Дочь Гекатия

Из тени кустов вышел кормчий "Зимородка":

— Ты опоздал, Гекатий!

— Я опоздал, а ты жив?!? Я опоздал, а на тебе ни царапины?

— Не спорь, Гекатий, — кричала Креуса, — Твоя дочь внутри!

— Зимородки, к бою! За дочь Гекатия!

Бывший моряк влек за собою в бой старых товарищей. Навстречу спору кимвалов и тимпана. На выручку тимпану. К дверям и вверх по лестнице, в комнату для сортировки шерсти.

— Алкиона! К бою! — воинский клич зимородков ворвался в спор ударных инструментов. Отбил им свой ритм, по барабанным перепонкам!

— Алкиона! — подхватил клич их предводитель Асфатий

Кровь, переполненная гневом, готова выплеснуться через уши наружу. Что же могло напугать старых пиратов? Почему стояли внизу? Кого там привел с собой Навплий? Македонцев? Отборных афинских гоплитов? Спартанских царевичей? "Бессмертных" гвардейцев — мидян? Кого сегодня переживет ясный Милет?

Невесомая дверь отделилась от стены и легла под ноги морякам.

Тимпан на мгновение сбился с ритма и чихнул от поднявшейся пыли.

Жива. Цела. Танцует. Постойте, кто это танцует? Стойте! Кто это танцует?

Пыль оседала. Спор разноголосых ударных инструментов возвращался к старым темам, проигнорировав и Гекатия и прочих незваных гостей. Даже Креуса остолбенела, едва перетупив порог.

А Гекатию сперва привиделось, будто бы перед ним ламия из его сна. Причем кровопийца мотала головой, кружила плечами в том танце, который несомненно разучивался на старом кладбище, посреди разрытых могил. Поэтому и линия движения так нелепо ломалась — чтоб не сверзиться в яму. Поэтому, ударив правой рукой в поднятый над головой тимпан, она и бродила по кругу, грозно набычившись. Ламия трясла распущенными космами. Без змей. А в те мгновения, когда тимпан молчал, она, под одобрительный бой меди, правда, не попадая в ритм, то сама извивалась змеёй, то приседала вниз, то выгибалась во все стороны, то раскачивала бедрами так, словно бы в дальнейшем собиралась бить в тимпан ими.

Да! Ярая музыка возвращала свои права. Танец с тимпаном снова покрыл все пространство комнаты для сортировки шерсти, словно бы и не было в ней снесенной двери и жмущихся к стенам посторонних людей.

Нет! Геро бы всегда попадала в ритм. Нет! Ламии не бывают такими румяными. И ночные упырицы, наверняка, не чихают. Гекатий заставлял себя верить, что это его дочь кружится в торжественном танце, а в кимвалы бьют ее вакханы. Что грохот кимвалов славит Диониса Освободителя. Что и сам Гекатий свободен теперь от ужаса и быстрого бега. А где-то в комнате может находиться запись принесенных обетов.

Мама Гекатия ходила в рощи с вакханками. Дома она тоже иногда украшала стены хмелем, пурпурными лентами и еловыми ветками. Только не летом, а зимой. Летом шли в рощи.

А где у них спрятан тирс — палка, увитая плющом, с еловой шишкой на конце?

Эх, Эргиона! Даже собрав вакханалию в комнате для сортировки шерсти, дочь не приобрела грациозности и изящности движений. Не будь здесь старых запахов и знакомых вещей, так Гекатий, отказавшись от мыслей про ламию, распознал бы в движениях Эргионы танец беременной Пегасом Горгоны. Причем, Медузы Горгоны уже на сносях.

Танцуя волосами, дочь не умела ловко сделать ими полукруг, как Креуса или в свое время Геро. Волосы Эргионы, завершая движения, просто прилипали к покрытому потом лицу и не спешили без помощи правой руки возвращаться за спину. Наклоны туловища требовали поправить потом завязки небриды. И порою её тимпан явно отвечал кимвалам: "Погоди! Не сейчас! Не сейчас! Погоди!"

Добро, что "Погоди!", а не "Пощади!". Эргиона, в отличие от него, доверяла бьющим в кимвалы мужчинам.

Гекатий оглядывался. Из пятерых вакханов он узнал Навплия и его старшего брата. А также... Ох! Зачем нам теперь Навплий? Об мешок с неразобранной шерстью облокотился моряк, — Гекатий не мог вспомнить его имя, но моряк был с двухмачтовой "Нефелы" и, что самое ценное — холост. Как раз рядом с ним Гекатий обнаружил свою гидрию с водой, кувшин для вина, а ещё грубосколоченный столик с кратером и чашами. Моряк, как и все пирующие, был одет в цветастую небриду с нашитыми там и сям, раскачивающимися кисточками из белой шерсти, носил на голове венок из хмеля и плюща, перевитый пурпурными лентами.

Кимвалы оглушили Гекатия дружным ударом и последующей за ним дрожью умирающего звона.

— О мой вольный Дионис! Эвой! — грянули вакханы.

— Эвоэ! — поддержали их зимородки

А низкий утробный гул вибрирующего тимпана словно бы заполнил от пола всю комнату томным летним теплом. Материнским теплом, которым щедро поделится с пастухом и земледельцем прогретая на солнце земля.

Моряк с "Нефелы" разглядывал Гекатия, его гетеру и зимородков, не прекращая отбивать ритм на медных тарелках. И лишь на миг прекратил его отбивать заодно босою ногой и бородой. А взгляд этого вакхана сочетал такую сосредоточенность на ударах и такой безмятежный покой, что, казалось, отражаться в его глазах должно не метание огней факелов, не танец вакханки, не блеск меди, а только исконный утробный гул ударенной кожи.

И ускорился танец. Эргиона кружила, пока её тимпан гудел от удара. А звонкие кимвалы обрывали кружение на четверти пути... за миг до угасания гудения. И под их звон вакханка изгибала тело, а потом снова ударяла в тимпан и продолжала кружиться.

Нет! Моряк выручит моряка. Да, вакхан с "Нефелы", зацепив взгляд Гекатия, кивнул ему на один из отдаленных мешков с шерстью. Выяснив курс, Гекатий, уже и в колеблющемся свете огней, разглядел листы пергамента, сложенные на льняной скатерти, покрывавшей мешок. Осторожно, вдоль стен, он добрался до них.

Нет! Нельзя так врать себе. Конечно, Гекатий и в тайне бы не пожелал, чтобы его дочь танцевала на потеху пьяным юношам. Но холостой моряк с легковёсельной "Нефелы"! А ведь ещё позавчера он был согласен и на Навплия!

На пергаментах, как и ожидал, вопреки бессонным надеждам Гекатий, был записан текст обетов вакхического союза. Прочитать обещания вакханов пока не получалось — мешало колебание огней, вызванное ударами кимвалов и движениями танца. Зато ясно был виден орнамент по краю из золотых виноградных листьев и написанное более крупно обращение к Дионису-Освободителю, Разрывателю оков.

Уж обратилась доченька!

Самые щедрые жертвы приносят пираты Виноградной лозе. Вот и кормчий "Зимородка" видит недоступным нам взором свет звезд или луч солнца за кромешными тучами. Не оттого ли, что всегда выльет в огонь чашу вина Дионису? Чтобы не высыхала его борода. А разве пожалеет счастливый бог путеводных звезд или солнца для своего собутыльника?

Все помнят, как поступил Дионис с мореходами, не узнавшими щедрого бога в захваченном ими пленнике. Как раз у побережья Фракии взяли пираты красивого юношу. Приковали, как водится, к мачте. Не насторожила их ни безмятежность иссиня-черных глаз, ни мальчишечье любопытство, с которым тот примерял цепи. Сели пираты обсуждать, на какой невольничий рынок взять курс. Как вдруг разомкнулись на пленнике оковы. По мачте и снастям корабля проворно, как уж, вскарабкалась виноградная лоза, обвилась вокруг каждой веревки. А через мгновение уже зрели на ней, посреди соленых брызг, сочные, темные, как морская глубина, грозди ягод. А пленник встал перед захватчиками во весь свой могучий рост — довольный, огладил бороду. А виноградные грозди сочились прохладным соком, пьянившим даже того, кто ещё не прикоснулся к ним. И разом увидели задрожавшие моряки медведицу и льва. И побежали от них к бортам судна. И выпрыгнули в море. И в принявших их отчих волнах на мгновение нашли тот же запах пьянящей прохлады. И превратились в дельфинов. И счастливые, стали резвиться вокруг корабля. Догоняли друг друга. Ныряли под килем. А осчастлививший их Дионис разлегся в тени лозы, и в руке его появилась чаша, из которой угощал он бывшего пиратского кормчего виноградным соком.

Да! Кимвалы теперь хлопали мощно и грозно: "Поднимись!", "Поднимись!" Призвали запрокинуть голову к бездонной и холодной звездной высоте.

И Гекатию сделалось зябко оторваться от листов, в которых мог он пока разобрать лишь отдельные буквы. Бывшего моряка грыз стыд перед зимородками. Он не поверил им, он упрекал их в трусости, а они, уже понимая правду, пошли за ним в бой против самого Диониса. Не оборачиваясь, Гекатий знал, что в лицах друзей нет ужаса, гнева или осуждения. Растроганный, он не смел повернуться к ним лицом. Только, оглядываясь украдкой через плечо, заметил, как предводитель Асфатий разыскал для Креусы низкий мешок, а сам крадется к нему вдоль стен. Тоже решил посмотреть, что за пергаменты обнаружились.

Да! Кимвалы подготовили вакханов распахнуться к грядущему восторгу и смолкли. Гул стих. Эргиона бережно отложила тимпан. Гекатий невольно повернулся лицом в круг, подчиняясь торжеству мгновения, и в это время старший брат Навплия протянул его дочери тирс, увенчанный еловой шишкой.

Да! Когда воздаст Дионис зимородкам — пиратам за дерзость их, все они превратятся в счастливых дельфинов. Только красильщика Гекатия не будет вместе с ними. И бывший моряк взмолился: "О, Дионис Разрыватель оков, освободи и меня от вечной смерти! Спаси от тревоги за дочь и за покойницу-жену! Отпусти меня резвиться в волнах, ловить рыбу, тыкаться в колени нереид тёплым носом. Позволь, если случится шторм, вытолкнуть на поверхность и проводить до берега оказавшегося за бортом моряка! "

Эргиона легонько подбросила тирс и поймала его. Напуски тонкой небриды вздымались в такт её тяжелому дыханию.

Гекатий замер:

Еловая шишка на вершине тирса означала Семелу — мать Диониса — царевну фиванскую — девочку, влюбившуюся в бессмертного владыку — отца людей и богов. Шесть месяцев прошло от зачатия, когда умолила Семела Зевса, чтоб показал он свою мощь и красу. Пусть только миг, а полюбоваться его величием и силой. И обняло царевну ясное белое небо. Открылся своей земной жене Громовержец. Дрогнули стены терема под раскатами грома, и подожгли молнии его любимую. Испепелили бы её без следа, не оставили бы ничего, кроме кучки золы, но успел Зевс выхватить из огня ребенка и зашил к себе в бедро. Спас сынишку. Только рождаться Дионису пришлось дважды: в первый раз родила его умирающая Семела, во второй раз, когда пришел срок, вырезал из тела отец.

В детстве мама брала к вакханкам Гекатия, якобы несмышлёного ещё мальчика. А в роще, пока она танцует, пусть позабавится с младшим братом-младенчиком. Только Гекатий уже всё понимал и не сводил глаз от тирса. В каждый праздник Диониса верил он, что успеет сам вбежать в горящий терем царевны, вынесет её на руках, собьет пламя с одежд и пригрозит неосторожному Зевсу кулаком.

Был ли у Гекатия шанс, что хоть плющ с тирса обовьёт, защитит его царевну? Как берег когда-то её недоношенного младенца? Да! Шишка вспыхнула. Был ли спрятан незаметно под ней тлеющий уголёк? Язычки синеватого пламени поползли по чешуям. Шишка трещала. Среди молчания вакханов. В онемевшей и оглохшей от боя кимвалов тишине.

Пламя на вершине тирса на мгновение ясно высветило раскрасневшуюся Эргиону.

— Эвоэ! — пропел моряк с "Нефелы"

Еловая шишка догорела.

— Эвоэ! — откликнулись вакханы и зимородки.

Зола от еловой шишки ещё не осыпалась на пол с прислоненного к стене тирса. А кто-то из вакханов уже поднялся с мешка, задел ногою кимвал, и кимвал отозвался кратким бряцаньем невпопад.

Эргиона шагнула было к моряку с "Нефелы", то есть к амфоре с вином, нет, то есть к гидрии с водой, чтобы умыться. Оступилась, взглянув на отца и предводителя зимородков Асфатия. Опустила глаза. Понурила голову. Сгорбилась. Обхватила руками плечи, пряча грудь. Каково это ей стоять перед товарищами отца в призрачно-тонкой, вымокшей от пота небриде? Креуса, повинуясь вечному материнскому зову, шагнула в круг, сорвала с головы и протянула ей полосатый платок. Зимородки удивленно закивали: вон, сколько ткани помещается на маленькой женской головке!

— Нам нельзя шерсть сейчас, — подняла глаза Эргиона.

А Креуса взяла её за руку, привлекла к себе. И девушка скрыла лицо в спасительных складках просторного хитона гетеры. Венок съехал на ухо. Обнимая одной рукой Эргиону, Креуса поправила другой пару шпилек в ее причёске, завязки у небриды и, наконец, водрузила венок на прежнее место. Отстранила девушку от себя, чтобы любоваться наведенной красой. Подравняла напуск над поясом у небриды. Оглядела строго. Отвела назад свои лопатки, давая этим жестом знать Эргионе, что и той надлежит поднять голову и выпрямить спину. Нахмурила брови, понуждая Эргиону исполнить молчаливый приказ. Улыбнулась, довольная. А Эргиона растянула улыбку в ответ.

И метнулись черные с просередью волосы. Словно спикировала вниз огромная птица, готовая выклевать глаз у обидчика воронёнка — так обернулась Креуса к Гекатию и Асфатию:

— Я не помешаю тебе, Гекатий, объяснить предводителю зимородков, для чего ты их сюда привёл. А заодно прослежу, чтобы и другие не вмешались в вашу беседу.

— Благодарю тебя, Креуса, — ответил толстяк.

А что еще слышала от них гетера в ответ на свою дерзость?

Креуса взяла Эргиону за руку и повела к гидрии с водой и амфоре с вином. Гекатий не сомневался, что скоро соберет она всех растерявшихся вакханов на дружный пир в честь Диониса Освободителя. Да, оставайся у Креусы еще рабыни на выданье, их судьба на этом пиру была бы решена.

Гекатий повернул поудобнее факел и занялся на пару с предводителем зимородков изучением найденных пергаментов:

"Огласить, вступая в царство Аида: "Мой Дионис освободил меня!""

— Гермес им в попутчики! Скажи, Гекатий, разве мы с тобой загадывали так далеко?

"Не быть похороненным в шерсти, уподобляющей члена союза животному, с которого она снята"

— Это у них новое правило, Асфатий. Иначе я бы знал о нем из завещания матери.

"Членам союза, одев небриды и увив головы плющом, почитать Диониса вакхической пляской"

— Если никто, кроме своих, не видит, то пущай танцует. Прав ли я, Гекатий?

— Одобряю. Еще год и научится в ритм попадать.

"Совершать возлияния Дионису"

— Это на какие мои средства?

— Копишь серебро, так посади её до свадьбы на хлеб и воду!

"Не напиваться до опьянения, делающего человека подобным четвероногому зверю"

— Чтоб напиться им ржавой водой из подковы кобыл Посейдона! Утешили! Не придется тебе, Асфатий, штурмовать мою комнату для сортировки шерсти, ради того, чтобы вызволить и погрузить на "Зимородка" нашего кормчего.

"Живым — собираться на пиры в складчину и совершать возлияния мертвым членам союза. Возвести общий склеп для всех членов союза и завещать похоронить себя в нем"

— Так вот, Гекатий, почему наш Милет аж за восемь лет не отстроили!

— Да, Асфатий! Кто его отстроит? Раз уж складываться стала молодежь не на дома, а на склепы.

"Вакханам и вакханкам не возбуждать друг друга"

— Любопытно мне, какую искупительную жертву принес тот моряк Афродите?

"Вакханам и вакханкам заботиться друг о друге по-братски и сестрински".

— Вот пускай-ка теперь братья — вакханы жениха дочери и найдут!