Репетиция (Тень Командора)

— Жанно, перестань, нехорошо, деточка.

У Колло желваки на скулах так и гуляли, глазищи так и сверкали, но... слушался.

Мари Фюзиль не признавала ни фамилий, ни псевдонимов, и всех и всегда звала по именам. Именно от нее Франсуа узнал, что Лагранжа зовут Рене, а Лино — Луи. Но их она хоть "деточками" не называла....

Зеленоглазая Иветт, с волосами рыжими и задорными, как звонкая уличная песенка, сразу пробудила в душе (да что там, не только в душе) Франсуа известное волнение, но... ему одного вечера хватило, чтоб понять, что Иветт спит с Колло и менять сие положение дел не намерена. А юная, плоская, как мальчишка, Аннет если и смотрела на Колло, то с такою ненавистью, что было совершенно ясно: она безответно в него влюблена...

С этой самой Аннет Франсуа легко подружился — есть нечто схожее в положении ученицы и новичка, оба должны убедить остальных, что с ними стоит иметь дело... К тому же, хитрая девчонка тут же воспользовалась старой как мир женской уловкой: ах, ты не хочешь даже смотреть на меня? Ну так я пошла с другим... Франсуа охотно и деликатно поддержал ее игру, принялся слегка за нею ухаживать — ему было ее жалко, угораздило же втрескаться в эту скотину... Франсуа искренне хотел как лучше, но Аннет обиделась.

— Ты думаешь, он на меня не смотрит из-за Иветт? А вот и нет! Он просто Гюбера боится.

— А чего бояться? — удивился Франсуа.

— Да если Папаша Гюбер узнает, что у него со мной амуры... ох, что будет!

— Что же будет?

— Да было уже. С другой девчонкой, Элен ее звали, тоже была ученица. Красивая была и способная, но дура дурой, к тому же пятнадцать всего ей... Сама на него вешалась... а ему-то что, кому ни сунь. В общем, пузо у нее от него надулось. И что с этим делать? Элен-то эта в театр из дому сбежала, родители и имя ее поминать не хотели — для них это все равно что на улицу девка пошла... Она с этим пузом аж почернела вся: и ребенок ей не нужен незаконный, да без мужа, и избавляться от него не хочет — грех на душу брать... а жениться на ней наш Колло явно не собирается... Жалко ее было всем, кроме Колло, тому никого не жалко. В общем, еле-еле Папаша Гюбер это дело уладил, не спрашивай как, не знаю, куда он ее увез. Может, в монастырь какой... и представь себе, она ведь ему так и не сказала, кто это из наших мужиков постарался, осчастливил свет еще одним ублюдком. Но Папашу не надуришь, он только с виду простак, а на деле каждого насквозь видит и даже то, чего не видел, знает. В общем, увез он девку зареванную невесть куда, приехал уж под вечер. Спектакля в тот день не было. Папаша к нам заявился. Ну, ты же видел его — здоровущий, как медведь. А в гневе — ну страх Божий... нам всем, хоть мы и ни при чем, не по себе стало. А в руке у Папаши, между прочим, кнут этот, ну, как у извозчиков — да он небось у извозчика его и позаимствовал.

— Где, — хрипит, — скотина эта безрогая?..

А скотина безрогая, то бишь Колло, сидит себе мирненько на полу, ждет, пока ему Лагранж стишок выправит. Колло стишки хорошо пишет, только ошибок много сажает... Ну, Папаша хвать его за шкирку, проволок так, чтоб он мордой в пол ткнулся, наступил сапогом ему на загривок и давай кнутом по заднице шпарить... А кнут, он ведь на лошадиную шкуру рассчитан, она толстая. Так что человеку сквозь одежду больно, да еще как... Ох, сколько воя было! Каких мы только матюгов от Колло не услышали, пока он под кнутом крутился! Да только Папашу Гюбера руганью не проймешь, и драл он его до тех пор, пока он не разрыдался — а то, больно же... любому терпению предел придет. Папаша поглядел, как он слезами захлебывается, отпустил его да ушел. Наверно, извозчику его имущество возвращать... Тут Лагранж еще, тихо так:

— Поделом тебе досталось...

А Мари Фюзиль Лангранжу:

— Рене, досталось и досталось, не добавляй. Жанно, не плачь, деточка...

Вечно-то она с ним так, хотя на этой деточке собак вешать можно...

— Она и тебя так называет. И меня, — улыбнулся Франсуа.

Аннет фыркнула, ставя точку в своем рассказе.

— Стало быть, — сказал Франсуа с усмешкой, — мне с тобою тоже гулять опасно?.. Вдруг Папаша Гюбер решит, что и я такой же?..

Аннет посмотрела на него с некоторым пренебреженьем.

— Какой — такой же? Как Колло? Не смеши.

Это не сильно, но все же его задело.

Кроме того, Франсуа не понравилось, с каким лицом Аннет рассказала эту душераздирающую историю про несчастную девочку, ненужное дитя, порку кнутом и слезы. Похоже, она сама в какой-то момент возмечтала о том, чтоб оказаться на месте этой Элен... и чтобы за нее кое-кого отодрали так же. Но чтоб она имела возможность потом его пожалеть... Да была ли эта Элен вообще, существовала ли?.. Аннет вполне могла правильно рассчитать: об этой истории Франсуа не будет расспрашивать остальных, некрасиво как-то...

Что за фантазии. Что за чувства это создание сумело пробудить в юной девушке...

Франсуа пока еще ничегошеньки не знал о том, какие чувства Колло способен пробуждать в ближних своих...

В самом Франсуа он пробуждал пока лишь недоумение и легкую зависть. Дело в том, что Франсуа, привыкши полагаться на талант и обаяние, был, скажем так, немножко ленив во всем, что казалось черной репетиционной работы. Да в прежней труппе от него работы и не требовалось — знай текст роли, не путай мизансцены, и довольно. Но гюберовская труппа была иной.

Работой здесь жили, как воздухом и хлебом. Репетиции то и дело стихийно возникали в каминном зале по вечерам — словно в театре ребята мало времени провели за ними... То кто-то возьмется допытываться у других по поводу оттенков своей роли, то еще кто вдруг начнет вслух проговаривать неудавшийся, по его мнению, кусок, и партнеры тут же начинают бросать ему реплики — при этом попивая винцо или стуча вязальными спицами... То вдруг в десятый раз начнется разбор пьесы буквально по словечку: а не кажется ли вам, что эта реплика... эта сцена... этот монолог...

Франсуа, еще не втянувшись в это, еще не сыграв ни одной роли здесь, в такие моменты ощущал себя чужим и ненужным, вместе со своей остроумной болтовней, которую в другие моменты охотно слушали.

Вынужденный просто сидеть и наблюдать, он вскоре подметил, что Лагранж и Колло кое-чем отличаются от остальных. Бедняга Лагранж, которому из-за дурного, слишком тихого голоса всегда доставались маленькие, почти или совсем бессловесные "выходные" ролюшки, казалось, нисколько не переживал по этому поводу — главным образом потому, что знал: он необходим труппе в ином, более значительном качестве. Никто лучше Лагранжа не мог понять и почувствовать пьесу, никто не смотрел в нее глубже, чем он. И посему никто лучше него и не знал, как играть ту или иную роль по-настоящему верно. Авторитет Лагранжа в этих вопросах был непререкаем. А Франсуа дивился совсем не актерской образованности Лагранжа и его знании многих, столь многих предметов, важных для постижения мысли драматурга — неважно, Мариво то был или Софокл...

А еще пару раз Франсуа случилось видеть, как, выставив во двор фехтовального болвана, Лагранж учил Колло обращаться со шпагой... и Колло, вообще-то весьма грациозный малый, рядом с Лагранжем казался неуклюжим теленком. Худышка Лагранж порхал, и порхал клинок в его точной и умелой руке. Казалось, шпагою его учили владеть чуть не с рождения, а может, это умение было у него в крови. Непрост, ох непрост был этот неудачливый актеришка...

Франсуа смущался приставать с расспросами — он вообще смущался строгого и проницательного взгляда Лагранжа, но из намеков других ясно было, что на роду ему не было написано стать бродяжкой-актером, и настоящая его фамилия была не Лагранж...

Что же до Колло, этот никогда ни с кем не спорил и никому ничего не доказывал... то ли сказать нечего было, то ли просто не хотелось... хотя слушал все рабочие разговоры, навострив уши. При этом сидел он на полу рядом с Лагранжем, и тот иногда опускал руку на его плечо и говорил:

— Я не могу тебе показать, Жозеф (или там Луи), как должна звучать эта реплика. Пусть Колло покажет...

Колло тут же показывал и поглядывал на Лагранжа: верно ли?

Обычно бывало верно. Что безусловно свидетельствовало о чуткости, понимании и изрядном мастерстве... впрочем, в наличии всего этого у Колло Франсуа уже убедился, видя его на сцене. Странно было, как в натуре столь грубой может жить все это... но жило же. Неясно, как и где Колло успел набрать такой существенный багаж, а может, это была интуиция — но аристократ у него получался аристократом, безусловно плебейское происхождение актера просто и в голову не могло никому прийти; а если случалось играть влюбленного — от него "плыла" и таяла не только партнерша, но и все зрительницы в зале... Любой монолог, высокопарный и словно бы запорошенный мраморной пылью, у Колло оживал, даже если тебе до зевоты скучна слишком высокая классическая драматургия. И поначалу Франсуа — ему было стыдно себе в этом признаться, сам же актер — долго не умел отличить, играет ли Колло в полную силу или катается, пришпоривая свое мастерство, без особого душевного напряженья. Зато это всегда видели Лагранж и Мари Фюзиль — а это означало, что после спектакля, поздним вечером, у камина Колло никто не позавидует, ибо его ждет хорошая трепка. Мари и Лагранж брались за него вдвоем, холодно, безжалостно указывая на каждую ошибку, каждую фальшивую нотку (остальные, похоже, просто не в силах были заметить всего этого...). На Колло жалко было смотреть. Он сидел, как обычно, на полу и был точь-в-точь нашкодившее животное, знающее о том, что сейчас будут наказывать, а убежать нельзя. Далее он так и сидел, сжавшись и вздрагивая, словно по нему в очередь гуляли два хлыста, скулы и уши у него пылали, глазищи сверкали, но спорить он и теперь почти не пытался... а если и пробовал, этот маленький мятеж подавлялся с особой жестокостью. Во всяком случае, уж Лагранж не стеснялся в выражениях вроде "тщеславное ничтожество", "самовлюбленная бездарь", "чучело балаганное", "фигляр с Нового Моста", "фальшивка" и "любимец слепоглухонемой публики". О, Франсуа видел, каким актером был бы Лагранж, кабы не голос. Он был пугающе убедителен в роли сурового критика, и оттого, что голос его звучал как обычно слабо и тихо, выходило совсем уж страшно. А ведь известно, как Лагранж любит своего непутевого дружка... но Колло каждый раз верил ему и забывал об этом. Колло был то ли совершенный ребенок, для которого игра есть жизнь, больше чем жизнь — или действительно куда больше актер, чем человек. Его не купить было на человеческие уловки, но на хорошие актерские — запросто.

Лагранж доводил Колло до того, что тот начинал дрожать и глядеть в его бесстрастное лицо все более умоляюще, а карие глазищи влажнели от слез. На этом экзекуция обычно прекращалась, и Колло бывало велено подумать и сделать выводы...

Однажды Франсуа не вытерпел и поинтересовался у Лагранжа, предварительно убедившись, что Колло нет поблизости:

— Почему вы не разрешаете ему играть на технике? Никогда не слышал, что этого делать нельзя. И потом, это делает большинство актеров, и среди них полно известных.

— Игра на технике оправдана лишь тогда, когда актер по серьезным причинам не может вкладывать в игру душу, — жестко ответил Лагранж, — Когда он болен или только что похоронил мать, например. В остальное время душа должна работать наравне со всем остальным, что у него есть... иначе в театре просто нет смысла.

— Но публика, — заметил Франсуа, — не больно-то разбирается, когда ты играешь с душой, а когда просто болтаешь текст с нужными акцентами и ходишь по сцене как надо.

— Не стоит приводить тупость публики в качестве аргумента для оправдания своей душевной лени. Публика такова, какою делаем ее мы. И нечего удивляться ее недоразвитости, если сами же кормим ее низкопробною дрянью.

О, как все серьезно, подумал Франсуа.

К слову, так серьезно относясь к мастерству вообще, и Лагранж, и Мари Фюзиль, как выяснил Франсуа с большим облегчением, ничего не имели против актерских хулиганских штучек, призванных "расколоть" партнера, рассмешить его, вывести из равновесия прямо во время сценического действия. На такое Колло был великий мастер, да и остальные мало в чем уступали — как в любой хорошей труппе... в плохих актерам не до шуток.

Была идиотская, слащавая пасторальная трагедия из сельской жизни, неясно как зацепившаяся в репертуаре — вполне возможно, что Гюбер не снимал ее только потому, что любое представление этой поистине трагической истории о любви пастуха и пастушки, оскверненной бароном, который воспользовался правом первой ночи, однозначно превращалось в комедию. То есть, зрители наблюдали одно, а за кулисами и на сцене, но незримо для них, происходило нечто совершенно иное, поднимавшее гюберовской труппе настроение на неделю вперед. Особенно весело становилось тогда, когда поруганная пастушка Лизетта топилась в речке. Пастух произносил страдальческий монолог о горькой своей судьбе. Пастуха играл Лино, который перед спектаклем напивался в две кулисы — в трезвом виде играть подобное было, как он считал, невозможно. У пьяного Лино пастушеские страдания выходили так серьезно, что смотреть на них без смеха было невозможно... а тут еще и товарищ помог. Обрести утешение...

— О Лизетта, — вещал Лино, — Святое писание говорит, что блаженны плачущие и обретут они Царство небесное! Может, и доведется нам там свидеться с тобою...

Для пастуха герой пьесы был несколько слишком религиозен, а потому больше напоминал сельского кюре.

— И встретимся мы там, где поют ангелы, о бедная моя Лизетта...

Тут Колло, который в пасторали не играл, но невесть зачем шнырял в то время за кулисами, довел сцену до апофеоза. Иветт, поскольку она уже утопилась и появляться на сцене больше не собиралась, сняла костюм, в который входили пышная юбка и искусственный венок из цветочков, отдаленно напоминавших полевые ромашки, и Колло гнусно этим воспользовался.

Напялив поверх штанов юбку и криво водрузив ромашковый веночек на вихрастую черную башку, он встал в кулисе так, чтоб Лино, обернувшись, мог увидеть его, завел глаза под потолок, сложил на груди лапищи в умильном ангельском жесте и громко, но неслышимо для зала прошипел:

— Слышь, Луи, это я, Лизетта...

Лино покосился на этот глумливый шепот, увидел свою покойную возлюбленную — и, сложившись пополам, рухнул на сцену — стараясь при этом, чтоб его ржание сходило за рыдания обезумевшего от горя пастуха...

— Что?! Что это было?! — яростно хрипел Гюбер после спектакля, — Лино!!! Что за... конвульсии?!

Лино попытался объяснить, но ненароком поглядел на Колло, побагровел и захрюкал.

Когда Гюбер услышал о явлении покойной Лизетты от более спокойных людей, а именно от Иветт и Лагранжа, хохотал громче всех...

Франсуа был заинтригован: кто-то в труппе, казалось, начал неровно дышать к нему. Ну разве может человек, которому ты безразличен, точно угадать, что тебе нравится, что ты любишь?.. Вряд ли, да и зачем ему это.

Неизвестное созданье, меж тем, каким-то загадочным образом определило, что Франсуа по-детски неравнодушен к сладкому... и три утра подряд Франсуа, не запиравший на ночь свою каморку, находил на своей прикроватной тумбочке аж целое пирожное. Со сливками... с вареньем... Франсуа ни разу не смог преодолеть искушения — пирожных ему не перепадало уже давно, все деньги ушли на приличную одежку (не поедешь же поступать в новую труппу в обносках!), а жалованья он тут еще не получал....