нянек с ума. То спрячется где-нибудь, и веселится, глядя в щёлочку на суматоху, то измажет кашей себя и всех, до кого дотянется, то кошку за хвост ухватит, то братцам страницу в книге изорвёт. Кроха, а уже соображала, как усыпить бдительность прислуги и родной матушки. Её императорское величество догадывалась, что доченька вырастет той ещё разбойницей, если это не пресечь или не ввести хоть в какое-то русло. А доченька ещё не могла понять, почему её, сиротинушку, жалеют, но пользовалась этим вовсю. О сыночках же и говорить не стоит: мальчишки, да ещё переживавшие самый что ни на есть беспокойный возраст.

Ладно, вспомнила о былом счастье, и будет. Жить надобно днём сегодняшним и завтрашним.

Было время, когда дом светлейшего князя Меншикова слыл в Петербурге самым роскошным. Было, и прошло, потому что на берегу Невы воздвигли Зимний дворец. Не в пример Летнему — даче-переростку — новая царская резиденция должна была подчеркнуть и новый, императорский статус. Что оставалось делать честолюбивому князю, глядевшему в окошко, как медленная невская вода уносит славу его собственного дома, вынужденного уступить первенство? Только смириться, ибо Пётр Алексеевич в приватной беседе ясно дал понять, что более не потерпит никаких соревнований по части помпезного строительства. Дом Меншиковых с тех пор из самого роскошного особняка превратился в "один из", довольствуясь последней оставшейся ему славой старейшего. Здание и прилегавшую к нему аллейку регулярно подновляли. Мост, соединивший Адмиралтейский и Васильевский острова, сделал это место популярным, и вокруг выросли новые особняки с аллейками и садиками. По острову проложили улицы, которые в этом году должны были замостить камнем. А пока подковы глухо стучали по плотно утоптанной земле.

Здесь, на Васильевском, запах окончательно воцарившейся весны чувствовался особенно сильно.

Их приметили ещё тогда, когда они ехали вдоль ограды. Прислуга сообщила хозяевам, и встречать юного императора с матушкой вышел молодой князь Меншиков, тоже Александр.

— Господи, радость-то какая! — он просто лучился счастьем. Раннэиль и её сын крепко подозревали, что поддельным: младший Меншиков, в отличие от отца, был скромен и даже немного боязлив. — Ваше величество! Матушка государыня! А батюшка ждал вас, ждал...

— Хворает батюшка? — степенно спросил Петруша, когда Меншиков-младший помог ему сойти с коня.

— Хворает, ваше императорское величество, — пригорюнился тот. — Доктору пансион пришлось назначить и комнаты выделить, чтобы всегда под рукой был. Но сегодня, слава богу, батюшке полегче.

— Вот и славно. А мы к нему в гости. Жаль только, без гостинца. Ну, да ладно, у нас добрые вести, а уж о гостинце как-нибудь в другой раз поговорим.

Раннэиль доставило истинное удовольствие наблюдать за мимикой младшего князя. В отличие от папеньки, тот плохо владел лицом, и она без труда читала всю гамму его чувств, от испуга до опасливого беспокойства. Страха, выедающего душу изнутри, впрочем, не было.

Светлейший был вынужден принимать гостей в дезабилье, лёжа в кровати, и его хворь вовсе не была притворной. Альвийское обоняние не лгало: Раннэиль чуяла запах болезни и лекарств. И обрадовался он их визиту искренне, без лукавства. Значит, не в опале, значит, нужен ещё князь Меншиков престолу. Впрочем, при Петруше он говорил о чём угодно, только не о главном, это Раннэиль чувствовала всем существом. И, кажется, не она одна.

— Ты, дядя Алексаша, видать, мне не доверяешь, — сказал мальчик, чуть прищурившись. — Ходишь всё вокруг да около. Чего ждёшь? Думаешь, как бы половчее меня выставить, и с матушкой уже о делах державных говорить? Так говори при мне, не такой уж я и дурак, чтоб не разуметь.

Данилыч широко улыбнулся. Он не ждал таких речей, вернее, ждал, но не столь скоро.

— Ах, Пётр Петрович, знал бы ты, как я рад это слышать, — произнёс он, и, пожалуй, говорил это искренне. — Иные от дел государевых, словно от податей, бегают, а ты, вишь, сам... Вот бы батюшка твой порадовался...

— Говорите, князь, — прозвенел серебром голосок Раннэиль. — Дело к вечеру, не хотелось бы утомлять вас длительной беседой.

— Что ж, скажу, — землисто-бледное, с едва заметными бисеринками испарины, лицо немолодого царедворца сделалось серьёзным. — Ты, матушка, на Феодосия исполчилась по делу. Давно змий этот кусается, а ухватить его не могли никак. Сами-то далеко не безгрешны. А за тобой если что и есть, так про то даже я не ведаю, хе-хе, — он хитро, с намёком, усмехнулся. — Ловко ты его скрутила. Да только не годится дело на половине бросать. Начала войну, так добивай супостата, чтоб не встал уже.

— Насколько мне известно, Феодосия хватил удар. Говорят, плох он, и в возрасте уже немалом... для человека, — спокойно проговорила альвийка, чуть склонив голову набок. — Боюсь, не выживет.

— Гниды живучи, — возразил светлейший, глухо кашлянув. — Коль не помер сразу, то встанет, вот увидишь. Тогда уже не ему, а тебе не поздоровится. Всё припомнит.

— Мне тоже есть что припомнить. К примеру, слова предерзостные, когда именовал он православных христиан идолопоклонниками. О том, как оклады с икон в слитки переплавил, продал, и на те деньги себе серебряный сервиз заказал, знаю, но доказательств нет. Подчистил за собой основательно. Обвинить можно, но тут вывернется. За язык его хватать надо, наговорил достаточно, особенно после того, как многие доходы церковные мимо его рук стали проходить.

— Вот и хватай его за язык, матушка, пока он не очухался, и не вздумал против тебя воевать. Тут я всецело с тобою. Что потребуется, всё дам.

— А у вас с ним счёты, — тонко улыбнулась Раннэиль, переглянувшись с сыном.

— Да с кем у меня их нет, матушка? — хмыкнул князь. — Даже на тебя роптал.

— Ваш ропот не во вред делу был, потому и внимания не обращала. Хорошо, будь по-вашему. Нынче же отправлю письмо в Синод, чтобы предали Феодосия суду церковному. И все его, прошу прощения, подвиги по пунктам распишу, о каких знаю.

— Оскорбление величества не забудь, матушка, — подсказал светлейший. — При всём Сенате. Хрен отвертится.

— Всегда жила с уверенностью, что к чистому золоту грязь не липнет, — усмехнувшись, проговорила Раннэиль. — Мы, альвы, никогда не были мелочно обидчивы. Но если здесь так принято — пусть будет оскорбление величества. Одним пунктом больше. А результат всё равно будет тот же: лишение сана и дальний монастырь. Там-то он уже не укусит... Всё ли, князь, или ещё есть какое дело?

— Дел у нас всегда невпроворот, матушка. Ты, я слышал, что-то затеваешь насчёт южных земель, что у турок отбили. Плохо заселяют?

— Вы хорошо осведомлены, князь.

— И не будут заселять. Догадываешься, почему?

— Догадываюсь.

— Может, самое время быть порешительнее, а? Пётр Алексеич не стал вконец бить горшки с родовитыми. Многим он был за что-то обязан, многие попросту ему верно служили, а за то милостями были обласканы. Но ты-то одному Петру Алексеичу своим положением обязана, и более никому. Делай, что надобно, и ничего не бойся.

— Я давно уже ничего не боюсь, князь. Просто... всему своё время. Сперва я должна показать, что против царя даже отцу церкви идти опасно. И только затем объявлять новые южные губернии свободными от крепостного права, а беглых оттуда не выдавать. Но всех беглых России не хватит заселить этот благодатный край... — Раннэиль задумалась, словно что-то вспоминала. — Знаете, был с нашими воинами удивительный случай. Это когда они выезжали из Европы на жительство в Россию. Один отряд поравнялся на дороге с обозом саксонских крестьян. Те люди знали, что от нас добра ждать не приходилось, но не стали разбегаться по кустам, как обычно. Напротив: их старший обратился к нашему офицеру с просьбой ...о подданстве. Мол, признаём вашу власть, хуже всё равно не будет. Знаете, что сталось с этими людьми? Воины привели их сюда, в Россию, и расселили на жалованных землях. Говорят, отменные работники. Что если провернуть нечто подобное? В Европе неспокойно, в иных местах и голодно. Поедут люди, если их грамотно пригласить. Но...

— Но?

— Но меня одной на всё не хватит, князь. Там, на юге, сейчас Миних командует. Толковый инженер и полководец, но нет в нём ...не знаю слова, чтобы описать. Искры божией, что ли? У Петруши она была. И у вас она есть, несмотря на ...некоторые ваши особенности, — Раннэиль жёстко усмехнулась. — Вы бы справились, но, простите, там, на юге, должны быть вложены немалые деньги, прежде чем пойдёт отдача в казну. А в том, что касается денег, я вам не верю.

— Где ж ты, матушка, бессребреника, да ещё и толкового, искать-то станешь? — тихо засмеялся Данилыч. — Нету таких.

— Значит, придётся вам, князь, поделить обязанности с Минихом. Вам дело, ему деньги. Знаю, вы его не жалуете. Поверьте, это взаимно. Но либо вы станете делать то, что должно, не собачась меж собой, либо я вас обоих придавлю.

— Так я снова в деле? — кажется, до Меншикова только сейчас дошёл смысл сказанного.

— Да, — ответила альвийка. — Через пять лет южный край должен быть населён. Самое большее, через семь-восемь лет там должны быть города, деревни и дороги. О портах таврических и речи нет, сами знаете, нужны, как воздух... Англичане, вон, говорят: "Сделай, или умри". А я говорю вам: "Умри, но сделай". Спрошу с вас обоих, и не так, как Петруша спрашивал. Он, чуть что, за дубинку хватался. Моя же рука более к мечу привычна.

Последнее она произнесла так, что на губах светлейшего замёрзли слова благодарности. Знал, что такими предупреждениями альвы не разбрасываются.

— Сделаю, матушка, — сказал он — притом, без всякой задней мысли. Видимо, и впрямь проникся серьёзностью момента. — На кресте святом поклянусь. Коли не справлюсь, гореть мне в аду.

С этими словами он достал из-под рубашки серебряный крестик тонкой работы на цепочке, и истово приложился. Раннэиль знала, что нарушение такой клятвы считается на Руси тяжким преступлением. Хотя иные не брезгуют. Однако князь истолковал её взгляд по-своему.

— А ведь это не мой крест, — негромко, задумчиво сказал он, держа крестик на ладони. — Это его, Петра Алексеича. Мой-то... с ним в могилу ушёл. Давно обменялись, ещё во времена Великого посольства... Знаешь этот обычай, матушка?

— Знаю, — кивнула Раннэиль, и снова переглянулась с явно заинтересовавшимся сыном. — Это многое объясняет.

— Братьями были во Христе, а с брата и спрос особый... Ты не подумай, матушка, это не к тому сказано, что я в родню тебе набиваюсь. Чую, скоро позовёт меня Пётр Алексеич, а там какие уже счёты-то? Ты права в одном: кое-чего он доделать не успел, кое-что сделать опасался. Хочу успеть хоть самую малость... чтоб хоть ты, Пётр Петрович, не плевался, моё имя услыхав, — это уже юному императору. — Ты учись, государь. Не всегда тебе будет десять лет.

— Я учусь, дядя Алексаша, — каким-то странным, почти взрослым тоном проговорил мальчик. — Тому ли учусь, что надо?

— Ты всему учись, Пётр Петрович, — светлейший сказал это с непередаваемым выражением лица. — А что надо, сам потом решишь...

— Не верю я, что он вот так возьмёт и помрёт, — заявил Петруша, едва они с матушкой отъехали от дома Меншикова.

— Так ведь седьмой десяток лет ему, — напомнила Раннэиль. — Всякое может случиться. А впрочем... Он слишком любит самого себя, чтобы помирать, когда всё хорошо.

— Думаешь, мы зря решили поручить ему южные губернии?

— Нет, сынок, это было не зря. И Миних, что над каждой копейкой трясётся, сам не украдёт и светлейшему не даст. Но я знаю обоих. Чтобы они друг дружке в горло не вцепились, нужен кто-то третий.

— Тот, кто обоим по шее даст, если что? — мальчик удивлённо приподнял бровь. — Не уверен, что дело от того скорее пойдёт.

— Ты прав, сынок, — вдохнула Раннэиль, когда они миновали мост. — У всякого дела может быть сколько угодно рук, но голова должна быть одна. Иначе не дело будет, а тягомотина. Нет у нас в запасе вечности... как ранее. А по шее надавать и я смогу, хоть бы из Петербурга. Надо будет, так и приеду.

— Семь-восемь лет? — спросил Петруша, с намёком.

— Если хорошенько их пинать, и в пять уложатся.

— А деньги?

— Найдём. Если богу угодно наше дело — найдём. Вон, церковников-стяжателей сейчас тряхнём. С торговли что-то будет. Подушный налог мы ведь в прошлом году опять снизили. А светлейший... Если его правильно настроить, так из своих сундуков вынет.

— И то дело, мама. Пусть хоть немного вернёт из того, что у батюшки украл.

Раннэиль улыбнулась, и была в той улыбке ядовитая нотка. Меншиков, похоже, до сих пор не мог простить ни ей, ни её покойному мужу того, что корона герцогов курляндских пролетела мимо него со свистом и скоростью пушечного ядра. В том, что эта самая корона и посейчас была у альва, князя Энвенара, он видел происки остроухой императрицы, почему-то не допуская мысли, что Пётр Алексеевич мог и собственной головой подумать. Пускай считает. Раннэиль от этого было ни холодно, ни жарко. К человеку, ухитрившемуся даже самую искреннюю дружбу и духовное братство разменять на сундуки с золотом, у неё не было особо тёплых чувств. Пётр Алексеевич последние лет пятнадцать явно тяготился некогда данной клятвой побратимства, но разорвать её не решался. Видно, догадывался, чем придётся отвечать. Здесь альвийка начала тихо радоваться, что её дети не связаны никакой клятвой. К тому же, Петруша из общения со светлейшим вынес, пожалуй, главный урок: ему придётся быть очень разборчивым и осторожным в личных делах.

А по приезде их ждала весьма неприятная новость.

Письмо было от княжича Келадина, служившего ныне послом Российской империи в Датском королевстве. В отличие от отца, молодой альв не пытался втихую интриговать против Дома Таннарил, а так как Дом Келадин всегда славился своими искусными переговорщиками, избрал карьеру дипломата. Раннэиль, получив письмо от посольского курьера чуть ли не у порога, торопливо сломала печать.

Альвы — ужасные формалисты. Раз по должности положено на русском языке изъясняться и писать эпистолы, ни на шаг от этого правила не отступят. Молодой князь писал по-русски. Но в этом письме была приписка изящными альвийскими рунами, где господин посланник более подробно разъяснял написанное выше. Впрочем, он мог бы не стараться: императрица, ставшая мрачнее грозовой тучи, поняла всё с первых же строчек. Её взгляд, тяжёлый и ледяной, буквально приморозил к полу лейтенанта, встречавшего их величества с докладом, что всё в порядке.

— Почитай-ка это, сынок, — глухо проговорила альвийка, протянув сыну исписанный изящными завитками листок дорогой бумаги. И лишь затем снова обернулась к лейтенанту. — Посыльных за канцлером и вице-канцлером, немедля. Коли Остерман больным скажется, за ноги его сюда приволочь, болящего!

Раннэиль не повышала голос, но лейтенанта охватило непреодолимое желание суеверно перекреститься. Не он первый уловил грозное дыхание прежнего царствования, не он последний... А императрица-регентша, мгновенно выбросив из головы испуганного не на шутку лейтенанта, обернулась к сыну. У Петруши, только-только закончившего читать письмо, было злое лицо.

— Как отвечать станем, мама? — совсем тихо спросил мальчик.

— Пойдём со мной, сынок, — сказала она, сдёрнув с рук грубоватые офицерские перчатки. — Знаю, у тебя сегодня урок словесности. Но сейчас тебе придётся поучиться нелёгкой дипломатии. Такой оказии нам ещё не скоро предоставят... я надеюсь.

Она шагала по лестнице и коридорам Зимнего дворца, и впереди неё неслась тишина. Смолкали голоса и шепотки. Повинуясь некоему шестому чувству, придворные и слуги старались убраться с пути альвийки в драгунском мундире и её сына.

Тишину нарушали шаги. Притом, только шаги мальчика. Как альвийка умудрялась ходить бесшумно в тяжёлых драгунских сапогах — неведомо.

Волочь за ноги, слава богу, никого не пришлось: Остерман был слишком умён, чтобы доводить до таких крайностей, и достаточно хорошо изучил императрицу, чтобы понимать, когда она говорит фигурально, а когда и впрямь сделает то, что сказала. О хворях, как политических, так и натуральных, пришлось на время позабыть. Ковыляя на подагрических ногах, Андрей Иванович умудрился явиться в приёмную государыни почти одновременно с вице-канцлером Кузнецовым, который был здоров, как ломовая лошадь, да и жил поблизости, на Миллионной. И по виду её величества, не соизволившей сменить мундир на привычное вдовье платье, догадывался, что разговор предстоит нешуточный... Раннэиль испытала мгновение злорадства, наблюдая, как его светлость канцлер империи перебирает в уме свои делишки, гадая, за что сейчас его будут растирать по паркету, и потеет под париком. Но дело важнее.

— Господа, — сказала она — почти спокойно, только чуть сузив глаза. — Прошу вас пройти в кабинет. Разговор будет приватный.

Это не понравилось обоим царедворцам, правда, по разной причине. Помнилось, что в былые времена именно на приватных беседах можно было получить кулаком в ухо от Петра Алексеевича. И вразумление, и чести урону нет, ибо не прилюдно. Императрица Анна дама воспитанная, в ухо бить не будет. Но легче от этого почему-то не становится. Тем более, что здесь же присутствовал мальчик-император, имевший весьма хмурый вид. Ещё один нехороший признак... Но если Остерман пытался угадать, чем он лично провинился перед их величествами, то Кузнецов наверняка раздумывал над тем, что же именно произошло. Его Раннэиль мучить догадками не собиралась, не за что.

— Плохие новости из Дании, — произнесла она вполголоса, зная, что оба слушают её очень внимательно. — Во-первых, наши корабли, что шли в Сантандер, были арестованы... Нет, назову вещи своими именами — злодейски захвачены английскими военными судами, вместе с командами и всем грузом. Конвой тех купеческих судов был смешанным, помимо наших кораблей там обретались и датчане, коих постигла та же участь. Во-вторых, английский посол чуть не ежедневно бывает на приёме у короля Фредерика, и о чём они там говорят, наш посланник ныне старается вызнать. Зная князя Келадина, рискну предположить, что недели через две мы получим от него ещё одно письмо. Но и без того понятно, что нам следует ожидать приезда в Петербург какого-нибудь англичанина с письмами, о содержании которых я уже догадываюсь... Что скажете, господа? Андрей Иванович, не прячьте глаза. Мне ваши дела с австрийцами сейчас неинтересны. Иное решать надлежит, и немедля.

— Так ведь, матушка государыня, в политике отдельных друг от дружки дел не бывает, — развёл руками прожжённый хитрец. — Одно всегда тем или иным концом увязано с другим. Мыслю я, желают англичане, чтобы мы, турок оставив, купно с ними на французов пошли.

— Полагаю, вы правы, Андрей Иванович, — от императрицы словно ледяным ветерком потянуло. — Но с нашими планами сие никак не согласуется.

— В таком случае мы рискуем потерять союз с Данией. Ведь именно о том, скорее всего, идёт речь между посланником лондонским и королём датским.

— Наш посланник тоже не сидит сложа руки. Повторяю, участвовать в аккорде, что сейчас такими вот разбойными методами сколачивают англичане, Россия не должна. Никаких уговоров, Андрей Иванович. Ни я, ни государь, сын мой, таковой аккорд не ратифицируем.

— Тогда англичане испакостят нам всю морскую торговлю, — криво, одним уголком рта, усмехнулся Кузнецов. — А ответить пока нечем.

— На море — согласна, пока нечем, — кивнула альвийка. — Но давайте рассуждать здраво. Только ли аккорд против Франции нужен англичанам? Ведь, чтобы подписать самую завалящую бумажку, нужны полноценные дипломатические отношения. А англичане никогда не устанавливают оных, не вытребовав преференций своим купцам и товарам. Давить будут везде, где могут — и на море, и в Берлине, и в Стокгольме, и в Копенгагене. Если пошли на неприкрытый разбой, значит, им что-то очень сильно от нас надобно... Вы подумайте, Андрей Иванович, чего они могли бы желать так страстно. И мы с Петрушей подумаем. И Никита Степанович подумает. Вдруг что-то дельное и надумаем, на четыре головы. Покуда ступайте, господин канцлер, и подготовьте меморандум ...на сей счёт. А вы, Никита Степанович, задержитесь на минуту-другую. У меня к вам будет поручение.

— Отчего, матушка, вы Остерману всего не откроете, я догадываюсь, — сказал Кузнецов, едва за помянутым закрылась дверь кабинета. — Тут же разгласит все секреты перед Веной. Но, простите, я не совсем понимаю, почему именно ему вы поручили вести дипломатическую работу на этом направлении?

— Никита Степанович, — едва заметно улыбнулась Раннэиль, и куда только подевался весь холод. — Слыхала я от поморов, будто за Грумантом ледяные горы в море плавают. Также слыхала, будто над водою только самая малость той горы, а всё прочее скрыто от глаз. Так и Остерману поручено видимое. Невидимым же нам придётся заняться... Как думаете, Надир персидский держит зло на англичан? Они ему оружие обещали, и не привезли. Нашим обходится. А мы ему, сами знаете, продаём так, чтоб и воевать мог, и не слишком жирно было.

— У Надира достаточно врагов, чтобы он мог опасаться за свою жизнь, матушка, — с готовностью ответил вице-канцлер. — А не станет Надира, снова обратятся персы к Тахмаспу и его сыну, и снова там начнётся междоусобица. Надира-то хоть боятся. Сын его, Риза-Кули хан, тоже страх наводит. Умён и жесток, как отец. Покуда они не на престоле, положение их шатко. Боюсь, придётся намекнуть Надиру, что желали бы видеть его шахиншахом.

— Тогда ни Тахмаспу, ни сыну его, Аббасу, не жить, — ровным голосом проговорила императрица. Ей, многие сотни лет посвятившей тайной политике, даже в голову не пришло пожалеть пьяницу-шаха и его малолетнего сына: в отношениях альвийских Домов случались коллизии и покруче. — И есть большие сомнения, что шах Надир будет так же к нам расположен, как Надир-полководец. Но единственное, что нам от него требуется — твёрдая власть в Персии и победоносная война с турками. Это он обеспечит. Плохо иное: то же самое нужно и англичанам, сами знаете, зачем. Брат писал мне, будто в окружении Надира с полгода тому видели какого-то англичанина. То ли путешественника, то ли соглядатая — не суть важно.

— Без невозбранного пути через Россию что им Персия? — улыбнулся Кузнецов.

— Именно. И потому мне очень не нравится этот... запамятовала французское слово... А, да: шантаж. Если англичане отбросили дипломатию и принялись за откровенный разбой, значит, им позарез нужен не только аккорд с нами, но и пути через Россию и Персию. Притом, чем скорее, тем лучше. А ведь войны Франции они пока не объявляли.

— Ну, матушка, отобрать у французов их индийские владения можно и без всякого объявления войны. Командуют тамошними гарнизонами такие бездари, что плакать хочется.

— Бездари или гении, нам-то что от того? Никита Степанович, вы ведь понимаете, перед каким выбором я стою. Либо пойти у англичан на поводу, и, в конце концов, остаться дурой, либо, сцепив зубы, терпеть их пинки и плевки, но делать то, что должно. Угадайте, что я выберу.

— У меня не было ни малейших сомнений в вашем выборе, матушка государыня.

— В таком случае, я полагаю, у вас нет никаких сомнений в том, что надлежит делать тайной службе.

Едва он покинул кабинет, как мать с сыном обменялись многозначительными взглядами.

— Есть дела явные, а есть тайные, — проговорил Петруша, поправляя перевязь с маленькой, но настоящей шпагой — батюшкиным подарком. — О том я давно знаю. А каков урок от сей беседы, пока не понял.

— Урок простой, сынок, — Раннэиль с грустной улыбкой погладила сына по лохматой голове. — Нельзя заключать союз, если он пойдёт тебе же во вред. Англичане, кстати, этого принципа придерживаются неукоснительно.

— Ага, только другим не желают позволить. А в свои союзы силком тащат.

— Словом, показывают миру, как не следует вести политику. В таких делах не пряник за спиной надобно прятать, а кнут. Они же поступают ровно наоборот: кнут всем кажут, а от пряника один запах. И рано или поздно нарвутся на неприятности. Что мы им и продемонстрируем, если бог даст, и Никита Степанович справится. Но, сынок, дело это нескорое. Тут надобно уметь ждать.

И мать, и сын не стали развивать тему. Мальчик, кажется, усвоил урок, а для Раннэиль многое и без того было понятно.

— Пойдём, мама, — сказал Петруша, взяв мать за руку. — Там, небось, Павлушка без нас заскучал.

Раннэиль представила себе ужин в семейном кругу, и улыбнулась. Она с детьми, нянька Татьяна Родионовна Шувалова, нянькины дети — сын Ваня и младшие дочки — с которыми Петруша и Павлуша дружили. Верная Лиассэ. И всё, больше никого не требуется. Семья неполная, но тут уж приходится смириться. Зато дружная.

Как говорил ей Пётр Алексеевич, ежели в собственном доме ладно, так и иные дела спорятся. В её семействе всё пока ладно.

— После ужина ещё пару бумаг надо составить, — сказала она вслух. — Касаемо будущей поездки светлейшего на юг. И к Павлушке с Машенькой сейчас пойдём. Только задержимся здесь минут на десять.

— Зачем?

— Миниху приказ напишу: не медля часу наступать на Бендеры.

— Это вместо ответа англичанам, мама?

— Это и есть ответ англичанам, сынок. Ну, с богом...

В горах дороги узкие и извилистые, и это нисколько не зависит от высоты самих гор. Неважно, теснятся ли вокруг заснеженные вершины, или же дорога старательно огибает кругловерхие, поросшие кустарником, холмы-переростки. Так или иначе приходится изрядно попетлять, пока доберёшься до цели, и при этом глядеть в оба. Ведь стоило начаться "странной войне", как невесть из каких дыр повылезали любители удить рыбку в мутной воде. Торговля сделалась, мягко говоря, рискованным занятием, иной раз нападали даже на большие, охраняемые обозы. Приходилось отвлекать силы на охрану дорог, и князь Таннарил этому вовсе не был рад.

Впрочем, по ту сторону границы дела обстояли не лучше. Абрекам было совершенно безразлично, кого грабить, хоть ширванских торговцев, хоть фуражные команды турецкой армии. Но если на землях, подвластных султану, им приходилось иметь дело в худшем случае с янычарами — то есть с такими же людьми, только обученными и вооружёнными — то альвов, оставивших о себе мрачные воспоминания, небезосновательно побаивались. Другое дело, что мало их, остроухих. На все обозы не хватит.

Сложилась неприятная ситуация, когда обе армии были вынуждены распылять силы на охрану коммуникаций, а не на активные боевые действия друг против друга. Война, начинавшаяся вполне обыкновенно, после нескольких крупных стычек сделалась позиционной. Турки, наткнувшись на упорное сопротивление и страдавшие от перебоев снабжения, откатились обратно за перевалы. А русские и местное шиитское ополчение матерно ругали своё начальство, что не сообразило устроить склады и магазины поближе к границе, хотя бы в укреплённых городках у дорог. Словом, было весело. И нельзя сказать, что солдаты были не правы. Князь Таннарил чувствовал за собой вину: и впрямь, сам не раз писал в Петербург о неизбежности войны с османами, а сделал для подготовки к оной так мало... Нечего кивать на астраханские власти, сам хорош. Но и сейчас, в этом дурацком положении, в каком оказались обе противоборствующие стороны, альв находил положительные моменты. Вглубь Ширвана турки так и не прошли. Это раз. Оставшиеся без обещанной добычи башибузуки — "дурные головы", сброд, презираемый даже османами — передрались как между собой, так и с турецкими солдатами. С дисциплиной у противника всегда были проблемы. Это два. Наконец, до альвийского князя стали доходить слухи, будто султан, увязший на Кавказе, словно в луже вязкой смолы, готов отозвать часть войск ради помощи своей армии в Персии. Там-то положение осман было куда хуже, крепко им досталось от Надира. Сведения ещё не были проверены, и потому князь Михаил Петрович не торопился заводить третий пункт в своём списке. Но если они подтвердятся, то этой "странной войне" быстро придёт конец.

Если к тому времени симпатики Османской империи — не будем тыкать пальцем, они и так всем известны — не втянут Россию в ещё одну войну, на сей раз в Европе. В особенности, в такую, где одним корпусом генерала де Ласси не ограничишься. А время поджимало. Поляки наконец-то соизволили выбрать королём саксонца, Пруссия только что заключила военно-политический договор с Россией, к тому же, пусть неохотно, склонялась и Швеция. Старательно лелеемый Версалем "восточный барьер", долженствующий отделить "варваров" от Европы, рушился на глазах. А это означало, что действовать Франция будет решительно и бездумно. Впрочем, как и всегда со времён Луи Четырнадцатого. Князь Таннарил не исключал даже возможного дворцового переворота в Стамбуле: ставший осмотрительным, пожилой и бездетный Махмуд сделался препятствием на пути продвижения интересов Франции. А у него есть амбициозные племянники, молодые, горячие и совершенно ничего не смыслящие в политике. Одним словом, идеальные кандидаты в султаны. Что же до Европы, то оставалось желать доброго здравия и долгих лет жизни королю Фридриху-Вильгельму. Этот хоть и слыл солдафоном в короне, но пределы своих сил знал точно, и прекрасно понимал, с кем не следует ссориться. Зато его наследник чувства меры лишён совершенно, что никак не сочеталось с его незаурядным умом. Не дай бог что-то случится с королём, и Пруссия окажется в руках этого молодого человека. В этом случае князь пророчил новую войну. Тоже странную, но на свой манер: войну Пруссии против всех.

То-то сестра в последнее время бросает все силы тайной службы на западное направление. Востоку и югу в этом смысле остаётся уповать на свои силы. Истоки всех событий, происходящих сейчас в России и вокруг неё, находятся по обоим берегам Ла-Манша, туда и обращён взгляд императрицы-регентши. Что ж, долг брата помочь ей, хотя бы тем, чтобы Раннэиль не отвлекалась на иные дела.

В какой-то восточной стране, кажется, в Китае, жил мудрец, произнесший воистину бессмертные слова: мол, лучшая война — та, которая не началась. Сестра сейчас ведёт именно такую войну. А он... Кажется, это его судьба — быть опорой своего Дома, будь то Дом Таннарил, или страна, ставшая альвам второй родиной.

Ладно, пора возвращаться к делам насущным. То бишь, к обозам с провизией и оружием для пограничных крепостей. Какой бы странной ни была эта кавказская война, а снабжать гарнизоны — первейшее дело. Хлеб и порох — пожалуй, главные товары любой войны.

Князь едва успел подумать о недописанных письмах, ожидавших его на столе, и о диковинном выверте судеб своих сыновей — один сделался, подумать только, морским офицером, второй вот-вот получит назначение посланником в одну из европейских столиц. Его дом на местный манер не имел окон, выходивших на улицу, только во внутренний двор. Но из этих окон открывался вид не только на мощёный мрамором дворик с галереями и фонтанчиком. Отсюда были видны два великолепных минарета. Они располагались недостаточно близко, чтобы можно было любоваться вязью арабских письмен, выложенных цветными изразцами, но и недостаточно далеко. Оттого семейство Таннарил зачастую просыпалось до рассвета от призывов муэдзина. При этом нельзя было не отметить, что оный обладал недурственным и сильным голосом... Сейчас приближалось время вечернего намаза. День выдался довольно жарким, впервые в этом году ветер носил пыль по улицам Баку. К вечеру разомлели и люди, и альвы. Быть может, оттого князь шарахнулся в сторону от окна лишь тогда, когда сработал инстинкт воина, прожившего не одну сотню лет и прошедшего две страшных войны.

Длинная стрела, со звоном выбив стёклышко из окна, сработанного на манер витража, разминулась с головой князя и крепко засела в косяке двери. Но нынешний глава Дома Таннарил был потрясён не этим покушением. Всё — и сила выстрела, и его точность, да и сама стрела — были ...альвийскими.

Воспоминания о последних годах в родном мире взметнули в душе князя самый настоящий ужас. Это всегда страшно, когда брат идёт на брата. Казалось, альвы, самым жестоким образом наученные своим горьким опытом, больше никогда не поднимут руку друг на друга. Но вот доказательство обратного. Вероятно, не всем нравится политика, проводимая нынешним Высшим из Высших.

Но кто? С какой целью?

Князь понимал только одно: вызнавать правду и впрямь придётся своими силами. Но сообщить сестре — тоже его долг. Если подняли руку на него, кто даст гарантию, что не поднимут и на неё? И на её детей?

Кто?!!

Поскольку сейчас мы с мужем переживаем далеко не самые лучшие в смысле финансов времена, буду благодарна за любую помощь. Увы, такова наша селяви... :) У нас поменялся номер карты — у старой заканчивается срок действия, её счёт скоро будет закрыт. Кошелёк Яндекс-деньги: 410012852043318 Номер карточки сбербанка: 2202200347078584 — Елена Валериевна Спесивцева. По рекомендации зарубежных читателей завели киви +79637296723 Заранее спасибо!

Заранее спасибо!

Современное название — остров Канта.

Во время налётов союзной авиации в 1944 году и ожесточённых боёв за Кёнигсберг в 1945 году замок был настолько сильно повреждён, что его не стали восстанавливать. Остатки башен и стен были снесены в 1967 году, несмотря на протесты горожан. На месте замка производились раскопки. В настоящее время в Калининграде идёт дискуссия о его восстановлении.

Линейный корабль IV класса "Полтава" был спущен на воду в 1712 году, находился в составе Балтийского флота до 1732 года. Фактически был списан "за ветхостью" ещё в 1725 году, когда с него сняли вооружение (в мае 1725 года, практически сразу после смерти Петра). В том же году было произведено его килевание. Но уже в следующем 1726 году "Полтаву" поставили на стоянку в Кронштадской гавани, где он и сгнил. В этом варианте истории, даже если корабль пришёл в негодность, Пётр наверняка распорядился либо произвести ремонт, либо выстроить новый с тем же именем — слишком дорога была ему и память Полтавского сражения, и собственно флот.

В реальной истории Фридрих точно так же повёл себя в отношении законной жены, Елизаветы Брауншвейгской. В результате ему наследовал вначале младший брат, а затем племянник.

Скорее всего, имеется в виду Прасковья Ивановна Дмитриева-Мамонова. Хотя она была родной сестрой Анны Курляндской, племянницей Петра Первого и двоюродной сестрой мальчику-царю, но была старше его более, чем на тридцать лет. При такой разнице в возрасте Петруша вполне мог именовать кузину тётушкой.

Шпицберген