Под вечным солнцем (главы 1-11)

— Это б'ыть м'альч'ик, — тихо промурлыкала она.

— А? Что ты имеешь в виду? — вырвался из ласковой дремоты северный князь.

— А ты хот'еть д'евочку? — огорчилась женщина. — Но это м'альчик. Мы потом попр'обовать д'евочку...

— Нет, ты не поняла, — его одолевала такая сладкая слабость, что мысли путались и сбивались. — Ты хочешь сказать...

— У нас род'ится м'альчик, — уже недовольно проворчала женщина, устраиваясь удобнее.

— Откуда ты знаешь?

— А в'аши ж'енщины не сл'ышать...не сл'ышат своих дет'ей? — лениво удивилась Х'эллиэр, сворачиваясь клубком, как большая пушистая кошка. — Я хот'еть реб'енка, ты хот'еть ребенка. Это б'удет м'альчик.

Северный князь тихо и счастливо рассмеялся. Не было сил удивляться, поэтому он просто сгреб свое маленькое большое счастье, зарываясь носом в небывалые белые волосы, вдохнул их запах — и сам не заметил, как задремал.

Когда Илта-Арран проснулся, Х'эллиэр уже не было рядом — как она и обещала.

(спустя 11 лет)

Господин Эхта-Оррах не сразу понял, что за край ему достался. Сперва он был просто и незамысловато счастлив — разве мог он, старший сын младшей жены воина, не так давно ставший эрха, рассчитывать, что ему в руки придут такие земли, такая власть? Да, пока это всего лишь власть наместника, но если повелитель будет им доволен... то, может быть... Слишком прозрачен был намек, чтобы не понять. От рода мятежника, здешнего князя, не осталось наследника, некому протянуть руку за браздами, вырванными из его рук — все его сыновья полегли возле отца. Достойно и справедливо, что владыка отдал власть одному из своих воинов — наградой за отвагу и верность.

Неоплаканными, без песен опустили в могилы тела защитников замка — мятежников. С песнями и криками, вином и тризной проводили в дальнюю дорогу павших воинов повелителя. И тех, и других равно приняла суровая, серая здешняя земля.

Ушло войско, остался новый правитель со своей сороковкой в краю, чье сердце билось медленно и глухо. Пока здешние сумрачные рабы отмывали залы от крови, пока убирали трупы и все разломанное, разбитое, растерзанное во время боя и после — от бешенства и эйфории — новый здешний правитель счастливо пил, только иногда выходя из облюбованных им покоев, чтобы нетрезвым зорким оком привести местных к порядку.

Впрочем, беспорядков не было. Не было ни песен, ни слез, ни разговоров. Тишина воцарилась в замке, и если б не еле слышные шаги, скрип скамей, звон посуды на кухне — можно было бы подумать, что в замке никого нет.

Только чернокосая жена здешнего бывшего князя, та, которую господин тогда еще не наместник силой взял сразу после боя, намотав толстые косы на руку — красивая и яркая, будто с юга была привезена — все смеялась, показывая белые крепкие зубы, все смеялась, без умолку и без устали, все повторяла только одну фразу на местном, варварском и грубом, диалекте: "Эта земля не будет твоей". Когда господину Эхта-Оррах удалось разобрать, что она говорит, он избил ее, и снова взял силой, как она ни извивалась, как ни пыталась укусить его, дикарка — но, изнемогая, с разбитым в кровь и оттого некрасивым лицом, не в силах смеяться — она скалила белые зубы и шептала все то же: "Эта земля не будет твоей". Зверея, наместник отдал ее на потеху воинам — и засел в самых лучших покоях, изгоняя смутную тревогу вином.

Потом ему говорили, что она не дожила и до вечера — покончила с собой, кинувшись на нож. Потом говорили, что она убила кого-то из воинов прежде, чем покончила с собой. Потом говорили, что она опоила воинов и бежала, через высокую стену, как дикая кошка. Много что говорили, да что верить глупым невежественным людям? Господин Эхта-Оррах никогда и ни при ком не упоминал больше о ней, о чернокосой дикарке — и не думал, сколько мог. Только глубокий запой, только глубокий сон как рукой снимало у него, когда в голове вновь раздавались, невесть кем произнесенные, слова: "Скаар и-зархау!"

Господин Эхта-Оррах не привык, чтобы его постель пустовала. Но у бывшего князя Приграничья не было наложниц и наложников, что, привыкшие покоряться сильному, перешли бы к победителю. Тело старшей жены князя, матери наследника, слуги нехотя показали новым господам. Сизое постаревшее лицо, синие губы, сведенные судорогой, в немыслимый узел сплетенные пальцы — что за яд подействовал так быстро и так страшно, осталось только гадать даже им, видавшим всякое придворным. Судьбой второй жены князя наместник распорядился сам. Но неужто у князя Приграничья больше не было утехи в ночные часы? С его-то властью, с его богатством, был уверен наместник — не могло того быть. А слуги отводили глаза, а рабы несли какой-то бред про прекрасных и страшных белых тварей с гор, про тех самых белых горных тварей со звериными зубами, рассказы о которых считали в столице сказками для черни. "Бред, чушь, сказки", — ярился наместник, но ни плети, ни угрозы не помогли ему ничего узнать, только приучили местных молчать, покорно глядя в пол — что уже было достижением, при этой местной распущенности.

Здешние мужчины были молчаливы, тяжелы на подъем и неповоротливы, как камни в горах. Здешние женщины, приведенные ублажать наместника, бились, как тигрицы — всерьез, до увечий и крови, не боясь кинжалов и плетей — или же лежали покорными валунами. А те, что, привычно широкому мужскому сердцу южанина, были покорны и ласковы, прошли уже за свою жизнь столько рук, что и касаться-то их было тошно. "Привезти себе гарем из столицы, и поскорее", — скрежетал зубами Эхта-Оррах. Но пока и этого не удавалось сделать. Получалось так, что власть дал владыка Атхарнаан своему воину — условную власть наместника — но не богатство. Никто из слуг, никто из рабов не знал, где местный князь укрыл свои сокровища — господину наместнику не верилось, что перед такими угрозами и такими посулами устояла бы какая бы то ни было верность, тем более, верность покойнику — значит, и впрямь они не знали...

Замок князя Приграничья был прост и пуст, сквозняки гуляли в прокопченных залах, где тяжелый серый горный камень был попросту обшит деревом, сквозняки завывали в потолочных балках, на башнях гнездились летучие мыши... Та часть сада, что не была вытоптана, тихо умирала без привычного ей ухода — и господину наместнику так и не удалось узнать, под чьими руками в этом саду расцвели почти южные розы. Оконные проемы были пусты и открыты все лето, а на зиму их наглухо закрывали тяжелые ставни, и тогда, освещенные только факелами, комнаты и переходы замка становились похожими на пещеры. Как мог жить в такой... берлоге князь самой большой земли во всей Империи? — дивился и ужасался Эхта-Оррах, глядя на чисто вымытые полы без ковров, выскобленные стены без гобеленов и картин, жесткие постели, подстилки на которых были тоньше одеял...

Украшена, как подобает дому знатного воина, была только часть дома, и была она почти по-южному хороша. Хоть богатства и там было мало, разве что шкуры зверей, пушистые, как облака — на столичных рынках такие бы с руками оторвали — но там по крайней мере было тепло, и там-то и поселился господин наместник. Там и жил, пытаясь хоть как-то обрести привычные уют и покой, собирая подобие роскошного южного дома — и только спустя время, багровея от бешенства, узнал от местной веселой, видавшей всякое, шлюшки, что все окрестности втихую смеются над ним и кличут бабой: оказывается, здешние дикари делают женской не западную, как то испокон веков повелось, а южную половину дома — ту самую, где поселился господин наместник.

Но близилась зима, и, пораскинув умом, господин Эхта-Оррах не стал ничего менять. Пусть смеются, что с того. Придет время посмеяться и ему. А он обустроит дом, как должно, чтоб не зазорно было и гостей принять. Он объезжал свои земли, окидывая зорким оком каждый уголок, и все больше понимал, насколько последний князь распустил своих простецов, как много богатств таит в себе эта земля — стоит только чуть сильнее сжать кулак, и...

'Здесь водятся такие звери?' — потрясая пушистой шкурой, требовательно спрашивал господин наместник у простеца, которого князь обучил счету и письму и который служил при нем управляющим в замке. 'Не могу знать, господин', — отводя глаза, отвечал этот седой полный человек. 'Врешь! — рычал наместник, с размаху отвешивая пощечину — а рука у него всегда была тяжелой. — Отвечай сейчас, или я вытрясу из тебя ответ!' 'Не могу знать, господин!' — трясущимися губами отвечал тот, по-прежнему глядя в пол. И только после третьей пощечины с разбитых губ слетало: 'Да, господин'. 'Где они водятся? — требовательно спрашивал наместник. — Я желаю много таких шкур!' Но упрямый простец, глядя в пол, все повторял, что он не охотник и не может знать, где добыть таких зверей. Не сразу, не с первого допроса, господину наместнику удалось вызнать, что подобные крупные кошки водятся высоко в горах, а в горы ходить нельзя, горные духи — или горные твари, или как их... — накажут, а сюда, вниз, такие звери заходят редко...

Вообще, по всему, выходило, что все богатство этой земли, сколько его есть — в горах. Но повелитель строго запретил своему наместнику лезть дальше оговоренной в незапамятные времена черты — кем, с кем оговоренной, кто знает? 'Мы не знаем, сколько правды в этих сказках, сколько лжи, — владыка Атхарнаан, почти безусый юноша с золотыми татуировками, вдвое младше своего эрха, умел отдавать приказы так, что их ослушался бы разве что полный глупец. — Нам нужен покой на Севере. Смотри в оба, Эхта-Оррах. Смотри в оба. Я полагаюсь на тебя'.

И господин наместник смотрел во все глаза, слушал во все уши — и исходил бессильной злостью. Он требовал приносить ему шкуры — но простецы, падая ниц, клялись, что зверья в лесах нет. Тогда он брал лук, брал своих воинов — и летел на охоту. Они возвращались, груженые добычей, а простецы отводили глаза — будто не они лгали своему господину, а господин наместник делал нечто, чего делать было не должно. И молчали, проклятые, молчали!..

Но господин наместник нашел-таки истинное богатство этой земли. Простое и незамысловатое, очевидное и такое незаметное: лес. Вот где была золотая жила! Рубить старые, вековые леса, везти эти бревна на юг, на рынки столицы — и купаться в роскоши. Леса Севера бескрайни, еще и внукам господина наместника хватит, а пока...

Но простецы вновь уперлись — так, как не упирались никогда раньше. 'Нельзя, господин, нельзя!' — умолял его простец-управляющий. И нес что-то вновь про горных тварей, про проклятье, про священные леса... Господин наместник устал слушать. Он выхватил топор из рук ближайшего простеца, кивнул своей сороковке — и скоро был готов воз надежных, крепчайших бревен. Когда Эхта-Оррах обернулся, весело отирая пот — вся деревня стояла и смотрела на него. Молча. Так, что его, видавшего в бою всякое, продрал мороз по коже. 'Что еще?' — в бешенстве выкрикнул он. Но вся деревня молча, как один человек, опустилась на колени, глядя не на него — на толстые стволы, лежащие там, где совсем недавно стоял лес. Он плюнул, швырнул топор, приказал сложить бревна на воз и привезти к замку — и ушел, не оглядываясь. Но воз не пришел, ни в первый день, ни в третий. А спустя неделю ударил мороз, и снег закружился в воздухе — холодный-холодный, легкий-легкий лебяжий пух. А потом пришла зима.

— А еще у нас говорят, что Горный народ...крадет детей, — Илта-Арран, князь Приграничья, говорил негромко и...осторожно. — Потом они возвращаются — уродливыми карликами, чтобы вредить людям. Портить посевы...

— Нет, — вскинула на него глаза его жена из народа далли-эр. — Не столько. Я... попробую. Будет быстрее. Но — дол-го... Я — не умею. Попробую. Надо ждать.

...А когда, перемаявшись зиму в этом ледяном и пустынном замке, господин наместник вспомнил о том возе леса и отправил своих воинов в деревню — они вернулись сумрачные и злые, мрачнее здешних простецов, и, как и те, что-то бормотали о проклятье. С трудом господин наместник добился внятного отчета, а когда добился, волосы зашевелились у него на голове: ни одного живого человека не осталось в той деревне. Взрослые, дети и старики, все, как один, лежали на своих постелях в своих домах — и крепок, и беспробуден был их сон, наступивший зимой...

* * *

..у Белой Госпожи, что пришла наконец и склонилась к ней, близко-близко, были бездонные фиалковые глаза, выбившаяся на щеку светлая прядка и теплые пальцы.

Ахта прикрыла глаза. Вернее, один глаз, что там было со вторым — она предпочитала не думать, да и какая теперь разница, когда Белая Госпожа сейчас заберет ее с собой туда, где никогда больше не будет боли.

А у Белой Госпожи сильные руки, успела подумать Ахта, прежде чем провалилась в блаженное беспамятство.

Потом, спустя — сколько времени? она не знала — боль вернулась, вместе с сознанием. Она слышала негромкие голоса, где-то там, над головой, но боялась пошевелиться, боялась смотреть — просто лежала, вслушиваясь.