@свидетель по делу о шабаше

Повитуха была мастерицей, как не вестись за чужой паникой, как настоять на своём, собраться с силами. Ужас ушёл, когда брат Фома показывал устройство дыбы, а брат Лотарь шутил о том, что она сможет сравнить впечатления, какого это просто висеть под потолком залы под действием колдовской мази или же — повиснуть на тросе, с вывернутыми за спиною руками. А также, что горячее: пламя камина, над которым она взмывала к небу в трубу или же угли в инквизиторской жаровне.

Впечатления сравнить!

Когда брат Фома велел ей отправляться в камеру и думать о раскаянии, пока дело не дошло до настоящих пыток, Хильда вежливо и почтительно попросила монаха вернуть ей одежду — совестно вставать перед распятьем неприбранной.

Брат Фома кивнул брату Лотарю дать подсудимой нижнюю сорочку, а остальные вещи собрать в узел и отнести в её камеру. Хильде же он повелел молиться и размышлять о своих грехах с усердием. В следующий раз у неё может не достать сил ни одеться самой, ни встать перед распятием. Конечно милосердие, — тут взгляд брата Фомы скользнул по склонённой тонзуре брата Бернара, всё ещё остававшегося подле стола на коленях, — потребует от инквизиторов сперва держать её на дыбе не дольше, чем читается Ave Maria, но дак в любой момент могут открыться такие обстоятельства, из-за которых пытку придётся продлить. На день продлить, а то и на следующий.

В камере, приведя себя в порядок, поправив каждую складку, каждое крылышко у высокого накрахмаленного чепца, Хильда присела на кровати и задумалась. Довериться можно брату Бернару. Вряд ли бы монах принял её сторону против обвинения, но зато он — местный, знает её, выполнил просьбу. Весь допрос молился, не вставая с колен.

Чтоже касается обвинителя, Хильда догадывалась, где сделала ошибку. Город увлечён обличениями волчьих суеверий. Кто бы ни завидовал ей или не замышлял против неё, внимание его всё равно отвлечено на оборотней. А обвинение никак не связано с волками.

Не Агнес Букашка! Та бы не про шабаш на несуществующей горе придумала, а скорее сочинила бы или даже искренне поверила в силу, которую Хильде передала, умирая, старуха, умеющая оборачиваться в волчицу. И ещё наверняка упрекнула бы её, что слишком много внимания уделяет тому, чем питаются беременные, чем пахнет их моча — это вместо того, чтобы в правильный лунный день пойти вместе собирать травы. Да как за травами в этот самый день выйдешь, когда каждой в городе нужна? Тут уж лишь бы утро для выхода в поле сухим и ясным выдалось, за остальным не уследишь.

Не Паульсы. Они, конечно, могли быть обижены на неё, посчитав, что Хильда предпочла им богатую пациентку. Да вот только вся семья у них простая и неграмотная — где им сочинить такое, о чём и Хильда никогда не слыхала, и во что потом легко поверил образованный брат Фома? Опять же — ни слова про волков. А как бы Паульсы могли про них позабыть?

А вот сама Хильда только-только пришла из замка, жителей которого больше интересовали заморские истории, чем местные суеверия. И брат Лотарь проговорился о полёте под потолком залы. Значит, обвинитель подразумевал высокий потолок. Говорил, что Хильда вылетала наружу через каминную трубу. Видимо, это — широкая труба. Видел обвинитель и такой потолок, и такую трубу, привычны они ему. Или, напротив — удивительны. Поразили воображение, подхлестнули фантазии. Но сначала были увидены.

Кто из замковых?

Кормилица Карла — сероглазая Анет с яркой жилкой над левым сосцом? Для неё-то Хильда в самый раз — и чужая, и недобрая женщина. Вторглась в её жизнь, груди и бока разглядывала — как у телушки на продаже. Взяла на себя право решать, что теперь Анет можно есть, как ей спать, где и сколько гулять. Заменила хрустальные бусы, подаренные мужем, на янтарь, от которого, читала, прибывает молоко. Грамотна ли Анет, любопытна ли до заморских историй, повитуху Хильду тогда не интересовало.

Баронесса Генриетта? Слишком перепугалась её голубушка, когда настала ей пора привыкать к мыслям о том, что ребёночек вышел у неё через разрез живота. Это же как у мёртвой неразродившейся женщины! А, может быть, видела баронесса, что доверенным подземным ходом Хильда однажды воспользовалась не затем, чтобы выйти на встречу к дочерям? Нет, об этом её голубушка проведать не могла — слишком слаба была после операции, не вставала, кровила — не суметь ей проследить. А даже если бы и заметила, расспросила бы, верно, поняла всё и великодушно простила. Не пожалела такой малости для своей Хильды!

Алхимик Джовани Сизый Лев? Подслеповатый мастер с гривой пепельно-серебристых волос. Яростный правдолюб. Как он долго водил носом по бронзовым светильникам, а потом, в пылу спора, всё норовил вцепиться в волосы Франческо Кабири, доказывая тому, в какой земле сплавлена эта бронза! А вот сумел бы мастер обуздать свою желчь, да так, чтобы выдумать такое диковинное и такое убедительное для инквизиторов обвинение? Для занятий алхимией Джовани терпения хватало. Только для чего ему клеветать? Правда, за Джовани водились и другие нелогичные поступки. Плача над телом Франческо Кабири, он называл его "несмышлёным" и шептал покойнику: "Чтоже ты не уберёгся?" Из Беранжье уехал, не попрощавшись ни с хозяевами, ни со своим приятелем — карликом Юсуфом.

Может быть, Хильда ошиблась в чём по неведению, когда пыталась выходить сеньора Франческо? Так никто в замке не знал, чем он захворал. И Джовани Сизому Льву не возбранялось напоить благородного генуэзсца своими снадобьями.

Больше всего по Франческо Кабири горевал барон Беранжье. Гнал от себя Юсуфа с его утешениями о том, что в замке у них новый человек народился. Кричал, что Господь уязвил его тем, что отнял самого смелого, самого ловкого, самого жизнерадостного из друзей. А ещё барон упрямо верил в возможности Хильды спасти умирающего. Раз уж она сумела помочь его обречённой супруге! Но как раз сам барон инквизиции не доносил! Слишком нежен с женой: "Гусочкой", "Заинькой", "Притомившейся мадонной". Слишком шумен и прямодушен он был, когда звал Хильду пожить в Беранжье. Слишком добр и щедр.

Пожалуй, только те трое.

Никого из слуг и домочадцев Беранжье не надо принимать в расчёт. Нет достаточно знаний, чтобы увлечь своими фантазиями брата Фому. Ни у кого не хватит умения, чтобы подробно изложить обвинения на бумаге. Никому не отлучиться из замка на время, достаточное для такого непростого доноса, или не передать с надёжным человеком в город письмо.

Это у Анет есть для послания муж, с ним и на словах можно подробности рассказать, у барона и баронессы — доверенные слуги, а алхимик Джовани, пока не слёг, сам нередко уходил из замка на долгие прогулки, а то — запирался в каморке и просил не отвлекать его от опытов. А всегда ли он был в той каморке на самом деле?

Кто из них?

Из четверых.

Кормилица, баронесса, алхимик, барон...

Горше бы всего вышло, если бы обвинителем оказалась баронесса Генриетта. Вот только слишком слаба она, чтобы написать или даже омыслить такое сложное письмо, а никого учёного к себе не призывала.

Показаниям простой кормилицы, а уж тем более чужеземца-алхимика, инквизиторы не стали бы верить столь безоговорочно. Даже брат Фома.

Выходит, барон?

Про лысые горы Беранжье мог наслушаться от своего приятеля генуэзсца. Баронесса, обиженная на то, что муж не стал прекращать ночью громкий спор между Франческо и Джовани, как-то сказала ей, будто бы Папа разрешил католикам Генуи ростовщичество. Даже перевела с итальянского злую присказку про их город: "В Генуе море без рыбы, горы без леса, а мужчины без чести" — горы без леса. Хильда ещё порадовалась тогда, что сумела уловить смысл присказки до перевода. Сколько лет, а не прошли даром беседы с сестрою Кларой в скриптории у августинок! Старая монахиня в юности своей долго училась в Салерно — и лекарскому, и повитушьему мастерству. До самой смерти, как только речь заходила о странствиях или об устройстве человеческого тела, сестра Клара начинала сбиваться на звонкую итальянскую речь.

Только почему барон? Да, потолок, под которым можно летать — в Беранжье есть. Даже покувыркаться стоило бы через закопчённые стропила! Возможность наслушаться сказок из дальних стран, да под ветер за ставнями, за кубком вина, или же — усевшись перед колбами — у барона была. Лысые горы в Генуе, судя по поговорке — в наличии.

Но что худого сделала ему Хильда? Оставила без пригляда дочек, поселившись в замке? Спасла ему наследника? Спасла его жену? Не сумела выходить болтуна Франческо? Так это честной повитухе не в упрёк. Бог ему судил умереть молодым.

Хильда вспоминала синюшние, холодные, тонкие, дрожащие пальцы генуэзсца, а потом его плач в подушку, жалобы на металлический вкус во рту и на головную боль, которую не удавалось унять ни растиранием уксусом, ни капустным листом. Кашель с прожилками крови. И скуление, тихий вой, что тряпицу не удаётся к губам поднести, так дрожат пальцы. Вот что сотворила болезнь с чернокудрым балагуром!

Господи Иисусе! У Джовани тоже потом дрожали пальцы, и голова болела, а стук ветра в ставни приводил алхимика в безудержную грусть. Так несвойственную его горячей желчи!

Вот с карликом посложнее. К Хильде он не обращался. Дрожали ли у него пальцы, спрятанные под тюфяком? Удобно ли было держать миску? Барон, чтобы приободрить Юсуфа, рисовал тому на картоне луну и расписывал её магометанской вязью. А мог ли карлик сам нарисовать для себя луну либо полумесяц? Болела ли у него голова? И мог ли барон вообразить, будто бы Хильда ещё в замке заметила сходство симптомов? Вообще-то, какое ей дело было до того, чтобы сравнивать самочувствие гостей? Но ведь барон переоценивал её лекарские познания и возможности!

А почему такое нелепое обвинение?

Сухими губами Хильда прошептала молитвы Спасителю, Деве Марии и шагнула к выходу из камеры. Решительность момента оглушила её стуком сердца и ошеломила сосновым запахом от свежевыструганной, занозистой двери.

Хильда постучала и покричала стражнику. И, когда тот подошёл, она через дверь — отворить ей ткач Гуго Головешка не решился — попросила его быть другом и послать скорее за братом Бернаром и кем ещё потребно из добрых свидетелей.

Честная повитуха опознала своего обвинителя.

9. ВЕРСИЯ

Брат Бернар не взял с собою свидетелей. Сказал, что если будет в них нужда, то всегда успеет послать за кем-то из горожан. Светает нескоро. Пламя красноватого огарка, который принёс с собою монах, выхватывало в камере только фрагменты лиц. Оба знают про мастерские, многолетней выучки, интонации друг друга. Как поверить, как довериться, не видя глаз, инквизитору и повитухе? Да ещё в таком тёмном деле!

День куда более пригоден для доверия, но Хильда стала вдруг опасаться промедления в расследовании. И надо вам сказать, основания для этого были. Только не совсем те основания, которые женщина имела в виду. Разговор под утро с братом Бернаром никак не менял отношения к ней двух других инквизиторов и, соответственно, их планы допросов. Никто не отпустил бы домой барона Беранжье прежде её запоздавшего рассказа. Впрочем, Хильда Синяя Лента даже не знала, что её обвинитель постится, читает молитвы и распевает псалмы в том же красном доме. А вот камера повитухи могла сделаться непригодной для доверительных разговоров. В инквизиторских расследованиях был обычай поощрять всячески беседы подсудимых с глазу на глаз с монахами или с раскаявшимися еретиками. Инквизиторы не препятствовали соблюдению клятв хранить содержание тех разговоров в тайне, но при этом могли тихо усаживать за стеной грамотного человека. Пусть запишет всё, что сумеет подслушать, а затем листы с его свидетельствами будут приложены к делу. В стенах камер, случалось, пробивались отверстия, вставлялись усиливающие звук сосуды — в помощь добрым грамотным людям. Хильда, жительница глуши, не знакомой ещё с инквизиторскими процессами, ничего об этом обычае не знала. Но чувство срока, грозно требующее поторопиться, повитуху не подвело. Ей, действительно, стоило доверять свои секреты брату Бернару до того, как камеру подготовят к прослушиванию и обучат шпионов.

Брат Бернар шёл к Хильде, ожидая услышать разгадку, какая беда случилась с бароном, какая страсть подтолкнула его к предательству и лжесвидетельству. Рассуждения Хильды поначалу его разочаровали. Да, повитуха сумела вычислить обвинителя, но без понимания его мотивов прозорливость женщины могла бы стать только подтверждением обвинению. Раз назвала барона, значит видела его на шабаше.

Пока брат Бернар лишь изыскивал возможность настоять в трибунале на том, чтобы пытки Хильды были отложены. Дальше — ждать, пока ситуация сама-собой прояснится. Будет впредь дольше и чаще беседовать с бароном — рано или поздно лжесвидетель заврётся и попадётся на противоречиях. В выездной суд инквизиции брат Бернар вошёл в качестве советника епископского суда, как доверенное лицо отрока-епископа. Веса его мнения достаточно, чтобы с месяц, а то и дольше тянуть время. Неважно, что для брата Фомы и брата Лотаря опекун графского отродья оставался чужим. Все трое инквизиторов принадлежат одному доминиканскому ордену. Захотят соследователи упорствовать — пусть пишут жалобные письма провинциалу.

В камере брат Бернар терпеливо кивал, пока Хильда рассказывала ему, как она разгадала в обвинителе барона Беранжье. Ясно, нет у неё с бароном давней неприязни. Это всем очевидно уже из того, как тот позвал её принимать роды у любимой супруги. И Хильда не станет — пока не станет? — свидетельствовать против него на допросе, чтобы из-за своей глупости и мнительности не подвести под подозрение достойного человека. Но с братом Бернаром хочет поделиться сомнениями. Есть неловкое предположение, что мотивы лжесвидетельства барона могли быть ошибочны. Что он переоценил её лекарские возможности от того, что она сумела спасти баронессу.

В замке была странная болезнь. От неё умер Франческо Кабири, ей болели перед исчезновением Джовани Сизый Лев и мавр карлик Юсуф. Точно одна болезнь, потому что велико сходство симптомов. Правда, она обратила внимание на это сходство только в заключении и только в поисках хоть какого-то мотива для барона. Точно не заразная хворь, потому что болели ей только генуэзские гости. Может быть, причина лжесвидетельства состоит в том, что барон Беранжье сам отравил своих гостей? Но при этом Франческо Кабири умер, а алхимик Джовани и мавр Юсуф смогли благодаря своим тайным знаниям распознать яд и спастись? Если барон по каким-то ошибочным приметам решил, что она ещё в замке догадалась о его злодеянии, то мог испугаться. Хотя никаких причин отравлять генуэзсцев она за ним не знает. С гостями замка он оставался щедрым, добрым и обходительным. Да и посчитай он её свидетельницей злодеяния, проще было бы убить, чем совершать донос и рисковать поплатиться за клятвопреступление.

— Нет, Хильда, не проще, — покачал головой брат Бернар.

Тощий огонёк заметался над огарком от дыхания и движения монаха. Над расплывшимся огарком свечи, уже осевшим за края плошки с чёрными, ветвистыми трещинами и трещинками.

— Если будет доказано, что в Беранжье злодействовала ведьма, — брат Бернар горько усмехнулся, разглядев, как Хильда приосанилась, приободрилась, как она осмелела, слыша, что в его голос входят холод и сталь, — Это должно снять с барона любые подозрения в отравлении!