37 копеек. Часть 2

Это ж было как интересно наблюдать — вот палочка сургуча опускается в миску, стоящую на постоянно включённой плитке, и тут же превращается в коричневую блестящую лужицу.

Хитрой ложкой на длинной изогнутой ручке сургуч зачёрпывался, и шлёпался на перекрещивающие посылку бечёвки, или на клапан заказного письма. И тут же удар штемпелем, и на бесформенной кляксе буквы и цифры.

Завораживающее действо. А запах нагретого сургуча! Ничуть не менее памятный, чем запах смородинового варенья, или свежеиспечённых пирогов...

Так что Ныряльщик темнит и тут, ну или даже не знаю.

В принципе, я бы решил, что он всё это выдумал, неясно, правда, с какой целью, если бы не Самсоновы. Он ведь действительно жил у них! Как можно было пустить совершенно чужого человека, пусть даже и подростка?

Хотя, если подумать... Дядя Валера, он ведь не просто водила. КРАЗ, на котором он работает, единственный в деревне. Остальные на ЗИЛах да "газонах" рассекают. А КРАЗ доверили не кому-нибудь, а целому парторгу. Не освобождённому секретарю, а лидеру, так сказать, первичной ячейки, бригады. Так что приказать ему по партийной линии вполне могли, вполне. Надо, мол, и всё тут, интересы партии и государства, именно в таком порядке.

Заодно становится ясно, почему Светке запретили к нему приближаться — дочь родная всё же, а на как что неладное случится?

И начитанный участковый, обладающий удивительно аналитическим складом ума, да вдобавок сумевший убедить начальство или "смежников" в том, что это не бред, как-то подозрительно выглядит.

Хотя тут как раз может быть и правда — действительно, зацепился на одну несуразность, потом по цепочке дальше, а принципа Оккама ещё никто не отменял.

В общем, всё вяжется, всё объясняется. Ну пусть не всё, но многое.

И получается тогда интересная картина — как ни крути, а я под колпаком.

Вот только почему это меня почти не волнует?

Да потому, наверное, что сам уже начал путаться в причинно-следственных связях.

Ныряльщик спас меня, после того, как сам же и послужил причиной того, что я чуть не утонул. При этом едва не утонув сам, но только на год раньше. И при этом став моим... как же всё-таки назвать его? Дублем, копией, слепком... Но не полным, а с накопившимися за год различиями.

Загогулина, одним словом, понимаешь ли.

Ну ладно, будем решать проблемы по мере их поступления.

Сейчас ясно одно — меня зачем-то нужно было вытащить из уже ставшей привычной среды, и какое-то время заставить провести в чужом месте. Кому нужно, и зачем? А фиг его знает...

Вот так, за раздумьями, и дошли до деревни. За час где-то, и даже ни разу не передохнув.

Родителей Юрки (ну а как их ещё называть?) дома не было, середина дня всё же, и мы, бросив рюкзаки и переодевшись, тут же убежали на купальню. Не с пустыми руками — все пирожки, ватрушки да бутерброды захватили с собой, и халву тоже. Лимонад оставили, жаба обоих задушила, а молоко мы по дороге выпили.

Пойти решили деревней — так хотя и дольше, но Ныряльщик захотел показать мне брёвна, где вечерами собираются, и ещё заглянуть на ферму, мать предупредить, что приехал, да не один, а с гостем.

Та, конечно, сразу об одном — не голодные ли, что поели? Едва отбились, показав целую сетку, капроновую такую, набитую едой.

Спустились по главной улице ("посаду") к реке, и свернули вправо, мимо конюшни и бани, к дальней купальне.

Уже у крайнего дома нам навстречу попалась какая-то старуха, увидев которую, Ныряльщик резко посмурнел. Пробормотал что-то вроде "здрастьте" и попытался, таща меня за собой, быстренько проскочить мимо.

А не получилось, проскочить-то.

Старуха, вся в чёрном, быстренько загородила нам дорогу, и принялась, активно жестикулируя и поминутно крестясь, кричать об Антихристе, о слугах дьявола, о неприкаянных душах.

Что-то мне эти крики не понравились.

Обежали её, вырвались на свободу, и я спросил:

— Это чего сейчас было?

— Ну как тебе сказать... не обращай внимания. Сумасшедшая местная, сдвинулась на религии.

— Она что, со всеми так?

— Нет. Мне проходу не даёт. Как увидит — сразу в крик.

— Это почему?

— А я знаю? Раньше-то вроде ничего, а как за кувшинкой нырнул, так и началось.

Не, ну вы посмотрите на него! Вот тихушник, не предупредил, ни словом, ни намёком. Получается, что старушка чует что-то? Как и те богомолки, что ополчились на меня...М-да, картина маслом.

Неприкаянные души, значит. В количестве двух экземпляров, ага.

А ведь это, между прочим, хорошо. В том смысле, что дополнительное подтверждение получено, да ещё и от объективного и независимого источника. Подтверждение того, что Юрка именно что никакой не Юрка, а всё же Ныряльщик.

Как тот такой же, так и этот, короче.

Ладно, отложим в копилочку.

О, а вот и купальня. Народу там! С полсотни, не меньше. От мелюзги до почти взрослых парней, лет по 16-17. Ну, и девиц, соответственно.

С Юркой уважительно, за руку, здороваются все без исключения. Ну да, он же тут в фаворе, после прошлогоднего подвига. Меня он представляет как отличного пацана, своего дальнего родственника (и тут родственник!) из Горького, сильно секущего в математике.

Это, правда, особого впечатления ни на кого не произвело, а вот когда я разделся...

Мои ярко-красные плавки, купленные в прошлом году в Севастополе, произвели фурор.

Не узенькие тряпошные синие или чёрные, на завязках, которые носили все, а в виде бермуд, с парой кармашков на бёдрах, с медными блестящими якорями-застёжками на кармашках, белой широкой резинкой и синим парусником на... впереди, в общем.

Не до колен, правда, а покороче.

У квартирной хозяйки сын в загранку ходил, вот в "Альбатросе" (не путать с "Берёзкой") за боны и отоварился. Мать упросила, а то ведь, стыдно сказать, я в чёрных сатиновых трусах купался...

Мои акции стремительно рванули вверх! Да тут ещё Юрка масла в огонь подлил, пообещав, что сегодня на брёвнах я расскажу такое!

Хорошо хоть Сказочником не обозвал.

Явно какую-то игру свою ведёт, собака такая.

Старшие подвинулись, и мы с комфортом разместились в самом лучшем месте пляжика, метрах в трёх от воды, чтобы брызги не долетали от возящейся у берега мелочи, и на таком же расстоянии от верхнего края, где уже трава сквозь песок пробивалась.

Пирожки наши вмиг разлетелись, ещё более подняв градус благожелательности, и весь остаток дня прошёл в ленивом валянии на раскалённом песке, только время от времени, когда становилось совсем нестерпимо, вставали с песка и окунались в парную воду.

А чуть пониже пляжа на воде колыхались кувшинки, в несколько рядов словно бы опоясывая почти правильный круг чистой воды, казавшейся почти чёрной.

Тот самый омут. На дне которого, я был в этом почти уверен, что-то скрывалось. Не могу сказать, враждебное или дружелюбное, но словно наблюдающее за нами.

За мной и Ныряльщиком.

16. Непонятки

И почему это ничего не происходит?

Вот уже почти две недели я в гостях у Ныряльщика, но никакого особенного интереса к себе не заметил. Вернее, интерес-то есть, но исключительно со стороны деревенских пацанов. Хотя назвать их деревенскими будет не совсем правильно. Потому как среди них если не половина, то треть — точно, приехавших на лето. Из Ярославля, Москвы, более мелких городов.

Река, футбол, походы в близлежащие посадки молодых ёлочек, раскинувшиеся на несколько десятков гектаров в широкой плавной петле, которую делает река за деревней...

Маслят там просто неимоверное количество — таскаем бельевыми корзинами, просунув в ручку палки, потому что одному тяжело. Иногда успеваем и два раза обернуться.

Час-полтора, и корзина набита доверху.

Правда, чистить их потом, эти маслята... через несколько минут все руки чёрные, в не отмывающейся ничем, кроме песка, слизи, и даже вроде бы какое-то ощущение оскомины на пальцах (именно так) появляется.

Зато потом, пожаренные с картошечкой, или зимой, с той же картошкой, но уже солёные, извлечённые из банок, где они щедро переложены смородиновым листом, хреном да лаврушкой... Это, я вам скажу, описать невозможно, это надо почувствовать.

Ну, а вечером, как водится, кино и брёвна.

Я снова рассказываю "Момент истины", и более благодарных слушателей, пожалуй, у меня ещё не было.

Тем более, что делаю я это почти на автомате, текст словно бы сам всплывает перед глазами. Вот интересно, а раньше ведь такого не было! Может, потому, что рассказываю во второй раз? Не знаю...

В нужных местах то драматически понижаю голос, делаю паузы, то повышаю, стараясь передать диалоги в лицах.

Кажется, получается неплохо. Во всяком случае, когда Павловский успел застрелиться, один из слушателей аж вскрикнул.

Ну, и само собой, делаю ремарки-пояснения, в стиле "Семнадцати мгновений весны".

Вот в то время, когда я рассказывал от нормах снабжения питанием служебных собак, из темноты, со скамеечки у дома, где мы устроились, раздался какой-то странный смешок и следом — ругательство, но звучащее скорее восхищённо, чем угрожающе или оскорбительно.

Все повернули голову, как по команде, и уставились на подходящего к нам довольно-таки тщедушного мужичка, местного конюха. Сидели-то мы на его брёвнах.

Безобидный такой, вечно полупьяненький, постоянно пропадал на реке с удочками, а когда не рыбачил, возился со сбруей в пристройке к конюшне, служившей одновременно и сторожкой, и складом, а бывало, и спал там же. И никогда не обращал внимания на то, что мы, забравшись на жерди загона, где ходили незанятые на работах лошади, взбирались на их спины, предварительно подманив круто солёной горбушкой, притащенной специально с этой целью, и без седла и уздечки, охлюпкой, делали несколько кругов. Не гонял то есть.

— Это ж что же за историю ты тут рассказываешь, милок? То шумите всю ночь так, что спасу нет, а теперь который день уже тихо. Ты откуда про собачек-то служебных такое знаешь? Да и остальное больно ловко получается, словно и не пацан рассказывает. Третий день слушаю, всё в толк не возьму — сам придумал, или кто из взрослых рассказал?

Ты же вроде не здешний, не видал я тебя тут раньше?

Опаньки!

Это что же, и есть тот контакт, которого я жду?

Да чепуха полная. Уж на кого-кого, но на дядю Веню подумать можно в последнюю очередь.

— Чего молчишь? Давай, говори дальше, уж больно ловко у тебя получается. Не как в книгах сейчас пишут, да в кино показывают, словно мы с дураками воевали. Как дали нам эти дураки, так и до самой Москвы драпали.

Ну, потом, конечно, и мы им юшку пустили.

Да только уж больно дорого нам это встало, да. Только из деревни двадцать человек ушло сразу. Да потом ещё столько же, а вернулось, кроме меня, ещё пятеро, и всё. Все перераненные, сейчас только я да вон, Витька Борзов да Вовка Макаров живы. А в кино-то вам показывают, что мы их пачками клали.

И снова выругался.

— А вы где воевали, дядь Вень?

— Начинал на Западном, а потом на Втором Белорусском. Слыхали о таком?

— Так вы Берлин брали?

— Нет, Берлин не брал. Под Могилёвом в сорок четвёртом меня ранило, 27 июня. В живот осколок попал, думали, не жилец. А вот выжил, хотя и комиссовали. Половину желудка вырезали, хорошо хоть кишки остались.

И снова выругался.

— А где начинали?

— А как раз под Минском, в окружение там попали, в июле. Две недели по лесам прятались, но к своим вышли. Да ещё оружие сохранили, поэтому нас не к стенке, а снова в окопы. А вы думаете, только мы окружали? Меня через неделю после начала призвали, да таких, как я, под танки и бросили, с винтовками да гранатами. А сверху самолёты, ихние, наши-то не больно летали.

— Как-то вы уж очень мрачно описываете, словно нас всё время били...А как же Смоленское сражение, Брестская крепость, оборона Лужского рубежа, Ханко?

— Так и били, пока не поумнели. Ты вот говоришь, оборона, то, сё. А у нас как перед войной пели? — малой кровью, могучим ударом. Меня первый-то раз легко ранило, ногу навылет пониже колена, кость цела осталась. Перевязали, в медсанбат не успели отправить, да и хорошо — разбомбили его. Никто не уцелел. А у нас от роты за день и половины не осталось. Вперёд, и всё тут. А там пулемёты, да миномёты бьют. Кто поднялся, тому пуля, или осколок, а кто остался, тот и выжил.

— Так что же, одни трусы уцелели? Кто же тогда блицкриг-то остановил?

— Ишь ты, слов нахватались... блицкриг... война это была, а не блицкриг. Или мы их, или они нас, вот так вот. Что-то ты говоришь, прямо как наш комиссар. Не всё вам рассказывают-то, не всё. Ты что же, думаешь, что я прятался за чужими спинами? Погоди-ка!

Дядя Веня скрылся в доме, а мы остались сидеть на брёвнах. Все молчали, и чувствовалась какая-то напряжённость. Ну да, откуда им знать, как это было, и чего стоила нам Победа. Это сейчас, в XXI веке, сколько угодно каких угодно материалов — от откровенной псевдохудожественной чернухи до любых почти архивов и мемуаров, а тогда...

Хотя — Бондарев, Бакланов, Воробьёв, Быков, Курочкин — всё это ведь уже напечатано?

"Проза лейтенантов" — "Батальоны просят огня", "Последние залпы", "Южнее главного удара", "Пядь земли", "Мертвые сраму не имут", "Третья ракета", "Убиты под Москвой", "На войне как на войне" — всё это и многое другое.

Да тот же "Горячий снег". Хотя нет, его Бондарев ещё не написал, это год то ли 70-й, то ли 71-й.

Тем временем в доме зажёгся свет, потом, через пару минут, погас, и на крыльце появилась фигура дяди Вени, а в раскрывшееся окно высунулась его жена и визгливо закричала — Венька, ты куда, совсем голову пропил? Куда медали ночью потащил?

А дядя Веня подошёл ко мне, и со словами — Ну, гляди! — раскрыл коробку, посветив туда фонариком. Надо же, предусмотрительный какой.

Вот это да!

В коробке оказались две(!!) медали "За отвагу", ордена "Славы" 3-й степени и "Красной звезды", медали "За оборону Москвы", "За победу над Германией", "За боевые заслуги", и, что меня совсем добило, орден "Красного знамени", по своему статуту лишь немного уступавший ордену Ленина.

Это кем же был наш конюх, чтобы получить такие награды?

— Дядя Вень, а вы кем были?

— Сначала в пехоте, малец. А как под Москвой ранили, уже когда наступление наше началось, три месяца в Горьком в госпитале провалялся. А оттуда снова в пехоту, да вот приглянулся я чем-то командиру разведроты, он меня к себе и забрал. Четыре раза с языком возвращались — знаешь, что такое язык-то?, а "Знамя" за последнего получил, то ли майор, то ли полковник, важный оказался.

Это уже в Белоруссии, в 44-м, в мае. Ушло шестеро, а вернулись двое, я да лейтенант наш, командир группы. Нам ордена, а от них и могил не осталось. А там меня и ранило, и демобилизовали.

Ну ладно, ты давай, рассказывай, я тут посижу с вами.

Однако! Вот тебе и дядя Веня, которого в деревне, как я заметил, никто всерьёз не воспринимал.

Рассказывал я ещё три вечера, и каждый раз он выходил к нам, молча пристраивался в сторонке, и так же молча слушал, никак больше не комментируя и словно бы не реагируя.