Венец Эпикоридов (1-14)

Разногласия были забыты. С ревом ведьмы ринулись за ним. Он кинулся бежать, обмирая от страха, и — упал. Воя, ведьмы набросились на него, его зубов и когтей они как будто не замечали. Они схватили его, возвратили к сучковатому столбу. Колдовство, превращавшее в статую, на этот раз не подействовало. Ведьмы как будто не были удивлены такому обстоятельству. Не унывая, они воспользовались веревкой, и вскоре Крайз лежал у столба, связанный по рукам и ногам самой натуральной, толстой льняной бичевой.

— Ладушки, — проскрипела хозяйка избушки, завязывая последний узел. Она покосилась на незваных гостей. — Милые соседушки, вы получите свою долю, не подавитеся.

— Ещё как сглотнём, — успокоила одна старуха.

Из избушки была принесена глубокая деревянная чаша. Ведьмы достали ножи.

Крайз извивался на земле, как червяк. Колючки впивались в щёки, жёсткая трава резала кожу. Когда какая-то старуха склонилась над ним с ножом, он закричал с мукой, словно подстреленный заяц. Трое ведьм немедленно повторили его крик, воспроизвели интонации. Их голоса прозвучали глумливо и жутко. Крик Крайза перешел в какое-то хрипение, крик ведьм — в жуткий, злорадный смех.

Три ножа засветились над Крайзом.

Он всхлипнул, слезы потекли по щекам.

Вдруг над поляной, над старой избушкой, над корабельными соснами прозвучал новый голос, — трескучий голос старика.

— Вечеринка, я вижу, в самом разгаре.

Ведьмы обернулись со своими ножами.

Крайз попытался приподняться, и после нескольких попыток он увидел новое лицо.

На тонконогом вороном коне, столь изящном, словно выточенным из обсидиана, сидел высокий сухой старик. На старике была длиннополая туника, поверх — куртка и длинный плащ. Прямо на него падал лунный свет, так что Крайз смог рассмотреть: узкое длинное лицо, бритый подбородок, седые волосы до плеч, глубокие морщины, темные старческие пятна по коже.

— Этот мальчишка — мой, — сказал старик. — Он подъехал к Крайзу, схватил за плечо цепкими, холодными пальцами. В мгновение Крайз очутился на коне впереди старика. Мощный старец чуть руку ему не вывернул, но Крайз даже не охнул. Он готов был расцеловать своего спасителя, помешал гнилостный запах.

А ведьмам было не до радости. Хищницы заверещали, заходя с двух сторон.

Старик сказал негромко, предостерегающе:

— И не пытайтесь.

Послышалось шипение, словно раскалённые угли посыпались в воду.

Старик развернул коня и поехал неспешно, шагом.

Было тихо. Взгляд Крайза вылавливал в темноте только черные травинки. Тело ныло, болели израненные до кости плечи.

Когда они выезжали с поляны на сияющую в лунном свете тропу, ведьмы все-таки решились. Бесовкам было тошно расставаться с добычей, к тому же они подумали о своем численном преимуществе.

Крайз услышал булькотный рык, похожий на звук, издаваемый разъяренной кошкой. Рык перерос в вой; конь под Крайзом развернулся и поднялся на дыбы.

В одно мгновение, он увидел три черные твари. Одна пикировала на него с воздуха, две другие неслись над землей, едва касаясь жухлой травы. Твари ревели и выли. Через мгновение-другое они должны были сойтись в одной точке, и этой точкой был он, Крайз. Позже, вспоминая этот момент, Крайз подумал: да они совсем и не смотрели на него, они смотрели и неслись на его спасителя — высокого старика.

Как бы ни было, ведьмы не достигли цели. Они были уже рядом, в двух прыжках, на расстоянии вытянутой руки, ладони, — вдруг Крайза ослепила вспышка пламени. Он не видел, не мог видеть, что сделал старик. Но когда перед глазами развиднелось, он увидел три кучи тряпья с тщедушными старушечьими трупами внутри, горящие жирным, чадящим пламенем.

Крайз, обмирая, заглянул в лицо старика.

Старик сидел на коне с закрытыми глазами. Бледное, в ржавых пятнах морщинистое лицо было по-прежнему освещено луной; веки слабо трепетали.

Какое-то время они оба костенели так, — Крайз, не в силах отвести взор от лица старика, и старый колдун, погруженный в собственные мысли.

Или старик просто ослабел настолько, что не мог ни действовать, ни говорить?

Но вот сине-четные, морщинистые веки затрепетали. Крайзу хорошо было видно лицо старика в огне трёх горящих ведьм... На него дыхнуло могилой:

— Держись за гриву. Крепче, если хочешь жить.

Он запустил пальцы в пышную гриву коня. Колдун сказал несколько слов, — он никогда не слышал их раньше, да эти слова были и не для его ушей.

Вороной понесся крупной рысью по сверкающей алмазами тропинке. Вскоре налетел ветер, засвистело в ушах. Посмотрев вниз, Крайз увидел блики речной воды.

Они летели над чёрной лесной речкой, потом полетели над сумрачными деревьями. С еловой верхушки к ним протянулась мосластая рука, оказавшаяся недостаточно проворной. Когда они пролетали над проплешиной с обугленными пеньками, какая-то тварь мелькнула в воздухе. Крайз заметил только клюв и человеческие глаза. Разлетелись перья, колдун пробормотал: "Опять этот удод", и облизал пальцы. Запахло свежей кровью.

Какое-то время Крайз ехал с зажмуренными газами. Когда же он решился глянуть вниз, он увидел травы, поднимавшиеся до конского брюха. Они ехали по широкой лесной луговине, в травяной гуще поблескивали крупные светляки.

Вскоре трава сделалась выше, влажные верхушки стали хлестать по ногам. Неожиданно Крайзу померещилось, что не трава там, внизу, — то костяные руки древних скелетов качаются под музыку ночи и норовят цепануть.

С порывом ветра наваждение исчезло. Оказалось, они ехали по морскому дну, кругом качались и цеплялись за ноги жгучие морские водоросли и медузы.

глава третья

ГЕНРИЕТТА

Высокая и худая, в столе фиолетового пурпура, Генриетта не успела увернуться, — и её обдало фонтаном красных, горячих брызг. Пряный, тягучий запах кружил голову. Влага, густая и липкая...

Генриетта Румейская, вдовствующая императрица, на глазах тысяч толп ничем не выдавала усталости. Она рассекла глотку сорок седьмому быку. Сколько ещё оставалось до сотни? Пот катил градом, но она и помыслить не могла вытереть лоб или иной небрежностью умалить величие обряда.

Четыре дюжих служителя в оранжевых мантиях огромными тесаками закончили дело: голова быка была отделена от хребтины, лучшие мясистые части обернули жиром и кинули на решетку, под которой гудело пламя. Двое служителей без устали подкидывали дрова в раскалённый котёл жаровни, время от времени плескали в огонь пахучую смолу. Требуху, бычьи ноги с копытами понесли в лоханях священным храмовым львам. А к ней подводили следующего быка, красно-бурого красавца с позолоченными рогами и дубовым венком на шее.

Это была жертва богу Яргосу, Яргосу Царю, Яргосу Величайшему, — оберегателю законов, покровителю ридгаров румейских и румейского государства.

Двенадцать колонн, каждая — шестидесяти футов высотой, украшали фасад главного храма империи. В дверном проеме была видна статуя бога, изваянная из золота и слоновой кости. В полутьме храма Яргос казался живым. Правой рукой бог сжимал рукоять меча, левая лежала на гриве левраха — крылатого льва, шествующего рядом со своим повелителем. Фронтон храма был украшен позолоченным барельефом, отлитым из бронзы: боги неба сражались со своими детьми, чудищами титановой крови, — сплетались змеиные кольца, летели головы, возносились мечи.

Два левраха из желтого карренского мрамора охраняли дверной проём.

Генриетта приносила богу гекатомбу. Горящая плоть сотни быков должна была славно пощекотать божественное обоняние. Жрец Сатурнин сыпал на бычьи головы ячмень, возливал вино, провозглашал: "Милости, милости, Яргос Царь! Благослови оружие Румна, благослови народ!" Генриетте не было дела до народа румейского, злоязыкой черни, на похоронах Уриена бросавшей ей в лицо: "Мужеубийца!" Что же до оружия, лучшим оружием Румна частенько оказывался яд, а не меч. В этом случае, умнее искать покровительства Арахны, плетущей незримые сети, или дикого охотника Вельгара, а то и самого чёрного отца Дита.

— Милости, милости, Яргос Царь! — в сорок восьмой раз прокричал жрец, словно осёл взревел. Прежний жрец взывал к богу гораздо мелодичнее. Генриетта была против избрания Сатурнина, но тут уж ничего нельзя было поделать. Из двухсот претендентов только на голос Сатурнина отозвался огромный гонг, установленный на широком карнизе храма.

Яргос был богом румейского престола и румейских легионов, но не о победах для легионов она молила. Она просила, чтобы Яргос не карал, мстя за Уриена, весь царский род. Если богу угодно, пусть уничтожит ее одну. Джефрис, ее старший сын, не виновен. Бог должен был видеть с неба: Джефрис ни о чём не знал.

Уже к тридцатому быку она устала. Правая рука налилась свинцом, хотя меч, который ей дали, был совсем невелик и напоминал нож-переросток. Кривое лезвие заточили на совесть, толстую бычью кожу оно резало словно пергаментный листок. Однако каждый бык — это размашистый, с силой, удар, и меч нужно протянуть на себя. Ей давно исполнилось пятьдесят, и она — женщина...

Нет, лучше про это не вспоминать.

Первые десять быков она шептала, следом за каждым возгласом жреца:

— Я сделала это во имя империи и во славу твою, Яргос Царь!

После двадцать пятого быка она твердила:

— Он должен был умереть раньше. Тогда, у Медвейского озера... Почему ты не дал ему умереть в гуще боя, как герою, и чтобы солдаты бились над его телом? Я только помогла ему, исправила, что он сотворил... Сделала, что он не смог.

После тридцать пятого она уже не могла рассуждать вслух. Мышцы ныли, а ее бедные ноги, покрытые сетью вен... Она только бормотала следом за жрецом:

— Милости, милости, Яргос Царь!

После каждого удара толпа шумно вздыхала. В народе ее недолюбливали: считали по пальцам любовников, шептались об отравленных и удушенных по ее приказу. Но сейчас она была тверда и сильна, как положено императрице. Злопыхатели примолкли, увлечённые зрелищем.

К тридцать пятому быку зрители начали уставать и раздражаться. "Мясничиха, настоящая мясничиха". — сказал кто-то, и шепотком повторили многие. "Глянь, и не устанет. В лупанар бы такую работницу..." "Да нет, суха больно".

"Все они, Эпикориды, любят кровушку лить", — вздохнул старый нищий, гриб-трутовик на двух клюках, в молодости промышлявший воровством и разбоем. Его толкнули в бока товарищи помоложе: опасайся, дядя, доносчиков...

Генриетта в пятьдесят третий раз взмахнула мечом.

— Милости, милости, Яргос Царь! — возопил жрец. Огромный, зверовидный, с гривой крашенных шафраном волос, он сам напоминал льва-левраха, только крыльев и хвоста недоставало. Его мантия ярко-красного пурпура, в отличие от оранжевых мантий простых прислужников, была заткана золотыми пальмовыми ветвями.

В пятьдесят третий раз бычьи бёдра кинули на раскаленную добела решетку, размером с крышу дома. Толпа примолкла, но, через короткое время, злые язычки заработали вовсю. Для шептания нашелся повод. С утра стояла безветренная погода, и клубы дыма устремлялись в небо ровным столбом. Теперь налетел переменчивый ветер. От порывов ветра дымный столб размазало, чёрно-сизые клочья понеслись в разные стороны. Это была безошибочная примета: Яргос не принимал царской жертвы.

Она знала, слышала, даже если слова не долетали до нее: в один миг в толпе припомнили ей всё. И наверняка нашлись святоши, знатоки законов, которые вспомнили главное: то, что она была женщина.

Это мужчина должен приносить гекатомбу, потому что право властвовать — право мужчины. Но разве не бывало так, что женщины из дома Эпикоридов правили, а не только хлестали по щекам дерзких служанок?

Когда правитель Тебургии князь Белон коварно убил гостившего у него ридгара Валериана, императрица Кассия Несравненная, беременная первенцем, принесла гекатомбу и выступила с легионами на Анигиру. Менее чем через полгода, князя Белона изжарили на медленном огне. А Гладеция Кривая? Она правила от имени своего сына, малолетнего Гонория Восьмого. Когда на империю накатили галлаты, она принесла гекатомбу, а потом повела легионы — и победила.

Пятьдесят девятый...

— Милости, милости, Яргос Царь!..

После семидесятого быка шепотки переросли в недовольный гул. Признаки были самые неблагоприятные: ветер мотал дым жертвенника, как собака треплет какого-нибудь полудохлого зайца. Со стороны, где стояли патриции, донеслось ругательство.

Как-то она появилась на поле боя, вошла в палатку Уриена, когда он совещался с командирами. Дело было в Мизии, ридгар только что высадился на морском побережье с легионами. Она стала уговаривать мужа возвратиться в Эттинею, слишком уж неспокойно было на западной границе. Она принялась доказывать, — с четырьмя легионами ему не следует и пытаться завоевать Мизию. Она назвала два города, которые можно было занять, чтобы потом использовать как портовые крепости.

Уриен, слушая, наливался злостью. Кто-то из патрициев выкрикнул: "Дай ей жезл — пусть ведёт легионы!" Все захохотали, а Уриен задрожал от ярости. Вот только где были его гнев и злость, когда, под Медвеей, он передал корону сорока двух императоров простому солдату, спасая собственную жизнь?..

Дымные клубы разлетались по площади. Яргос отказывался от жертвы. И ведь жрецы предостерегали ее, знатнейшие из патрициев предостерегали. Старый князь Феодор Саммонид, пользовавшийся доверием самого Кнорпа, демонстративно не пошел смотреть на жертвоприношение.

Из толпы выкрикивали совсем непотребное. Румеи — народ беспокойный, задиристый, про доносчиков все позабыли... "Дрянь, потаскуха". Кто-то крикнул: "Старуха", и это было точнее всего. Потаскухой она не была — во всяком случае, она проповедовала целомудрие последние лет десять.

Семьдесят третий...

Этот семьдесят третий, невысокий бычок, поначалу вел себя смирно. Для пущей надёжности, перед жертвоприношением всех быков поили вином с сонными травами. Но у самого алтаря словно овод ввернулся в мохнатое ухо, — бык мотнул головой, и служитель в оранжевой хламиде, уже завернувший бычью голову, отлетел на несколько шагов.

Низкий, глухой рев, — и бык обернулся к императрице.

Вот была бы потеха, растеряйся, побеги Генриетта, а за ней — жертвенный бык. Но потехи не вышло. Она сорвала с головы паллу и накинула быку на глаза. В ушах заложило от бычьего рева, бык замотал головой. Служители храма быстро опомнились, бросились к быку, к императрице, — ее загородили, быка ударили в лоб тяжелым бронзовым молотком, приготовленным для такого случая.

Оглушенный, бык повалился на колени.

Генриетта оттолкнула служку, полезшего ее защищать. Она была так разгневана, что забыла про осторожность, на уме одно, — лишь бы нанести верный удар.

Удар получился сильным и точным, но издыхающий бык обдал её фонтаном крови.

— Милости, милости, Яргос Царь! — вскричал гривастый жрец...

Жертвоприношение продолжилось своим чередом, но то, что произошло, не могло быть забыто как досадная случайность. Жертвенный бык с позолоченными рогами повел себя беспокойно, — это был новый скверный знак.