| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить; но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне,
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги,
Всё — даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название супруги.
Чувства как будто подчеркнуто целомудренные, но вообще-то написаны эти строки были не в конце, а в начале ухаживания. И, кажется, сложившиеся отношения вызывали серьезное беспокойство не только у Натали (тут ее упрекнуть трудно, чего уж там), но и у двух грозных своими связями и влиянием светских львиц, "пасших" молодое поколение Соллогубов: Софьи Ивановны Соллогуб, матери Льва и Владимира, и ее сестры Александры Ивановны, по мужу Васильчиковой.
Пожалуй, ко времени появления анонимного пасквиля (ноябрь 1836) Наденька Соллогуб вышла из "зоны риска", но ведь это временно, вернется в Россию она уже через несколько месяцев, в 1837. Да и у Володеньки вроде бы отношения с Пушкиным наладились, но какой-тот надрыв ощущается...
А его мать — постоянная гостья в карамзинском салоне. (Ой...) Тетка же, Александра Васильчикова — одна из адресатов пасквиля. (Ой!)
Похоже, семейство Соллогубов — такой же "кладезь" опасных связей, как клан Хитрово...
* * *
Возможно, в своих гипотетических рассуждениях мы слишком далеко зашли. Ведь факт остается фактом: конфликт между Пушкиным и Соллогубом был урегулирован, в его словах поэт не увидел реального оскорбления своей жены. Между прочим, это — дополнительное свидетельство того, что Наталья Николаевна при пересказе иных разговоров своему мужу порой "корректировала" их смысл в свою пользу и во вред окружающим, причем весьма изрядно; да еще и без сколько-нибудь серьезных попыток избежать развития событий, чреватого дуэлью.
Собственно, а как можно ждать чего-либо иного (особенно при учете поправки на нравы высшего света, пленником которых был не только Соллогуб)? Но вот беда: если пушкинисты первых поколений обычно соглашались увидеть в поведении Натальи Николаевны — да и Александра Сергеевича — по меньшей мере определенные элементы неосторожности, то вот уже где-то с полвека века большинство исследователей (а особенно исследовательниц!) воскуривают вокруг жены Пушкина невообразимый фимиам. Это, как правило, отлично сочетается с повышенным вниманием к виновности Дантеса и Геккерна: ведь получается, что "эти иностранцы" плели адские сети вокруг ни в чем не повинной супруги Пушкина, которая не давала к тому даже малейшего повода... Ой ли?
Нет слов, очень удобная точка зрения. Она показалась удобной еще и друзьям Пушкина (не признавать же, что среди тех, кто "для потехи раздували чуть затаившийся пожар", в какой-то мере оказались и они сами), отчего мифологизация дуэльной истории (представление Геккерна с Дантесом ЕДИНСТВЕННЫМИ виновниками трагедии) началась, собственно, уже в 1837 году. Но у людей той эпохи были на это серьезные личные причины, во многом извинительные, а отчасти даже похвальные: например, забота о репутации семьи Пушкина.
А у нас?
У нас — "черно-белый" подход. Желание выделить в сложной неоднозначной ситуации "свою" сторону, населив ее стопроцентно положительными персонажами. Раньше они снабжались "нравственным обликом строителей коммунизма", а теперь им придается столь же искаженный облик "носителей традиций ортодоксально-православной морали".
Другая же сторона, понятно, населена стопроцентно отрицательными "антигероями", являющимися продуктом союза гнилого западного империализма с не менее прогнившим российским самодержавием. Последний тезис уже не в ходу, зато предыдущий к 220-летию Пушкина завоевывает все большую популярность.
Вроде бы почти все готовы понять, что не все так просто, даже в как будто совсем уж общепризнанных гипотезах. Однако современное пушкиноведение едва ли захочет всерьез искать "врагов" поэта среди его друзей — хотя вполне очевидно, что к такой незаурядной личности, как Пушкин, у многих современников было сложное, неоднозначное отношение. Едва ли захочет оно сколько-нибудь беспристрастно взвесить и предположение, что Пушкин, возможно, оказался чуть ли не случайной жертвой, а острие интриги могло быть направлено против его врага: очень уж традиционным стало мнение о центральной роли поэта вообще в любых ситуациях и о полной ничтожности, незначительности всех его противников.
Предположить же, что Александр Сергеевич за свою жизнь наставил такое количество рогов, что, когда вдруг наметилась ситуация, исход которой в принципе мог оказаться противоположным, высшее общество с величайшим интересом начало вслух обсуждать складывающиеся перспективы, чем и спровоцировало дуэль... Нет, предположить такое для пушкинских биографов "неприлично". А ведь Пушкин — живой человек; и он куда шире, чем наши представления о нем.
Какая же из версий больше всего импонирует самому автору (нет, не анонимного пасквиля, не дав-то бог — а этого эссе!)? Трудно определить... Едва ли относительно любой из них можно позволить себе сказать что-то более определенное, чем слова Вяземского (кстати, относящиеся к "общепринятой" версии!): "некоторая доля вероятности".
Поскольку автор вышел на поле пушкинистики из окопа фантастики, ему вроде бы пристало солидаризоваться с версиями, находящими максимальную поддержку фантастического арсенала. Но какие из них предпочесть? Даже альтернативная история тут мелькнула дважды, причем в совершено разных вариантах. Да и криптоистория вдруг обозначилась: с планами Скалона "заменить" собой Пушкина...
(Интересно, как у Скалона обстояли дела с поэтическим даром? История об этом молчит. То есть ясно, что даже в самом лучшем случае далеко не так, как у его "двойника" — но сознавал ли это сам Скалон? Логика фанатов иногда бывает крайне далека от человеческой!)
Не говоря уж о том, что "перевертыш", вполне фантастический метод, может быть применен к самым разным объектам. Тесновато бы им пришлось, вздумай они все действовать вместе!
Однако автор вовсе не обольщается насчет своей компетентности в такой сфере знаний, как пушкиноведение. Поэтому и выбирать ничего не будет. Но, может быть, его размышления побудят кого-нибудь из высоких профессионалов еще раз обратить непредвзятый взгляд на вроде бы абсолютно ясные (так ли?) обстоятельства.
1 Эту работу проделал в 1927 г. криминалист Сальков по "наводке" известного пушкиниста Щеголева. Последний уже тогда был сторонником "долгоруковской" версии — и, кажется, невольно (он был вполне добросовестным исследователем!) заразил своими подозрениями эксперта; а уже получив от крупного почерковеда долгожданное подтверждение, сумел сделать его общепризнанной гипотезой.
2 Известно высказывание Пушкина о том, что ему в любом случае надлежало стреляться с Дантесом, т. к., если тот даже не был инициатором анонимных писем, все равно его поведение послужило поводом для них — а этого вполне достаточно. Но именно этот поединок, кстати, не состоялся: к дуэли привело повторное обострение интриги, случившееся несколько месяцев спустя.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
