После Пламени. Пламя раздора

Тогда я и начал работать руками, чтобы дать выход сжигавшему меня изнутри огню. Резец и молот заменили мне Музыку. То, что когда-то было забавой, превратилось в спасение.

Поначалу я не показывал никому свои творения. Чаще всего уничтожал, если хватало духа. Самые любимые — прятал. Слишком сильны были в них отзвуки моей Темы.

И все же со временем нашелся тот, кому я позволил увидеть созданное, хоть и сознавал, что отчаянно рискую. Просто одиночество стало совсем уж невыносимым. А Феанор показался мне способным если не понять, то по крайней мере не отшатнуться в страхе, уловив непривычную мелодию.

26

Я безумно устал от своей избранности! Меня признавали величайшим мастером, моими творениями восторгались, но похвалы, которые на первых порах радовали, теперь все чаще раздражали меня. Что толку от восхищения тех, кого я оставил далеко позади? Никто из них не в состоянии был по-настоящему оценить головокружительную дерзость моих замыслов и красоту их воплощения. Я уже и не надеялся встретить того, кто поймет. И все-таки встретил — пусть и не среди соплеменников.

Мелькор на удивление отличался от прочих Валар. Вместо доброжелательной отстраненности и холодноватой снисходительности — жадный интерес исследователя, неутомимость и вдохновение мастера. И какого мастера! Вскоре я почти не вспоминал, что он - Поющий. Он походил на меня, словно... брат. Гораздо больше, чем родные братья. С ним было легко говорить, а иногда и слова не требовались. Когда же мы работали вместе... Ни мне, ни ему не было равных, но вдвоем мы действительно творили невероятное.

Близкие — точнее, те, кто считали себя моими близкими, огорчались из-за моего тесного общения с Мелькором. Тревожились. Ну, еще бы! Кто бы мог поверить, что один из создателей мира способен дружить с Воплощенным! Не учить, не покровительствовать, а именно дружить — как с равным.

Что ж, создатель мира с Воплощенным — действительно невозможный союз. А вот два величайших мастера — почему бы нет?

27

Вокруг был лед. Лед под ногами — то гладкий, как зеркало, то шероховатый, словно древесная кора. Ледяные холмы. Ледяные горы, иногда одинокие, порой — образующие хребты или лабиринты.

Непривычно крупные звезды на бархатно-черном небе тоже казались хрупкими колючими льдинками. Смотреть на них ничто не мешало: Мелькор не стал собирать тучи. Может быть, хотел сделать приятное Феанору, а может — нужды в том не было. Пути аманских светил лежали намного южнее.

А еще здесь была Музыка. Мало похожая на жесткие, лязгающие мелодии Ангбанда и еще меньше — на аманские, струящиеся, словно вода по равнине. Гулко перекликались друг с другом ледяные глыбы, дробя звездный свет и рассыпая его искрами. Басовито отзывались заснеженные холмы. Шуршали обломки льда под ногами. Напряженно звенел прозрачный, обжигающе холодный воздух.

Древняя Музыка, пережившая многие схватки Стихий, звучала здесь не эхом — в полную мощь. Музыка, хранящая память о той Арде, которую уже не застали Дети. Музыка, услышать которую не смог бы ни один Воплощенный. Разве что перед смертью.

Феанор вслушивался. Смотрел. Впитывал в себя этот мир. Потрясенно. Восхищенно. Жадно.

28

Я не боюсь. Никого и ничего не боюсь. Не хочу бояться.

Я... не боюсь... льда!

Я повторял это про себя, если мне начинало казаться, что стены вот-вот опять покроются инеем. Я убеждал себя в этом, следя за работой мастеров, когда от их плохо скрытой неприязни по коже полз озноб. Я твердил это засыпая: страх не проснуться, превратиться в белую статую заставлял меня бодрствовать, пока сознание не начинало путаться от усталости. Я шептал это, поднимаясь со своей меховой подстилки в углу, счастливый, что все еще жив, что вокруг Ангбанд, а не мерзлые пустоши.

Только вот слова были обманом. Жалкой попыткой спрятаться от воспоминаний, от себя самого.

"Не боюсь"? Этого мало. Надо... чтобы лед боялся меня. Чтобы он меня слушался, появлялся и исчезал, когда я захочу.

"Пусть выпадет снег", — мысленно обратился я к Ангбанду, чувствуя, как сводит живот от ужаса. И не удержался — зажмурился, сжав кулаки.

Открыть глаза — ну, я же сам попросил, ну, я же не трус, я сейчас, только вот дрожь уйму, мне просто немного холодно!

Открыл. Ни снега, ни изморози — ничего. Даже воздух как будто теплее стал. Ангбанд старательно исполнил мое желание. Настоящее.

И что же теперь, Коркион? Облегченно вздохнешь и отложишь новую попытку до следующей стражи? Или до следующего года? А потом еще и еще — пока однажды лед не найдет тебя и не заберет, как забрал тех, ослабевших, отчаявшихся.

— Пусть выпадет снег, — упрямо сказал я вслух, наклонив голову и чуть расставив ноги, словно вместе со снегом должен был налететь сбивающий наземь ветер.

На этот раз я не стал закрывать глаза. Смотрел пристально и напряженно, словно передо мной был противник, с которым предстояло сразиться. И победить.

Несколько снежинок действительно опустилось к моим ногам, одна растаяла на щеке. И все. Зато я отчетливо почувствовал обиду Ангбанда. Ну, конечно: он же подумал, что это я на него злюсь.

Нет, не выйдет так ничего! Нельзя бояться. Но и ненавидеть тоже нельзя.

— А ведь лед красивый, — тихо проговорил я, удивляясь, что мог забыть об этом. — Как хрусталь, как алмазы. И снежинки...

Я улыбнулся, представив себе хрупкую красоту крошечных белых звездочек. И снежные шапки на вершинах гор — они же никогда меня не пугали, они были частью Ангбанда, частью моей жизни.

И когда потянуло холодом, а с серого неба повалили крупные хлопья, я продолжал улыбаться, подставляя ладони, и холодные ручейки щекотали мне пальцы. А вернувшись в крепость, я замер на пороге, но не от испуга — от восхищения. Своды, стены и пол уходящего вглубь коридора были ледяными, и по ним плясали голубые и фиолетовые искорки.

Я медленно шел, любуясь этим великолепным творением, моим и Ангбанда. Мне было спокойно — впервые с тех пор, как мы покинули Аман. Я знал, что уже никогда не превращусь в белую статую. Кто угодно, только не я.

— Я — Властелин льда, — объявил я вслух и засмеялся от радости.

Ангбанд не возражал.

29

— Я хочу создать то, что не сумел бы ни один эльда!

Пламенный сидел рядом со мной на краю обрыва, сцепив на коленях руки.

— Тебе нет равных среди твоего народа, - я покосился на небо.

Птиц не было, даже ветер стих. Пока Манвэ не решил в очередной раз проверить, чем я занят, мы могли говорить вслух.

— Да, - мастер нетерпеливо мотнул головой. - Но они не соперники мне. Что за радость быть среди них лучшим?

Он обернулся ко мне, испытующе посмотрел в глаза, словно сомневался: пойму ли. Я кивнул: да, понимаю.

— Я хотел бы подняться выше. Слышать мир, как... Поющие. Как ты. Изменять его. Творить его судьбу.

— Ты и так это можешь. Вспомни, что я говорил об Эндорэ.

— Я не забыл, Мелькор. Но я еще не готов. И потом — я о другом сейчас.

Он нахмурился, подыскивая слова.

— Вы иные. Я чувствую мир, но есть я и есть он. А вы с ним едины.

— Чего же ты хочешь? Стать подобным нам?

— Да, - очень тихо признался мастер. - Знаешь, я привык считать, что для меня нет ничего недостижимого. А тут — словно стена. Бейся в нее или проход ищи — бесполезно. Ничего не поделаешь. Невозможно, и все.

— Возможно, - я подобрал камешек, покатал на ладони. - Только расплачиваться придется. Выдержишь?

Я разжал пальцы, и камешек полетел вниз. В пропасть.

— О какой расплате ты говоришь?

— Что, тоже отправлюсь в Мандос? — предположил нолдо.

- Как? — немедленно спросил мастер.

Я снова помолчал, пристально глядя на принца. Он остался спокойным — ни тени страха.

— Я готов, — нолдо не колебался.

30

Внезапно звезды померкли. Нет, их ничто не заслонило. И сияние их не стало менее ярким. Просто небо вспыхнуло. Полосы бледно-зеленого света пересекли его от края до края. И тут же зажглись другие — золотые, оранжевые, лиловые, алые.

Мастеру случалось видеть северное сияние в Арамане, но оно не шло ни в какое сравнение с этим буйством красок. Оттенки все время менялись, на месте гаснущих полос загорались новые, и по ледяным граням, по снежным холмам плясали разноцветные блики.

Это не было новым творением. Вала лишь вызвал к жизни одну из древних мелодий и улыбался, вспоминая, как спорили Ральтагис, Алаг и Дэрт, выбирая цвет для неба. Восставший тогда вмешался вовремя, предотвратив ссору и объявив, что будут воплощены все идеи. То, что они создали вчетвером, в первый момент ошеломляло, но вскоре в кажущемся хаосе угадывался ритм, а светящиеся полосы и зигзаги складывались в гармоничный узор. Мелькор, впрочем, сомневался, что эту красоту сумели бы оценить эльфы. А вот людям понравилось бы наверняка, если бы они могли выдержать здешний мороз.

Феанор замер, неотрывно глядя на небо, и Вала заметил едва заметное изменение Музыки. Свет отозвался тому, кто нес в себе силу Пламени, как отзывался огонь Тангородрима. Небо пульсировало в такт дыханию мастера и чаще обычного вспыхивало багровым, рыжим и алым.

Восставший покачал головой: тело нолдо было слишком хрупким для подобных игр, а Феанор, как обычно, увлекся и не чуял опасности. Но останавливать Пламенного Мелькору не хотелось. В конце концов, не так уж много нужно сил, чтобы на какое-то время поддержать жизнь в Воплощенном. Роскошь, конечно, но допустимая.

31

Он кажется мертвым. И давно умер бы, если бы я не удерживал слабую плоть нолдо от распада.

— Феанор...

Не откликается. Не слышит?Или это я не могу уловить ответ через границу между Песнью, ставшей миром, и не воплощенной Музыкой?

В каких далях блуждает сейчас дух мастера? Нашел ли он Пламя? Сумел завладеть им? Не помешал ли ему Единый? Мне он когда-то не стал препятствовать. Не захотел. А может, недооценил мои способности. Или он знал, что я смогу взять лишь часть Пламени, и был спокоен поэтому? А сейчас, когда я намерен изменить одно из его созданий, чтобы все-таки достичь своей цели, он так же спокоен?

— Феанор, вернись! Арда ждет тебя. Я жду.

Тишина в ответ. Но я продолжаю мысленно тянуться к нолдо, потому что мой зов может оказаться для него путеводной нитью, единственной возможностью отыскать дорогу домой.

— Феанор... друг мой!

Я впервые назвал его так. Потому что неожиданно почувствовал страх. Не перед неминуемой расплатой за вред, причиненный эльфу. Не за рискованный замысел, который в любой момент мог сорваться.

Страх потерять Феанора. Единственного во всем Амане, кто оказался способен понять меня. С кем я, к собственному удивлению, мог говорить, как с равным — с мастером, творцом, вождем. Сильный, упорный, дерзкий, принц был очень похож на меня. Похож, словно... брат.

32

— Ты с нами, Маэдрос?

Фингон говорил со мной долго. О том, что время уходит, а силы Моргота прибывают. Что зимы становятся все длиннее — вот и в этом году похолодало намного раньше срока. Что воздух сделался горьким, а свет звезд — тусклым.

Я слушал вполуха. Братья постоянно твердили о том же, только всякий раз напоминали еще и о Клятве. И о нашем долге перед погибшим отцом.

Келегорм, впрочем, молчал в последнее время. Точнее — молчал при мне. И это тревожило меня все сильнее. Я знал, что рано или поздно он преступит запрет. А самое скверное — что за ним пойдут. И братья, кроме, разве что, Маглора, и воины, воодушевленные нашей кажущейся мощью. Ну, как же! Новое оружие так и просится отведать вражьей крови, руки чешутся воевать. А Моргота надо разбить, пока он сам на нас не напал.

Я слушал Фингона и понимал, что на этот раз — все. Я тянул время, сколько мог. Я готов был остановить Келегорма, если он попытается затеять безумный штурм. Пусть бы даже он возненавидел меня — лишь бы уберечь этого упрямца и остальных от бессмысленной гибели. Но теперь, когда наступление готовит Финголфин, даже на старую неприязнь между ним и моими братьями нет надежды: ненависть к Врагу перевесит. Нолдор пойдут в бой — со мной или без меня.