Выяснилось, что конвой состоял из прикомандированных из Москвы, водителем же был личный шофер Агранова. А дело было так: местный водитель обнаружил, что на его полуторке на рессоре переднего правого колеса появилась трещина. Он позвонил в гараж, доложил начальству и оставил машину рядом со входом в "Большой Дом", а сам отлучился. Когда Люшкову, помощнику Агранова, доложили, что нет машины чтобы привезти задержанного Борисова на допрос, тот распорядился взять стоящий у подъезда без дела уже битый час ГАЗ-АА и попросил у Агранова водителя на десять минут съездить в Смольный, тот разрешил. На обратном пути на улице Войкова рессора лопнула, машину повело вправо и она на полном ходу врезалась в стену дома. Борисов, сидящий в кузове, погиб, ударившись головой о кирпичную стену, конвоиры получили травмы.

После этого происшествия Ежов стал у нас главным, Агранов ходит за ним как побитая собака и выполняет все его распоряжения. Дал Ежову допуск к оперативным делам, к агентуре. Надо отдать тому должное, работает за троих. Не знаю даже когда он спит. За четыре дня столько накопал, что иным и за год не под силу. Большой процент сотрудников из классово чуждых слоев: офицеры, полицейские, лавочники и тд. Некоторые из них за казеный счет на конспиративных квартирах устраивают попойки со своими агентэссами, сожительствуют с ними. Сотрудники не знают оперативной обстановки, количество осведомителей измеряется всего несколькими сотнями и это на весь Ленинград. Не документируют работу с агентами: например, после смерти Борисова осталась тетрадь учёта оперативной работы с одной записью: секретный сотрудник Алексей Чаганов и дата— двадцатое ноября 1934 года.

Ни постановки задач, ни отчёта о работе, ничего...

Хотя, если бы у всех сотрудников были такие агенты, как этот Чаганов. Мало того, что безоружный бросился на вооруженного, так еще и отправил нападавшего в нокаут с переломом челюсти и, как позже выяснилось, ключицы. Теперь Леонид Николаев ни говорить, ни писать не может. Так же как и Чаганов с Борисовым по разным, впрочем, причинам. Первый все еще без сознания, второй— в морге, а мы— в тупике.

Правда выяснилось это после того, как две наши самые перспективные версии закончились пшиком. Первую— отрабатывали следователи НКВД и возникла она от того, что в записной книжке Николаева обнаружился телефон немецкого консула, который срочно выехал из страны через границу с Финляндией. Выяснилось также, что подозреваемый посещал латышское консульство. В коммерческом магазине неподалеку от него Николаева опознали как покупателя, который расплачивался за продукты немецкими марками. Но тут почти сразу следствие уперлось в стену: латышское консульство подтвердило, что Николаев обращался по вопросу наследства (его жена, Мильда Драуле была латышкой), а немецкое— собщило, что в списке посетителей за этот год фамилии Николаев не найдено.

Вторая версия была более прозаичной: ревность. Дело в том, что Мильда Драуле год назад работала в архиве, который располагался в том же "малом" коридоре, что и кабинеты Чудова и Кирова. После покушения сразу поползли слухи, что Драуле была любовницей Кирова, а Николаев, в порыве ревности и тд. Вся следственная группа единодушно решила поручить расследовать эту версию мне: у тебя опыт большой в таких делах, а мы сами не местные, мол, погорельцы. Ну, понятно, кому охота связываться с членом политбюро...

Напрямую к Кирову и его подчиненным с вопросами я, понятное дело, не полез, а пошел в архив и нашел приказ заведующего особым сектором обкома (секретаря Кирова) Николая Свешникова от 1933 года о переводе работниц архива Драуле М.П. и Левиной Д.И. в управление тяжелой промышленности и Выборгский райком соответственно, по их просьбе (ну да, конечно, по собственной). Ну а дальше все было делом техники: лучшая подруга Дворы Левиной Катя с радостью приняла приглашение от молодого импозантного (не уверен, что это значит, но звучит красиво) совработника из Москвы пойти в кинотеатр Арс на "Веселых ребят". Затем вино и шоколад на конспиративной квартире (дело-то конспиративное!), бутербродики с колбаской для восстановления затраченных сил и наживка: "А ты слыхала, что сейчас творится в Смольном?".

Если эмоциональный почти часовой рассказ Кати изложить сухим концелярским языком, то Драуле и Левина, каждая будучи замужем, устроили "охоту" за товарищем Свешниковым, одаривая его всяческими знаками внимания, причем их соперничество в этом, однажды привело к натуральному рукоприкладству. После этого к указанным работницам были применены административные меры. Свешников, будучи опрошенным без записи, подтвердил слова Кати. Таким образом, и эта версия отпала.

Сейчас на повестку дня выдвигаются еще две версии: псих— одиночка или группа заговорщиков (троцкисты и зиновьевцы). Меня назначают на "психа", следователей НКВД— на "заговор". Задачи им ставит, почему-то, Ежов: "Провести аресты всех бывших оппозиционеров, для начало из органзаций, где когда-либо работал Николаев...". Да это работы на год! За то у меня работы почти нет: провести психиатрическую экспертизу Николаева пока невозможно. Попробую сегодня провести экспертизу дневника.

Осталось два дня до срока, установленного Сталиным, боюсь что выпрут нас всех, куда Макар телят не гонял, по итогам нашей работы. Ждем чуда...".

В тишине раздался звонок телефона. Па-ба-ба-па, па-ба-ба-па.

-Ежов слушает.— Схватил трубку первым наш неформальный лидер.

-Чаганов открыл глаза.

Ленинград, ул. Старорусская 3,

больница им. Свердлова,

8 декабря 1934 г. 18:30

"Высокий, высокий белоснежный потолок. Витиеватые узоры на карнизах, розетки в углах потолка. Странно, если смотреть только правым глазом, то все прямые линии потолка становятся волнистыми, а если только левым, то эти линии— прямые. Где я? Какое-то бесплотное волнистое существо в белом халате и колпачке заслоняет свет и напряженно вглядывается мне в лицо".

-Больной, как вы себя чувствуете?

"Хм, более своевременного вопроса в данный момент трудно даже вообразить. Как болит голова! Тесным раскалённым обручем эта боль сжимает мой череп, жжет огнём мозг. Как объяснить это словами. Кто я? Где я? Впрочем, с последним более или менее ясно— мы в больнице. Ангел, это несомненно он, ждет ответа".

-Бо-о-льно.— Едва слышный хрип раздается в тишине больничной палаты.

"Взрыв головной боли, отвратительный вкус резины во рту напополам с тошнотворным запахом горохового супа вызывает болезненный спазм желудка. В сознание меня вернуло громкое восклицания мужчины рядом с моей кроватью".

-Ну что тут у вас случилось, нам сообщили, что Чаганов пришел в себя, а он...— грубый властный бас создавал небольшое эхо (вот это аккустика в помещении!).

"Что ж и этот вопрос разрешился, для всех я— все еще Чаганов, то есть не ругался в беспамятстве по-английски".

-Умоляю вас, говорите потише,— вступил баритон.— Разрешите представиться, я— доктор Дембо, ассистент профессора Ланга, и это я звонил по оставленному вами номеру телефона. Мой пациент на самом деле приходил в себя около получаса назад после восьми дней без сознания, что является очень хорошим знаком, потому что свидетельствует об обратимом характере, либо отсутствии серьёзных повреждений мозга. Другим обнадеживающим знаком является сохранившаяся способность больного слышать, понимать речь и говорить.

"После восьми дней... И что я до сих пор делаю в теле Чаганова? Перезагрузка должна была произойти на седьмой день. А вообще, что произошло со мной? Упал с трамвая? Нет вроде бы, помнится, бригадир в Смольном собирался вести нас с Васькой на "аварийный" участок. Это последнее отчетливое воспоминание. Оля рассказывала, что наш мозг устроен так, что на запись информации в нейроны уходит примерно двадцать минут и если в течении этого времени вмешаться в работу мозга (особые химические вещества, сильная травма, алкоголь в больших дозах, наконец), то данные будут потеряны. А тут судя по всему еще и "таймер" не сработал и не перезагрузил сознание, но ничего, у меня всегда есть возможность ручной перезагрузки (десять точек на голове на которые надо нажать одновременно). Кстати, было ещё несколько "закладок" в коде "иновременцев", самой ценной из которых для меня сейчас является— регулирование уровня боли. Быстрее бы они все рассосались, что ли... бо-о-ольно".

-А когда можно будет его допросить?— На сцену вышел новый голос, тембр которого я затруднился определить (может быть просто пискля).

"О, да сколько же их тут собралось?".

-Извините меня, пожалуйста, товарищ... э-э-э,— доктор Дембо задохнулся от возмущения— не понимаю ваших знаков различия...

-Я— начальник главного управления государственной безопасности Агранов.— Голос "пискли" явно контрастировал с должностью его владельца.

-Несмотря ни на что,— у баритона появились металлические нотки— я вынужден вам пока отказать.— Моему пациенту нужен полный покой, это— залог его выздоровления. Завтра в десять утра намечен консилиум и по его итогам мы ответим на все интересующие вас вопросы. А сейчас прошу вас покинуть палату.

"Потихоньку приоткрываю веки и вижу верхнюю часть распахнувшейся двери, расчитанной, наверное, на гигантов трех метрового роста и слышу цоканье подковок по паркету".

-Владимир Петрович, больной сказал, что ему больно,— раздался полный сострадания голосок давешнего "ангела".

— Верочка, морфин ему категорически противопоказан.— Драматический баритон вновь приобрел лирический оттенок.— Просто покой.

"Боже, когда уже они угомонятся. Я сам себя вылечу"...

Ленинград, ул. Старорусская 3,

больница им. Свердлова,

9 декабря 1934 г. 11:30

"Тоже четыре пары глаз, также смотрят на меня. Так, да не так. Те, час назад на консилиуме, светились умом, милосердием; эти— горят волчьим огнем и нетерпением. Что-то у меня эмоциональность бьет через край. Я же только повысил болевой порог, а как настроение улучшилось. Плохо если так, в общении со старичками— профессорами это нормально, а с этими волками нельзя, не уследишь за языком— дорога на цугундер. А с другой стороны, как должен смотреть на мир сотрудники органов государственной безопасности? Зачем я придираюсь? Ну уж точно без сострадания.

Что ж я такое натворил, что четыре туза смотрят на меня эдак-то? Верунчик (непоседа— медсестра) и доктора сегодня утром на мои расспросы отвечали, что, мол, все расскажет следователь. Впрочем один туз, червовый, с простым открытым лицом и орденом Ленина на лацкане, смотрит на меня по иному, даже с симпатией".

— Здравствуйте, товарищ Чаганов.— начал пиковый туз с четырьмя ромбами на краповых петлицах, который по голосу был сразу мной идентифицирован как вчерашний пискля— Агранов.— Ваш доктор дал нам сегодня только пятнадцать минут, поэтому— сразу к делу.

"Товарищ, а не какой-нибудь гражданин. То есть, мы на одной стороне баррикад"!

-Попытайтесь поподробнее вспомнить, что вы делали с того момента как вы тем вечером вышли из кинотеатра.

-Мы, мой друг Василий Щербаков, его сестра Люба и я, вышли на площадь Льва Толстого и....— Неспешно начал я своё повествование с небольшими остановками, покряхтываниями и постанываниями, что, в общем-то, правильно отражало моё неважнецкое состояние, рассчитывая завершить рассказ через пятнадцать минут на входе в Смольный. Мои слушатели уже начали откровенно скучать, когда минут через десять от начала рассказа, на моменте остановки у Таврического дворца, меня перебил третий туз, неопределенной масти (потому что был лысым), в отлично сшитом по фигуре (довольно пухлой, надо сказать) шерстяном костюме.

— Кто— нибудь заходил в трамвай?— маленькие коричневые глазки впились в меня как два комара.

"Хм, а ведь действительно кто-то заходил. А... тот "псих"...".

-Да, заходил, такой малыш, почти карлик. Я думаю ростом меньше метра пятидесяти.-Начал было я и наткнулся на тяжелый неприязненный взгляд со стороны последнего (трефового) туза.

-Это он стрелял в товарища Кирова?— выкрикнул он (басом!).

-Товарищ Ежов!— Агранов и лысый туз аж подпрыгнули от возмущения.

"Ежов... Нет, ну это ж надо было так обидеть будущего "железного наркома" или "кровавого карлика"— выбирай на свой вкус. Я то ладно, а вот настоящему Алексею Чаганову каково потом будет? Стоп! Как стрелял? Когда стрелял?".

-Там с ним был еще один человек.— Стараюсь переключить внимание слушателей от моей промашки с описанием роста пассажира. Все головы мгновенно поворачиваются ко мне.— Он провожал этого (чуть не сказал Николаева)... вошедшего, но стоял в тени и я плохо его помню. А что с товарищем Кировым?

-С ним все в порядке, ты его спас!— Широко улыбнулся Косарев (1-й секретарь ЦК ВЛКСМ, я вспомнил его фамилию). Агранов и лысый туз с усталыми лицами синхронно откинулись на спинки стульев как бы говоря: А чего уж там, мели Емеля... с кем мы работаем?

-Да, но я ничего не помню что произошло в Смольном затем,— тут мне даже притворяться не пришлось.

-Врачи предупреждали нас, что такое возможно,— Агранов прищурился.— впрочем об этом периоде времени мы имеем много свидетельств.

-Товарищи, прошу на выход— голос доктора Дембо был неумолим.— Больному требуется отдых.

Ежов и Агранов быстро устремились к двери, видимо кинулись колоть Николаева. Поднялся Косарев, подошел, пожелал скорейшего выздоровления и пригласил посетить ЦК ВЛКСМ.

-У нас на тебя большие планы.— Потянулся пожать руку, но, видимо, увидев отбитые костяшки моего кулака, передумал.

Затем подошел туз без масти.

-Лев Шейнин, из прокуратуры СССР.

-Так вы тот писатель... ну, который... "записки следователя"?— неожиданно соображаю я.

-Какие записки?— удивленно посмотрел на меня Шейнин.

— Ну, рассказы следователя, я читал в Известиях.

-Ах, вот вы о чем, да это, действительно, я.— Подтвердил польщенный прокурор.— Приятно было познакомиться.

"Видно записки следователя появилисть позже, а ведь мне действительно требуется отдых...".

Ленинград, ул. Старорусская 3,

больница им. Свердлова,

10 декабря 1934 г. 8:30

Дверь в палату тяжело подалась и в образовавшуюся дверь легко, как птичка, впорхнула медсестра Вера с газетой в руках.

-Я так и думала!— провозгласила она, подняв газету над головой, и торжествующе посмотрела на нас с Петей— вахтером, который появился в палате вчера днем после ухода начальства без объяснения причин. Просто открылась дверь и появился он в яловых сапогах, синих галифе, зеленой гимнастерке с четырьмя треугольниками на краповых петлицах, в расстегутом белом халате и со своим стулом. Причем позднее, в разговоре с ним, выяснилось, что вахтер (первой категории)— это спецзвание, а не профессия.

-Пляши!

"Это она мне, что ли? Забыла как вчера с Петей, поддерживая с двух сторон, водили меня по палате, а я еле переставлял ноги? Восемь дней пролежать без движения, это— не шутка".

-Вот!— Веруня нетерпеливо развернула передо мной свежую газету "Правда", уже не настаивая на плясках.

"На первой странице, справа вверху, рядом с выступлением Литвинова в Лиге наций, Постановление ЦИК СССР о награждении большой группы сотрудников НКВД, в числе которых... Чаганова Алексея Сергеевича орденом Ленина. И дальше... за особые заслуги в охране товарища Кирова... Председатель ЦИК СССР М.Калинин.... Секретарь — А.Енукидзе. Но самое интересное, это— небольшая моя фотография над постановлением, как на поспорт, в форме ОГПУ с тремя треугольниками в петлицах. Вчера вечером и всю ночь (странное ощущение— спать не хотелось совсем) вспоминал жизнь Алексея начиная от кинотеатра и назад и не нашел ничего связанного с ОГПУ или формой. И, всё же, факт остается фактом, вот "моя" фотография (сходство, правда, сейчас достаточно условное— почти всю правую часть лица занимает цветущий отёк) и я в форме. Тут одно из двух: либо провалы в памяти распространяются и на время до моего пришествия, либо кто-то из власть имущих хочет использовать меня в своих, неясных мне пока, целях, фальсифицируя фото".