Кладбище надежд

Ведь что предложил проклятый храмовник? Имея полторы тысячи воинов (ну, хорошо, теперь уже тысячу четыреста) присягнуть на верность какому-то жрецу, у которого не больше пяти сотен вояк. Который контролирует одну Гверифскую субу, и то не всю. А самое обидное — то, что и Амори считает как-то так. Ещё до войны Эльфер был птицей высокого полёта, говорят, именно он воспитал эту Эвинну. Но и теперь он умудрился выйти сухим из воды. Вот и Амори подбрасывает оружие храмовнику, а не Арднару. И это — невзирая ни на какие заслуги. А ведь сколенцы совсем не Эльфера прозвали Мясником. С того момента, как отказался служить Эвинне, Арднар делал всё, чтобы мятежникам стало не до атак на земли Амори. Теперь он осаждает Макебалы. А Эльфер всё это время просидел в своей субе, но и там не сумел навести порядок. И вот какова благодарность алкского короля?!

— И, кроме того, вы получите титул рыцаря и право купить себе имение, как только передадите в казну трофеи...

Купить имение?! Вот теперь Арднар и правда чуть не рванул из ножен меч — и никакой "ремешок вежливости" не удержал бы его руку. Получается, он должен признать себя рабом, безропотно отдать всё награбленное, и потом униженно выпрашивать то, что принадлежит его роду по праву? А Эльфер в это время будет кататься, как сыр в масле? И решать, стоит ли давать этому горе-вояке хоть что-то?! Ну уж нет. Его молодцы порвут этих толстозадых храмовников, как волк разжиревшую свинью!

Спокойнее, спокойнее, сказал он себе. Это — не жена ротного, и сейчас не время проявлять крутой норов. Наоборот, надо улыбаться этому сыну свиньи, соглашаться со всем, что тот говорит — только ни в коем случае не приносить каких-либо клятв. А между делом, но так, чтобы храмовник не заподозрил неладное — выяснить, каким путём пойдёт караван, кто и в каком количестве будет его охранять, где его собираются встретить храмовники. Новомодное алкское зелье хорошо развязывает язык. И эта девка с Эвинниной рожей тоже пригодится. А уж когда стане ясно, что да как — посмотрим, кто будет смеяться...

Под Макебалами можно оставить основное войско, а с собой взять пятьсот или семьсот отборных головорезов. И уж тогда никакая охрана не помешает ему добраться до огненного оружия. Даже если охрану несут алки, это Верхний Сколен, а не Алкия. Тут хватает тех, на кого можно свалить нападение.

— Мне лестно предложение Эльфера-катэ, — произнёс Арднар. В его голове начал вызревать план — точнее, не план пока, а только его общие очертания. Слишком мало сведений. Значит, их надо добыть! — Наверное, мы примем его — только надо посоветоваться с предводителями отрядов, без них я ничего решать не буду. Это займёт некоторое время. А пока прошу принять наше гостеприимство. В честь дорогого гостя мы устроим пир, а потом вы сможете увидеть Эвинну.

И, видя, как лезут на лоб глаза храмовника, с лукавой усмешкой добавил:

— Конечно, не совсем её. Но, поверьте, одно лицо и одна фигура. Ха, катэ может даже её попробовать! Если, конечно, не брезгует...

И храмовник принял шутку.

— Императрицей-то? Конечно же, нет!

— Эй, ты! — высунувшись в промозглую тьму за пологом шатра, крикнул Арднар. — Ну-ка мухой сюда! Дело есть!

— Слушаюсь, мой господин, — ёжась от нехорошего предчувствия, произнесла входящая в шатёр рабыня. И храмовник вздрогнул: её лицо! И её фигура, даже глаза такие же серые. Только что постарше — или это нелёгкая доля невольницы старит девицу?

— Давай уже, раздевайся, — грубо ущипнув её грудь, скомандовал Арднар. — И чтоб сиру Витязю Правды стало хорошо! Если он на тебя пожалуется — уверяю, мало тебе не покажется!

Мгновенно сорванная со стены плеть будто едва коснулась того места, где из-под расстёгнутой рубахи показалось крутое бедро. Но девушка болезненно охнула и отшатнулась. А глаза храмовника уже маслянисто блестели, и рука сама тянулась к пряжке ремня. Одного взгляда невольнице хватило, чтобы понять: бесполезно просить слугу Богов о защите, и даже о снисхождении. Тем временем Арднар первым справился с пряжкой ремня — и одним грубым толчком швырнул молодую женщину на своё ложе...

Больше всего Беккарде ване Имер сейчас хотелось умереть. Натешившиеся насильники удовлетворённо прихлёбывали алкское красное пополам с более крепким зельем. Пили — и неспешно вели разговор. Пару раз речь шла о каком-то караване, о каких-то джезайлах. Но Беккарде было не до того. Измученная, со свежими синяками от плети на спине и ягодицах, дрожащая от холода и боли, она была сразу же отправлена за пойлом. Даже если бежать — то куда? Кто примет Арднарову живую игрушку, даже если не испугается гнева Мясника? Так что и правда — пусть кончится всё и сразу.

Но даже в смерти она, опозоренная и лишившаяся всего, была не вольна. Одно слово — рабыня. Живая игрушка, призванная удовлетворять любые капризы господ. Впрочем, и рабыням порой везёт — достаётся в господа порядочный человек, не зверь вроде Арднара. Ей Боги отказали и в этой милости: что же она совершила в прошлых жизнях, чтобы таким страшным было воздаяние?!

Она прожила на свете двадцать семь лет. Возраст, когда окончательно перестаёшь верить в чудеса, по крайней мере, в хорошие. Вот плохие жизнь подбрасывает постоянно, и тогда жалеешь, что не ты подвернулась под меч опьянённых кровью карателей.

Судьба не баловала Беккарду с самого начала. Отца, крепкого и ещё не старого мужика лет сорока, болотная лихорадка унесла ещё до того, как мать родила. А когда ей было три года, скончалась и мать. Отчего? А всё просто: тогда был недород, лето выпало холодным, но сухим, как порой бывает после Великой Ночи. Целое лето солнце почти не пробивало пелену свинцовых туч — но ни капли из них не выпало на землю. Жрец говорил, мол, гневаются Боги, надо принести жертву. Жертву принесли, а толку-то... Всё равно по весне детишки пухли и мёрли. Тогда и померла их мать, отдававшая детям последнее.

Хорошо, остался дядя — взял к себе малявку, выходил, можно сказать. Не баловал, конечно, не баловал, у него и своих-то детей девять человек, и для каждого находилась в большом хозяйстве работа. Ну, а для падчерицы — вдвое больше, как обычно и бывает, и крапивой перепадало чаще родных детей. Но и он поспешил избавиться, как чуть подросла: благо, жрец ещё при обряде нарекания имени сказал — вырастет красавица, и овдовевший мельник, самый богатый человек деревни, решил вновь жениться.

Свадьба в девять лет, когда ещё толком не понимаешь, что раз и навсегда решается твоя судьба, и пока что всё равно. Наверное, так даже лучше. Станешь постарше, полюбишь кого-нибудь — а замуж выходить придётся за другого. Наверное, с таким расчётом и женят малолеток, и в этом даже можно усмотреть милосердие. Хотя на самом-то деле всё куда проще: в жизни селянина итак хватает неопределённости, например, как ни вкалывай, а холодное или сухое лето, или летние заморозки, пустит псу под хвост все твои труды. Пусть хоть в том, что зависит от людей, будет всё расписано на поколения вперёд. А ещё лучше, если старые обычаи не меняются веками, и каждый по мере сил успеет к ним приспособиться.

Тем более, если речь о богатом человеке — естественно, богатом по меркам глухой деревеньки на отшибе, где все всех знают не одно поколение. Это какой-нибудь нищеброд годам к сорока, как накопит на выкуп, будет искать хоть кого-то, а мельник может договориться с роднёй будущей невесты ещё до её рождения.

И потом... Никто же не сказал, что первая брачная ночь должна быть сразу после свадьбы! Вот достигнет совершеннолетия, как велит обычай — четырнадцати зим, тогда и придёт пора обзаводиться детьми. Опять же, бывают и такие, кто не утерпит — но у мельника в семье так было не принято. Его род жил тут не один век, и уважаем был не в последнюю очередь оттого, что свято блюл обычаи. И, действительно, к ней никто не притронулся, пока срок не пришёл. До тех пор помогала старшим в большой, хоть и не слишком дружной семье, по хозяйству.

Отказаться? Как откажешься, если о свадьбе сговариваются задолго до рождения невесты. Когда родится такая-то по счёту дочь, она станет женой такого-то сына такого-то. И клянутся именем Справедливого, а жрец скрепляет договор жертвоприношением и грамотой. А вообще, кто на ком женится, у жреца записано на несколько поколений вперёд.

Мужу оказалось далеко за тридцать, ну, и что тут необычного? Приданое за пригожую девку не маленькое, копят такое десятилетиями, и на свадьбу не меньше уходит. Надо и жертву Справедливому да Милостивице принести, и жреца за проведение обряда отблагодарить, и всё село угостить, как велит обычай. А как иначе? Ведь каждый, пришедший на свадьбу, благословит жениха и невесту, а значит, и Боги будут благосклоннее. Мельнику повезло, он смог заплатить выкуп за невесту дважды. Будь победнее, так и остался бы бобылём, удел которого — заскучавшая без мужика вдовушка, не запирающая на ночь дверь, или, если в деревне такая есть, гулящая девица.

Могло быть хуже. Старшей сестре достался пьяный обормот, который не пропускает ни одной юбки. Всё село над ней смеётся, женщины прямо при ней обсуждают его... эээ... достоинства. Сговаривались-то, когда он был серьёзным, работящим парнем пятнадцати лет... Её муж, Эгинар ван Феост, был хоть и немолод, и нелюдим — но работящ, пил в меру, руки без причины не распускал и на супружеском ложе что-то мог: первенца она родила в пятнадцать, потом были и ещё трое. Что ещё надо-то? Опять же, по наследству ему мельница досталась, а значит, как мука нужна, так все зерно на помол несут. И, разумеется, не бесплатно.

К двадцати шести она успела родить четверых. Опять же, ничего особенного, иные молодки к двадцати пятью-шестью обзаводятся. Зато все четверо были сыновьями, а это знак благоволения Богов (жрец говорил, праведно жила в прошлой жизни, ну, да сейчас он бы наверняка противоположное утверждал). Несколько взрослых сыновей, доживших до совершеннолетия и ставших крепкими хозяевами — это ещё и сытая старость, и безопасность, и всеобщий почёт. Тут даже вдову её вдовством попрекать не будут.

Да ведь и как бывает: расплывается баба после нескольких родов, грузнеет, утрачивает юную девичью красоту. И начинает муж от брачного ложа нос воротить, к разбитным вдовушкам, что дверь на ночь не запирают, да гулящим девкам бегать. А она лишь обрела пышные, зрелые формы, манящие взгляд. Идёт ли с горшком на голове, или с вёдрами на коромысле через плечо — парни молодые да холостые и засматриваются, мечтают, как и они такую в дом приведут. И коса — длинная, светлая, на зависть многим. И губы — как маков цвет, на какие глянешь — засмотришься. Вот и Эгинар никуда по вечерам не ходил. Знал, что дома лучше, и с женой слаще.

И в остальном всё было неплохо. Насколько может быть у простых селян под властью алков да после Великой Ночи. Старики говорят, раньше-то и земля лучше родила, и солнце светило жарче, и дожди обильнее, и сборщики налогов добрее — но в последнее верится слабо. Небось, и при Императорах драли с простого люда три шкуры, да ещё, говорят, в легионы рекрутов верстали...

Жрец говорит, не правильно это было, рыцарское дело воевать, не крестьян — потому, мол, и случилась Великая Ночь. А алки, мол, правильно всё делают, потому и живут припеваючи. Только не очень-то верится: алки, вон, все заповеди божеские разом порушили, и ничего, живут себе, не тужат. Помещик из поставленных королём Амори первое, что сделал — это отобрал себе молодок покрасивее, и увёз в свою усадьбу. Зачем? Спросите любую замужнюю женщину, зачем.

Но в остальном жизнь текла размеренно и неспешно, и половина её, а то и больше, уже осталось позади. И до Великой Ночи далеко не все доживали до сорока, а уж теперь-то... Зима и лето менялись местами, по весне, конечно, было тяжело, но род у мужа большой, богатый, дружный — никто от голода по весне не помирал. Как пахота, сев или жатва, все, вплоть до детишек, с утра до ночи в поле. Тут уж каждые рабочие руки на вес золота, спят в такое время урывками, а едят в поле. В такие дни и мрут чаще: не выдерживают, надрываются. Её Справедливый миловал: Эгинар был крепок, как священный дуб за околицей, да и сама она не самой слабой была.

Даже когда семь лет назад недород случился, а новый, алкский помещик и не подумал скостить недоимки. Тогда всё село оглашали вопли и причитания: безжалостные мытари забирали в рабство домочадцев недоимщиков... Бывало, и сами селяне продавали в рабство детей, чтобы прокормить остальных. Таких и называли детьми дождей, потому что случалось такое после дождливых и холодных лет, когда хлеба гнили на корню, или их убивали ранние заморозки. Но так случалось с теми, за кем не стоял зажиточный, многолюдный и дружный род. Род её мужа был именно таким.

Вот именно. Был.

Но до поры жизнь не била её совсем уж сильно — многим пришлось куда хуже. Взять, хотя бы, её сестру. Судьба будто нарочно дала вкусить счастливой, сытой жизни, чтобы ещё больнее было всё потерять. Когда началась эта растреклятая война, вся страна будто в одночасье сошла с ума.

Впрочем, поначалу их медвежьего угла в одной из парган Эшперской субы смута не коснулась, армии шли по тракту вдоль Эмбры — там и правда никому мало не показалось. А они ещё радовались, мол, мытари по осени не приехали. И шли по лесным деревенькам слухи: мол, Боги послали на помощь простым людям свою избранницу по имени Эвинна вана Эгинар, которая поклялась изгнать алков и дать стране счастливую жизнь. К слову сказать, алки эти топора и петли заслужили. Последнее ведь отбирают у людей, и к жёнам да дочерям их руки смеют тянуть! Кто ж после этого о них жалеть-то будет?

Ещё первым летом в паргане появились вербовщики повстанцев. Говорили, мол, надо биться за правое дело, идти на столицу, выручать Императора, на которого точит зубы король Амори. Некоторые верили — парни победнее да понепоседливее и правда шли. Некоторым даже повезло вернуться. Кому без руки, кому без ноги, кому без последних штанов. Их рассказам об имперских землях и Старом Энгольде, огромных дворцах и храмах с куполами, обшитыми листовым золотом, мало кто верил — хотя, казалось бы, своими глазами люди мир повидали. Победу завоевали, правда, вот алков как-то и не видели. Но ведь их землячка, верхняя сколенка, за самого Императора замуж вышла, так? Значит, победа. И алков уж три года, как никто не видел.

Тогда почему же всё осталось так же? Даже хуже: что ни говори об алках, при них в стране не бушевала смута, по Верхнему Сколену не шлялись бесчисленные шайки, отряды и целые армии, живущие грабежом, и уже не мыслящие иной жизни. Засыпая вечером, по всему Верхнему Сколену не знали, доведётся ли проснуться утром?

Сходство мельниковой жены с наместницей Верхнего Сколена подметили ещё в первые месяцы восстания. Муж смеялся, мол, я теперь наместник, а то и сам Император. Наверное, это и вызвало гнев Богов, разрушивший их устоявшийся, относительно благополучный мирок.

Саму Эвинну она видела лишь однажды — на ярмарке в главном городе парганы Солоре, в месяце Судьи первого года войны. И тоже была поражена до глубины души: и рост, и лицо, и голос, и глаза — всё как у неё. Она будто смотрела на себя в зеркало, да не просто в воду затона на реке, даже не в полированную бронзу, а в настоящее стеклянное зеркало, какие умели делать только в старой Империи, и какое в семье мужа передавалось из поколения в поколение и береглось, как зеница ока. Разной была только одежда, у предводительницы сколенцев были мужские штаны и рубаха, добротные, не как у крестьян — ну, да наместнице и положено одеваться богато. А перед боем она надевала и доспехи. Муж шутя называл её "своей Эвинной"...А она гадала, как самая обыкновенная женщина, даже младше её самой, стала предводительницей, и как ей подчиняются даже рыцари, и как она громит алкские армии, будто лиса курятник?