Величайший диктатор

— Э... Увы, не могу. Видите ли, у меня для вас другое задание. Хотите снова посетить la belle France?

Я напрягся. Уж не подразумевает ли он...

— Знаю, что у вас нет опыта фронтового корреспондента, но в нашей газете его ни у кого нет. А наверху требуют, так что, понимаете, пришлось выбрать сотрудника с самым большим стажем работы "в поле". Уверяю, это совершенно безопасно. Французы картинно проиграют пару небольших сражений и сдадутся. И потом, вас никто не просит бежать с блокнотом за наступающими танками, будете деражаться ближе к штабу, особой разницы нет...

— Позвольте, но я почти не знаю немецкого. Вряд ли вы мне выделите ещё и переводчика.

— Э... Но зачем вам немецкий?

— Как же я без него буду объясняться с солдатами и офицерами? Я не только про войну ничего не смогу спросить, но даже выяснить, извиняюсь, где уборная.

— Странные у вас шутки, и не вполне безопасные в такой момент. Про нашу армию всякое говорят, но русский язык там ещё не забыли?

— Про нашу армию?...

Николай Константинович подозрительно уставился на меня, потом рассмеялся.

— До скольки вы проспали?

— Гм-м, точно не помню, часов до трех. Но потом сразу бегом на работу!

— Так вы, значит, все проспали? Вот так история! Пока вы предавались сновидениям, мы успели объявить войну Франции. Два воздушных эскадрона и Первая дивизия отправляются на фронт помогать кайзеру.

— Боже... Зачем нам это нужно?

— Не знаю. Показать свою лояльность, вероятно. В любом случае, нам это ничем не грозит. Скорее всего, немцы разобьют французов ещё до прибытия наших частей, так что наши подвиги ограничатся парой месяцев оккупационной службы. Ну так что, едете? Надбавка будет как за настоящую войну, это я вам гарантирую.

— Что ж... Ладно, еду.

Так я попал на войну.

Надо сказать, я совсем не обрадовался этой командировке и вообще вступлению России в войну. Не то чтобы я видел в этом какую-то физическую опасность для себя лично — в тот момент почти никто не думал, что французы смогут оказать серьезное сопротивление. Просто собачья преданность наших правителей немцам, их рабское желание услужить, даже когда об этом вовсе не просили, подлое беспричинное нападение на бывшего союзника — все это вызывало отвращение и стыд. Да, наша профессия приучает к известному цинизму, и я сам вовсе не был образцом добродетели, но неприятно было видеть, как позорится моя страна. Тем более, что эта подлость в придачу ко всему была вовсе невыгодна — победи тогда немцы, мы не получили бы от них ничего, кроме сдержанной устной благодарности. Большая часть населения также приняла войну без энтузиазма. Впрочем, нашему участию в ней не придавали слишком большого значения — оно всем виделось чисто символическим. Вместе с тем, ни у кого не возникало сомнений: если по какой-то случайности дело дойдет до настоящего сражения с французами, русские войска не подведут. Боевые же качества "мусью" оценивались весьма низко.

Следующий день я потратил на сборы. В способность нашей армии на должном уровне обеспечить снабжение столь удаленной группы войск, а тем более толпы не входящих в штат корреспондентов, верилось с трудом. Я приобрел прочную полевую одежду зеленоватого цвета и канадские армейские ботинки, а впридачу ещё целый чемодан разных полезных вещей. Кстати, сам чемодан я выбрал очень крепкий, с двумя серьезными замками. По опыту я знал: почти в любом взводе или роте найдется хотя бы один мерзавец, крадущий у других солдат вещи и еду, а имущество столичного репортера — цель куда более заманчивая, чем скромные пожитки однополчан. Была мысль взять с собой пистолет. Тогда практически каждый человек мог приобрести личное оружие, просто купить его в магазине, даже не предъявляя документов. Сделать это было легче, чем даже в нынешних Соединенных Штатах, да и по деньгам выходило вполне доступно. Однако, подумав, я решил — если враги пробьются ко мне через всю нашу дивизию с её танками, пушками и пулеметами (а перед этим — через всю немецкую армию), то и мой браунинг их точно не остановит. Поэтому я выступил в поход, вооружившись лишь фотоаппаратом и консервным ножом.

Сбор отправляющихся на фронт корреспондентов был назначен в десять часов утра на военном аэродроме. Стоит ли говорить, что мы немедленно столкнулись с характерной армейской неразберихой. Многим кажется, что армия — некое царство идеального порядка, воплощение строгой организации. Сейчас, вероятно, это так и есть, но в то время подобное мнение могло возникнуть лишь у человека, никогда даже косвенным образом не сталкивавшегося с нашим войском. На самом деле, то, что обыватели принимают за армейский порядок — выравнивание по линейке одеял на койках, чистка до блеска всего, что может (и не может) блестеть, сложные церемонии отдатия чести и т.д. — всего лишь бессмысленные ритуалы, в чем-то близкие к религиозным. В вопросах по-настоящему важных немедленно начинается бардак, немыслимый даже в самой безалаберной гражданской конторе. Начнем с того, что никто не догадался собрать нас сначала где-нибудь в городе и уже всех вместе отвезти на автобусах к аэродрому. Вместо этого нам просто сообщили место расположения аэродрома, хотя как раз это делать было нельзя — координаты военных объектов тогда, как и сейчас, являлись секретной информацией. На такси и редакционных машинах мы стали сьезжаться к назначенному месту... и были немедленно арестованы охраной, которую не предупредили о нашем прибытии. Пока мы стояли под дулами винтовок и ждали прояснения ситуации, мне в голову успела придти мысль: с такой организацией лучше было не ввязываться в войну даже с самым слабым противником. Наконец, вопрос был решен и нас повели к аэроплану.

Стоит ли говорить, что старенький трехмоторный "Сикорский" мог вместить только половину нашей толпы... В результате журналистов поделили на две части — одни улетели, а другие (среди них, увы, был и я) остались дожидаться следующего аэроплана. Скоро выяснилось, что он будет готов только завтра. Мы собрались было ехать назад, но ничего не вышло: наши машины уже вернулись в город, а начальник аэродрома не разрешил воспользоваться телефоном, чтобы вызвать их снова. Свободных коек не оказалось (хотя, возможно, военные просто не захотели нас пускать, решив, что мы вряд ли станем утром выравнивать одеяла по линейке), и мы кое-как разлеглись на холодном полу ангара. Остальные журналисты, надо сказать, были одеты в парадные костюмы, и первые минуты посмеивались над моим зеленым нарядом. Теперь же они смотрели с завистью: для сна на полу он подходил куда лучше.

О том, чтобы поужинать перед сном, уже и разговора не возникало. Впрочем, моя предусмотрительность и тут меня выручила. Я незаметно извлек из своего чемодана пакет растворимого супа и коробку соленого печенья. Отойдя подальше от товарищей по несчастью (на всех моих запасов не хватило бы, а есть под взглядами десятков голодных глаз было неприятно), я подозвал проходящего мимо солдата, малоросса с хитрой округлой физиономией, дал ему десяток сигарет и полтинник денег. Через пять минут он вернулся с миской, ложкой, горячим чайником и стаканом шиповникового отвара, которым тогда поили солдат якобы из медицинских соображений. Скромно поужинав, я растянулся на полу и два часа пытался заснуть. В голову лезли дурные мысли. Потом мысли исчезли, и мне приснился кошмар: французские солдаты со зверскими рожами штурмуют наш аэродром и заталкивают пленных репортеров в крошечный трехместный аэроплан, отчего он раздувается как резиновый шар. Так прошла моя последняя ночь в Российской Империи.

На следующий день мы без особых приключений улетели в Германию, куда уже выдвинулись из Польши наши войска. Впереди была Франция и война.

Вероятно, следует вновь сделать небольшое отступление и рассказать подробнее о наших силах, выделенных для помощи немцам. Правительство решило показать российскую армию в лучшем виде, поэтому на фронт отправились отборные войска — 2-я кавалерийская дивизия и два гвардейских воздушных эскадрона. Слово "кавалерийская" может ввести в заблуждение, но в действительности никаких лошадей там не было. Псковский лейб-драгунский полк состоял из мотопехотинцев, передвигающихся на вездеходных автомобилях и бронегрузовиках Тимпкена. Курляндский лейб-уланский полк ездил на танках — средних "Витизях" и тяжелых "Богатырях". Павлоградский лейб-гусарский полк был оснащен легкими танками и броневиками, а Донской казачий — фордовскими оффродами, мотоциклами и танкетками. Кроме того, имелись бофорсовские бронебойные пушки, трехдюймовки и 107-мм "Шнейдеры" — всё, правда, в довольно скромных количествах. Командование считало расточительным тратить нашу жестко лимитированную артиллерию на поддержку танков, которые и сами оснащены пушками. Итак, 2-я кавалерийская находилась на вполне современном уровне и была укомплектована отборными солдатами и офицерами. Другой такой дивизии в нашей армии не было, 3-я кавалерийская была организована схожим образом, но сильно недотягивала по подготовке и качеству техники. Что касается двух воздушных эскадронов, то они летали на П-С 14, наших новейших истребителях.

Надо сказать, наши войска выдвинулись из Польши к французской границе с совершенно невероятной скоростью. Мирному обывателю сложно это оценить — он смотрит на паспортную скорость танков, автомобилей, железнодорожных составов и думает, что дивизии и корпуса должны просто-таки носиться по карте галопом. Между тем, просто перебросить одну дивизию из пункта А в пункт Б, даже в мирное время, по хорошим дорогам, без спешки, путающихся под ногами соседних частей и вражеских самолетов над головой — целая наука. Обеспечить её снабжение в этом самом пункте Б — ещё одна наука. Воспроизвести это десятки раз в масштабах всей армии — третья наука. Всё вышеперечисленное требует идеальной организации, иначе войска растянутся нестройной толпой между пунктами отправки и назначения, потеряв боеспособность ещё до первой встречи с противником. Зная общую расхлябанность нашей армии, все примерно этого и ожидали, поэтому стремительный марш 2-й кавалерийской стал своего рода маленькой сенсацией. Секрет был прост. Российское правительство ещё задолго до войны гарантировало Германии помощь против французов. Немцы, готовившиеся к стремительному продвижению и разгрому французской армии, справедливо опасались, что русские войска могут просто-напросто опоздать не только к началу, но и к окончанию войны. Поэтому они сами составили детальный план переброски наших частей, выделили свободные дороги, припасы и дополнительный транспорт. После каждой смены рядового состава 2-й кавалерийской германские офицеры лично инструктировали российских коллег во время больших маневров, а с началом войны немедленно отправили в штаб дивизии группу своих специалистов. Таким образом и стало возможно это маленькое чудо.

Вернемся, однако, к моей скромной персоне. Как я уже говорил, наш аэроплан задержался на день, и в Германию мы прибыли позже своих коллег. Что может быть досаднее для репортера? Старенький "Сикорский" приземлился на военном аэродроме, куда до этого уже перелетели наши истребители из гвардейского воздушного эскадрона и их наземная обслуга на транспортниках. Топливо и запчасти для двигателей выделили немцы, ведь на П-С 14 как раз стояли их старые 850-сильные "Мерседесы".

Только спустившись с трапа, мои коллеги прямо с сумками и чемоданами в руках бросились наверстывать упущенное — фотографировать аэропланы и интервьюировать отважных авиаторов. Я же, трезво рассудив, что вчерашняя партия уже выжала из эскадрона все что можно, и интересный репортаж теперь можно будет сделать только после первого боевого вылета, отправился обустраиваться. Стоит ли говорить, что счастливчикам с первого аэроплана и тут достались лучшие места, а нам выпало счастье жить в каких-то сооружениях вроде монгольских шатров, которых, к тому же, и не хватало. Осмотревшись, я заметил неподалеку брошенный пассажирский "Юнкерс". Видимо, несколько лет назад его списали, сняли двигатели и кое-как оттащили от взлетного поля. Теперь он лежал на брюхе среди травы, являя собой очень живописное зрелище. Немцы вытащили из мертвого аэроплана все приборы, но побрезговали обстановкой салона. Это было очень кстати, внутри обнаружились не только сидения, но и откидная спальная полка, столики, ящики для вещей, даже занавески на окнах остались в целости. Так я начал приобщаться к миру авиации. Через некоторое время я не без чувства превосходства смог наблюдать из окна моего крылатого жилища за сиротливо бродящими по аэродрому коллегами, которым не хватило места в монгольских шатрах.

Решив вопрос с жильем, я отправился на разведку. Летчики были немногословны, два десантных отряда журналистов успели сильно утомить их распросами. Других бы это смутило, но у меня была проверенная система — если один авиатор не проявлял желания общаться, я сразу переходил к следующему. Я был уверен: среди известного количества людей обязательно окажется хотя бы один представитель той замечательной породы, которая часто выручает журналистов (но и часто подводит, стоит им расслабиться). И он действительно нашелся — молодой летчик, дивная смесь Ноздрева и Хлестакова. Этот юноша не устал бы говорить, даже если бы перед ним выстроились очередью все ропортеры России.

Кое-как отделив крупицы ценной информации от потоков хвастовства, я выяснил следующее: хотя на земле серьезных столкновений ещё не было, в небе уже успела разгореться нешуточная битва. Немцы устроили грандиозный налет, задействовав большую часть своих аэропланов. Они не ожидали серьезного сопротивления и пренебрегли истребительным прикрытием, но у французов кроме двухсот разрешенных по Страсбургскому договору аэропланов обнаружилось множество легких истребителей — те самые "учебно-спортивные" машины, послужившие поводом к войне. В начавшемся сражении обе стороны понесли немалые потери. Теперь немцы собираются одним ударом завоевать господство в воздухе, уничтожив французские аэродромы и РЛУ. Российские эскадроны будут прикрывать завтра немецкие бомбардировщики.

Я вернулся в свое временное жилище со смешанными чувствами. С одной стороны, сошедший со страниц Гоголя авиатор гарантировал обильный и регулярный поток информации, если только его не собьют французы. Но работа (точнее, бездействие) нашей контрразведки удручала. При таком подходе жаннеристы, если они не полные дураки, уже должны знать о предстоящей операции. Впрочем, это им не поможет. Импровизированные истребители, сколько бы их ни было, не сравнятся с новейшими немецкими "Фоккерами". Так что я лег спать со спокойной душой.

Утром весь наш репортерский отряд собрался у взлетного поля. Я сделал несколько фотографий готовящихся к вылету машин. П-С 14, следует признать, был не так изящен, как немецкие истребители. Короткий, бочкообразный, он хорошо бы смотрелся лет пять назад. На крыльях и фюзеляже блестели свежей краской широкие черно-бело-красные полосы. Их нанесли, чтобы немецкие пилоты не атаковали по ошибке аэроплан неизвестной модели, тем более, что наши опознавательные знаки, трехцветные кокарды, можно было спутать с французскими. Но от атак журналистов наших летчиков не могли защитить никакие разноцветные полосы. Один лишь "Ноздрев" наслаждался всеобщим вниманием.