одержимость, как один из вариантов

На одной из стоянок неожиданно появляется Витас, он удручен и качает все время своей красивой седой головой. Витас никогда не договаривае предложения до конца, а машет руками и выразительно вздыхает. Они минут десять разговаривают на своем птичьем языке, из чего я понимаю только, что Витас делает что-то не так, а Эдвардас его наставляет на путь истинный.

-Поняла что-нибудь? — спрашивает, наконец, меня Эдвардас. Он думает, что природная хитрость помогает мне даже проникнуть в тайны незнакомой речи. Я в ответ мотаю головой.

-Он влюбился в эту Свету, и сейчас мучается, что ему делать, хоть за борт прыгай, так хочет обратно.

Я так растеряна, что даже не знаю, что сказать. Двое взрослых мужчин, годящихся мне в отцы, вопросительно смотрят на меня и ждут мудрых слов.

-Ну если уже такая любовь, надо что-то делать...— Слабо мямлю я.

-Какая любовь! — перебивает меня Эдвардас, это явно не те слова, которых он от меня ждал, — я уже не говорю, что она страшная как ведьма, моложе его на двадцать пять лет, так им еще и жить не на что будет. А семья?

Витас опять удрученно мотает головой, разводит руками, обрывает фразы на середине. Эдвардас объясняет ему, что сейчас отпустить его никак не может, пока идет перегон, а потом, когда они вернутся в Литву, все встанет на свои места и Витас, скорее всего, сам одумается.

Витас ушел, а в нашей маленькой каюте повисла плотная пауза непонимания и недоговоренности.

-Любовь! — первым нарушает тишину Эдвардас, — какая любовь в сорок лет!

Я отворачиваюсь и плачу.

-Ты что, хочешь, чтобы я вот так же слюни пускал? — злобно спрашивает Эдвардас.

Я долго молчу. Он думает, наверно, что я люблю его за твердость характера, а я просто люблю его и просто не хочу расставаться. Что в этом странного?

-Я вообще не хочу, чтобы мы пришли в пункт назначения, — отвечаю я.

-А мы придем в пункт назначения, что бы ни случилось!

Странная способность мужчин слышать совсем не то, что ты им говоришь. Эдвардас смотрит на меня как на врага народа, как на подлого провокатора, смотрит так, будто я продала душу его конкурентам. Этот первый случай объяснить любимому, что у меня внутри, кончается провалом. Мне впервые становится страшно, сказка и не думает сбываться, я-то тешила себя надеждой, что стоит завести этот разговор и все встанет на свои места. Вот и встало. Вернее я встала на свое место. Эдвардас быстро засыпает, отвернувшись к стене, а я долго ворочаюсь, потом не выдерживаю и пробираюсь на соседнее судно к Витасу, где две родственные скорбящие души нашли не только друг друга, но и бутылку водки для еще более плотного единения. Судя по состоянию Витаса, и сама разлука не так хороша, может она даже и не лучше ожидания ее. В полной темноте Витас провожает меня к нашей каюте, откуда доносится мирный храп Эдвардаса, он и не заметил моего отсутствия.

-Ну почему Витас может так полюбить, а он нет, — спрашиваю я сама у себя.

-Кто много говорит, тот мало делает, — сама себе я отвечаю, в который раз отодвигая жестокую реальность в сторону, хотя и временно.

Кто много говорит, тот мало делает. Кто много говорит, тот мало делает... Я засыпаю.

Утро приносит похмелье, головную боль и некоторое облегчение моральных страданий за счет появления страданий физических. Эдвардас — жаворонок, утро — его любимое время суток. Он выспался, он доволен.

-Любовь моя, ну как ты себя вчера вела! — укоризненно, но уже по-доброму пеняет он мне.

А я еле-еле веду себя в душ, где под струями воды громко исполняю душещипательные романсы, отчего капитанская рубка наполняется паром.

-Что она там парит, эта повариха, — злобится Шмульке, а Эдвардас, понимая причину пара, улыбается себе под нос.

ГЛАВА 9

Я перестала читать Эдвардасу дневник с тех пор, как место пейзажей в нем заняли бесконечные сопли. Я стараюсь не показывать вида, насколько это возможно, стараюсь стать незаменимой, читаю вслух. У нас оказались две мои любимые книги, правда, обе в журнальном варианте, "Остров Крым" Аксенова и "Отягощенные Злом" Стругацких. "Остров Крым" заканчивался предпоследним номером, поэтому конец я рассказываю своими словами, как только Эдвардас узнал, что конец не оптимистический, сразу разочаровался и высказал свое неодобрение. Интересно, каким образом он представлял себе там счастливый конец? Какая-то странная инфантильность. "Отягощенные Злом" имеют больший успех, это еще одно открытие для меня, лично мне пришлось перечитать эту книгу пару раз, пока я стала ориентироваться в сюжете, а здесь с первого раза, да еще на иностранном языке! Мой восторг закончился, когда я поняла, что мое чтение — это всего лишь успокаивающий гул для Эдвардаса, ему вообще все равно, что я читаю, он лежит себе, кимарит, на мои вопросы:

-Ты не спишь?

Отвечает сонным голосом:

-Ты говори, говори.

Шмульке потирает руки, ожидая выхода в море, надеется, что я буду висеть через борт, а реки и вправду кончаются, впреди доблестный город Салехард, расположенный прямо на полярном круге. Это, конечно, еще не море, но уже и не река, это Обская Губа. К берегу здесь не подойти, поэтому всех желающих перевозит маленький катерок, но это только завтра, а пока мы борт к борту встали с нашим родным пароходским плавмагазином, где директор Вадик Заборовский собственной персоной. Он летом ходит в навигацию, а на зиму устраивается работать в наш магазин, поэтому мы прекрасно знакомы. Как же меня достала вся ледокольная команда подкаблучников Шмульке! Как я рада увидеть знакомое лицо! Здесь Вадик важная шишка, он гордо показывает мне свое хозяйство и ряды бутылок в том числе. Мы, конечно, хорошо посидели у него, пока Вадик не потребовал:

-Ну, давай, показывай своего бобра!

Бобер уже спит, но неохотно просыпается, достает бутылку из представительского запаса и наш праздник встречи земляков продолжается. Эдвардас, конечно, никакого праздника не чувствует, ему никогда нас не догнать по градусам, а назавтра у него запланирована важная встреча в Салехарде, поэтому мы скоро опять возвращаемся в объятия гостеприимного плавмагазина.

Наутро Эдвардасу долго приходится трясти меня, прежде чем мое аморфное тело приняло вертикальное положение.

-Собирайся, через полчаса катер, тебе надо маме позвонить, поедем на берег.

Да! Маме позвонить. Представляю себе, как она там волнуется, никаких известий почти три недели, а у нее и день рождения завтра. Голова все это прекрасно понимает, но ноги никак не хотят поддерживать туловище и еще какая-то мерзкая тошнота. Фу! Как я ненавижу утро!

Катерок такой маленький, что его качает как скорлупку, даже страшно нести на его борт свою тошноту, вдруг запросится наружу из организма? Но, о, чудо! Мне стало настолько легче, что я даже пожалела, что не позавтракала. Как бы то ни было, а Шмульке придется подождать другого повода, чтобы отыграться на мне: качку я переношу прекрасно, а может прав составитель гороскопов и планета Нептун у меня просто полностью отработана.

Один мой знакомый сказал, что есть только Москва и Питер, а все остальные города — это Омск. Мало же он видел городов или глядел в их сущность, минуя внешние различия. Салехард — город на сваях, а вместо асфальта улица покрыта деревом. Хлеб здесь в четыре раза дороже, чем в нашем магазине, а по улицам ходят настоящие чукчи. Никогда не думала, что они такие, как в анекдотах про них рассказывают, но они подходят на улице, здороваются, задают детские вопросы. Ясно одно, цивилизация, как мы ее понимаем, ничего хорошего им не дала. У них и так все было, что надо для счастья, и олени, и тундра, и много-много снега, а продавать им водку — все равно, что спаивать детей. Жили они себе, такие "гадкие лебеди" счастливо, а тут мы со своей культурой. Прежде, чем другим нести счастье, надо самим хотя бы немного приблизиться к пониманию того, что это такое.

Мама так обрадовалась, что я только теперь поняла, как далеко от нее уехала.

-Доченька, я так рада, что у вас все хорошо, я так горжусь тобой, что ты такая смелая, я бы ни за что не решилась...— мама чуть не плачет в трубку.

А я бы не решилась ребенка рожать от моего отца. Разные все-таки у нас понятия о смелости. Впервые сталкиваюсь с тем, что такое междугородний телефон. За такие минуты важного не скажешь, а глупости говорить — накладно.

-Мам, я письмо тебе напишу, — почему-то я тоже готова расплакаться. — я тебя люблю.

Иду одна по незнакомому городу, так приятно, что никого знакомого встретить не смогу, наслаждаюсь своей печалью, вспоминаю глупые стихи по поводу:

Та хочется любви, покоя

Наверно это с перепоя.

А навстречу наши. Ледокольня команда сошла на берег, ищет приключений. Тоже идут звонить, а потом, конечно, в ресторан "Три чума".

Я долго жду Эдвардаса на вокзале, ко мне подсаживается бабушка-чукча.

-Здрассте! — она смотрит на меня открыто и радостно.

-Здравствуйте, — при всей моей симпатии я все равно не умею так смотреть, лет с пяти, а может и раньше.

-Мне...(она произносит какое-то название деревни, куда собирается плыть с катером), а тебе куда?

-А мне на судно.

-Так куда идти-то мне? — доверчиво спрашивает старушка. Ее плоское лицо не выражает ни усталости, ни раздражения, только сплошное любопытство.

Я провожаю старушку до справочного и облегченно возвращаюсь в свою скорлупу. Появляется Эдвардас.

Родная каюта встречает нас запахом рыбы: у двери стоит целый мешок, источая запах, появляется сосед боцман Коля.

-Юля, это тебе с плавмагазина передали, они ушли, пока вас не было.

Вот что называется разошлись как в море корабли. В мешке лучшая северная рыба, деликатес под названием муксун. Представлен в трех вариантах, сырой, соленый и копченый. Отношу все на камбуз.

На самом деле мое путешествие начинается с этого самого места, потому что все, что было до этого — детский лепет по сравнению с морем. Море. Это то, ради чего стоит жить. Если вы боитесь грозы, плотно закрываете шторы и избегаете порывов ветра, то море, конечно не для вас. Море — это стихия. Когда ты ощущаешь себя ее частью, тебе уже нечего бояться. Гроза — не просто гром и молнии с дождем. Это внезапный вакуум, быстрая темнота и ожидание, и, наконец, то, чего человечеству не удалось испортить за все время своего существования: стихия и очищение, сладковатый арбузный запах и пустота. Людей в грозу нет. Стоишь на балконе, раскинув руки, втягивая носом неожиданно ставший чистым воздух, и радостно понимаешь: в природе генеральная уборка.

Море — то же самое, только на одном и том же месте. Море — это статичная гроза. Ясно, что в открытом море чувствуешь небывалое спокойствие, оторванность и недосягаемость, но ведь есть еще и качка. Качка бывает разная, бортовая и килевая, а может еще и с подвыподвертом, штопором качать. Я поняла, что такое качка, когда рано утром все вывалилось из шкафов, а я проснулась даже не от шума, а от голода. С каждой волной яма в желудке становилась все глубже, поэтому сказать, что мой организм на шторм не отреагировал — неправда. В первый раз я вышла к завтраку, причем раньше всех. Эдвардас не пошел, он лег поперек кровати и по-своему боролся с организмом. Шмульке перекосило от злости, когда в тот день на завтраке он увидел меня и понял, что блевать я не буду.

Все на завтраке были довольно кислыми: отвыкли от моря и теперь адаптировались заново. Проблема была в том, что северные моря небольшие по размеру, но каждое имеет свой цвет воды и свою волну. Если плохо переносишь качку — тебе придется испытать это чувство неоднократно, с переходом в другое море и качка меняется.

Я быстро поела и побежала курить на палубу. Качка была бортовая, поэтому лучшее место получить от нее удовольствие — на борту. Сначала под судном образуется пропасть, в которую оно скатывается, а потом его опять выносит на поверхность и так много-много раз. Я стою на борту и даже слегка сгибаю колени, как на детских качелях, как будто могу помочь шторму и еще сильнее раскачать судно. Я сбегала на камбуз, доела то, что осталось от завтрака и посочувствовала несчастной поварихе: она грустно сидела над ведерком около плиты.

-Не смогу я в море ходить, мне совсем плохо! — пожаловалась она.

-Может, привыкнешь?

-Нет, к этому я точно не привыкну, жалко, платят в море лучше, чем на реке, — повариха в очередной раз подвинула к себе ведерко.

Я поднялась в каюту, где Эдвардас имел довольно-таки жалкий вид и, просто, чтобы его еще больше подразнить смешала себе джин-тоник.

-Адмирал Нельсен тоже не переносил качку, — слабым голосом сообщил мне Эдвардас.

-Сейчас для тебя это должно служить большим утешением, — ответила я и сделала большой глоток.

Предложить позаниматься сексом у меня даже язык не повернулся. От скуки пришлось поискать себе другое занятие.

После Салехарда все практически были с рыбой, самая ценная, конечно, муксун, которую положил мне добрый Вадик, а Эдвардасу какой-то добрый и очень щедрый человек преподнес три вяленых воблы — не воблы, пескаря — не пескаря, короче мелочь какая-то. Вяленые-то они вяленые, да недовяленые, вот Эдвардас и повесил их на веревочке в вентиляционный шкаф, где моряки иногда одежду сушат, я его тогда еще спросила, не боится ли он, что кто-нибудь похитит его пескарей, тогда он подумал и написал записку: "РИБА АТРАВЛЕНА. ДАБРАЖЕЛАТЕЛ" и повесил ее на рыбу. Так как на нашем судне Эдвардас был единственным иностранцем, а все-таки русскому человеку, как бы плохо он ни учился в школе, такое написать не удастся, то я опять поинтересовалась, как он думает, догадаются ли остальные, чья это рыба и кто автор записки. Эдвардас посмотрел на меня как на умалишенную и ответил, что, конечно, нет, он же не подписался.

В день, когда Эдвардас валялся поперек кровати, я вспомнила про рыбный сейф, вытащила оттуда одного пескаря и привязала его к длинной леске, а леску привязала за фальшборт задней кормы, так, чтобы рыба была в воде и стала поджидать, когда моему любимому полегчает. Это случилось только к ужину, он без особого аппетита поел в первый раз за день, я же ела, не переставая.

-Пойдем, покурим со мной, — ласковым голосом прощебетала я.

-Я не курю, — как обычно ответил Эдвардас.

-Ну так постоишь за компанию, за компанию и жид удавился, — потянула я его за рукав к месту, где была привязана леска.

-А это что такое? — как истинный дотошный хозяин поинтересовался Эдвардас, показывая на леску.

-А это матросы рыбу ловят, — ответила я, затягиваясь.

Эдвардас посмотрел на меня, посмотрел на бурун белой пены за судном, понял, что даже самая быстроходная рыба вряд ли станет гнаться за наживкой на такой скорости, и потянул леску.

-Так это же моя рыба!

У него был такой вид, будто у него из-под носа увели осетра, килограммов на двадцать пять, а у меня внутри все булькало и клокотало от хохота.

-Коля стащил, — доверительным шепотом сообщила я.

Большей нелепицы придумать было невозможно: Коля боялся Эдвардаса как огня, но праведный гнев ослепил благоразумного литовца, он отвязал дорогую сердцу рыбешку, сбегал в каюту Коли и привязал к леске особо ценный боцманский веник, который бултыхался в воде до тех пор, пока его не заметил хозяин.