Лия Самойловна — единственная из наборщиц рукописи, кого он до этого знал в лицо. Зная также ее манеру говорить "ты" всем тем, кого она считала младше себя по возрасту и времени нахождения в профессии. Соответственно, его в лицо она тоже знала, в связи с чем с нею у него были связаны определенные надежды. Когда он звонил ей из книжного магазина, она, судя по хрипоте и нескрываемому зевку, только что встала.

— Так и знала, что это дерьмо не кончилось... — даже не дослушав его объяснений, прервала она его прокуренным голосом. — Ну, приходи... Что с тобой делать...

Открывает она ему с сигаретой в зубах, сама — в поношенном фланелевом халате, который смотрится на ее крохотной фигурке как плащ-палатка. Темные пружины волос заколоты, но только для того, чтобы прядям было из чего выбиваться в разные стороны. Губы ярко и криво накрашены, но тоже такое впечатление, что только затем, чтобы было чем оставлять пятна на фильтре. Прежде чем впустить Штерна, она долго и основательно обшаривает его с ног до головы критическим взглядом.

— Ага... — заключает она этот обзор не менее критическим выводом. — Вот значит, на чьи мужественные плечи переложили мою головную боль...

Чтобы так четко выговаривать каждое слово, нужно быть потомственным филологом.

— Ну, моя голова пока на плечах. Ваша, гляжу, тоже. А головная боль не такая уж и сильная.

— Не знаю, не знаю... Мне одной ночи хватило. Светке, бедняге, деньги позарез нужны, так она, говорят, три дня у себя эту пакость держала...

— Она говорит, что плохие сны снились. А у вас что было?

— Сны, как же... Галлюцинации это называется... Чего в дверях стоишь? Проходи на кухню. Да не разувайся ты... Чай, не в бане... Так и думала, что они именно тебе эту дрянь подсунут...

Стараясь не задеть в полумраке книжные полки и не стукнуться головой о свисающий из-под потолка велосипед, Штерн пробирается вслед за хозяйкой на замызганную кухню. Пепельница ломится от окурков. Столовая клеенка покрыта многослойным узором из пересекающихся окружностей разного диаметра. С краю на отдельной фанерке, под которую подложена газета, лежит разложенная на две стопочки корректура. На деревянной этажерке выстроились словари, справочники, во все стороны щерящиеся закладками и уже порядком захватанные. Под самым потолком набиты доски, куда в один ряд выставлены книги, не вместившиеся в комнатах и коридоре — там они стоят вдоль всех стен от пола до потолка на открытых и закрытых полках в два, а где-то, наверное, и в три ряда. Судя по с трудом различим от копоти буквам, столь презренная участь досталась в основном сборникам иностранной поэзии.

— Со мной как только это говно приключилось, ну, думаю, все. Пора завязывать...

— С работой? — в изумлении переспрашивает Штерн, все еще озабоченный судьбой книг, которым выпало стоять на кухне.

— С работой завяжешь, как же... — крошечные черносливины глаз отвешивают ему очередную порцию тяжелого взгляда. — С куревом, с кофе, с сидением по ночам... Пошла в издательство, думаю, скину это дерьмо с глаз подальше, начну новую жизнь. А сдала обратно эту чертову книжицу, и опять, дура старая, со спокойной душой табак с кофеином потребляю.

— Н-да... мне вот даже и завязать-то не с чем...

Черными чугунными гирьками ее глаза прижимают его к расшатанной табуретке, к грязно-зеленым линолеумным квадратикам пола.

— Интеллигентному человеку всегда есть, с чем завязать. А про себя не хвались заранее... У Ленки не был еще? Больше недели прожила с этой дрянью. И ничего бы не заметила, если б младенец орать не начал. Ты вот сходи, да посмотри, откуда у человека такая стойкость. А потом говорить будешь...

Младенец... Две одинокие тетки, один поэт-шизофреник, младенец. Значит, не обязательно быть сумасшедшим, чтобы видеть призраков. Достаточно лишь отчетливо ощущать свое одиночество и нехватку любви.

На кухне нечем дышать до такой степени, что одна только мысль о пачке сигарет в кармане пальто вызывает приступ тошноты. Хочется побыстрее покинуть этот потомственный вертеп гуманитарной науки. Поэтому доморощенный следователь без промедления приступает к своим расспросам. Описание философа и его поведение — если вынести за скобки эпитеты, которыми грозная Юдифь награждает этого Олоферна — практически совпадает с тем, что видел сам Штерн и что он узнал от другой очевидицы. В какой-то момент до его сознания доходит, что наблюдала его корректор в самой непосредственной близости — тут же на кухне, вероятно, в свете этой же настольной лампы, и надо думать, на том же месте, где сидит сейчас сам Штерн. Неприятный холодок пробегает по его спине.

— Скажите, Лия Самойловна... А лицо вы его хорошо разглядели?

Она смотрит на него долгим оценивающим взглядом.

— Разглядела...

— И что скажете?

— Скажу, что я тебе не завидую, — произносит она, затягиваясь, и глаз ее он в этот момент не видит.

— Но вы никому не говорили о том, что видели?

— Я что, похожа на дуру? — у Штерна появляется нехорошее ощущение, что от этого взгляда ему с табуретки уже не подняться.

— Что вы, Лия Самойловна! Всегда почитал вас образцом здравомыслия.

Она гасит сигарету, вминая ее в переполненную пепельницу. Тут же достает вторую, закуривает и со смаком затягивается.

— Не пойму только, зачем тебе это нужно...

— Из метафизического бунта.

— Ну-ну...

Сладостное Кучино не располагает ни к чему из имеющегося с собой, кроме Carcass'a. Длинноволосые эльфы помогают терпимее отнестись и к городскому ландшафту, и к толпам разлагающегося пролетариата, разбавленным обнищавшей интеллигенцией. Идейный противник автобусов и маршруток, Штерн некоторое время выбирает между ожиданием трамвая и семью остановками пешком, в конце концов, решается на второе. Carcass же!.. Тем более что в доме самой первой из наборщиц его, судя по телефонному разговору, явно не ждет ничего хорошего.

Елена Степановна относится к тому коварному виду существ женского пола, которые, не прилагая к этому никаких видимых усилий, затаскивают тебя в паутину своей непосредственности, обволакивают клейкой слюной заботы и ласки, и вот не проходит минуты, как ты уже связан по рукам и ногам. Сидишь, раздетый, лишенный привычной черной брони, переобутый в домашние тапочки, пьешь чай с каким-то домашним вареньем и чувствуешь себя школьником-подростком. И что самое ужасное, тебе даже не хочется уходить. Настолько у нее дома уютно и хорошо, несмотря на непрекращающуюся готовку, неумолчное радио, писк младенца и постоянное перекрикивание через стену с мужем и больной матерью. Такого, кажется, не умела даже мама. Хотя, кто знает... Постороннему человеку она тоже могла показаться доброй, приветливой и радушной, и придя в гости, этот посторонний бы тоже нашел их семейный очаг уютным и невероятно домашним.

— Елена Степановна, не скажете, почему вы оставили эту работу с дневником Л.? Сейчас рукопись передали мне. И я пытаюсь понять, с какого рода сложностями могу столкнуться.

Елена Степановна не может вспомнить ничего конкретного. Ну, понятно, что с ребенком у нее на работу остается не так много времени — только когда он спит. Орфография?.. Почерк?.. Нет, никаких проблем не возникло. Иноязычные вкрапления?.. Нет, муж знает итальянский, голландский, немецкий, она — английский и французский. Тут сложностей не было... Сны?.. Какие тут сны? За день так умаешься, головой на подушку — и спишь, как мертвый. Да еще к ребенку приходится по нескольку раз вставать...

Из ее щебета, касающегося в основном ее домашних и семейных дел, Штерну с трудом удается вычленить нужную информацию. Вроде бы болела голова. Боренька начал кричать по ночам сильнее обычного. Кошка вела себя как-то странно. Но вы же знаете, матери они такие, суеверные. Иногда лишний раз задумаешься, в какую сторону одеяльцем ребенка запеленываешь и с какой ноги носочки одевать начинаешь. Или вот в церковь не ходишь, не ходишь, а как ребенка родишь, сразу думаешь, надо обязательно покрестить. Чтобы вроде как защита у него была дополнительная...

— Ну, вот мне в издательстве и сказали, что это не очень хорошая вещь. И я вроде как поняла, что и человек сам не особо хороший был. И потом там на последней странице про чью-то смерть говорится. Я и решила, что здоровье и нервы мне важнее. Отдала рукопись обратно, дискеты в издательстве оставила. Хорошо хоть за сделанную работу заплатили.

Штерн кивает.

— А кто вам сказал, что вещь не очень хорошая? Не помните?

— Да Марья Васильевна и сказала. А ей вроде как наследник говорил, мол, осторожнее с книгой, домой лучше ее не берите. Но я не знаю, там вроде бы еще кому-то ее потом отдали для дальнейшей работы... А у вас-то какой вопрос? Вы, простите, если я опять забыла... Если там с файлом какая-то проблема, тот тут я ничем помочь не могу. Я все отдала в издательство.

Штерн оглядывается в поисках возможной зацепки. Дома должен быть еще один ребенок — мальчик или девочка-подросток. Вон на тумбочке лежат выложенные в спешке из рюкзака штелевские "Пропилеи" в переводе Казанскене. Латинские выражения в рукописи есть, и немало, но говоря о своих и мужниных лингвистических познаниях, язык древних римлян хозяйка не упомянула.

— А кто у вас в семье греческий и латынь изучает?

— Миша учится в классической гимназии. А что?

— Мне нужно будет с ним поговорить... Если вы, конечно, разрешите. Я почему-то думал, что либо вы, либо муж владеете древними языками. Собственно поэтому и пришел.

— Он скоро будет. У него сегодня занятия во Дворце... Да вы берите еще варенье, не стесняйтесь...

Везет же нынешнему поколению, думает Штерн. Мало того, что у них все еще есть Дворец, так еще и возможность учить языки с двенадцатилетнего возраста в настоящей классической гимназии... Но каким бы умным и образованным ни был подросток, он все равно остается подростком. Бытию угодно быть познаваемым через конфликт. Жизни нравится, когда в нее входят через осознанные страдания. Для этого придуман специальный возраст под названием "переходный период", когда требования к тебе как ко взрослому, а прав и возможностей у тебя еще никаких. В таком состоянии человек просто не может не ощущать себя покинутым и одиноким. А значит, должен видеть и призраков. Вот только как общаться с таким подростком?.. Дети, как и кошки, справедливо считают всех взрослых людей умственно отсталыми идиотами. Каким же образом дать понять маленькому человеку, что с тобой тоже можно говорить на серьезные темы?..

Мальчик Миша оказывается уменьшенным подобием Штерна в том же возрасте. Хотя на вид ему может быть как тринадцать лет, так и пятнадцать, большой роли это не играет. Тот же настороженный взгляд исподлобья, та же лезущая в глаза темно-русая челка, те же сжатые челюсти, те же вечно опущенные уголки губ. Он едва достает макушкой до плеча Штерну и тот какое-то время думает, не будет ли этичнее присесть на стул, чтобы человеку было удобнее с ним разговаривать. Но потом понимает, что это движение, уместное с ребенком, для невысокого подростка может быть унизительным. Особенно если учесть, что мальчика Штерна представляют как "Георгия Александровича", а мальчика Мишу, как "Мишеньку".

— У меня к вам будет один вопрос, — смущенным голосом говорит Штерн, доставая из сумки рукопись.

Опущенного лица мальчика с высоты своего роста Штерн видеть не может, но поза маленького специалиста по классической древности становится еще более напряженной. Хотя казалось бы, куда уж больше.

— Тут есть пара греческих выражений, — как можно более будничным тоном говорит Штерн. — Не могли бы вы помочь мне с переводом?

Мальчик Миша поднимает голову и долго смотрит в глаза мальчику Штерну. Мама как раз уходит на кухню. Поэтому им даже не требуется никуда уходить из прихожей, что впрочем, было бы затруднительно. В двухкомнатной квартирке у будущего мужчины нет своего пространства, кроме выгородки из шкафов в одной комнате с лежачей бабушкой.

— Здесь нет ни одного греческого выражения, — тихо, но с вызовом отвечает он Штерну. — Во всей рукописи.

Прочитал всю целиком. В тайне от матери листал ночью под одеялом интимный дневник начала XX в. Мягко скажем, недетское чтение... Мальчик Миша внезапно понимает, что хвастаясь своей осведомленностью, прокололся в том, чего он знать по идее не должен, и густо краснеет. Сам Штерн, к счастью, краснеть уже отучился. Он тоже прочитал манускрипт до конца, и до его сознания тоже внезапно доходит, что именно может заставить покраснеть четырнадцатилетнего подростка. Кстати, довольно много чего. И еще неизвестно, какая страсть описана там откровеннее: плотская или платоническая, не говоря уж о путанице между предметом и адресатом.

— Разумеется, нет, — делает ответное признание Штерн. — Но Шекспир на этих страницах тоже ни разу впрямую не цитируется. Тем не менее, отец, точнее дед, Гамлета здесь наличествует.

Мальчик Миша снова поднимает глаза на Штерна. Ночь, темнота, силуэт на фоне занавешенного окна — вряд ли он разглядел что-то еще.

— Вы его тоже видели?

Штерн осторожно кивает, потому что мимо них в этот момент из кухни в комнату проходит Елена Степановна, что-то непринужденно напевая и как бы по делу. Отвернувшись в сторону, одними губами он шепчет:

— Можем мы где-то встретиться и поговорить? Так чтобы это не вызвало подозрений?

Потом поворачивается и смотрит на Мишу. Тот кивает и, глядя Штерну в глаза, совсем беззвучным шепотом сообщает:

— В субботу, в одиннадцать мы с классом идем в Эрмитаж. Я могу отпроситься с экскурсии.

— Тогда на спуске у львов в пятнадцать минут двенадцатого?

Заговорщики тихонько кивают друг другу. Штерн начинает шнуровать ботинки.

— Ну, что ж! Спасибо вам, Михаил Алексеевич! Вы мне очень помогли, — в голос говорит Штерн. — Прям не знаю, чтобы я без вас делал... Елена Степановна, — кричит он в кухню. — Спасибо вам за чай, за варенье, за вдохновенье на труд. Мой поклон Алексею Григорьевичу и вашей матушке.

Хозяйка появляется в дверях кухни, само радушие. И тут же походя:

— Мишенька, попрощался? Иди ужинать.

Вот он, вот он этот нещадный контроль за каждым твоим шагом... Узнаешь себя, вчерашний подросток?... К сожалению, приходится делать вид, что теперь ты заодно со взрослыми.

— Надеюсь, теперь с этой книжкой пойдет все быстрее, — прощаясь с хозяйкой, говорит Штерн. — Больше темных мест не осталось.

И сбегает по лестнице. К черту, лифты!.. И так от этого домашнего уюта дышать нечем... Что у нас там еще сегодня?.. Моцарт?.. Пусть будет Моцарт...

* * *

Измучившись дневными разъездами и переговорами, он моментально заснул, едва только голова коснулась подушки. Проснулся он где-то около шести утра от птичьего гомона под окном. Для соловьев еще рано. Вероятно, дрозды, скворцы или зяблики. Хорошо вам, птицы, рано спать ложитесь, за компьютером не сидите, с людьми общаться вам не надо... Встав с кровати, Штерн подходит к окну и решительным движением его закрывает. Хотя бы часа два еще надо поспать... И тут в предутренних сумерках до его уха доносится скрип пера... Медленно, очень медленно он поворачивает голову и краем глаза видит сидящего за столом ночного гостя.